Опубликовано в журнале Отечественные записки, номер 4, 2003
Мой дед, Солнцев Гавриил Иванович, умер в 1987 году, не дожив до своего девяносто первого дня рождения. Свои воспоминания он писал в семидесятые годы, будучи пенсионером.
Послужной же список его таков.
В 1926 году, еще студентом МТУ (теперь МГТУ им. Баумана), он пришел работать в ЦАГИ чертежником-конструктором. В 1928 году там был создан экспериментально-аэродинамический отдел, позже отдел особых конструкций, где разрабатывались первые советские геликоптеры, в том числе знаменитый ЦАГИ 1-ЭА. В начале 30-х годов вертолетостроение развивалось очень бурно, количество заказов росло, в ЦАГИ пришло много молодежи (в том числе будущие знаменитости — Миль, Камов). В 1937 году был арестован руководитель отдела А. М. Изаксон, конструкторская группа едва не развалилась, но к 1940 году И. П. Братухину удалось собрать специалистов в ОКБ-3, созданном при МАИ. Мой дед стал там заместителем главного конструктора. Разработанные ОКБ машины Г-3 были первыми серийными вертолетами в СССР и первыми винтокрылыми аппаратами, которые поступили в строевые части ВВС. 13 декабря 1948 года один из опытных образцов серии Б-11 из-за вибрации разбился, погибли летчик и радист. Впоследствии вибрацию удалось устранить, но предложения по дальнейшей модификации этой схемы, позднее ставшей обычной, в то время не были поддержаны. В 1951 году на совещании в Кремле было принято решение о сворачивании большинства разработок, чтобы сосредоточиться на создании тяжелого боевого вертолета. Задания получили только ОКБ М. Л. Миля и А. С. Яковлева, ОКБ-3 было расформировано. Братухин ушел в Бюро научно-технической информации ЦАГИ.
Деду пришлось оставить любимую работу авиаконструктора и перейти на должность старшего инженера механической лаборатории в «почтовом ящике» № 1323 (сейчас НПО «Алмаз»). На пенсию он вышел рано, в 1958 году в возрасте шестидесяти двух лет из-за слабости зрения — во время войны развился туберкулез глаз.
Тем не менее можно считать, что судьба деда в Советской России сложилась довольно благополучно. Несмотря на раннюю партийность и статус «большевика с дореволюционным стажем», он был человеком очень скромным, тихим и более всего интересовался своей работой с техникой. Его исполнительность, аккуратность и очень сильно развитое чувство ответственности, вероятно, тоже сослужили хорошую службу и помогли уберечься от репрессий — хотя главная роль в этом всетаки принадлежит счастливому случаю.
Дед всегда называл себя человеком «техническим», имея в виду, что никаких знаний в области литературы или искусства у него нет. Ни в юности, ни в зрелые годы читать ему было некогда — все время занимала работа, а в старости отказало зрение. Из всех развлечений ему осталось одно — радио, которое он слушал очень много: и новости, и театральные спектакли, и музыку (предпочитая оперетту). Это «радиослушание» во многом сформировало и его слог, и в определенной степени образ мыслей, определило тот ракурс, под которым он вспоминал свое прошлое. Очень сильное впечатление на него произвели в свое время разоблачения ХХ съезда, тем более что он не доверял Сталину, будучи преданным и верным «ленинцем». Своих взглядов он не изменил до конца жизни, считал себя «настоящим коммунистом», хотя, мягко говоря, не восхищался ни Хрущевым, ни тем более Брежневым. Но, конечно, его политические взгляды и настроения всегда были «житейскими», никакого настоящего политического опыта у него не было, что и делает его позицию интересной: он выступает от имени рядового человека, разделившего основные заблуждения времени.
Воспоминания он писал при помощи сильной лупы и не имел возможности ни перечитывать, ни редактировать написанное. Рукопись перепечатана его дочерью, в ней убраны повторы и те места, в которых он пересказывал что-то с чужих слов или описывал историческую обстановку. Неразобранной осталась еще большая часть, касающаяся заграничных стажировок — в Германии, на заводах Мессершмитта, в Испании и Франции; работы с Туполевым; эвакуации завода в АлмаАту во время войны и т. д. Но эти эпизоды его жизни имеют более специальный характер и, возможно, интересны разве что для истории отечественного авиастроения. Что же касается воспоминаний детства и юности, то, по моему мнению, они дают возможность увидеть известные исторические события с довольно оригинальной позиции и услышать голос обычного человека, которого, как правило, лишают привилегии рассказать про самого себя, поручая это специально обученным людям.
Детство
Родился я в 1896 году, 26 марта по старому стилю (7 апреля по новому), в деревне Голенищево Орловской губернии. Мой отец — Иван Ильич Солнцев был бедным крестьянином, имел всего три десятины (одна душа) угодной и неугодной земли. До своей женитьбы отец работал батраком у деревенского старшины, в няньках у которого служила моя мать, Ксения Андреевна Натальина, там они и познакомились. Отец еще работал на шахте в Горловке, позже бетонщиком на постройке Севастопольской крепости и водопровода, где было особенно тяжело, и из-за трудной работы, и из-за жары. Многие не выдерживали и уходили, были случаи смертей от солнечных ударов.
Жили мы в хате с земляным полом, которая топилась по-черному, т. е. дым шел не в трубу, а выходил через дверь. Когда топили, дым держался в доме на уровне верхней части двери. По лицевой части избы шли лавки, прибитые кстене наглухо, по задней — нары, на которых спали и родители, и дети. Под нарами в зимнее время гуси выводили гусят, а рядом стоял только что родившийся теленок. В холода в избу впускали и корову, которая тут же и кормилась и доилась. Корова входила в хату легко, а вот выйти ей было трудно — надо было помочь ей развернуться: для этого требовались большие усилия. Мне было около пяти лет, когда отец поставил к печке трубу. Это было большое событие.
Когда мне исполнилось девять лет, я пошел в школу. Она располагалась на другой стороне Оки, рядом с ней была церковь, большая, с росписями, построенная по проекту архитектора Казакова. Рядом было здание волостного управления, волость наша называлась Богородской. Напротив располагались хорошие дома церковной знати — поп, затем дьякон и дьячок, а дальше шли торговые лавки.
Учителем первого класса был старый холостяк и религиозный фанатик Емельян Васильевич. Человек он был раздражительный, нервный и очень строгий, за каждый пустяк бил линейкой по голове. В его классе было около 20 человек. Каждое воскресенье Емельян Васильевич приказывал являться в школу и, как только начинали звонить колокола к обедне, выстраивал учеников по четыре в ряд, становился впереди и вел нас в церковь. Там он ставил нас по правую сторону алтаря и занимал место сзади. Так он простаивал обедню, неподвижно, согнув голову и исподлобья глядя на поведение учеников. Если он замечал, что ктото из нас начал шевелиться от усталости или своевременно не встал на колени, подходил к несчастному и, взяв за ухо, начинал выкручивать. После службы он опять колонной вел нас обратно в школу, там разражался истерической руганью и грозил в следующий раз вообще оторвать уши. Мы, терроризованные такой экзекуцией, проклинали все на свете, и церковь в наших глазах являлась местом страданий и страха.
Мне исполнилось двенадцать лет. Чтобы окончить школу, нужно было еще два года. Мы были очень бедны, и хотя я изо всех сил помогал отцу, положение это не изменило, так как бедность наша зависела от малого количества земли. Отцу нельзя было уехать куда-нибудь на заработки, так как я еще был слишком мал, чтобы самому вести все хозяйство. И я стал думать уехать сам, но не знал куда. В это время собирался в Москву мой двоюродный брат, у которого отец служил приказчиком в винном буфете в московском трактире, и я попросил его сказать отцу о моем желании ехать в Москву работать. Вскоре он сообщил мне, что я могу приехать.
Взяли меня мыть чайную посуду. Трактир находился неподалеку от трех вокзалов, и всегда в нем толпился народ: извозчики, носильщики, пассажиры всякого рода. Трактир занимал весь первый этаж четырехэтажного кирпичного дома, на втором этаже было общежитие для служащих в нем. Работал трактир с шести утра и до одиннадцати вечера. И вот рано утром меня повели к месту работы. В толстой стене была пробита ниша, и в ней стоял большой медный таз. Трое мальчиков располагались около него, было тесно, никаких скамеек не было, и даже когда не было посуды, мы должны были стоять. Таким образом, мы оставались на ногах по восемнадцать часов в сутки, минус незатейливый завтрак, обед и ужин.
Спал я в общежитии, где в комнате 30 кв. м. жило около 25 человек, спали мы на нарах, расположенных в два яруса. Мальчики занимали угол в первом ярусе, спали рядом, не раздеваясь, укрывшись одним одеялом, или, вернее, подобием одеяла.
Карьера официанта
Прошло три года, как я покинул деревню, и я решил туда съездить. Купил себе куртку, брюки, ботинки и фуражку и теперь выглядел вполне городским мальчиком. В деревне я пробыл до осени. Положение в моей семье не изменилось, та же бедность и те же недостатки, и мне пришлось возвращаться в Москву. Поступать в тот же трактир мне не хотелось. Мой хозяин, кроме трактира, имел еще ресторан на биржевой площади в доме Троицко-Сергиевой лавры, занимающий весь подвал. Этот ресторан имел особое значение — он обслуживал биржевиков и поэтому работал с 9 до 19 часов, а по праздникам, когда не работала биржа, не открывался совсем. Ведь это почти восьмичасовой рабочий день — подумал я и отправился искать хозяина. Через несколько дней я встретил его и попросил взять меня на работу в ресторан. Так я стал работать помощником официанта. Мой товарищ по работе предложил мне вторую койку в комнате, которую он снимал. Квартира эта находилась в Зарядье, в Кривом переулке, сейчас на этой земле стоит гостиница «Россия». Семья хозяина квартиры состояла из пяти человек, детей было трое, два мальчика и девочка. Девочке в то время было три года, а через двадцать лет она стала моей женой.
Зарядье было населено кустарями, пирожниками, скорняками, шапочниками. Дома на улицах Никольской, Ильинке и Варварке занимали конторы, оптовые базы, биржа, старый двор и верхние торговые ряды (ГУМ). Жилых домов там было мало. В подвальном помещении верхних торговых рядов размещался первоклассный ресторан с прекрасной кухней, назывался он по имени его содержателя — «Мартьяныч» и стоял в одном ряду с такими известными ресторанами, как «Яр» Судакова в Петровском парке (ныне гостиница «Советская» на Ленинградском проспекте).
Теперь я работал меньше и имел свободное время. Передо мной открывались большие возможности, я решил учиться и найти себе профессию. Профессия официанта мне очень не нравилась, так как официант получал очень маленькую плату, и основным его заработком становились чаевые, которые он получал от посетителей.
Я часто посещал толкучку у Устьинского моста, так как там можно было купить все, что нужно было бедному человеку, вещи поношенные и поэтому дешевые. Там я увидел интересные брошюры «Гимназия на дому». Книжки эти мне очень понравились, все предметы излагались в них очень ясно и толково. Я решил сначала заняться арифметикой, так как она очень легко мне давалась. Особенно я любил решать задачи, если попадались очень трудные, я сидел над ними до тех пор, пока не решу. Потом я познакомился с азами алгебры, с уравнением с одним неизвестным. Грамматика давалась мне труднее, зато я с удовольствием занимался основами химии, физики, очень любил географию.
Я решил стать шофером. Но я считал, что для того, чтобы овладеть профессией шофера в совершенстве, мне надо и теоретически, и практически изучить устройство автомобиля. Для этого мне нужно было поступить в автомобильную мастерскую, а таких мастерских в Москве было всего две: одна на Страстном бульваре, братьев Головиных (они держали школу шоферов), другая за Тверской заставой (Ленинградский проспект), ее держал Жемличко. Мне больше подходила мастерская Головиных. Вскоре я посетил эту мастерскую. Механиком был немец Роберт Иванович. Я попросил его взять меня учеником. Он отказался наотрез, заявив, что учеников они вообще не берут. Тогда я попросил взять меня работать без оплаты, обещав работать по пять часов в день и делать все, что мне дадут. На это он согласился. Но мне надо было еще найти такую работу, при которой я бы мог ходить в мастерскую.
Дело шло к весне, и в ресторане, где я работал, подобралась небольшая группа официантов, которые хотели организовать артель по обслуживанию в летнее время какого-либо сада (таких в Москве было два — сад «Эрмитаж» и «Аквариум» на Садовой, наши метили на «Эрмитаж»). Меня пригласили в эту группу. Обычно такие артели работали в Москве с мая по сентябрь, а затем заключали коллективный договор с хозяевами ресторанов в Пятигорске, Сочи, Ялте. Договор этот был простым: хозяева ничего не платили официантам, которые жили на чаевые. Чаевые эти составляли около 10 процентов от суммы, которую проедали и пропивали посетители. Конечно, заработок официанта не был одинаковым. Обычно опытные, матерые официанты обслуживали кабинеты, столики поближе к эстраде, т. е. более доходные места, а молодые и новенькие получали столики в уголках и сзади. Одним из пунктов договора было и то, что хозяева обязывались самостоятельно не увольнять и не набирать официантов — все было в ведении артели.
Сад открывался обычно 1 мая по старому стилю, и я стал готовиться к этой новой работе. Тогда официанты одевались во фрак, жилет, выглаженные черные брюки — мне нужно было все это приобрести. Сделать тройку на заказ было баснословно дорого, таких денег у меня не было, и я загрустил, думая, что из-за этого все мои планы могут сорваться. Пошел на толкучку. Там худенький старичок продавал тройку. Сошлись мы на восьми рублях, и я стал примерять костюм. Отошли в сторонку, и я увидел, что он сшит как по мне — ни убавлять, ни расширять не надо. Теперь дело было за малым, нужны были манжеты, манишка, воротничок и запонки.
Первого мая я с узелком в руке, с большим волнением вошел в «Эрмитаж». Столы уже были поставлены и все официанты собрались. Стали распределять столики.
Открытие прошло очень торжественно. Собрались все актеры во главе с содержателем зрелищ Зоном. К семи часам подошла публика. Некоторые посетители садились за столики, заказывали пиво, воду, шампанское, легкую закуску. Но прозвенел звонок, и все разошлись. Я очень волновался, тем более что моя фрачная одежда поначалу смущала меня, но вскоре я обвык. По окончании зрелищ народ хлынул занимать столики, все было забито, и только кабинеты пустовали — до них еще не дошла очередь.
Сад превратился в кишащий муравейник, и среди всего этого многолюдья метались официанты с подносами в руках. Застучали вилки, ножи, зазвенела посуда на кухне, бутылки в буфете. Гремит музыка, раздается цыганское пение, на эстраде начинаются балетные номера. Шумно, публика захмелела.
К двенадцати ночи стали расходиться, только в кабинетах еще гул, пенье, звон бокалов. Мы, убрав наши столики, пошли на помощь старшим, уносим посуду, подаем вина, закуску, шашлык, жареную птицу. Время приближалось к двум часам, и из кабинетов, наконец, стали уходить цыгане, а за ними и сами хозяева веселья. У подъезда ждет вереница карет, лихачей, просто извозчиков.
Мы убирали кабинеты, освобождали их от посуды, залитых вином скатертей и салфеток, а один из старших стал собирать у всех полученные чаевые. Заранее было договорено, что каждый из нас должен честно и добросовестно сообщать о сумме полученных чаевых. Не знаю, были ли честны все члены нашей артели, но я очень боялся, что на меня могут подумать, будто я утаиваю часть собранных мною денег. Молодым организаторы гарантировали заработок — рубль в день. Не всегда этот рубль мы получали, зато иногда заработок увеличивался до полутора рублей.
Убрав со стола, официанты забирали себе недопитое вино и оставшуюся закуску, так что любители хорошо поесть и выпить имели достаточно вина и еды. Я не любил крепких вин, ограничивался одной-двумя рюмками кагора или спотыкача, ел тоже немного, и с небольшим голодком всегда выходил из-за стола, зная, что к десяти утра мне нужно было быть в мастерской на Страстном бульваре.
В первый раз я пришел в мастерскую к Роберту Ивановичу и напомнил ему о нашей договоренности. Он спросил меня: «Сколько будете работать?» Я сказал, что до сентября ежедневно с десяти до четырех часов. «Хорошо, — сказал мастер, — раздевайтесь, берите фартук, будете мыть детали машин в керосине». И я начал работать.
Шло время. Я добросовестно трудился не жалея сил и скоро навел порядок на стеллаже. Тогда мне стали поручать снимать и разбирать узлы. Часто это приходилось делать лежа под машиной, а ям в мастерской не было. Когда я вылезал из-под машины, то был грязным как черт, приходилось мыть керосином не только руки, но и лицо, шею. Пропахший керосином, шел я в «Эрмитаж», немного проветривался и надевал свою белоснежную манишку, фрак, манжеты. Потом женщины, работающие на кухне, жалея меня, стали оставлять мне горячей воды, и я смог мыться по-настоящему.
Но вот наступило первое сентября, и работа моя и в ресторане, и в мастерской подошла к концу. Артель наша собиралась ехать в Кисловодск, звали и меня, но я отказался. Я стал безработным.
Война и работа шофером у князя Чхеидзе
Война внесла много изменений в жизнь народа. По улицам ходили патриотические демонстрации с хоругвями и иконами, на Красной площади готовился молебен. Раз у меня случилось столкновение с этими демонстрациями. Встретившись с толпой людей, идущих на Красную площадь с обнаженными головами, я демонстративно не снял свой картуз с головы. Вдруг ко мне побегают два здоровенных мужика, и один из них бьет меня кулаком по голове, другой с большой силой толкает меня в плечо. Я упал, скользнув по брусчатке метра на три. Поднялся я с большим трудом и болью в плече и локте.
Мне нужно было найти себе работу. При этом я не хотел отказываться от выполнения намеченного плана — поступить на курсы шоферов. Но за обучение нужно было платить, и для этого я должен был работать, притом так, чтобы день оставался свободным. В Художественном проезде открылось кафе с эстрадой, где выступали артисты разных жанров. Там в программе участвовал и Вертинский, с исполнением своих песенок, с балетными номерами выступала его жена. Хозяином кафе был какой-то латыш, мне кажется, ничего общего не имевший с искусством. Некоторые официанты, работавшие там, знали меня и с удовольствием рекомендовали. Фрак и все остальное у меня уже было, оставалось только пристегнуть в петличку эмблему с изображением жар-птицы.
Само по себе кафе было небольшим, несколько столиков в зрительном зале, кабинеты. Публика заказывала вино, закуску с семи вечера и до одиннадцати. Много номеров посвящалось войне. Наибольшим успехом пользовался Вертинский. Жена его тоже была популярна. Я часто видел ее за сценой, она была худой и бледной, а закончив своей номер, выходила так часто дыша, что вызывала у меня жалость и опасение за ее здоровье. Да и сам Вертинский тоже был бледным и каким-то длинным: длинные руки, ноги, шея, вытянутое, продолговатое лицо, плечи, высокий рост.
После летнего перерыва начались занятия на курсах шоферов. Перед началом вступительное слово сказал руководитель курсов и владелец авторемонтных мастерских Головин, инженер по образованию. Он говорил о нашей отсталости в деле автомобилестроения, о том, что необходимо развивать эту область, о том, что делается в стране по этой части. Тогда организовывались еще не автозаводы, а мастерские по сборке иностранных автомобилей, но это был только первый шаг. Головин говорил, что шоферов с каждым годом будет требоваться все больше и больше. Я всматривался в лица курсантов: состав был разношерстный и по возрасту, и по социальному положению. Все же бoльшую часть составляла интеллигенция. Объяснялось это тем, что многие из них, ожидая призыва в армию, хотели, чтобы их использовали не в пехоте, а в автомобильных колоннах. Я тоже по возрасту подлежал скорому призыву, но шофером хотел стать давно, и лишь случайно исполнение моей мечты совпало по времени с войной.
По окончании курсов нам всем выдали удостоверения, а я и несколько других товарищей получили и разрешения на сдачу госэкзаменов. Теоретически моя мечта стать шофером-профессионалом осуществилась. Но найти место шофера совсем не просто, тем более не имея ни опыта, ни рекомендаций. И я решил пока вернуться к нелюбимой работе официанта.
Когда в работе ресторана случались «окна», я ходил искать себе работу шофера. Прежде всего я решил обратиться в мастерские, где я работал. Пришел к Головину, рассказал ему о себе, и он обещал иметь меня в виду, но просил заходить чаще. Я воспрянул духом! И вот однажды Головин подозвал меня к себе и представил молодому человеку лет 30, в форме подпоручика. Это был князь Борис Чхеидзе. Он осмотрел меня с головы до ног, спросил, сколько мне лет. Я сказал: «19». Спросил, давно ли я получил права, где раньше работал, а затем сказал, что берет меня в шоферы, что машину он водит сам, но отвозить ее в гараж, смотреть за ней, возить его домашних — будет моя обязанность. Жалованье он назначил мне в размере 25 рублей в месяц, это было немало, в то время текстильные рабочие получали только 10 рублей в месяц.
Я горячо поблагодарил князя. Радости моей не было предела. Первым заданием было проследить за ремонтом машины. Я принял в нем активное участие, во все вникал, не было ни одной детали, которую я не подержал бы в руках. Когда машина была готова, я позвонил князю. До этого я никогда не пользовался телефоном и очень боялся, что не смогу одолеть этой премудрости, но все оказалось очень просто.
Доложил я моему князю о ремонте, в это время подошел к нам механик и сказал: «Ну, господин подпоручик, машину вам сделали как новенькую. А шофер у вас хороший, ничего не пропустил, за всем смотрел». Князь сел в машину, стал проверять, я завел мотор — работал он хорошо, конус, коробка скоростей, все включается легко. Машина чистая. Князь протянул механику на чай бумажку, а на меня посмотрел с улыбкой. Он был доволен.
На следующий день я в нужное время подогнал машину к подъезду, где жил князь. Ждал недолго, он вышел, поздоровался, сел за руль. Машину он вел прекрасно, спокойно, мягко, артистически. Я наматывал на ус.
Князь служил в главном интендантском управлении. Скоро ему присвоили звание поручика. Дом его был в Леонтьевском переулке на Тверской улице. Жили они вдвоем с матерью, надменной пожилой дамой. Княгиня была среднего роста и в молодости, видно, красива. Теперь же выглядела очень пожилой, но одевалась богато, изысканно, хотя и в грузинском стиле. Очень любила меха и украшения: носила длинные серьги с жемчугом, на шее — золотую безделушку на цепочке, на пухлых пальцах — множество перстней и колец с бриллиантами. Княгиня была женщиной со связями и часто делала визиты московской знати: градоначальнику Андрианову, его заместителю Модлю, миллионерам — Рябушинскому, Морозову, Второву и др.
Осенью 1915 года было объявлено о призыве в армию моего года рождения. Призываться я должен был в городе Орле. Я попросил отпуск на шесть дней и уехал. Приемная комиссия освободила меня от службы в армии по причине порока в сердце, и я тут же, не заезжая домой, вернулся в Москву.
Я продолжал свои занятия по книжкам «Гимназия на дому». Правда, моя работа шофером занимала очень много времени. С девяти утра я был в гараже в ожидании звонка от хозяев. Поручик каждый день ездил на службу, и я его сопровождал. Потом я ехал домой, и машина использовалась для хозяйственных нужд: повар ехал по магазинам, горничная к портнихам и прачкам. Княгиня делала визиты, а кроме того, любила ездить на прогулки, причем они обычно длились часа два. Отпускали машину в гараж с приказом ждать телефонного звонка. Этот пожарный режим меня, конечно, изматывал. Когда у меня выдавалось свободное время, то я в первую очередь использовал его для ухода за машиной. Я тщательно проверял все детали и узлы, и у меня не было никогда даже мелких аварий. Износившиеся покрышки и камеры я снимал и отвозил на фабрику «Треугольник», там у меня их принимали и выдавали партию новых, а в конце года фабрика высылала хозяину счет, а шоферу — премию. Это было всем выгодно и удобно.
Шел 1916 год, войне все не было конца. Поручика отправили в действующую армию, княгиня уезжала в Грузию, я занимался их сборами. Княгиня предлагала мне ехать с ней, но я отказался. Опять возникла проблема с работой — устроиться шофером не так-то просто. В этом снова мне помогла связь с ремонтной мастерской. Там однажды я увидел грузовую машину, ремонт которой заканчивался, мне сказали, что хозяин машины — фабрикант Шустов, а шофера ее взяли в армию. Я давно мечтал поработать на грузовике. Физически это тяжелее, но зато я буду иметь нормированный рабочий день, а значит, у меня будет время на самообразование.
Хозяин мастерской рекомендовал меня фабриканту, и тот, подробно расспросив, где я работал раньше, послал к главному бухгалтеру с запиской, где приказывал оформить меня шофером с окладом 30 рублей в месяц. Фабрика находилась на Дербеневской набережной, напротив фабрики Цинделя.
Потекли мои рабочие дни. Теперь у меня была огромная машина, английской фирмы «Пирс-Арава», грузоподъемностью три тонны, с цепной передачей, очень тихоходная. Более недели я осваивал эту махину. Нескоро привык я к малой скорости и тяжелому управлению. Но грузы зато возить гораздо приятнее, чем капризную княгиню.
Работа на фабрике меня устраивала. К моей машине было прикреплено три грузчика, хорошие, дружные ребята. Одного из них я сагитировал идти учиться на шофера, и он охотно помогал мне возиться с машиной. Она была старой конструкции, требовала много хлопот, особенно с цепью передач, которая всегда имела какое-то слабое звено, обнаружить которое было очень сложно, приходилось каждый раз просматривать каждое звено в отдельности и заменять подозрительные. Благодаря такому тщательному наблюдению это слабое место меня никогда не подводило. Каждый день я тратил на подготовку машины к следующемудню часа два, но зато у меня никогда не было перебоев в работе, что, конечно, устраивало администрацию. Таким образом, я завоевал себе полную независимость, а для меня это было самое главное.
Вступление в партию большевиков и Московское восстание
А война продолжалась. Поражение шло за поражением, и конца этому не было видно. Политическая жизнь в Москве кипела, бурлила, захватила все слои населения. Все свободное время я проводил на Скобелевской площади напротив Моссовета. На этой площади всегда было много народу. Рабочие, солдаты — все разбивались на кучки и спорили, спорили до поздней ночи.
Среди рабочих я слышал такие суждения: «Большевики требуют больше реформ, а меньшевики — меньше». Нужно заметить, что мой политический уровень был крайне низким, да и пропагандисты обеих партий были не очень грамотными людьми. Больше всего меня интересовал вопрос о собственности на землю, фабрики и заводы. Когда я слушал меньшевиков, я невольно приходил к выводу, что в их позиции нет ясности. Мне казалось, что в этом они схожи с эсерами. Когда же я слушал большевиков, я поражался тому, насколько все было просто и ясно. Ведь на самом деле рабочие и бедные крестьяне нуждались в коренных изменениях. Сотни лет они ждали царства небесного, обещанного попами. Пришла пора взять его своими руками. Когда большевики призывали бедных крестьян брать помещичьи земли, а рабочих устанавливать контроль на фабриках и заводах, — это находило понимание среди трудящихся. А уж когда земля и фабрики окажутся в руках трудящихся, тогда можно будет сказать: «что с возу упало, то пропало». Пусть тогда попробуют взять то, что попало в руки трудящихся. А если попробуют взять обратно, будет оказано решительное сопротивление. В это время я ясно понял, что большевики — это та партия, которая выражает наши интересы.
На квартире, где я снимал койку, помимо меня было еще четыре коечника. Вечерами у нас разгорались жаркие споры. В результате полемики все спорящие получили прозвища — например, меня прозвали «Ленин», другого — «Троцкий», третьего — «Петлюра», четвертого — «Пуришкевич». Я понял: чтобы стать членом партии, надо очень много работать над собой, стать политически грамотным. До сих пор я пользовался здоровой рабочей интуицией, но чтобы разбираться в сложных политических вопросах, одной интуиции мало. Надо учиться и учиться. Я начал знакомиться с программой партии, с ее историей, с биографией Ленина. Я считал, что мне необходимо научиться владеть оружием, стрелять из пулемета. Меня познакомили с представителем московского комитета партии (большевиков). Он попросил меня помочь перебрасывать литературу из типографии в МК и другие места. Я охотно согласился. Так как эту работу я выполнял, естественно, без ведома фабричной администрации, я старался узнать заранее время и адрес предполагаемой переброски и разработать кратчайший маршрут. Я частенько по вечерам захаживал в МК, меня к тому времени признали за своего, и я имел возможность задавать вопросы и получать квалифицированные ответы.
В конце августа — начале сентября 1917 года на Трехгорной мануфактуре на Пресне состоялся многолюдный митинг. От большевиков выступал Борис Волин. Митинг принял резолюцию, предложенную большевиками. В конце митинга представитель большевиков предложил желающим вступить в партию. Я не раздумывая подошел к столику и высказал свое желание. Мне дали временную карточку. Так я стал членом Российской социал-демократической партии (большевиков).
Революционные события развивались с молниеносной быстротой. Шла предвыборная кампания в Учредительное собрание. Партия большевиков шла под пятым номером. Я энергично включился в эту кампанию. Мой товарищ, работавший в типографии, отпечатал мне сто афиш с призывом голосовать за большевиков. Эти плакаты я расклеил в Зарядье, а часть послал к себе в деревню. Но голосовать не пришлось. Учредительное собрание было заменено Советами рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. В Питере вся власть перешла к Советам.
В Москве власть к Советам перешла позже. В ночь на 26 октября товарищи с фабрики посвятили меня в план восстания, попросили подготовить машину и ждать дальнейших указаний. Вечером я подъехал к одному из складов, где среди текстильных полуфабрикатов хранились оружие и боеприпасы. Мы загрузили машину оружием, сюда же сели 20 красноармейцев, и двинулись на Зацепский вал в помещение районного Совета. Рано утром я отвез группу красногвардейцев в Хамовнические казармы, где к нам присоединилась еще группа товарищей во главе с командиром. Моя задача была доставить их в Центральный штаб Красной гвардии, который возглавлял Берзин Ян Карлович. Маршрут был такой: через Крымский мост (Каменный мост обстреливался белогвардейцами), на Садовое кольцо, далее на Поварскую улицу. Штаб располагался в бывшем Александровском военном училище, откуда латышские стрелки только что выбили юнкеров.
Берзин спросил у нашего командира, нет ли среди нас шофера, хорошо знающего Москву. Командир рекомендовал меня. Т. Берзин поинтересовался, давно ли я живу в Москве и являюсь ли членом партии. Я ответил, что живу в Москве с 1908 года, а в партии состою с сентября 1917 года. Он сразу же принял решение: «Будешь подвозить людей, боеприпасы, продовольствие к местам боев и вывозить раненых. Поступаешь в распоряжение т. Пече». Я обратил его внимание на то, что моя машина была тихоходной, маломаневренной, а цепная передача делала ее уязвимой. Тогда т. Берзин подошел к машине, обошел вокруг нее и сказал: «Да, действительно, машина допотопная, на такой воевать нельзя». Он написал коменданту записку с просьбой выдать мне грузовую машину, а старую использовать для хозяйственных нужд внутри дивизии. С этой запиской я пошел к коменданту. Он прочитал ее, подвел меня к ряду машин: «Выбирай любую». Я немного растерялся. Рядом стояла группа шоферов. Все они были в военной форме, молодые, красивые, рослые и очень добродушные. Я рассказал им, для каких целей мне нужна машина. Один из них сказал: «Возьми вот эту. Мы отбили ее у штаба генерала Духонина». Я посмотрел и глазам своим не поверил. Она была совсем новенькая, имела запасной бензобак, набор необходимых инструментов и запасных частей. Руль управления размещался с левой стороны. В первое время это было непривычно. Я проверил работу мотора, порядок переключения коробки скоростей, плавность включения и выключения муфты сцепления. Все механизмы работали хорошо.
Я пошел в оперативную группу ждать распоряжений. В городе была слышна пулеметная перестрелка. На оперативной карте были отмечены места боев. Особенно упорные бои шли у Никитских ворот, у Страстного монастыря, в районе Моссовета, у Алексеевских казарм в Лефортово и на всех улицах, идущих к Красной площади. Я получил приказ перебросить группу красноармейцев в количестве 25 человек в район Центральной телефонной станции. Мой маршрут был таким: штаб, М. Бронная, Садовое кольцо, Сухарева башня, Маросейка, Милютинский переулок.
После высадки красноармейцев я должен был явиться в Спасские казармы и там ждать распоряжений. Я поехал по старому маршруту. Была глубокая ночь. На улицах и в домах никаких огней. Около Сухаревой башни меня внезапно обстреляли. Я круто повернул и стал петлять по темным переулкам. Хорошо зная Москву, я мог по силуэтам домов определить свое местоположение.
Я въехал в казарменные ворота со стороны Орликова переулка. Меня уже ждала группа солдат во главе с командиром. Я рассказал об обстреле в районе Сухаревки. Тогда командир распорядился поставить ручные пулеметы по обе стороны машины. Мне надо было доставить солдат в район Никитских ворот. На многих улицах уже шли ожесточенные бои. В районе Никитских ворот юнкера заняли шестиэтажное здание на Страстном бульваре и обстреливали все подступы к нему. Высадив отряд поодаль, я стал разворачиваться, чтобы ехать в штаб. Ко мне подбежала медсестра и попросила отвезти раненых в лазарет. В это время я заметил на крышах соседних домов бегущие человеческие фигуры. Это были красноармейцы, которые через крышу проникли в дом, занятый юнкерами. Там завязался бой. Мой отряд занял выгодную позицию на противоположной стороне улицы и начал обстреливать пулеметные гнезда в нижних этажах. Я поехал на М. Бронную за ранеными. Их было около 20 человек. В это время подошла еще одна машина. Мы отвезли раненых в военный госпиталь на Екатерининской площади (пл. Коммуны).
Возвращаться в штаб было трудно. Разбитые юнкера, отступая к университету, открывали беспорядочную стрельбу. Я выбрал следующий маршрут: Екатерининская пл., Александровская пл., Плющиха, Бутырская ул., Тишинский рынок, Садовое кольцо, Поварская ул., Арбатская пл., где размещался штаб. Явившись в оперативную группу, я доложил о своей работе, рассказал о положении дел у Никитских ворот. Начальник оперативной группы распорядился срочно подвезти туда продовольствие. Мне в помощь он дал трех стрелков. Я заправил машину, и мы отправились в арсенал в районе Крымского моста. Там нам выдали бочку говяжьей тушенки, хлеб, патроны, гранаты, винтовки. Мы поехали к Никитским воротам. Там бушевал пожар. Разгрузив продовольствие и оружие, мы оформили сдачу, взяли раненых и вернулись в госпиталь при штабе.
Третьи сутки я не ел и не спал. Я сказал об этом своим стрелкам, они доложили кому-то, мне принесли поесть и отпустили поспать. Я устроился в машине за рулем и заснул. Разбудили меня утром, было еще темно. Мне рассказали, что одна машина не вернулась в штаб. Шофер был из латышских стрелков, Москву знал плохо. Где-то в районе Самотечной площади на машину напали белогвардейцы, шофера застрелили. Потом эту машину отбил наш патруль, белогвардейцев убили. С этого момента штаб приказал стрелкам сопровождать машины. Дело осложнялось тем, что шоферов среди большевиков было не так уж много, остальные московские шоферы в дни восстания предпочитали отсиживаться дома.
Бои не утихали ни днем, ни ночью. Особенно упорными они были в районе Моссовета, Белорусского вокзала, телефонной станции, Главного почтамта, Алексеевского училища и Лефортовских казарм. В Лефортово пришлось применить артиллерию, отчего сильно пострадали и сами казармы, и стена со стороны Яузы. В это время я не чувствовал усталости, напрягал все силы, чтобы бесперебойно снабжать бойцов всем необходимым, перевозить раненых и убитых.
Наконец, бои прекратились. Кремль был взят. На второй-третий день состоялись похороны жертв революции. Они проходили у Кремлевской стены вблизи Никольских ворот, которые сильно пострадали от артиллерийского обстрела. Во время похорон вся Красная площадь была заполнена рабочими и солдатами.
Этим борьба не кончилась. К анархистам присосалась большая группа бандитов, воров и жуликов, которые занимались грабежом. Анархисты занимали особняки миллионеров — например, они заняли виллу миллионера Рябушинского «Черный лебедь», особняк Саввы Морозова и особняк Английского посольства. На мою машину погрузился отряд красногвардейцев с пулеметом и ручными гранатами.
Вилла «Черный лебедь» находилась в Петровском парке. Подъехав к вилле, я развернул машину задом к парадному подъезду. Красногвардейцы окружили виллу. Командир приказал бандитам выходить через главный вход. Те не отвечали. Мы слышали шум, ругань. Вдруг открылось окно, из которого началась стрельба. Тогда один из красноармейцев бросил в дом гранату. Раздался оглушительный взрыв, на землю посыпалось битое стекло. Командир еще раз приказал выходить на улицу. Через несколько минут они появились. Им было приказано оружие класть на землю. С бранными словами они бросали на землю винтовки и пистолеты.
Начался личный обыск. Карманы бандитов были полны драгоценными вещами: серебряными ложками, хрустальными рюмками, фарфоровыми вазочками и другими ценностями. Все это погрузили в кузов машины. Под конвоем красногвардейцев бандитов увели. Командир приказал трем красноармейцам остаться, собрать на вилле все ценное и сдать это в Кремль.
Я остался в машине. Ждал более часа. Смотрю, моя тройка тащит корзины, ящики, мешки. Положили все это в машину и опять пошли на виллу. Через час выходят с чемоданами, ящиками, мешками. Сложили все это добро в кузов машины. Слышу, зовут меня. Я подошел. В одном из бойцов, высоком, плечистом, c бородкой, я узнал своего знакомого. Много раз я видел его в Замоскворецком райсовете. Он тоже узнал меня: «Ведь это ты вез нас из райсовета в Хамовнические казармы накануне восстания?» Мы расцеловались как братья. Он открыл чемодан, доверху наполненный золотом, серебром, хрусталем: «Cмотрите, ведь это все наше». Он никак не мог успокоиться и все время повторял: «Товарищи, посмотрите, какая красота, какое богатство. Ведь это все наше». Я смотрел на него, и у меня из глаз потекли слезы. Все ценности мы сдали в арсенал без всякой расписки.
Самое главное, что у нас четверых и мысли не возникло взять какую-нибудь мелочь.
На следующий день я опять поехал с этим отрядом на Воздвиженку, в особняк Саввы Морозова, который был занят анархистами. Подъехали к главному входу, отряд развернулся подковой к особняку. Командир отряда и бородач стали стучать в дверь. Анархисты долго не открывали. Наконец, на пороге появился человек, потребовал мандат. Наши предъявили документы и прошли в особняк. Мы напряженно ждали. Вдруг видим: выбегает бородач, взволнованно кричит: «Они, сволочи, отказались подчиняться Советской власти, взяли командира заложником». Отдает приказ: «Пулемет к боевой готовности, приготовить гранаты». Отряд был готов начать обстрел особняка, но тут появился командир с новостью: «Они сдались, сложили оружие». Взяв с собой шесть бойцов, командир вернулся в особняк. Мы продолжали оставаться снаружи.
Вдруг слышим крики, шумную брань. Как выяснилось потом, идейные анархисты поняли, что к ним примазались всякая шпана, воры, жулики, и сами их разоружили. Таких жуликов оказалось около десяти человек. Идейных отпустили на волю, а десять человек я с конвойными отвез в Бутырскую тюрьму.
Вернувшись в особняк, я с бойцами загрузил машину собранными ценностями и отвез все это добро в арсенал Кремля. Затем снова вернулся. Двери особняка закрыли и опечатали, ключи сдали дворнику с строгим указанием охранять.
Не успели мы сесть в машину, как к командиру прибежал связной из штаба с распоряжением немедленно выехать на Софийскую набережную в Английское посольство, на которое напали бандиты.
Я погнал машину на максимальной скорости. Проехали Каменный мост, свернули на Софийскую набережную. Когда въезжали в ворота посольства, увидели убегавших бандитов. Бойцы окружили здание, командир вошел внутрь. Перепуганная охрана сказала, что трое бандитов грабят кабинет посла. Командир взял с собой еще десять стрелков, но бандиты не оказали сопротивления, сдались. Мы забрали их с собой и по дороге сдали коменданту в Моссовет. Возвратились в главный штаб.
Я поставил машину во двор. Там было полно машин со всей Москвы: легковые, грузовые, броневики, легковые с пулеметами. Людей тоже было много: солдаты, матросы, красногвардейцы. Все вооружены винтовками, гранатами, обвешаны пулеметными лентами. Ходят, размещаются, командиры отдают приказы. Латышские стрелки ушли на охрану Кремля.
Я со своей машиной оказался ничейным. Знакомые мне не попадались. Я стал думать, где бы переночевать. Оставлять машину я не хотел. Вдруг тревога, и моя машина, которую я лелеял, берег как ребенка, окажется в руках какого-нибудь неряхи. Я решил спать, как всегда, за рулем. Ночь была холодная, спал я плохо. Встал рано и сразу взялся за машину. Тщательно проверил работу всех узлов. Все механизмы работали прекрасно. Это меня порадовало.
На дворе царила все та же суматоха, одни приходили, другие уходили, ктото чистится, кто-то моется, одним словом, — устраиваются. Я сел за руль и глубоко задумался. Как сложится моя судьба после того, как я стал членом самой революционной, самой справедливой партии? Одно мне было ясно: какое бы поручение мне партия ни дала, я буду честно его выполнять. Правда, в бурные дни революции я не стрелял из пулемета, не метал гранаты. Ситуация сложилась так, что меня использовали по специальности. Транспорт имеет большое значение в любое время, а в военное — особенно. Вооруженное восстание в городе носит очень сложный характер, здесь нет линии фронта. Транспорт, обслуживающий бойцов, должен управляться людьми, хорошо знающими город. Я хорошо знал Москву. По сравнению с военными шоферами, прибывшими с фронта, я обладал большим преимуществом. Что же касается московских шоферов, то они в большинстве своем отсиживались в это время по домам, поскольку принадлежали к привилегированной прослойке. Кроме того, они входили в партии меньшевиков и эсеров. Председателями Союза шоферов были эсеры Федоров и Шибанов.
Пока я мечтал, сидя за рулем, ко мне подошла группа товарищей во главе с Аросевым. Он обращается ко мне:
— Чья эта машина?
— Моя.
— Ой, какой ты богатый! На какие же средства ты ее приобрел?
Я поправился:
— Машина трофейная. В дни восстания я на ней работал.
— Партийный, беспартийный, сочувствующий?
— Член партии.
— Очень хорошо. Раз, говоришь, машина твоя, пусть будет твоя. Гони ее в гараж Моссовета на Бахметьевскую улицу.
Дает мне записку. Я опять загорелся. Завел мотор, выехал из ворот штаба и как на Коньке-Горбунке помчался по булыжной мостовой на Бахметьевскую улицу. Время было позднее. Приехав в гараж, я отдал записку дежурному. Мне открыли ворота. Я въехал в гараж, поставил машину. Теперь я мог бы пойти на квартиру отсыпаться, но я этого не сделал. Я не знал, какие порядки в гараже, и опасался, что мою машину могут захватить. Решил спать в дежурной комнате на стульях. Спал плохо. Стулья раздвигались, и я лежал как балка на двух опорах.
В семь часов утра я встал, осмотрел гараж. Он был построен организацией «Земгора». Гараж большой, рассчитан на 50 грузовых машин. Подошел к своей машине, сел за руль и стал мечтать. В восемь часов утра пришел начальник гаража. Я представился. Он произвел на меня хорошее впечатление: по профессии шофер, беспартийный. Он отдал мне записку Аросева и направил меня в транспортный отдел Моссовета, который находился у Красных ворот в здании Института благородных девиц. Приехав туда, я отдал записку начальнику транспортного отдела тов. Бармашу (позже я узнал, что он член партии анархистов). Он поставил резолюцию «оформить». Я отнес документ в расчетную часть. Таким образом я поступил на работу.
В эту ночь я решил вернуться на квартиру, где я снимал койку и где не был уже 10 дней. Когда я пришел, все коечники были в сборе. Увидев меня, они остолбенели. Один старичок сказал: «А мы тебя уже похоронили. Искали в списках убитых — нет. Думали, лежишь где-нибудь в грудах развалин». Я их успокоил, рассказал некоторые подробности.
На следующий день началась моя новая служба. Жил я в центре города в Зарядье, а работал на Бахметьевской улице, в Марьиной роще. Трамваи ходили очень плохо, улицы от снега не очищались. Машины ходили по трамвайным рельсам. Зима 1917–1918 годов была очень холодной и голодной. Хлеб и другие продукты выдавались по карточкам. Железные дороги работали очень плохо, не хватало составов и топлива. Автомашины ходили на винном спирте…
Партийное задание — в Университет
Весна 1918 года. Правительство Советского государства во главе с В. И. Лениным переезжает из Петербурга в Москву. Вначале Владимир Ильич остановился в гостинице «Националь» (угол Тверской и Моховой улиц). С приездом Советского правительства Москва заметно оживилась, появилось больше машин.
Работая шофером в Моссовете, я ежедневно бороздил московские улицы и переулки. Я часто видел В. И. Ленина проезжающим в машине, входящим или выходящим из какого-либо административного учреждения. Обычно он ездил на машине марки «Рено», сидел всегда в задней кабинке. Также в задней кабинке ездил и Анатолий Васильевич Луначарский. В то время среди членов правительства появилась мода ездить в кабинке шофера. Так ездили Л. Д. Троцкий и Ф. Э. Дзержинский, которого я чаще других встречал в поездках по городу.
Наступала зима 1918–1919 годов. Она предвещала быть более тяжелой, суровой. Гражданская война принимала все более ожесточенный характер. Совнарком решил вывести золото из Кремля. Для этого был мобилизован весь транспорт. Вывозили золото по ночам в сопровождении броневых машин, следующих спереди, сзади и с боков. Возили на Казанский вокзал. У всех нас на душе было тяжело. Стало страшно, но в то же время у всех была решимость бороться до конца.
В конце 1918 года был издан декрет об организации в Москве Московского пролетарского университета. Москве было дано 150 мест, Сущевско-Марьинскому району отводилось пять мест. Студенты обеспечивались стипендиями. В конце декабря 1918 года меня вызвал заведующий отделом народного образования района и сказал, что меня наметили послать учиться в Университет. Это было так неожиданно, что я не мог сразу ничего ответить. Через несколько минут я сказал, что мне уже поздно учиться, мне стукнуло 22 года, полжизни уже утекло. Я попросил дать мне подумать. Думал я недолго, решил отказаться. Я считал, что уже приобрел себе любимую профессию и буду до конца своей жизни работать шофером. В райсовет я не пошел, думал, забудут.
Однажды приезжаю в гараж поздно вечером, на столе записка: «Cрочно явиться к секретарю райкома партии». Я подумал, что вызывают для срочного задания, и решил тут же по пути домой зайти в райком. Представляюсь секретарю. «А-а, голубчик, попался? Теперь ты от меня никуда не уйдешь. Посылаем тебя учиться. Считай это нашим партийным заданием». Против партийного задания я не мог возражать. Согласился.
На другой день в райсовете получил командировочное удостоверение, пошел с ним в Университет, который разместился в здании бывшего Института благородных девиц у Красных ворот. На основании командировочного удостоверения меня зачислили студентом — стипендиатом Московского пролетарского университета. Накануне Нового года я оформил свой уход, сдал машину. Мне стало так ее жалко, как будто это было живое существо. По дороге на квартиру у меня было очень грустное настроение. Ну, что делать, надо было выполнять партийное задание.
Занятия начались с 3 января. Студентов собралось очень мало. Я начал ходить на лекции. Первая лекция была по политэкономии. Читал ее Богданов — автор первой марксистской книги по политэкономии. Второй была лекция т. Ольминского по революционному движению рабочего класса в России. Посещал я также семинары по ораторскому искусству. Я понимал, что для меня нереально овладеть этим искусством, для этого надо быть высокообразованным человеком. В нашей партии было три прекрасных оратора: Л. Д. Троцкий, А. В. Луначарский и Володарский.
Впервые я слушал Троцкого в Политехническом музее, где проходил диспут лидеров различных партий. Выступление Троцкого произвело на меня волнующее впечатление. Я часто видел его проезжающим по городу, но на трибуне — в первый раз. Когда он вышел на трибуну, он мне показался артистом в роли Мефистофеля. Внешне он выглядел очень красивым, мужественным. Красивая черная шевелюра, римский нос, пенсне на черном шнуре, перекинутом за ухо, широкие плечи, высокий рост, красивая жестикуляция. Одним словом — Лев. Он строил свою речь так, что публика могла бесконечно аплодировать, смеяться, плакать. Когда выступали лидеры меньшевиков и эсеров, они выглядели по сравнению с Троцким жалкими существами. Прав был великий Ленин, используя Троцкого как дубинку в борьбе со своими политическими противниками.
Зима выдалась тяжелой. Выпало очень много снега, это сказалось на работе транспорта, как городского, так и железнодорожного. Деньги почти совсем перестали обращаться. Пришли к доисторическому периоду — натуральному обмену. Сильно развилось мошенничество, особенно на железных дорогах. Все кинулись добывать хлеб в разных концах страны. Поезда были набиты битком, крыши вагонов были заполнены мешочниками. Нередки были случаи замерзания. Замерзших приходилось снимать с крыш вагонов.
На фронтах гражданской войны положение было тяжелое. Враг наступал. Москва превратилась в осажденную крепость. Поговаривали, что Университет закроется из-за отсутствия преподавателей и студентов.
Сложившаяся тяжелая обстановка в стране заставила меня научиться владеть оружием. В то время в Москве были организованы «Первые московские военные курсы». Они разместились в гостинице и ресторане «Прага» на углу Арбатской и Поварской улиц. Я поступил туда на вечерние трехмесячные курсы. Мне выдали обмундирование: шинель, фуражку со звездочкой, белье, гимнастерку, брюкигалифе и американские ботинки с обмотками. Утром в военной форме я отправлялся в Университет, а вечером шел на военные курсы. Строевые занятия шли на Поварской улице. По воскресным дням шагали под оркестр. Теоретические занятия шли в помещении гостиницы. Стрельба из винтовки, пулемета и метание гранат происходили в тире Александровского военного училища. Раза два выезжали в поле на тактические занятия. Стрельба из всех видов оружия у меня проходила успешно. Стрелял я метко.
Университет закрыли на третьем месяце. Я не очень жалел об этом и решил вернуться к своей профессии. Пошел в канцелярию взять свои документы и встретил там заведующего учебной частью. Он сказал, что меня решили перевести в Высшую партийную школу. Я заколебался, но он убедил меня. Я дал свое согласие.
На другой день я предъявил свои документы в партийную школу. Она размещалась на Малой Дмитровке в здании, где в настоящее время находится Театр имени Комсомола. Знакомлюсь с расписанием занятий. Лекции читают: А. В. Луначарский, М. Н. Покровский, Н. И. Бухарин, В. И. Ленин, В. И. Невский, Ольминский, Рязанов, Двойлацкий и др.
Заведующим был В. И. Невский — первый нарком путей сообщения и автор истории партии. Николай Иванович Бухарин считался тогда любимцем партии и действительно заслуживал это имя. Мы сами в этом убедились. Предельно прост, человечен, максимально общителен со студентами. Он читал лекции по политэкономии, читал предельно просто и ясно. А. В. Луначарский читал лекции по литературе и искусству. Аудитории, где проходили его лекции, заполнялись студентами до отказа. Слушать его можно было без конца. Это был соловей. Человек величайшей культуры. М. Н. Покровский читал историю России. Настоящий профессор.
Заниматься было так интересно, что я с нетерпением ждал, когда наступит утро. Настроение было отличное. Много работали в читальне. Из расписания занятий мы узнали, что 11 мая лекцию «О государстве» прочтет В. И. Ленин. С нетерпением стали ждать этой даты. В то же время очень волновались, состоится ли лекция. Основания для волнения имелись. Положение на фронтах было тяжелое. Деникин стремительно двигался на Москву. Основные его силы были в Кромах близ Орла. Шла партийная мобилизация. К Кромам направляются латышские стрелки. Туда же направляется Орджоникидзе. Деникин наголову разбит и в панике откатывается на юг.
Наконец, долгожданный день пришел: мы ждем В. И. Ленина. Все мы не раз видели и слышали его на митингах, но все же хотелось увидеть его в роли профессора на кафедре. Все студенты, конечно, стремились занять первые места. Для этого надо было прийти пораньше. Я перестарался и пришел в школу, когда двери были закрыты. Через час двери открылись, и мы рванулись внутрь, сшибая друг друга. Бегом по ступенькам вбежали в актовый зал. На первый ряд мне сесть не удалось, меня кто-то сильно толкнул. Я сел во второй ряд с левой стороны от кафедры. Ждем. Тишина установилась такая, что слышно жужжание мухи.
Мы знали, что Владимир Ильич никогда не опаздывает и строго требует того же от других. Время лекции наступило, а Владимира Ильича все нет, мы стали волноваться. Через пять минут он появляется, идет к кафедре в сопровождении В. И. Невского. Владимир Ильич занял кафедру, вынул из жилета часы, немножко поморщился и сказал: «Извините, товарищи, за опоздание. Когда садился в машину, военные сообщили, что получена сводка с фронтов. Я не удержался и решил с ней познакомиться. Сводка хорошая, стоящая тех минут, на которые я опоздал. Я думаю, вы не будете на меня в претензии».
Cвою лекцию Владимир Ильич начал с краткого вступления: «К сожалению, я не успел получить справку относительно уровня вашей подготовки». И далее продолжал: «Нам очень нужны свои кадры. Их у нас очень мало. Сегодня, например, я подписал документ, в котором даю свое согласие английскому правительству обменять 17 высших английских офицеров на одного видного большевика, попавшего в плен к англичанам, —тов. Раскольникова. Из этого видно, как высоко мы ценим своих людей».
Далее Владимир Ильич перешел непосредственно к теме лекции, заметив, что тема эта достаточно сложная, в частности, потому, что буржуазные ученые внесли много путаницы в этот вопрос. Как известно, они отрицали классовую сущность государства, говорили о его надклассовом характере. Карл Маркс доказал, что если у власти находится буржуазия, то государство целиком и полностью защищает только ее интересы. Если у власти находится пролетариат, то государство полностью обеспечивает его интересы. На протяжении всей лекции Владимир Ильич рекомендовал нам консультироваться с Марксом и ни разу не предложил прочитать его труд «Государство и революция». Мы объясняли это его желанием научить нас работать с первоисточниками.
Во время перерыва Владимир Ильич никуда не ушел, остался у кафедры, сел на стул. Мы, как воробьи, перелетели на сцену. Мы были какими-то настырными, но ни у кого из нас не было ни холуйства, ни подхалимства, ни угодничества. Мы считали, что мы такие же члены партии, как и Владимир Ильич. Он наш учитель и отец, а мы его ученики и дети. У нас общее дело, общие интересы. Мы строим социализм.
Мы собрались около Владимира Ильича тесным кружком. Посыпались вопросы. Тогда он предложил спрашивать по очереди и каждый вопрос обсуждать совместно. В то время актуальным был вопрос об отношении партии к крестьянинусередняку. Так как среди студентов было много выходцев из деревень, то, естественно, много вопросов задавалось на эту тему. Услышав вопрос, Владимир Ильич не спешил сразу отвечать на него, а интересовался сначала мнением слушателей, обращаясь к нам по очереди: «А вы что думаете? А вы?» Получив более или менее внятный ответ, он говорил: «Вот я тоже так думаю», — и дальше подробно развивал эту тему. Получалась очень оживленная беседа, все хотели задавать вопросы и на них отвечать, чтобы услышать из уст В. И. Ленина: «И я так думаю».