Опубликовано в журнале Отечественные записки, номер 3, 2003
| Светлой памяти подруги, Ирины Юрьевны Смирновой (1963–2002), посвящается |
Труд является одной из важнейших ценностей человеческого общества, но в лю- бой культуре он противоречив и парадоксален. Это и проклятье, наказание за грехи, тягостное ярмо, низводящее человека до «говорящего орудия», — и «тяжкое благо», важнейшая добродетель, источник материальных благ и мо- рального совершенства, а в христианстве — практически единственный способ стать «соработником» Бога. Человек издавна мечтал освободить труд от его тяго- стных сторон, превратить в чистое творчество, раскрывающее созидательные потенции личности, и все попытки неизменно заканчивались провалом. Оказы- вается, труд-самореализация, труд-радость никак не возможен без труда-напря- жения, труда — мучительных усилий, труда-мобилизации. Стремление избавить- ся от труда совсем, переложив его на «не-людей» (машины, автоматы, компьютеры и т. п.), в коммунистической утопии или в прожектах постмодерна неизбежно приводило к деградации человека и архаизации, а не прогрессу само- го труда.
Весь спектр противоречий и парадоксов труда, существующих в мировой культуре, присутствует и в культуре российской.
Парадоксы и противоречия труда в контексте российской культуры и истории XX века
Противоречивость восприятия труда в русской культуре выразилась в распро- страненных в общественном сознании представлениях о видах труда и характере основных трудящихся классов. В дореволюционной России самым уважаемым и морально достойным считался труд земледельца, поскольку именно в нем наиболее ярко проявлялись все возможности, открываемые перед личностью трудом: зависимость судьбы человека от Божьей воли, покорность ей — и воз- можность проявить энергию и инициативу; единство с родной землей, близость к природе — и активное воздействие на нее; традиционная артельная и общин- ная работа — и сугубо индивидуальная ответственность за свое хозяйство. Время крестьянского труда не отделено от свободного времени и не противопоставляет- ся всем другим измерениям жизни земледельца, поэтому в нем наиболее ярко вы- ражается идентичность личности. Сознание земледельца было в полном смысле этого слова космоцентрично[1] — он видел себя частью целого, осознавал свое ме- сто в мироздании и в обществе, свою ответственность и свое служение, «большое общество» со всеми его проблемами воспринималось сквозь призму земледель- ческого труда, как его внешняя оболочка. В образе земледельца и земледельче- ского труда в дореволюционной России легко узнаваем традиционный архетип «пахаря».
Труд наемного фабричного рабочего, напротив, долго считался источником моральной порчи народа, ибо люди отрывались от корней, не имели ничего, что было бы для них дорого и значимо, — ни близких людей, ни собственности, ни вдохновляющей родной природы, а значит, ничто не могло удержать их от дур- ных поступков, разврата, бунта, предательства. Даже религиозные и патриотиче- ские чувства «фабричных» ставились под сомнение, ибо постоянный контакт с бездушной машиной, зависимость от нее, а также и от произвола хозяев фабрики делали сознание рабочего социоцентричным — он осознавал себя не столько частью органичного и вечного природно-социального космоса, сколько «колесиком и винтиком» в механизме общества, который можно монти- ровать в соответствии с проектом ловкого инженера.
Если для крестьянина труд на земле — основа самоидентификации и соци- ализации личности, то для рабочего это просто условие физического сущест- вования, время труда для него четко отделено от свободного времени, в кото- ром только и происходит его подлинная жизнь. К. Маркс в своей теории отчуждения совершенно справедливо раскрыл механизм «превращения самой жизни в средство к жизни»2. Крестьянин-«пахарь» полностью сосредоточен на труде, в нем реализуется как член общества и как личность, все остальное имеет для него вторичное, подчиненное значение. Пролетарий, напротив, ищет возможность самореализации в свободное время, поэтому его интересы сосредоточены на увеличении этого времени путем изменения условий контракта с нанимателем, изменения трудового законодательства, вплоть до пересмотра самих основ общественного устроения. Кроме того, он не чужд стремления к расширению кругозора и поля социокультурных возможно- стей — в силу особенностей менталитета он интересуется жизнью «большого общества» и гораздо лучше, чем крестьянин, вовлекается в общественную и политическую жизнь.
В идеологемах российских коммунистов труд, возвышенный до уровня «ро- довой сущности человека» и основы социальности, обрел новые парадоксы. Прежде всего, ими была перевернута традиционная схема «пахарь»-«пролета- рий»: они акцентировали в своей пропаганде все присущие крестьянам и их труду моральные издержки (замкнутость на своих интересах и нежелание рас- ширять кругозор до понимания интересов и потребностей «большого общест- ва»; статичная картина мира, в котором признается лишь циклическое движе- ние; отрыв от большой культурной традиции и до известной степени противостояние ей), специально заострив внимание на свойственных тружени- ку и мелкому собственнику эгоизме и жестокости, в действительности происте- кающих от предельной концентрации сил и самоотдачи в хозяйствовании. Фабричным рабочим-пролетариям они, напротив, приписали массу нравствен- ных и социальных достоинств, умозрительно эксплицируемых из отсутствия собственности и общинной укорененности: широту мировоззрения, эгалита- ризм и альтруизм, динамизм и готовность к переменам, «инженерное» восприятие общества, которое можно и нужно перестраивать согласно новому «справедливому» проекту. В коммунистической парадигме, как известно, имен- но рабочие представлялись той социальной силой, которая способна принять на себя бремя социальных и политических изменений.
В своей социально-экономической инженерии коммунисты учитывали и раскрытый К.Марксом фактор отчуждения — стремления пролетария изба- виться от отчужденного труда. Чтобы заставить пролетария, не связанного с тру- дом ничем, кроме экономической необходимости, не чувствовать своей отчуж- денности, понадобилось изменить всю его картину мира, заставить его поверить, что он находится в контексте принципиально нового общества, справедливой и правильной конструкции, и его работа наделена самостоятельным моральным и идеологическим смыслом. Это конструирование смыслов осуществлялось в не- скольких направлениях. Во-первых, провозглашенная ликвидация частной собственности на средства производства должна была уничтожить социально- экономическую суть отчужденного труда: отныне рабочие работают «на себя» (на диктатуру пролетариата, на создание материально-технической базы социа- лизма и т. д.) и не подвергаются эксплуатации. Во-вторых, пафос просвещенче- ской прометеевой идеи, лежащей в основе европейского модерна, переносился с человека вообще на один-единственный социальный класс — пролетариат. На- саждалась героизация и эстетизация индустриального труда, именно рабочему, а не инженеру и не ученому, и тем более не «пахарю», приписывались достоинст- ва покорителя природы, преобразователя косной материи, творца культуры. В-третьих, преобразовательный пафос инженерно-технического сознания рас- пространялся на общество и саму историю, которую также следовало проектиро- вать и создавать, добиваясь бесперебойной работы всех «механизмов» и безотказ- ности всех «деталей» — социальных классов и групп, институтов, отдельных людей. Такая картина социума была близка именно к архетипу пролетария с его социоцентричным сознанием.
Но самым главным для понимания коммунистических парадоксов труда нам представляется тот факт, что глубинной основой коммунистической идеологии, сутью ее социального проекта, скрытой за антропологическими и социологиче- скими построениями, за громкими лозунгами и «истматовской» схоластикой, были самые сокровенные чаяния отчужденного пролетариата — обещание «свет- лого будущего», в котором человек наконец совсем избавится от труда. Созданная Марксом модель коммунистического общества зиждилась на ликвидации отчуж- дения труда через установление соответствия между массовым характером произ- водства и массовым присвоением прибыли, после которого труду должен был вернуться его изначальный смысл «родовой сущности человека». Коммунисты- большевики незаметно подменили марксову модель своей собственной, где ак- цент делался на массовом потреблении, — блага должны были «политься полным потоком» и тогда осуществился бы принцип «от каждого по способностям, каж- дому по потребностям».
Таким образом, в основе коммунистической мотивации труда лежало парадо- ксальное отрицание его обязательности, неотделимости от самой личности и ее идентичности! Именно в советский период в контексте коммунистической идео- логии по трудовой культуре народа был нанесен один из самых чувствительных ударов за всю его историю. Этот удар состоял не в «колхозном рабстве», возродив- шем, по существу, крепостное право в деревне, не в бессмысленности соцсоревно- вания и даже не в монополизации государством хозяйственной инициативы. Представляется, что наиболее разрушительным оказался скрывающийся за идео- логической оболочкой акцент на сугубо утилитарной мотивации труда и обещании его исторической конечности. Большевики прорвались к власти в деморали- зованной войной, голодом и коррупцией верхов стране, а коммунисты затем управляли, гипнотизируя народ обещаниями «лучшей жизни», «народного сча- стья», которые имели «материалистический» смысл и в сознании людей прелом- лялись в ожидание изобилия всех мыслимых материальных (= утилитарных) благ, бытового комфорта, стабильного благополучия. При этом в коммунистических идеологемах «потребность в труде», которая якобы будет органически присуща че- ловеку «коммунистического завтра», выглядела настолько формально и неубеди- тельно, что внимающие пропаганде массы не фиксировали на ней свое сознание. Коммунизм в массовом сознании уподобился языческому раю, где достойные пребывают в постоянном плотском наслаждении и веселье, не иссякают лучшие яства и напитки, зрение и слух услаждаются танцами и пением красавиц — и все это дается по потребностям, которые никогда ничем не ограничиваются.
Атеистическое отрицание христианства по существу завершилось возвратом к языческому сознанию! Но именно христианство реабилитировало труд в соци- альном и антропологическом плане, а язычество презирало труд как удел рабов (во всяком случае, в архаичных обществах «пахарь» стоял всегда ниже «воина»). И коммунизм, провозгласив идеалом «власть трудящихся» и формально возвели- чив пролетария как «человека труда», в то же время реально предстал в виде общества, где над трудящимся («пролетарием») всегда стоял идеологический контролер и руководитель — идейный и политический «воин» (комиссар, секре- тарь парткома, районный и областной партийный функционер).
Судьба же «пахаря», неотчужденного традиционного труженика, при социа- лизме оказалась трагичной. Его трудовая идентичность, основанная на органике хозяйствования на земле, не могла вписаться в «общество трудящихся», посколь- ку предполагала самодостаточность и космоцентризм, онтологически противо- речащие коммунистической социальной инженерии. Формально мелкособст- венническая природа крестьянского труда «рождала капитализм» и из-за этого не вписывалась в социалистический проект «общественная собственность — общественное присвоение». Поэтому идеологический «воин» поставил перед со- бой задачу не просто воспользоваться трудом «пахаря» (как в истории случалось множество раз), но (впервые) покусился на саму природу «пахаря», превратив его в «земледельческого пролетария». Однако такое невиданное в человеческой истории насилие над самыми глубокими социокультурными основами бытия по- влекло за собой целый ряд последствий, оказавшихся в конечном счете губитель- ными для коммунистического проекта.
Во-первых, сама сущность земледельческого труда не допускает отрыва чело- века от предпосылок его бытия в качестве крестьянина. Колхозы и совхозы ока- зались несостоятельными именно как социокультурный проект, в рамках которо- го хозяйственная инициатива превращалась во вредоносную бессмыслицу. Приусадебное хозяйство, которое при советской власти то запрещалось, то раз- решалось, не могло восстановить единства крестьянского менталитета: время из циклически целостного стало, как при крепостном праве, болезненно раздвоенным на время-труда-для-себя и время-труда-на-колхоз (-на-барина).
Во-вторых, для воплощения грандиозной коммунистической социальной инженерии было недостаточно пролетариата городов не только по причине его малочисленности в крестьянской России, но, представляется, и потому, что для сверхчеловеческого напряжения форсированной индустриализации требовалась рабочая сила, обладающая особыми качествами. Для непрерывного, ориентиро- ванного не на вознаграждение, а на процесс и на отсроченный результат труда были необходимы как раз качества, которые воспитывал в «пахаре» земледельче- ский труд, — самоотверженность, выносливость, терпение, умение подчиниться не просто «начальству», а самому порядку вещей как неизбежности. Именно мас- са лучших крестьян, выброшенная коллективизацией на «стройки коммунизма», гонимая голодом из деревень в города, решила проблему создания «материально- технической базы социализма».
В-третьих, ирония истории заключается в том, что уничтожение деревни во имя города и убийство «пахаря» во имя «пролетария» оказалось в конечном счете губительным для самих проектантов. Когда прошло напряжение индустри- ализации, оказалось, что вчерашние крестьяне мало годятся и для регулярного формально-отчужденного индустриального труда, и для жизни в больших горо- дах. Крестьянская субкультура и своеобразный менталитет, пересаженный на индустриально-урбанистическую почву и лишившийся своей органики, оберну- лись действительно деструктивными для принимающей среды сторонами. Отсут- ствие привычки к внешней дисциплине и инженерного, технологического отно- шения к миру делало даже получившего рабочую квалификацию крестьянина малоадекватным потребностям современного производства. Ограниченность кругозора, привычное отсутствие интереса к внешнему миру, к «большому обще- ству» и «большой культуре» превращали достойных сельских жителей в город- скую «лимиту» — эвфемизм бескультурья и эгоистического неумения жить среди чужих людей по безличным правилам приличий.
В результате в советский период ни «пролетарий», ни «пахарь» так и не стали смысловым ядром и носителем идеи общества, где формально была провозгла- шена «власть трудящихся». Его ядром изначально был и до самого конца оставал- ся идеолог-«воин». К стремлению пролетария освободиться от отчужденного труда прибавилось такое же стремление колхозно-совхозного люмпенизирован- ного бывшего «пахаря». А «воину» («борцу за дело коммунистической партии») желание трудиться вообще никогда не было присуще — он привык лишь потреб- лять то, что производится трудом других.
Постсоветский период породил собственные парадоксы труда. Почему к кон- цу 80-х годов советская экономика погрузилась в глубочайший кризис? Думает- ся, что ее разрушил прорыв колоссальной энергии нереализованных потреби- тельских ожиданий, которую в условиях тотального отчуждения уже ничто не могло сдержать. И первой дала волю своему утилитаризму именно коммунисти- ческая элита. Она, как наследница «воинского» архетипа, давно тайно желала прибрать к рукам созданное «пахарями» и пролетариями. В начале 90-х годов она по настроениям в обществе почувствовала, что «прихватизация» общего достоя- ния может сойти за справедливое присвоение собственности «наиболее талант- ливыми и умелыми». Так рядом с пролетарием и «пахарем» появилась фигура «купца» в его архаичном варианте, сочетающем торговлю и другой «сравнитель- но честный» бизнес с грабежом и захватом того, что «плохо лежит». Страна по- грузилась в пучину рыночной стихии, названной М. Вебером «авантюристиче- ским капитализмом».
По определению, «купец»-авантюрист не хочет, не может и не должен тру- диться. Он берет то, что уже создали другие. Этос архаичного «купца» ближе к этосу «воина», чем к типу трудолюбивого и рационального предпринимателя- капиталиста, стоящего, как показал М. Вебер, у реальных истоков западной индустриальной модернизации. Здесь в принципе не существует связи между трудом и богатством, но возникает и укрепляется связь между богатством и обма- ном, насилием, дерзким натиском.
И еще один парадокс труда открылся нам в российской истории последних лет. Фактически разоренная и разрушенная новыми «купцами»-авантюристами отечественная промышленность, а также наука, медицина, культура, образова- ние и т. д. не умерли окончательно только потому, что работающие там люди со- хранили, каким-то чудом пронесли годы дебри коммунистической и либераль- ной утилитаристской пропаганды неутилитарную мотивацию труда. Они работают потому, что ими движет этика долга, воспринятая от космоцентричных духовных основ православной крестьянской России, потому, что они дорожат своей личностной идентичностью, неотъемлемой частью которой является про- фессия и профессиональный труд.
Парадоксы труда в контексте тенденций современного глобального развития
Постиндустриальное общество и эпоха постмодерна, с которыми связывают спе- цифику нынешнего этапа мировой истории, характеризуются качественными изменениями в культуре труда, в связи с которыми даже говорят о «конце трудо- вого общества». Еще в 60–70-х годах в индустриально развитых странах Запада стали отмечаться падение трудовой этики у молодежи, потеря интереса к карьер- ному росту и даже стабильному заработку. Объяснение нашлось в растущем стре- млении личности к «самореализации», но не через труд, а через «свободное само- выражение», творчество, игру. Характерные для индустриального общества профессии и виды труда, требующие рациональной организации, дисциплины, психического, интеллектуального и физического напряжения, не удовлетворяют этим требованиям. Идеологи постмодерна предполагали, что потребности «игро- вой самореализации» могут быть удовлетворены в сфере «информационной» экономики, связанной с ускоренным развитием информатики, компьютерной техники, телекоммуникаций и т. п., в сфере самозанятости и бизнеса[3]. Однако эта мифологема о новом, «не трудном, а игровом» труде в эпоху постмодерна разби- вается как минимум о два серьезных возражения.
Во-первых, ее опровергает структура рынка труда. Действительно представ- ляющие возможности творческой самореализации сферы новейших информаци- онных технологий, гуманитарной культуры, фундаментальной науки столь огра- ничены в своей трудоемкости и требуют столь высокой профессиональной подготовки, что могут вместить лишь очень незначительную часть реально суще- ствующей рабочей силы. Остающимся за их пределами многим миллионам лю- дей приходится довольствоваться трудом в другой быстроразвивающейся в обще- стве постмодерна отрасли экономики — в сфере услуг, где труд как раз является рутинным, ни в коем случае не творческим, не требующим высокой квалифика- ции и не дающим возможностей для «самовыражения». На постсоветском рынке труда данная тенденция представлена относительно высоким запросом на секре- тарские, менеджерские низшего звена и т. п. должности в частном секторе, не требующие ни квалификации, ни особой профессиональной подготовки, но оплачиваемые на порядок выше, чем квалифицированный, действительно твор- ческий труд в бюджетном секторе экономики. В результате молодые люди в нача- ле своей трудовой биографии отказываются от получения настоящего образова- ния, профессии, квалификации, тратят драгоценные годы на работу, отнимающую столь много сил и времени, что на творчество, саморазвитие, само- реализацию его уже не остается, а к тридцати-сорока годам пополняют ряды без- работных или частично занятых. Шаткость их положения усугубляется тем фак- том, что современный российский рынок знает резкие и внезапные кризисы с массированным сокращением «бизнес-обслуги», подобные дефолту 1998 года.
Во-вторых, мифологему о труде-самореализации в обществе постмодерна опровергает социокультурная ситуация. Представление о творческой самореали- зации в культуре постмодерна сопряжено с понятием игры как спонтанной, про- извольной, не предполагающей внешней дисциплины и рациональности (и в этом смысле противоположной труду) активности. Однако на самом деле любое подлинное творчество серьезно. Творчества не бывает без предваритель- ного освоения уже достигнутого в данной области человечеством, т. е. без фунда- ментального образования и подлинного профессионализма. Это игра (в смысле бескорыстия и внутренней личностной обусловленности мотивов), но особого рода — серьезная игра, в основе которой — самый напряженный труд. Наконец, творчество в любой области человеческой деятельности невозможно без устойчи- вой ценностной установки, без развитого духовного и нравственного сознания. Лишенные глубокой внутренней мотивации и ценностных установок, духовно незрелые люди, принявшие за чистую монету постмодернистский ценностный релятивизм, имеют мало шансов на подлинную самореализацию в творчестве.
Таким образом, и структура рынка труда, и состояние культуры постмодерна говорит о том, что «конец труда» в традиционном понимании является скорее мифом, чем реальностью, но подлинно творческий труд стал еще большей редко- стью, чем раньше, поскольку большинству недоступны необходимая для него фундаментальная подготовка и квалификация, а рабочие места в соответствую- щих сферах крайне немногочисленны. Творческий труд как был, так и остается уделом единиц. В современной России он может вскоре (судя по растущей недо- ступности образования и проектам его полной коммерциализации) стать достоя- нием «касты избранных», чем завершится выделение в российском обществе тех двух классов общества постмодерна, о которых уже давно пишут западные иссле- дователи[4]: на одном полюсе концентрируется высокообразованная и высококва- лифицированная элита, умеющая и в силу своего воспитания любящая работать; находящая в труде — будь то бизнес, техническое и научное творчество, инфор- мация, высокие технологии, искусство — радость самореализации, азарт и смысл жизни; прекрасно осознающая, что успех — не только слепая удача, но и резуль- тат сознательных, целенаправленных, трудоемких усилий. На другом полюсе остается масса людей, не имеющих фундаментального образования и высокой квалификации, вынужденных в силу этого довольствоваться рутинными работа- ми (в первую очередь — в сфере обслуживания), видящая в труде только лишь источник средств существования. Последних можно условно назвать «пролета- риями постмодерна», поскольку для них самореализация остается за пределами сферы труда. Именно они становятся главными потребителями массовой культу- ры во всех ее проявлениях.
Более глубокой социально-культурной тенденцией, характеризующей обще- ство постмодерна и определяющей его специфику по сравнению с обществом модерна, является нравственная и психологическая демобилизация, связанная со «смертью отца» в культуре. На место рационального планирования жизни, волевого контроля над собой, самоорганизации и мобилизованности во имя дости- жения сознательно поставленных целей — т. е. всего того, что связано в традици- онной культуре с мужским, серьезным и аскетическим, началом, — приходит иррациональное «движение по течению». Возможность самореализации лично- сти приписывается здесь лишь отдыху и потреблению, которое из обеспечения жизни превращается в саму жизнь как таковую. Девиз рекламы «Равняйся на Джонсонов!» окончательно оформил перенесение смысложизненных ожиданий «пролетария постмодерна» из сферы карьеры, статуса, социального достиже- ния — того, что имеет смысл «быть», в сферу приобретения, обладания — того, что означает «иметь».
Этой «материнской» культуре и присущ культ игры как удовольствия, как ге- донистического отказа от серьезных целей и серьезных усилий, как замены труда (того, что «трудно») и трудового вознаграждения — выигрышем («халявой»), за который реально не отдано ни физических, ни интеллектуальных сил. Формиру- ются целые субкультуры, в которых труд превращается в крайне нежелательное, даже позорное времяпрепровождение, а «достойным» признается лишь быстрый и легкий заработок, — эти субкультуры питают растущий во всем мире крими- нальный бизнес.
Глобальная тенденция к развитию виртуальной финансовой экономики, ее растущий вес и влияние по сравнению с реальной экономикой производства по- рождают еще один парадокс труда. Прежде всего, в рамках виртуальной эконо- мики создаются возможности противопоставления быстрых и «легких» доходов от финансовых спекуляций «трудным» и «медленным» доходам от производства подлинных материальных и духовных ценностей. Таким образом, актор вирту- альной экономики воспроизводит в условиях постмодерна древний архетип «купца-авантюриста», близкий по своей сути к архетипу «воина» — захватчика, грабителя, мошенника, который добывает свое богатство лихим набегом (ловко проведенной игрой с курсами валют, обрушивающей экономику целого региона) или обманом наивных аборигенов, у которых на стеклянные бусы и «огненную воду» (пустые бумажные деньги и продукцию массовой культуры) выменивают подлинное золото и землю (невозобновимые природные ресурсы, реальные про- изводственные мощности).
Целый ряд парадоксов труда в эпоху постмодерна порождает глобализация, реально подразумевающая не только распространение передовых технологий, организационных и деловых практик, но и разрушение локальных экономик и хозяйственных культур, деградацию рабочей силы, уничтожение уникального хозяйственного опыта под воздействием вторжения более мощных экономиче- ских акторов или включения в систему глобальных финансовых и производст- венных связей.
Одновременно происходит деградация труда (вплоть до его архаизации), вы- званная как специфическим ценностным плюрализмом постмодерна, «играюще- го» с нравственными нормами и легко выворачивающего их наизнанку (коррупция как «легитимная» плата за труды чиновника, криминал как способ самореализации «сильной личности»), так и полным безразличием глобального «купца постмодер- на», привыкшего к быстрым прибылям виртуальной экономики.
Практикуются те виды деятельности, которые оказываются наиболее при- быльными, независимо от того, какие последствия для реальной жизни людей они несут. Поэтому, во-первых, глобализация сопровождается усилением тене- вых и криминальных форм экономической активности; во-вторых, в контексте глобализации снимается просвещенческий пафос парадигмы модернизации, утверждавшей необходимость «подтягивания» отсталых стран и регионов до уровня передовых, пусть даже ценой отказа от самобытности, и заменяется эксплуатацией отсталости и воспроизводством архаичных структур в рамках па- радигмы «центр — периферия». Архаичные экономические структуры воспри- нимаются теперь как функциональные структурные элементы мировой эконо- мической системы, обслуживающие интересы развитого центра. Необходимо понять, что в контексте этой парадигмы никто уже не заинтересован в том, что- бы Россия вышла из кризиса, стала сильной и процветающей страной с передо- вой экономикой, — напротив, просматривается заинтересованность в том, что- бы опустить ее до уровня сырьевого придатка развитых стран. Поэтому все, что выходит за рамки добывающей промышленности, в принципе не может заинте- ресовать глобального дельца. Российская перерабатывающая промышленность, машино- и приборостроение, все высокотехнологичные отрасли и даже сель- ское хозяйство обречены на деградацию, если их не поддержит собственное го- сударство. Как следствие разрушения нормально функционировавших пред- приятий воскресают архаичные способы выживания — полудомашние производства с примитивными технологиями, без всякой техники безопасно- сти, к тому же часто становящиеся объектом безжалостной эксплуатации со сто- роны местных криминальных структур, подобно самодельным нефтеперегон- ным установкам в Чечне. Можно ли сказать, что люди, в чудовищных условиях и с технологиями XVIII века, с риском для здоровья и даже для жизни зарабаты- вающие жалкие гроши, не хотят работать? Они хотят работать, но не имеют воз- можности делать это по-человечески. Полным лицемерием являются заявления либералов, утверждающих, что достаточно одного субъективного желания рабо- тать, чтобы достойно жить, что трудолюбивый и квалифицированный работник в «свободном рыночном» обществе не пропадет, — необходимо, чтобы для этого были созданы объективные возможности, которых реальный рынок в условиях периферии глобального развития не создает и не создаст. Как констатировал Б.С.Ерасов, необходимость «вхождения в мировую цивилизацию» с «эффек- тивной экономикой и финансовой системой» для периферии оборачивается яв- лениями, определяемыми как «неоархаизация», «деиндустриализация», «дегра- дация», «антиразвитие»[5].
Специфика развития рынка, в том числе и рынка труда, в постсоветской России состоит в том, что он представляет собой важнейший фактор социальной дифференциации: одни его участники оказываются вовлеченными в современ- ные виды труда и в рыночные институты и отношения, для них существует «ци- вилизованная» социальная и потребительская инфраструктура; другие остаются в традиционной «бюджетной» сфере крупных городов и влачат «полуцивилизо- ванное» существование; в то же время значительная часть населения крупных и малых городов и в особенности села оказалась практически вне рыночных институтов, и блага «цивилизации» ей недоступны. Люди предоставлены сами себе, обречены на «самопомощь» в форме ведения приусадебного хозяйства и эпизодической занятости преимущественно в неформальной и теневой сферах. И такую «самопомощь» серьезно пытались представить как проявление инициа- тивы и творческой активности «освобожденных» от пут тоталитарного общества, от «принудительного» труда в государственном секторе индивидов! Реально же она представляет собой деградацию рабочей силы, анархизацию личности, деструкцию социальных связей и инфраструктуры[6]. Практика показывает, что даже тяготящийся своим одиночеством и неприкаянностью индивид через не- продолжительное время оказывается не в состоянии вернуться к систематиче- скому, организованному труду в коллективе. В богатых странах Запада, где суще- ствует развитая система социальной поддержки, на этой социальной основе вырастают целые «династии» «профессиональных» безработных, предпочитаю- щих анархическую свободу регулярной трудовой деятельности. У нас подобные люди переходят в разряд мелких индивидуальных полутеневых предпринимате- лей («челноков», перекупщиков и т. п.), как правило пополняющих ряды безра- ботных, оказывающихся наиболее легкой добычей коррумпированных чиновни- ков и криминальных структур — но все равно не осознающих своей реальной несвободы и не желающих возвращаться к регулярной занятости. Этот контин- гент можно считать потерянным для российской промышленности — если она и будет возрождена, то усилиями других людей.
В обществе постмодерна мы находим не свободного творца, вместо серьезно- го и тяжелого труда занятого игрой-самовыражением, а архаичные архетипы «пролетария», мечтающего о беззаботном потреблении и развлечениях, «воина», живущего грабительским присвоением того, что создали другие, «купца-авантю- риста» — глобального пирата, стремящегося к богатству любой ценой. Эти архе- типы претерпевают лишь небольшие конкретно-исторические коррективы, не меняющие их глубинной сути. Но где же «пахарь» постмодерна? Это тот самый архетип, для которого труд является неотъемлемой составляющей личностной идентичности и социализации, который ориентирован на подлинные ценности, дисциплинирован и аскетичен (дитя «отцовской» культуры), автохтонен (анти- глобален). В принципе ему нет места в деконструктивистской культуре постмо- дерна, однако парадокс состоит в том, что без него не может существовать ни од- но общество. В постсоветской России в этот архетип вписываются те люди, которые на своих плечах выносят бремя поддержания жизни в хозяйстве страны, подверженной всем деструктивным тенденциям периферийной глобализации.
[1] Методология сопоставления космоцентричных и социоцентричных культур описана в книге А. С. Панарина «Православная цивилизация в глобальном мире» (М., 2002).
[2] Маркс К. Философско-экономические рукописи 1844 года // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 42.
[3] Нэсбитт Дж., Эбурдин П. Что нас ждет в 90-е годы. Мегатенденции: год 2000. М., 1992.
[4] См.: Бауман З. Индивидуализированное общество. М., 2002. С. 30.
[5] Ерасов Б. С. Цивилизации: универсалии и самобытность. М., 2002. С. 480.
[6] Тенденции анархизации постсоветского общества убедительно показаны в статье: Федотова В. Г. Анархия и порядок в контексте российского посткоммунистического развития // Вопросы философии. 1998. № 5.