Опубликовано в журнале Отечественные записки, номер 4, 2003
При обращении к понятию «средств массовой информации» сразу же возникает неразбериха. Слишком неоднородно то содержание, с которым мы сталкиваемся, руководствуясь своим интуитивным пониманием того, что попадает в эту сферу. Законодательное определение СМИ в силу своего формализма также не дает нам на этот счет ясного руководства: неопределенный характер аудитории и известная степень периодичности — вот, пожалуй, и все, что мы можем отсюда вынести.[1] Поэтому попытаемся сперва очертить аналитические границы содержания самого понятия.
1. Понятия
Самой общей характеристикой медийной системы является ее информационнокодовый характер, специфицированный в соответствии с материальным субстратом, в котором реализован соответствующий информационный канал (типографский знак, радиоволна и т. д.). То, что мы получаем по каналам СМИ, — это поток сигналов, выбранный из определенной совокупности возможных элементов. Набор последних может быть конечным (буквы алфавита, ограниченный набор слов некоторого языка) или же бесконечным (цветовые сочетания, конституирующие визуальный образ на экране телевизора). Для получателя закодированной информации принципиально соблюдение нескольких условий. В частности, он должен обладать возможностью декодировать получаемый сигнал (владеть соответствующим языком), и ему должна быть неизвестна принимаемая последовательность знаков. В противном случае сообщение не уменьшает степень неопределенности ожиданий получателя и, следовательно, его информационная составляющая будет равна нулю. Отсюда следует и еще одно условие: поступающая информация должна располагаться в сфере возможных ожиданий получателя, иначе она — несмотря на соблюдение двух первых условий — является всего лишь шумом. Информация — очень широкое понятие, в терминах которого можно описывать множество самых разнородных явлений.[2] Например, некоторые функции автоматических электронных систем можно описать как кодирование, передачу, декодирование и реакцию на поступившую информацию.
Принимающий датчик осуществляет сравнение закодированного послания с определенной совокупностью сообщений, которую он может получить, и действует, исходя из конечного ряда возможных реакций. Правда, довольно трудно говорить о том, что для такого «получателя» возможно неожиданное или непредвиденное сообщение. И, хотя при определенных допущениях в области информационного взаимодействия можно попытаться выделить тип, свойственный коммуникации только наделенных сознанием существ, мы оказываемся при этом в сфере, довольно далекой от темы СМИ.[3]
Попробуем теперь выяснить, не является ли более определенным, а значит, и более содержательным понятие «медиа». Термин «массовый» заслуживал бы отдельного рассмотрения, которое мы не можем себе здесь позволить. Сам концепт «массы» был введен для описания социальных реалий индустриального общества и, на наш взгляд, получил непропорционально интенсивную ценностную окраску после того, как культурная элита принялась в целях самозащиты пугать им тех, кто распоряжался значительными экономическими и властными ресурсами. Под массовостью мы будем понимать в дальнейшем только то, что информация, поступающая по определенному медийному каналу, не адресована конкретному получателю, причем сам информационный носитель представляет собой тиражируемый продукт.
Антропологически заданное, фундаментальное различие человеческого восприятия определяется противоположностью той информации, которую мы получаем непосредственно, в своем живом телесном опыте, и информацией опосредованной (т. е. собственно медийной), прошедшей процедуру кодирования и декодирования и поступающей по специализированным каналам, отличным от наших естественных органов чувств. Особенность «живого опыта» в сфере чувственного восприятия (для простоты, ограничимся только этой областью, хотя это и не весь опыт) заключается в том, что он: 1) связан с телесным присутствием, 2) континуален, 3) потенциально бесконечно варьируем применительно к воспринимаемому предмету. Последнее качество здесь для нас особенно важно, поскольку оно радикальным образом отличает непосредственно доступную форму восприятия от медийной. Эта особенность живого опыта есть следствие перспективного характера нашего непосредственного восприятия (на предмет мы можем смотреть только с одной определенной точки зрения), а также того обстоятельства, что число перспектив, в которых нам может быть дан предмет чувственного восприятия, бесконечно. Сфера живого, актуального опыта формирует жизненный мир человека, его предельное представление о «реальности», задающее для него масштаб достоверного восприятия и суждения, основание для практических оценок, а также критерии целенаправленного поведения. Из этого следует, что опосредованное (медийное) достраивание сферы живого опыта всегда предполагает последний в качестве необходимого условия.[4] Однако вторичный характер медийного конструкта не отменяет возможности «забвения» живой сферы опыта и медиатизированной переинтерпретации последней.
Несмотря на уникальный и основополагающий характер сферы живого опыта, он имеет один принципиальный недостаток — крайнюю ограниченность. Нам трудно представить человеческое сообщество, которое могло бы довольствоваться только этой сферой, разве что какая-нибудь небольшая первобытная деревня, лишенная контактов с другими сообществами и настолько поглощенная борьбой за существование, что там не существует возможности для развития даже зачаточных форм медийно-закрепленной и транслируемой информации (например каких-то религиозных или мифологических представлений). Но если воспользоваться образом человека как «ошибки природы», как существа, которое неспособно полностью руководствоваться системой своих инстинктов в качестве наиболее адекватного непосредственного канала информационного обеспечения своей жизнедеятельности, то можно будет сказать, что само существование человека как такового уже связано с определенной медийной системой (в первую очередь с языком). Эта система позволяет ему довольно необычным и сложным образом поддерживать свое существование в переменчивом и агрессивном мире. «Разумность» человека обнаруживает себя в том, что он отвечает на стимулы не немедленной рефлекторной, а «заторможенной» реакцией, опосредованной сложной конструкцией, которой может быть приписан языковой характер. Несомненно, что одним из ключевых моментов медиатизации человека стало возникновение письменности.[5]
2. Предыстория
Для того, чтобы понимать, что такое СМИ в современном смысле и какова их роль, помимо чисто понятийных определений необходима также какая-то перспектива, позволяющая более отстраненно взглянуть на эту систему. И мы, видимо, поступим наилучшим образом, если в самых общих чертах рассмотрим ту медийную среду, которая предшествовала появлению современных СМИ, чтобы обнаружить искомые структурные различия. Как мы выяснили выше, при той феноменологической интерпретации, которую мы дали этому понятию,[6] можно говорить о том, что медийное измерение фактически изначально присуще человеку. И все же именно в Средние века оно приобретает ряд тех черт, которые распознаются и в современной системе СМИ.
К этому моменту возникает и распространяется ряд мировых религий, представляющих собой высшую ступень религиозного универсализма и практически исчерпывающим образом определяющих структуру как социального, так и космологического мировосприятия. В западном христианском мире система религиозных представлений закрепляется и транслируется через два основных информационных ряда — образно-визуальный мир церкви, адресованный «массовому» зрителю, и текстовую культуру.[7] С одной стороны, в связи с письменным характером религиозного писания и при определенной философской проработке возникает представление о языке, который, как выражается Бенедикт Андерсон, «дает привилегированный доступ к онтологической истине, а именно потому, что он — неотъемлемая часть этой истины».[8] При этом возникает группа двуязычной интеллигенции, выполняющей роль посредника между разговорным языком и латынью, между землей и небом. Как полагает Андерсон, было бы неверно видеть в образованных людях Средневековья своего рода теологическую технократию. Язык, которым они пользовались, весьма сильно отличался от невразумительных жаргонов современных юристов или экономистов, находящихся на периферии представления общества о реальности. Образованные люди Средневековья давали целостные ответы на экзистенциально значимые вопросы о мире и занимали стратегическое положение в той космологической иерархии, на вершине которой располагалось божественное.[9] Специфика «массовой» образной культуры заключалась, в свою очередь, в том, что она выработала такие частные формы донесения универсального содержания христианской религии, которые позволяли легко усваивать его в любой области христианской ойкумены. Это выражалось, в частности, в том, что эпизоды священной истории адаптировалась в плане выражения к конкретным обстоятельствам места и времени, включая детали одежды, архитектурные элементы и т. д.[10] Это кажется несообразным для «корректного», исторически-образованного сознания, однако сходные приемы используются также и в современной массовой медийной культуре (например, в исторических голливудских блокбастерах). Кроме того, образновизуальная христианская культура использует хорошо известные нам и в настоящее время формы воздействия на воображение. В частности, легко провести параллель между образом св. Марка на одной из картин Якопо Тинторетто и современным Бэтменом.[11]
Разрушение единой системы средневекового европейского мира было обусловлено двумя важнейшими идейными движениями: Ренессансом и Реформацией. Оба они были тесным образом связаны с изменением, с одной стороны, политической системы средневековой Европы, приведшим в конце концов к складыванию современного порядка национальных государств, и, с другой стороны, с техническими медийными инновациями и перестройкой всей коммуникативной структуры общества. В последней части важнейшим является изобретение печатного станка (ок. 1456 года была напечатана Библия Гутенберга). Как указывает Маршалл Маклюэн в своей «Галактике Гутенберга», печатный станок создал первый промышленный товар массового производства в современном смысле слова. В отличие от других продуктов, которые можно назвать первыми промышленными товарами (текстиль, кирпич или сахар), книга есть законченный предмет длительного пользования, точно воспроизводимый в широких масштабах.[12] Эта технологическая революция, открывшая эру массового (вос)производства и потребления медийной продукции, дополнялась рядом структурных изменений в системе коммуникации, которые были инициированы Реформацией. С одной стороны, она привела к разрушению той сложной структуры доступа к священным текстам, которая поддерживала особый статус образованных людей Средневековья. Отношения человека с Богом и с Писанием не должны опосредовать ни институт церкви, ни группа образованных людей, которым делегируется право авторитетной интерпретации священных текстов. «Только вера» и «только Писание» — вот два протестантских принципа, обобщающих эту установку. Лютеровский перевод «Нового Завета» (1522) маркирует начало принципиально нового отношения к Писанию, которое уже не предусматривает обязательного места для образованного посредника, что ведет к разрушению вышеописанной средневековой системы. В то же время Реформация порождает мощное движение борьбы с «массовой» визуальной католической культурой в форме протестантского иконоборчества.[13]
Возникновение широких каналов печатной коммуникации и подъем реформаторского движения вызвали соответствующую реакцию католической церкви, крупнейшей инновацией которой было изобретение цензуры (наиболее известная система в виде Index Librarum Prohibitorum — «Индекса запрещенных книг» — была введена католической церковью в середине XVI века). Впоследствии цензурная политика широко практиковалась государством, хотя в эпоху просвещенного абсолютизма можно было наблюдать эксцессы необычайно либерального подхода к прессе, правда, весьма непродолжительные. Так, Иосиф II в своем патенте о цензуре 1781 года объявлял: «Критики, если это только не грубые памфлеты, не могут быть запрещаемы, кого бы они ни касались, начиная с главы государства и кончая последним подданным, ибо всякий, желающий знать правду, может только радоваться, узнавая ее этим путем».[14]
Параллельно этим изменениям в Европе протекали политические и экономические процессы, вызванные, с одной стороны, централизацией обособляющихся национальных государств и, с другой стороны, возникновением единой экономической системы, которая характеризуется как капиталистическая.[15] По сути говоря, то, что мы можем назвать прототипом современных медиа (газета), возникает именно в силу интенсификации этих отношений (узловыми пунктами которых были крупные торговые компании и политические центры) и имеет форму сперва нерегулярных и частных, а затем периодических и адресованных широкой аудитории отчетов. Судя по характеру материалов, которые составляли прототип нынешних медиа, они были сходны с сухими деловыми новостями, которые в сфере современных СМИ составляют лишь один сегмент. Становление регулярной прессы предполагало развитие инфраструктуры, отвечавшей новым реалиям политической и экономической жизни, причем возникновение и развитие регулярных почтовых сообщений играет существенную роль в этом процессе.[16]
При этом немассовые формы коммуникации не исчезают и не вырождаются, но, напротив, иногда приобретают новые и весьма важные функции. Например, переписка становится главным средством создания новой формы транскультурного и надгосударственного единства, возникшего на месте католицизма, — новоевропейской науки. В то же время ученые — в отличие от деятелей Реформации — продолжают использовать латинский космополитический язык, что обеспечивает интенсивный обмен идеями и создает общее пространство дискуссии в Европе. Складывающиеся национальные литературы, напротив, используют национальные языки (Шекспир не имел — в отличие от Локка или Гоббса, работы которых существовали и на латыни, — первоначальной общеевропейской известности). Периодические же средства научной коммуникации (издания академий и научные журналы) возникают во второй половине XVII века, что серьезным образом меняет облик науки, отказывающейся от идеологии «тайного знания» в пользу идеологии «публичного приоритета».
Все эти процессы указывают на одно весьма важное обстоятельство, сопутствовавшее появлению современных форм массовой коммуникации. В отличие от предшествующих обществ и культур, имевших весьма узкие, обозримые для индивида и хорошо упорядоченные формы сохранения и трансляции социальнозначимой информации, возникновение современных обществ западного типа было связано как с бурным ростом числа информационных каналов (не вытесняющих, но дополняющих друг друга), так и с увеличением их информационной плотности. «Необозримость» информации, которая очевидна для всякого, кто обращается сейчас к Интернету, в действительности является многовековой проблемой. Уже в первый век книгопечатания возникло осознание этого процесса. И все же окончательный распад единого информационного поля происходит, повидимому, только в начале XIX века.[17] Следствием этого является, например, размывание некоторых классических культурных канонов (в частности, возникает возможность реализации субъективных предпочтений), а также снижение уровня критериев информационного отбора в силу исчезновения единой контролирующей культурной инстанции. Отдельный человек теряет не просто возможность овладения всем социально-значимым информационным пространством: он не может уследить даже за наиболее важными новинками в этом потоке. Предпринимая усилия в этом направлении, человек изменяет некоторые фундаментальные параметры своей идентичности, когда происходит то, что Г. Люббе называет «сокращением нашего пребывания в настоящем», то есть стремительное устаревание прошлого и динамизация ожиданий будущего.[18] Интенсификация информационного потока ведет также к тому, что новизна достигается за счет постоянной «рекультивации» устаревших идей (Н. Луман). Эта проблема распространяется сегодня фактически на все информационные каналы (в том числе на науку). От этого явления в каком-то смысле свободна только новостная составляющая медиа постольку, поскольку она имеет дело с единичными явлениями.
Завершая наш краткий исторический обзор и переходя к рассмотрению некоторых современных функций системы СМИ, обратим еще раз внимание на то, что ряд особенностей современных СМИ имеют намного более длительную историю, чем мы обычно предполагаем. Что ж, наша короткая память как раз и есть продукт их деятельности.
3. Функции
Если не пользоваться жестко заданными системными критериями,[19] а попытаться классифицировать целевое назначение фактически наличных в СМИ материалов, то можно выделить довольно обширный ряд функций, которые они выполняют. К ним относятся: 1) информирование, 2) социально-политические функции, 3) экономические функции стимуляции потребления и, наконец, 4) развлечение.[20] Будем исходить из того, что специфика всех этих функций в современных обществах задается несколькими формами универсализации взаимодействий, характерных для их базовых подсистем. В экономике таким типом универсализма является рыночная капиталистическая система, основанная на денежном эквиваленте, в области политики — демократия и народный суверенитет, в социальной сфере — либеральный индивидуализм и формально-правовое регулирование конфликтных отношений. Это взаимосвязанная структура, каждый из элементов которой не только поддерживает, но и уравновешивает другие, не позволяя одному из них поглотить все прочие.[21] Нельзя сказать, что все эти типы универсализма повсеместно реализованы (не составляет никакого труда найти примеры отклонений и исключений). И все же именно они суть те регулятивы, которые задают современный набор возможных сценариев действия и легитимных идей, озвучиваемых — в сфере ответственного действия — даже теми, кто им не следует. Совершенно неправильно понимать их как идеологемы, которые используются каким-то социальным субъектом для реализации определенных целей. Это типы алгоритмизации жизни, заданные самим ритмом и способом организации сложившейся цивилизации. Существуют и другие (в каком-то смысле более частные) разновидности универсализации, например, наука. Не потому, что предлагаемые ей способы объяснения мира глубже, но потому, что она выработала наиболее удобный и общезначимый способ организации и трансляции знания.
Применительно к информированию можно различать глобальный и локальный горизонт новостных событий. Последний связан со спектром ожиданий, имеющих непосредственное отношение к моему актуальному опыту. В чистом виде — это, например, прогноз погоды для моего населенного пункта. Понятие «локальности» не исчерпывается пространственными характеристиками. Рыночная котировка определенных видов ценных бумаг локальна для их держателей, равно как и появление нового музыкального усилителя класса Hi-End — для какой-то группы меломанов. Тем не менее важнейшим сегментом локальной информации остаются «местные» новости, поскольку они связаны с привычным образом жизни большей части населения. Глобальный горизонт новостных событий, напротив, не имеет прямого отношения к сфере моего актуального жизненного опыта. Они представляют собой предмет «интереса», а не практических потребностей, по отношению к которым я могу отслеживать их адекватность, оперативность и т. д. Интерес (если воспользоваться определением Канта) есть «случайное полагание воли». Когда я устраиваюсь смотреть новости, то сфера моих ожиданий — мир в целом.[22] За пределами сферы моего непосредственного опыта (включая персональное общение) СМИ служат фактически единственным источником моего знания о мире. Исключение составляет лишь тот альтернативный способ рецепции мира, который способны предоставлять иначе организованные дискурсивные способы его освоения в форме книг неразвлекательных жанров и сугубо прикладных, рецептурных изданий, вроде советов психолога на все случаи жизни. Однако данный тип доступа к реальности актуален (за пределами образовательных и научных институтов) для весьма немногих людей.[23]
Таким образом, можно сказать, что СМИ в современном обществе отвечает за формирование индивидуального смыслового образа «реального мира», который выстраивается на основании информации, поступающей к потребителю с индексом «реально» (т. е. на основании, в первую очередь, новостей). В этой связи попытаемся выяснить, каким образом информативная функция СМИ является также и смыслообразующей. Если распространить некоторые выработанные в философии и социальных науках способы концептуализации смысла на информационно-новостную сферу СМИ, то здесь можно выделить по меньшей мере две формы смыслообразования.
Во-первых, с семантической точки зрения новостные сообщения в СМИ задают способ данности предмета или факта.[24] Любой медийный канал жестко фиксирует этот способ данности и не позволяет нам варьировать его так, как это позволяет делать наш актуальный жизненный опыт.[25] Одно и то же событие может быть задано бесконечно различными способами при сохранении свой полной фактической достоверности. Поскольку, однако, понимательная процедура дешифровки сообщения применительно к предметам, о которых у меня нет актуальной опытной осведомленности, является процедурой конституирования предмета на основании предложенного мне способа данности (смысла), то и результат этой декодирующей деятельности (факты, о которых сообщается) попадает в зависимость от способа их данности. Если подобрать простую аналогию, то достаточно обратить внимание на то, что при монокулярном восприятии, например, одного и того же стакана можно видеть в одном случае просто круг, а в другом — прямоугольник. Таким образом, избирая способ подачи предмета, СМИ способно в широких пределах варьировать представление об этом предмете, возникающее у получателя информации. В деловых СМИ (например, финансовых), стремящихся максимально «объективировать» информацию, эффект вариативности устраняется — настолько, насколько это вообще возможно, — за счет жесткой формализации правил составления сообщения.
Второе понятие смысла, которое мы можем использовать применительно к новостным СМИ, — это герменевтическое понятие наделения значительностью.[26] Поскольку сфера опыта имеет континуальный и бесконечно варьируемый характер, то способом ее антропологической организации является выделение в ней определенных моментов, что задает выборочный характер памяти (не только индивидуальной, но и коллективной исторической) и в то же время позволяет нам выстраивать целенаправленные виды действия (что требует отсечения того, что незначительно). Так складывается смысловая жизненная сфера, в которой выделяется важное, игнорируется и предается забвению неважное. За пределами актуального опыта структурные элементы моего мировосприятия задаются медийными каналами, которым тем самым делегируется не только человеческая способность выбирать способ данности предмета, но и право выбирать сам предмет. С поправкой на упрощенный физиологизм выражения можно в этой связи полностью согласиться с Маклюэном, который рассматривает медийную сферу как ампутированную и отчужденную нервную систему человека. Таким образом, СМИ организует смысловое пространство мира, находящегося за гранью моего личного опыта, создавая тем самым тот предметно-событийный каркас, который дает нам опорные точки в пространстве коммуникации за пределами индивидуального актуального опыта (если случайный разговор с незнакомым человеком нередко начинается с обсуждения погоды, которая стоит на улице, то переход к политическим темам, как правило, уже опосредован медийной сферой).
Для некоторых подсистем общества возможность влияния на смысловой универсум представляет собой ценнейший ресурс, и все, кто использует сферу СМИ в своих интересах, всегда стремились присвоить право определять значительность событий и оказывать влияние на способ их подачи. Здесь мы соприкасаемся с широко обсуждавшейся в XX столетии проблемой возможности тотального контроля над смысловой сферой медиа. Именно в связи с их информационной составляющей эта проблема наиболее показательна. СМИ не обязательно «искажать» или «придумывать» события: не затрагивая предметного «значения» (воспользуемся термином Фреге) информационного сообщения, но варьируя исключительно его смысл можно выстраивать совершенно различные образы действительности. Многие теоретики считали, что по мере развития форм контроля, которыми обладает политическая власть, и (или) по мере экономических процессов монополизации в сфере медиа человечество окажется в тотально-контролируемой медийной реальности.[27] Ряд современных интеллектуалов (например, Ваттимо и Тоффлер), напротив, констатирует или предрекает исчезновение тотальных, массовых по своему воздействию средств медиа, которые диверсифицируются в силу экономических процессов, протекающих в современном обществе, в силу появления новых медийных каналов (например, Интернета), в силу кризиса больших нарративов как таковых и т. д. Общество, как они считают, не просвечивается и не контролируется каким-то всевидящим оком, но, напротив, становится все более непрозрачным, состоящим из небольших анклавов, каждый из которых имеет свой собственный информационный горизонт, отличный от «массового». Впрочем, разрешить дискуссию относительно того, возрастает ли в настоящее время контролируемая гомогенизация медийной сферы или же нет, практически невозможно, поскольку в конечном итоге мы придем к тому, что ее участники различным образом расшифровывают некоторые базовые понятия (например, понятие свободы), так что конкретная позиция будет определяться выбранным языком, набором антропологических допущений и ценностной позицией.
Возвращаясь к проблеме глобального и локального новостного горизонта, заметим, что единственным способом нашей индивидуальной оценки информативного сегмента СМИ является его связь с областью непосредственного опыта. Только в локальной сфере мы можем контролировать и независимым образом оценивать смысловую корректность информации. В глобальном информационном срезе мы, напротив, в максимальной степени подвергнуты манипулятивным эффектам или же просто хаотическим и бессистемным влияниям. В то же время возможная заинтересованность в локальной информации связана с возникновением устойчивого спектра интересов, что предполагает, в свою очередь, определенную социальную, экономическую и политическую стабилизацию. Без соблюдения этих условий существует лишь случайный информационный интерес, выполняющий терапевтические функции отвлечения от реальных проблем и склонный к замыканию в пронизанных мифическими чертами смысловых мирах. Указанная обусловленность СМИ внеположенными факторами означает также, что свою информационную функцию они способны выполнять лишь в той мере, в какой само общество подчинено действию тех универсальных алгоритмов, о которых говорилось выше. Иначе говоря, они зависимы от них даже в той мере, в какой речь идет об «одном только информировании».
При этом действие этих универсализующих механизмов не только создает общественные условия возможности нормальной работы информационных СМИ, но и упорядочивает работу самих медиа. Например, появление концепции «объективного репортажа», культивируемого западной деловой прессой, было связано с определенными рыночными процессами, происходившими в XX столетии в этой сфере, а именно с появлением информационных агентств, обслуживающих целую сеть разноориентированных СМИ.[28] Только в силу этого современная пресса перестала иметь тот узко-партийный характер, которым отмечено все ее существование в XIX столетии.
Российский автор начала XX века так описывал идеальную модель журналиста: «Литератор убежденный, журналист честный не торгует своими произведениями, его цель будить “чувства добрые”, и ради этой цели он готов одиноко нести крест страдания. Его интересует не сбыт “экземпляров”, а распространение целей. Столкнувшись с равнодушием публики, он не продаст “правды чистые учения”, не изменит им, или употребит всю силу находящегося в его распоряжении красноречия, всю заразительность своего искреннего убеждения для того, чтобы переубедить читателей, предпочтет остаться нищим и одиноким, устремит свои надежды на потомство или, наконец, сломает свое перо, но не станет подлаживаться под спрос».[29] Это описание предполагает, что журналист является по преимуществу выразителем определенной идеологической позиции, он имеет мнения и идеи, которые и стремится донести до читателя. Его цель — сформировать общественное мнение, для чего ему требуется свобода слова. Журналист здесь неотделим от публициста, идейного литератора и критика — фигур, знакомых нам по «Отечественным запискам» XIX столетия.
Примерно такой же персонаж замаячил в СМИ в конце советского периода, и сходная риторика опознается в некоторых дискуссиях о свободе слова, время от времени вспыхивающих в постсоветскую эпоху. Нам представляется, что данный образ и способ самоидентификации в значительной степени является анахроническим и обреченным если не полное исчезновение, то на неизбежную маргинализацию.[30] Его затянувшееся существование обусловлено, как ни странно, именно советским периодом, когда фактически всякий владевший печатным словом человек наделялся крайне высоким статусом (причем этот статус поддерживался как пристальным контролем, так и жесткими репрессивными действиями). Поскольку радикальная трансформация нашего общества происходила с опорой на этот высокий статус СМИ («гласность»), то опыт помещения в совершенно иные условия (рынок) является очевидным образом травмирующим для людей, значительное число которых предполагало в результате этой трансформации повысить свой социальный статус и расширить сферу влияния, но в основной своей массе эти люди лишились и того, что имели.
Чтобы аргументировать тезис об анахроничности, несколько подробнее рассмотрим набор тех условий и допущений, на основании которых изначально выстраивалась доктрина общественного мнения и свободы слова. Важнейшим критерием, обозначившим рубеж появления современных (модерновых) обществ является выделение из государства как целостного организма особой сферы — общества («гражданского общества»), которое противопоставляется государству как субъект самостоятельных интересов. Этот процесс протекал неравномерно в различных европейских странах: в Англии, например, он был сравнительно постепенным, тогда как во Франции носил конвульсивный (революционный) характер. Свое завершение он получил, когда сформировалось то, что Ю. Хабермас назвал сферой «публичности», — пространство обмена общественно-значимыми мнениями, структурированное согласно определенным коммуникативным нормам. При этом именно пресса стала рассматриваться как главный инструмент влияния общества на государство. Из средства информирования она превращается в орудие политического, «партийного» действия.[31] Показательно, что сам термин «общественное мнение» появляется во Франции ок. 1750 года, в Англии — в 1781 году и в Германии — в 1793 году.[32]
Политические функции СМИ как выразителей «общественного мнения» предполагали наличие так называемой «публики» — высокообразованного слоя людей, способных выносить самостоятельное суждение в ситуации дискуссионного столкновения мнений, а также выстраивающих целостную и когерентную систему политических взглядов (коммуникативная концепция Хабермаса рассматривает сферу публичности как нормативным образом подчиненную ряду соответствующих рациональных правил). Журналист из вышеприведенной цитаты Берлина как раз и является фигурой, имеющей и выражающей определенное мнение, которому предписывается общественно-значимый характер. Аналогичную роль играет идейно-партийный орган печати, которому публика делегирует право отбора и первичного освещения событий.
Рассмотрим теперь те доктрины, которые легитимировали данную систему. Применительно к сфере общественного мнения ряд просвещенчески-ориентированных мыслителей (Мильтон, Джефферсон, Милль)[33] выработали концепцию «свободы слова». Вслед за теоретиками прессы назовем ее просвещенческой либертарианской концепцией, но будем отличать ее от неолиберальной рыночной концепции.[34] Генетически ее можно рассматривать как дальнейшее развитие концепции «свободы совести» — доктрины, принятой в конечном итоге европейским сообществом, осознавшим бесперспективность продолжения религиозных войн, порожденных Реформацией. Теория свободы слова наследует также ряд черт, укорененных отчасти в христианской, отчасти в философской европейской традиции. Она, в частности, предполагает, что установки, мотивации и методы работы производителей общественного мнения таковы, что их фактически следует считать учеными, занятыми поиском истины.[35] Как производители, так и потребители общественного мнения понимаются при этом как существа в первую очередь познающие и способные к рациональной оценке достоверности и истинности любых суждений.
Поскольку истина априори рассматривалась как то, что непременно получит всеобщее признание после предъявления публике, никто не видел препятствия для того, чтобы не допускать в сферу публичности и ложные мнения. Просвещенческая либертарианская модель функционирования прессы предполагала также, что область публичных мнений не является сферой непосредственного доступа (как в смысле их выражения, так и в смысле их усвоения) для широких слоев населения (для «народа»). Мильтон считал, что широкое распространение каких бы то ни было мнений никоим образом не может быть прямым следствием их свободного выражения: чтобы это произошло, требуется активность компетентных и авторитетных посредников между знанием и народом: «все такие сочинения, истинны они или ложны, “непонятны без руководителя”, как были непонятны пророчества».[36] Можно также заметить, что сфера таким вот образом формируемого общественного мнения начинала рассматриваться образованными людьми как преимущественный канал влияния по мере того, как более привычный способ взаимодействия с властью (советник при государе) переставал быть эффективным.[37]
Когда идеология народного суверенитета и народного правления получила широкое признание и распространение, возникла, однако, другая проблема. Речь шла об опасности давления на индивида уже не государства, а самого общества (того самого общественного мнения). Свое законченное выражение эта проблема получила у Джона Стюарта Милля, который осознал опасность диктатуры большинства (или тех, кто смог заявить себя как большинство) над меньшинством, признавая такую форму диктатуры даже более суровой, чем диктатура чисто государственная (тираническая). Новую концепцию демократии как соблюдения прав меньшинства Милль формулировал так: «Если бы весь род человеческий за исключением только одного индивида был известного мнения, а этот индивид был мнения противного, то и тогда все человечество имело бы не большее право заставить молчать этого индивида, чем какое имел бы и сам индивид заставить молчать все человечество, если бы имел на то возможность».[38]
Однако просвещенческая модель формирования общественного мнения, рассматривавшая его производителя как ученого, оказывалась во все большей степени несовместимой с последствиями индустриальной революции (только в таких странах как Германия, где эта революция несколько запоздала, сфера специализированных ученых — философских — дискуссий сохраняла непосредственную общественную значимость вплоть до первой трети XIX века). Наращивание темпа жизни в индустриальном обществе, возникновение «массового» общества, специализация научного знания как следствие набиравшей обороты технической революции привели к тому, что ученые практически покинули сферу СМИ. Главной причиной этого ухода является несовпадение цикла и формы научной работы с резко возросшим ритмом работы и формами организации материалов в СМИ. С этого момента (если рассматривать эту проблему с точки зрения эпистемологии) Они перестают транслировать знание и являются распространителями исключительно мнения.[39]
Согласно замыслу авторов доктрины свободы слова, публичный медийный деятель должен был руководствоваться определенными нормами — стремлением к истине (в том числе в утилитаристски-прагматическом смысле), — что позволяло бы ему производить такое обоснованное мнение, которое, будучи истинным, является в то же время и знанием. Однако разделение этих функций — ученого (или «эксперта») и журналиста — ведет к тому, что деятельность нового производителя общественного мнения либо должна подчиниться собственному универсальному алгоритму (например, какой-то безусловной идее или, скажем, «журналистской этике»), либо будет подчинена тем способам универсализации, которые предлагают ему другие подсистемы общества, либо будет ситуативно определяться набором случайных факторов. В первом случае СМИ могут притязать на то, чтобы быть самостоятельным субъектом влияния или, иначе говоря, «четвертой властью». И действительно, имеется ряд разработок как аналитического, так и практического плана, которые рассматривают производителей СМИ как субъект согласованных и самостоятельных интересов.[40] В частности, в немецкой социальной мысли[41] довольно подробно разбирается проблема «интеллектуалов»[42] как специфической группы публицистов и литераторов, «которые употребляют власть сказанного и написанного слова», но отличаются от других людей, делающих то же самое, тем, что не несут прямой ответственности за практические последствия своих слов (Шумпетер).[43] Х. Шельски в своей книге «Работу делают другие» (1975) трактует практику интеллектуалов как продолжение в новой форме «древнего для истории Европы спора светской и духовной власти». Несмотря на то, что интеллектуалы, важнейшим орудием которых как раз и являются СМИ, выработали свою критическую идеологию в борьбе против абсолютистского государства и христианской церкви, после падения или модификации этих институтов они фактически стали «новым клиром», присвоившим такое специфическое средство производства, как «публичность», и стремящимся к утверждению своей власти над «мирской» сферой, под которой понимается политическая и хозяйственная жизнь. Помимо этих социологических разработок можно указать и на известную практическую концепцию итальянского марксиста А. Грамши, суть которой состоит в проекте установления «культурной гегемонии» в обществе силами интеллигенции.
Возвращаясь к тезису об анахроничности фигуры журналиста-идеолога, можно констатировать, что в постсоветский период поведение СМИ на свой манер подтверждает вывод Гелена, согласно которому соответствующая группа способна позиционировать себя как субъект собственных интересов, требуя «привилегий для себя и равенства для всех остальных».[44] Речь идет, в частности, о неспособности функционировать в пропагандируемых самими же СМИ условиях рынка, что выразилось в довольно быстром получении государственных субсидий со стороны крупных газет в начале 90-х годов. Тем самым мы подошли к теме рыночной универсализации работы СМИ, которая сохраняет всю свою актуальность и для текущей российской ситуации.
Основной фактор, способствующий размыванию притязаний СМИ на «интеллектуальную» самостоятельность и в то же время обеспечивающий их деятельность в современных обществах, — это рыночный тип отношений. При этом сами СМИ выступают по отношению к рынку как главное средство стимуляции потребления — не только в форме рекламы, но и как транслятор разнообразных стилей жизни, главная составляющая которых также задается определенным типом потребления. Однако, оставляя в стороне особенности реализации этой функции, рассмотрим сами медиа в аспекте их рыночного функционирования.
Рыночная концепция модифицирует просвещенческую либертарианскую теорию, формулируя ее в экономических, а не в политических или идеологических терминах. Это не означает, что она антиидеологична, но — лишь то, что она разделяет свою идеологию с теми допущениями, на которых вообще строится капиталистическая модель свободного рынка, и в этом смысле она подчиняется одной из указанных выше форм современного универсализма.[45] Если воспользоваться довольно простыми правилами построения либеральных текстов, то мы получим примерно следующую концепцию. Сфера СМИ представляет собой рынок, на котором циркулирует информация, рекламные образы, политические идеи[46] и т. д. Эти продукты выбираются потребителями в соответствии с его вкусами и предпочтениями. Потребитель — это индивид, который представляет собой самостоятельную ценность. Он наделен безусловным правом ориентироваться на свои предпочтения, к тому же он достаточно разумен, чтобы при наличии рыночного разнообразия отыскать то, что отвечает его интересам и потребностям, и, ранжировав свои желания, рациональным образом выбрать лучшее. Искомое для свободного выбора многообразие может гарантировать ему только рынок, основанный на частной собственности и конкуренции. Любое вмешательство государства ведет к тому, что это многообразие будет сокращаться и деформироваться. Только частный медийный предприниматель является безусловным слугой потребителя. От того, насколько он сможет ему угодить, зависит удовлетворение его собственного руководящего желания — максимизации прибыли, которую он может достигать через распространение своей продукции и продажу внимания своей аудитории рекламодателям. Действуя в этой логике, предприниматели обеспечат население всем требуемым разнообразием информационных товаров, а также будут постоянно работать над повышением их качества и доступности, что продиктовано логикой конкурентной борьбы. Таким образом, рынок СМИ будет развиваться исключительно позитивно, обеспечивая большее разнообразие, лучшее качество и меньшую стоимость этого продукта. Вмешательство государства в эту сферу есть несомненное зло, поскольку оно в любом случае начнет руководствоваться интересами, отличными от задач максимального удовлетворения непосредственных запросов индивидов, что в пре дельном случае ведет к социализму и прочим нехорошим формам тоталитаризма. Единственная функция государства здесь, как и в любой рыночной сфере, состоит в том, чтобы блюсти право собственности частных предпринимателей. Если спроецировать данную рыночную модель на современную российскую ситуацию, то ее можно будет оценить примерно следующим образом: отечественные СМИ все еще не вышли из младенческого состояния государственного протекционизма и финансовой поддержки, мотивированной нерыночным образом. Они плохи постольку, поскольку их функционирование не является рыночным. Следует вывести их из сложных кулуарных игр с государством и нерыночными деньгами, чтобы нормализовать ситуацию. Коль скоро общество недовольно медиа, то это происходит только от того, что они не озабочены проблемой рыночного выживания, зависящего только от потребителя.
Возможность изменения функционирования медиа именно в этом направлении предполагает, кстати говоря, проект нового закона РФ о СМИ, предложенный Индустриальным комитетом[47] и вынесенный без изменений (по меньшей мере в данной части) как проект Президента РФ.[48] Одним из ключевых положений, призванных поставить СМИ в «нормальные» рыночные условия, является фактическое их уравнивание с прочими «хозяйствующими субъектами». Так, в статье 24 (п. 6) законопроекта сказано: «Права владельца в отношении средства массовой информации могут быть предметом любых сделок, не запрещенных законодательством и применимых в отношении этих прав». Это существенно переопределяет отношение владельца СМИ и издательско-редакционного коллектива, которому в действующем законе о СМИ разрешается (предписывается?) «осуществлять свою деятельность на основе профессиональной самостоятельности» (ст. 19). Это означает, что творческий субъект осуществления политики определенного СМИ может быть с полным на то юридическим правом лишен прежней самостоятельности и возможности проводить собственную политику, принимая общие правила рыночной игры. По меньшей мере именно в таком аспекте эта законотворческая инновация обсуждается в дискуссиях по поводу нового законопроекта.
Каковы возможные негативные последствия реализации этой рыночной стратегии? Предполагается, что она будет вести к снижению или деформации социальных функций СМИ, поскольку рыночная мотивация несовместима с производством того, что не приносит прибыли, а прибыль от образовательной, социально-ориентированной и сходных типов информации не может быть значительной, так как не рассчитана на широкие или же платежеспособные группы потребителей. При этом может быть нарушен также сформулированный Миллем политический принцип демократии, требующий соблюдения прав меньшинства, так как разнообразие рыночного предложения является всего лишь широким и пестрым, но неглубоким. Это предложение ориентируется на некоего усредненного потребителя, который вовсе не обладает качествами, которые приписывали человеку просветители: он вовсе не стремится к знанию, в лучшем случае лишь ограниченно рационален и т. д. Кроме того, неограниченно свободный рынок имеет тенденцию к монополизации, сосредотачиваясь в руках крупных медийных корпораций, что в итоге уничтожает его собственные преимущества, основанные на свободной конкуренции.
Дополнительным усложняющим обстоятельством при этом является цена входа на этот рынок: любой технологический виток хотя и расширял рынок медиа, но в то же время увеличивал и плату за выход на него (например, появление звукового кино сразу же уничтожило малобюджетный альтернативный кинематограф, который мог претендовать на конкуренцию с немым развлекательным кино).[49] В этой ситуации государство должно взять на себя заботу о сохранении социальной субстанции общества (защитить общество от него самого) путем распространения определенных — налоговых, договорных или подрядных — обязательств на рыночных агентов. Данная позиция оформляется как теория социально-ответственных СМИ. По сути говоря, дилемма рыночного и социального подхода составляет основную ткань дискуссий по поводу медиа в западных странах.[50] Однако есть существенное ограничение, которое налагается на использование социальной риторики в текущей отечественной ситуации. Любая актуализация темы социальной ответственности в СМИ предполагает, что социальный подход будет реализовываться с «честными намерениями» урегулировать диспропорции рынка в пользу разрешения указанных социальных и культурных проблем. Если, однако, соответствующая риторика служит лишь для перераспределения ресурсов в пользу частных групп или достижения «привилегий для себя и равенства для всех остальных», то она, очевидным образом, полностью лишается своей убедительности и легитимности. В этой ситуации прозрачные рыночные отношения являются, видимо, лучшим из возможных зол.
Наконец, последняя функция медиа, на которой мы вкратце остановимся, — развлечение. Преобладание развлекательной составляющей в современных медиа (в том числе в виде таких новых формах подачи информации, как, например, «инфотейнмент»), казалось бы, явно противополагает их образу социально ответственных или политически функциональных СМИ. Так, П. Звездич, рассматривая в начале XX века историю австрийской печати, весьма недвусмысленно характеризует даже тот небольшой сегмент развлечений, которые могла обеспечивать пресса в XIX веке: «Беспечное житье вели исключительно издания и изданьица, ушедшие всецело в болтовню и сплетню о театре, артистах и артистках, легко прохаживающиеся насчет искусства и литературы. Эти газеты, развлекавшие и забавлявшие, главным же образом отвлекавшие внимание от общественной и политической жизни, были в особом фаворе, и лукавый, мрачный Меттерних впоследствии на примере этих понижавших духовный уровень читателей изданий поучал своих коллег, германских министров, как нужно взяться за дело, чтобы умеючи держать население в стороне от насущных для него вопросов политической и общественной жизни».[51]
И все же, несмотря на столь резкое осуждение развлекательной составляющей медиа, нельзя не признать, что, например, кинематограф в XX столетии взял на себя целый ряд важнейших социальных и политических функций СМИ. Большая эффективность воздействия кино разгружает привычные СМИ от ряда их социально-ориентированных обязательств. В отличие от новостной, рекламной и газетно-статейной информации, которая имеет фрагментарный характер, кино сохраняет определенные черты развернутого повествования, что выражается, в частности, в том, что оно требует длительного акта внимания со стороны потребителя. Имея дело не с «реальной», а с «вымышленной реальностью», оно в то же время несоизмеримо больше подходит для целенаправленного транслирования моделей поведения, систем ценностей и образов социальной идентичности, чем прочие фрагментарно организованные медийные средства, способные рассчитывать лишь на совокупный эффект. Последние, кроме того, в силу самого своего устройства рассчитаны на исчезающий тип потребителя, отличающегося устойчивыми предпочтениями (выбирающего только определенную газету, телеканал и т. д.). В этом отношении кино является наиболее оптимальным средством для передачи смыслов в их третьем, социологическом, значении, а именно как моделей поведения, направленного на достижение определенных целей и пользующегося для этого определенными средствами, а также для негативной оценки девиантных поведенческих стратегий.
Уникальные свойства кинематографа были рано осознаны именно в советской России (любая современная хрестоматия по теории кино непременно содержит тексты Эйзенштейна, Пудовкина, Вертова). Тем более досадно, что в других странах лучше сумели воспользоваться соответствующими уроками. В особенности же продукция Голливуда демонстрирует качества высококонкурентного (скорее даже внеконкурентного) рыночного товара, остающегося при этом в основной своей массе инструментом откровенной социальной и культурной политики, реализуемой средствами эмоционального воздействия.[52] Как раз данный продукт лучше всего опровергает утверждение о том, что медийный товар, имеющий безусловную рыночную ценность, не может настойчиво решать определенные социальные и политические задачи. Постоянное негодование неамериканских культурных элит по поводу того, что это низкопробное кино, культивирующее всякие безобразия, является во многом защитной реакцией «творческой интеллигенции», не способной конкурировать с голливудской продукцией и поэтому прибегающей к протекционистской защите национального государства. Разумеется, на основании определенного рода риторики можно открывать дотационные каналы и радиостанции, которые смотрит или слушает один процент населения, или же выпускать такого же рода прессу. Можно полагать, что соответствующим образом идеологически ориентированная подача новостей имеет какое-то влияние, однако при том, что огромные ресурсы человеческого внимания поглощены смотрением блокбастеров или телесериалов, удивительно дисфункциональным выглядит тот ценностный и идеологический хаос, который царит в современной российской развлекательной продукции. Эта ситуация едва ли может быть нормализована путем вмешательства государства, скорее, этот процесс предполагает консолидированный интерес экономической и политической элиты (учитывая то, что современное кино — это всего лишь крупная индустрия, хотя и особого рода).
Развлекательная роль медиа хорошо иллюстрирует протеевский характер их функций, когда, например, за фасадом развлечения обнаруживается политическая и социальная идеология. В этой ситуации постоянного перекодирования одних функций в другие, вызванной действием внешних по отношению к самим СМИ универсализированных подсистем, практически невозможно говорить о какой бы то ни было автономии «четвертой власти». Лишь испытывая давление и решая задачи, поставленные другими институтами, эта кровеносная система современного общества способна нормально функционировать. Она не обладает самоорганизующейся логикой, которая позволяла бы ей претендовать на автономную самостоятельность. Только жесткие корпоративные правила, продиктованные рыночной системой отношений, могут заставить, например, «честно» функционировать систему деловых новостей, способных тем самым зарабатывать на своем авторитете и репутации. И если мы когда-нибудь и сможем рассматривать СМИ как достаточно устойчивый и относительно автономный субъект, то это произойдет, по-видимому, не раньше, чем они смогут миновать длительный нормализующий период подчинения тем формам универсализации, по отношению к которым они сами есть всего лишь средство.
[1] Действующий Закон РФ о СМИ дает следующие определения: «под массовой информацией понимаются предназначенные для неограниченного круга лиц печатные, аудио-, аудиовизуальные и иные сообщения и материалы; под средством массовой информации понимается периодическое печатное издание, радио-, теле-, видеопрограмма, кинохроникальная программа, иная форма периодического распространения массовой информации».
[2] Техническое понятие информации было формализовано К. Шенноном и В. Вивером в работе «Математическая теория коммуникации» (1949). Количество информации было определено при этом как функция вероятности некоторого события или, иначе говоря, как степень повышения его вероятности от первоначального уровня, равного одной второй (сейчас в Москве идет дождь или сейчас в Москве не идет дождь).
[3] Вопрос о том, отличается ли информация в случае коммуникации интенциональных (наделенных сознанием) существ от коммуникации в случае технических и природных систем, зависит в конечном счете от того, считаем ли мы любые типы взаимодействий каузальными или нет. При этом сторонники первой позиции едва ли будут допускать существование такого рода различия. Однако в таком случае понятие информации подлежит переформулированию в несколько иных категориях, поскольку легко заметить, что при описании критериев информации уже используются термины (например «ожидания»), которые в прямом смысле могут относиться лишь к интенциональным существам.
[4] На наш взгляд, это феноменологическое различие ограничивает вполне определенными пределами рассуждения о «виртуализации» жизни в современной медийной культуре.
[5] О значении этого события см., в частности: Эдмунд Гуссерль. Начало геометрии: Введение Жака Деррида. М.: Ad Marginem, 1996.
[6] Существуют, конечно, и иные понимания медийности. Применительно к нашей теме наиболее известно толкование М. Маклюэна, который трактует медийность как инструментальность в широком смысле этого слова.
[7] Французский историк искусства Эмиль Маль (1862–1954), описывая «дидактический» характер средневековой образной культуры, указывал на то, что она позволяла людям обучаться «всему, что необходимо, всему, что они должны были знать, — истории мира с момента его сотворения, догмам религии, примерам святости, иерархии добродетелей, статусу наук, искусств и ремесел. Все это им преподавали витражи церкви и изваянияна паперти» (цит. по: Briggs А., Burke Р. A Social History of the Media. From Gutenberg to the Internet (Cambridge: Polity Press, 2002), pp. 9–10). Можно вспомнить и «Собор Парижской Богоматери» Гюго, где говорится, что собор и книга — это две соперничающие системы и «одна стремится уничтожить другую». Не так давно идея противопоставления образной и текстовой культур была развита Умберто Эко. Согласно Эко, наиболее последовательное выражение первая культура сейчас находит в пассивно-образном телевидении, а вторая — в активно-интерактивном Интернете.
[8] Андерсон Б. Воображаемые сообщества. М.: Канон-Пресс-Ц, 2001. С. 58.
[9] Ср.: Андерсон Б. Указ. соч. С. 39.
[10] Ср.: Андерсон Б. Указ. соч. С. 46.
[11] Пример заимствован из книги Азы Бриггс и Питера Бёрка «Социальная история медиа»
[12] Ср.: Андерсон Б. Указ. соч. С. 57. В то же время продолжение книги в газете, которая с определенной точки зрения может рассматриваться как «бестселлер-однодневка», предвосхищает все убыстряющийся процесс устаревания современных товаров длительного пользования (там же).
[13] К. Г. Доусон, в частности, замечает, что кальвинизм и пуританство по своему иконоборческому духу приближались разве что к ранним мусульманам (Боги революции. СПб.: Алетейя, 2002. С. 55).
[14] Цит. по: История печати: Антология. Т. II. М.: Аспект-Пресс, 2001. С. 114. Эта свобода от цензуры просуществовала не более 10 лет и была фактически полностью ликвидирована в связи с революционными событиями во Франции.
[15] Теоретики капиталистического мира-экономики, в частности И. Валлерстайн, относят возникновение этой единой системы к XVI веку.
[16] Так, в XVI веке крупнейшей почтовой системой в Европе владела семья Тасис (или Таксис), от чего и происходит интернациональное словечко «такси». Узловой центр этой системы располагался в Брюсселе.
[17] В качестве одного из критериев возникновения общества модерна историк Пол Джонсон называет потерю единства языка, разделявшегося в равной мере различными группами интеллектуалов в предшествующую эпоху. Согласно в том числе этому критерию он относит возникновение общества модерна не к периоду Французской революции, а к 1815–1830 годам. На справедливость этого заключения указывает и то, что последним философом, создавшим философскую систему, не без успеха претендовавшую на целостный охват природной и социальной реальности, был Гегель.
[18] См.: Люббе Г. В ногу со временем: О сокращении нашего пребывания в настоящем [http://www.ruthenia.ru/logos/personalia/plotnikov/transitions/01_zugzeit.htm].
[19] Пример чего см. в работе Н. Лумана «Реальность массмедиа», реферат которой помещен в настоящем номере журнала.
[20] Этот список может быть расширен или — при ином подходе — специфицирован в каждом своем пункте. В частности, можно говорить об образовательной (и в то же время уравнительной, «массифицирующей») функции СМИ (ср.: Тоффлер Э. Метаморфозы власти. М.: АСТ, 2002. С. 424). Мы исходим, однако, из того, что указанные четыре функции являются важнейшими (или принимаются за таковые). При этом необходимо учитывать, что функциональное назначение определенного материала в СМИ не всегда соответствует его жанровой маркировке. В частности, под видом информации может стимулироваться потребление, а под видом развлечения могут выполняться политические функции. В современной медийной системе все большую роль играет культурная функция, в частности, как механизм выработки персональных и групповых идентичностей, активно влияющих на социальную структуру постиндустриальных обществ. Разумеется, наше последующее рассмотрение данной чрезвычайно обширной темы будет неизбежно фрагментарным.
[21] Особой агрессивностью отличается при этом экономическая система, которая приобретает черты радикализма в форме идеологии саморегулирующегося свободного рынка. Применительно к последнему Карл Поланьи отмечает, что «подобный институт не мог бы просуществовать сколько-нибудь долго, не разрушив при этом человеческую и природную субстанцию общества; он бы физически уничтожил человека и среду его обитания превратил в пустыню» (Великая трансформация. СПб.: Алетейя, 2002. С. 13–14).
[22] По этой причине доминирование в национальных СМИ государственно-локализованной тематики является результатом определенных форм протекционизма (в частности, ограничения иностранного присутствия на телевидении).
[23] Например, средний тираж книги обществоведческой проблематики в России, даже если она относится к «интеллектуальным бестселлерам», не превышает в настоящее время 2–3 тысячи экземпляров.
[24] Данное определение смысла восходит к Г. Фреге и Э. Гуссерлю.
[25] Весьма наглядно эта жесткость подачи представлена в фильме С. Кубрика «Заводной апельсин», когда у героя, которого насильно заставляют просматривать ряд киноматериалов, жестко фиксируется положение головы и поддерживается постоянно открытое состояние глаз.
[26] В данном случае мы опираемся на категорию «Bedeutsamkeit», разрабатывавшуюся В. Дильтеем и основанную на герменевтической процедуре выделения структурных частей целого, что, в свою очередь, позволяет осуществлять последующее движение по герменевтическому кругу интерпретации.
[27] На уровне современной массовой культуры эти страхи (восходящие по меньшей мере к антиутопии Оруэлла) получают регулярное воплощение в образе какого-нибудь «искусственного интеллекта», получившего полный контроль над человечеством (фильм «Матрица» и т. п.).
[28] Сиберт Ф. С., Шрамм, У., Питерсон Т. Четыре теории прессы. М.: Национальный институт прессы/Издательство «Вагриус», 1998. С. 96.
[29] Берлин П. Очерки современной журналистики // История печати. Т. II. С. 60.
[30] Это утверждение никак не затрагивает проблему немассовых, «интеллектуальных» изданий, поскольку они не являются в основной своей части результатом деятельности «идейных» журналистов. Согласно господствующей в них логике, они в принципе ориентированы не на многих, но на лучших (имеющих более высокие критерии оценки, желающих лучше понять и т. д.), поэтому претензия на широкий «охват» и стремление во что бы то ни стало добиться признания своих идей здесь выглядят неуместными. До тех пор, пока какая-то часть общества заинтересована в этой продукции, она найдет способ поддержки такого рода изданий, которые, конечно, неспособны самостоятельно существовать в одном рыночном пространстве с массмедиа. Сократовская добродетель, однако, состоит в том, чтобы стойко относится к приговорам общества.
[31] Консолидированной политической формой выражения общественного мнения ближайшим образом становится «партийное мнение». Историк печати К. Бюхер писал в 1892 году: «Впервые на этот путь вступила Англия, во время Долгого парламента и революции 1649 года Затем последовали Нидерланды и часть германских имперских городов. Во Франции переворот произошел во время революции 1789 года, в большинстве других государств — в настоящем столетии. Газеты превратились из простых листков для публикации известий в носителей и руководителей общественного мнения и в средство партийной политики» (История печати. Т. II. С. 25).
[32] Briggs, Burke, op. cit., p. 72.
[33] Под «просвещением» здесь понимается не определенный исторический период, но система взглядов на человека, общество и знание, а также на характер взаимоотношений между ними. Несмотря на то, что в целостной системе воззрений названных мыслителей можно найти идеи, далекие от просвещенческих (так, Мильтон полагал, что обращение к добру невозможно без глубокого постижения зла), в интересующем нас аспекте они придерживаются сходных концепций, что, на наш взгляд, позволяет теоретикам прессы (см. след. примечание) вполне корректно относить их к общему просвещенческому направлению.
[34] Хорошо структурированный, хотя и довольно старый обзор основных теорий прессы см. в книге: Сиберт и др. Указ. соч. Авторы выделяют либертаринскую и авторитарную теорию, теорию социальной ответственности и советскую коммунистическую теорию прессы. Предполагается также, что вторые два типа являются лишь современными модификациями двух первых. При этом неолиберальная рыночная концепция в отдельный тип не выделяется, что связано, видимо, с тем, что последняя еще не получила того широкого распространения, которое она имеет в настоящее время (книга написана в 1956 году). Намного более дифференцированный обзор концепций прессы см., в частности, в статье J. Curran А. The Different Approaches to Media Reform / Bending Reality: the State of the Media. Ed. by J. Curran et al. London/Sidney/Dover New Hampshire: Pluto Press, 1986, pp. 89–148. Все подходы к идеям реформирования медиасистемы в Великобритании Куран классифицирует по следующим типам: неолиберальные рыночные, социально-ориентированные, радикальнорыночные и социалистические подходы. Несмотря на контекстуальный характер статьи, она дает одну из наиболее полных классификаций современных концепций СМИ.
[35] См., в особенности: Мильтон Д. Ареопагитика / История печати. Антология: Т. I. М.: Аспект-Пресс, 2001. С. 42 и далее.
[36] Мильтон Д. Указ. соч. С. 35.
[37] О роли зловредных придворных советников, которые «в высшей степени искусно и усердно прививали высосанный ими яд при дворах государей» см. уже у Мильтона (там же). Роль прямого советника при государе сохранялась, однако, на всем протяжении периода просвещенного абсолютизма (достаточно вспомнить роль Дидро и Вольтера).
[38] Милль, Дж. Ст. О свободе / Утилитаризм — О свободе (Сборник). СПб.: Типография А. М. Котомина, 1882. С. 176. — Удивительно, но одна из основополагающих работ по либерализму — эссе Милля «О свободе» — по всей видимости, ни разу даже не была полностью переиздана в России в постсоветское время.
[39] Начиная с «Менона» Платона и вплоть до работ современных эпистемологов знание понимается как система, включающая в себя три элемента: истинность, уверенность и обоснованность суждения. При наличии даже двух первых составляющих мы имеем лишь «истинное мнение». В то же время сама форма организации материалов в СМИ (предельная сжатость послания, соотношение известного/неизвестного, ограниченное время трансляции и т. д. (подробнее см. П. Бурдье. О телевидении и журналистике. М.: Фонд «Прагматика культуры», 2002)) исключает возможность предъявления обоснования, которое может быть воплощено лишь в «тяжеловесной» дискурсивной форме, требующей, как правило, медленной процедуры создания и усвоения материала.
[40] Мы отвлекаемся здесь от темы «журналистской этики». Несмотря на то, что она довольно активно присутствует в современных отечественных дискуссиях по поводу СМИ, никаких заметных практических следствий этих дискуссий не наблюдается. Исключение составляют лишь чисто негативные и ограничительные конвенции, например, — по поводу освещения в СМИ событий, связанных с террористическими актами. Однако ввиду возникших по этому поводу в среде журналистов разногласий, здесь также трудно говорить о какой бы то ни было тенденции к выработки самостоятельных универсальных норм.
[41] Среди важнейших представителей этого направления следует назвать Шумпетера, Гелена и Шельски. Аналитической обзор см. в статье А. Филиппова «Западногерманские интеллектуалы в зеркале консервативной социологической критики» (ФРГ глазами западногерманских социологов. М.: Наука, 1989. С. 145–196, а также [http://rc.msses.ru/rc/Fzg.htm]).
[42] Шумпетер определяет понятие интеллектуала таким образом, что оно включает в себя фактически всех журналистов и публицистов. Здесь мы будем придерживаться этого определения, отвлекаясь от вопроса о том, насколько удачна данная терминология. Само существование обособленной группы «интеллектуалов» (например во Франции), по-видимому, в большей степени зависит от сложившейся культурной традиции, конфигурации каналов знания и социальных навыков самоорганизации, чем от номинальных идентификаций и самоидентификаций. Нам представляется, что в российском обществе пока еще рано говорить о существовании устойчивой группы интеллектуалов, которая не совпадала бы по своим функциям и задачам с группой журналистов и публицистов, или ученых (представленных в пространстве СМИ «экспертами»), или популяризаторов. По ряду оснований можно также предполагать, что появление «интеллектуалов» не может быть результатом трансформации той группы (или ее образа), которая в отечественной культуре именуется интеллигенцией. Однако и в случае возникновения такой специфической группы она, по-видимому, может играть лишь маргинальную роль в современной медийной системе (что, впрочем, никак не затрагивает ее достоинства).
[43] Цит. по: Филиппов А. 1989. С. 152.
[44] Цит. по: Филиппов А. 1989. С. 191.
[45] Сама эта форма может (и должна) ограничиваться рядом универсальных правил, налагаемых другими подсистемами общества, поскольку рыночный радикализм ничем не лучше многих других социально-экономических доктрин, убежденных в собственной непогрешимости.
[46] На эту тему см., в частности, сборник работ П. Бурдье «Социология политики» (М.: SocioLogos, 1993). Если следовать французскому социологу, то многие общественно-политические функции СМИ (в том числе продуцирование общественного мнения) следует рассматривать как модификацию их собственно рыночных функций.
[47] Текст см., например, по адресу [http://www.witrina.ru/witrina/koridor/?file_body=20030430zakon.htm].
[48] Текст см. на сайте Министерства РФ по делам печати, телерадиовещания и средств массовой информации [http://www.mptr.ru/].
[49] Это правило, казалось бы, нарушает Интернет, однако здесь есть также ряд ограничений по поводу которых см., например: Шиффрин А. Легко ли быть издателем: Как транснациональные концерны завладели книжным рынком и отучили нас читать. М.: Новое литературное обозрение, 2002.
[50] Помимо указанных выше работ по теориям СМИ применительно к сфере телевидения анализ соответствующих позиций см.: Розанова Ю. Телевидение как субъект государственной публичной политики // Мировая экономика и международные отношения. 2001. № 10. С. 63–74
[51] Звездич П. Развитие печати в Австрии // История печати. Т. II. С. 116. 02-12-text92 10/8/03 13:26 Page 27
[52] См. статью Д. Дондурея в настоящем номере журнала.