Опубликовано в журнале Отечественные записки, номер 3, 2003
Элвин Тоффлер. Метаморфозы власти: Знание, богатство и сила на пороге XXI века / Пер. с англ. Науч. ред., предисл. П. С. Гуревича. М.: ООО «Издательство АСТ», 2002. 670 с. (Серия «Philosophy»).
Книга “Power Shift” (1990) является, по замыслу автора, последней частью трилогии, начатой «Шоком будущего» (Future Shock, 1971) и продолженной «Третьей волной» (The Third Wave, 1981). Центральный тезис книги состоит в том, что на рубеже XXI века «…вся структура власти, скреплявшая мир, дезинтегрируется» (с. 22), власть обретает принципиально новые формы на всех уровнях общества, массовое реструктурирование властных взаимоотношений приводит к трансмутации самой природы власти. Так, если в 1970 году американские врачи были «богами в белых халатах», изрекавшими истину в последней инстанции и обладавшими огромным политическим весом, то двадцать лет спустя их положение стало крайне шатким: пациенты им не доверяют, возбуждаются дела о преступной халатности, власть в области здравоохранения перешла к страховым компаниям, «группам регулируемой помощи» и правительству. Дело в том, что за эти годы была полностью разрушена монополия на медицинское знание, и это лишь один пример «…общего процесса, меняющего все отношение знания к власти в странах с высокими технологиями» (с. 29). Меняются и трудовые отношения, поскольку труд из производства «вещей» превращается в производство «символов». Власть, определяемая Тоффлером как «…величина обратная желанию» (с. 34), проистекает из насилия, богатства и знания. Сегодня «…знание перестало быть приложением к власти денег и власти силы, знание стало их сущностью. Оно, по сути, их предельный усилитель» (с. 40). Знание может бесконечно расширяться, его нельзя израсходовать, оно может принадлежать всем (что делает проблему контроля за знаниями центральной для установления будущей конфигурации власти).
Новая «экономика суперсимволов» взамен педантичных и мелочных бюрократов требует новых героев — склонных к риску «…индивидуалистов, радикалов, людей, не знающих пощады, даже эксцентриков — своего рода коммандос делового мира» (с. 48–49). Эти люди умеют добывать знания и управлять их распространением, как раньше первопроходцы капиталистической экономики, флибустьеры, работорговцы, купцы и ростовщики умели добывать деньги и направлять их потоки. Сегодня деньги дематериализуются и превращаются в электронные импульсы, биты информации, записанные на магнитном носителе. Дематериализуется сама экономика: «…миф, что Америка утрачивает свой промышленный потенциал, порождает [истерию, в основе которой] лежит представление, что сдвиг в занятости от физического труда к умственному и к работе в сфере услуг отрицательно сказывается на экономике. Кроме того, считается, что сокращение занятости в промышленности приведет к “краху экономики”. Такие аргументы соответствуют взглядам французских физиократов XVIII в., которые были неспособны представить себе индустриальную экономику и считали сельскохозяйственное производство единственно “продуктивным” занятием» (с. 97–98). Индустриальная экономика требует легко заменимых рабочих. Суперсимволическая экономика нуждается в разностороннем, творческом и высококвалифицированном работнике, заменить которого гораздо сложнее. Это означает, что кейнсианские методы устранения безработицы уже не применимы, поскольку недостаточно создать спрос на рабочую силу вообще, надо еще и вложить знания в головы будущих работников. С ростом разнообразия профессий и сфер деятельности прежние массовые, тред-юнионистские формы урегулирования отношений между «трудом» и «капиталом» уступают место более индивидуализированным и гибким формам организации труда. Устаревает прежнее деление эко номики на «сельское хозяйство», «промышленность» и «сферу услуг». Названия профессий уже ничего не обозначают. В одной компании «кладовщик» вручную грузит бочки с сельдью, в другой — контролирует работу автоматической конвейерной линии и занимается компьютерной оптимизацией складского пространства. Это означает, что нужно классифицировать не профессии, а компании — по доле использования знаний в их совокупной деятельности. «Фирмы умников требуют использовать в работе не только интеллект, но и эмоции, интуицию и воображение. Поэтому маркузианские критики видят в этом даже более зловещую “эксплуатацию” работников» (с. 107). Фантазия, эмоция, неявная аналогия, инсайт не дополняют «логическую машину знания», но образуют каркас новой эпистемологической архитектуры.
Тоффлер противопоставляет картезианский, аналитический подход к экономике (производство как серия не связанных между собой шагов) и системный, синтетический подход. Антикартезианское производство начинается задолго до прихода работника в контору, с обучения, отдыха, творческого и эмоционального развития. И заканчивается гарантийным обслуживанием и экологически чистой утилизацией продукта после его использования. Все эти вещи включаются в экономический расчет производительности, так что «…добавленная стоимость возникает во все большей степени из знаний, а не из дешевого труда, из символов, а не из сырья <…> В новой экономике все создают добавочную стоимость: и получатель, и инвестор капитала, и оператор, нажимающий на кнопки, и продавец, и разработчик систем, и специалист по телекоммуникациям. И, что особенно важно, ее создает потребитель» (с. 111–112). Обходя витрины супермаркета по определенному маршруту, задерживая взгляд на тех или иных товарах и тем более снимая их с полок, регулярно покупая определенный тип и сорт продукта в определенном количестве, в определенное время и в определенном наборе с другими товарами, покупатель предоставляет бесценную информацию и фактически участвует в производстве собственных покупок.
Новой экономике соответствует и новый тип корпоративной организации, в корне отличный от бюрократических вертикалей индустриальной эпохи. Бюрократия особым образом группировала «факты»: специализированная информация и личный опыт концентрировались в «теплых местечках», между которыми была налажена система «каналов», пригодная для работы исключительно в стандартных ситуациях. Кризис бюрократии связан с ее глубинным эпистемологическим допущением, что «…возможно заранее определить, кому в компании что нужно знать. Это допущение основывается на идее, что организации по сути являются механизмами и действуют они в упорядоченной среде» (с. 213). Организация — не машина, но и не организм, обладающий какой-то законченной формой. Новая форма организации людей и знаний должна быть свободной и гибкой: «Концепция гибкой фирмы не подразумевает отсутствия структуры; она как раз предполагает, что, возродившись, компания может перестать быть мулом, превратиться в команду, состоящую из тигра, стаи пираний, одного или двух мини-мулов и, кто знает, может быть, даже роя собирающих информацию пчел <…> Мы действительно располагаем огромным репертуаром организационных форм, которые можем принять — от джазовых квартетов до шпионских сетей, от племен, кланов и советов старейшин до монастырей и футбольных команд» (с. 227–228). Главное то, что в рамках одной компании могут быть организованы подразделения самых разных видов, а их взаимодействие может быть поставлено не обязательно по сценарию «сети». «Сеть», таким образом, — не новая догма, а один из многочисленных вариантов гибкой формы.
За недостатком места тезисно обозначим еще несколько важных мотивов тоффлеровской эпопеи. 1) Появляется новый тип автономного работника, хранящего в голове главное средство производства — знание. 2) Политика все сильнее зависит от компьютерной обработки огромных массивов информации. Политический конфликт все чаще выступает в форме «конфликта метасомнений» относительно стоящих за теми или иными политическими аргументами компьютерных расчетов и моделей. 3) Общество все настойчивее требует эффективной реализации права на знание (например, на заблаговременное знание о предстоящем увольнении или на знание того, что именно происходит на соседней атомной станции). 4) Средства информации перестают быть массовыми и становятся все более гетерогенными. 5) «Религиозное возрождение» и «экотеология» решительно осуждаются. 6) Мир отныне будет разделен на быстрых и медленных. 7) Социализм исчерпал себя, поскольку новая форма собственности — знание — не нуждается в героической деприватизации. 8) «Соединенные Штаты — это единственный из всех трех великих капиталистических центров мира, кто располагает наиболее сбалансированным могуществом, <…> они по-прежнему сохраняют за собой лидерство именно в той составной части силовой триады, которая становится наиважнейшей, — в знании» (с. 551).
Наконец, хотелось бы отметить неряшливость и неотредактированность перевода, что, впрочем, не всегда плохо, ибо смех способствует здоровью. Так, на с. 165 повествуется о Роберте Боше из германской фирмы GmbH. Помнится, героине Амели Нотомб из романа «Страх и трепет» за точно такую ошибку порядком досталось от ее красивой японской начальницы. 
Актуальные проблемы Европы. Занятость и безработица в Западной Европе: Сборник научных трудов ИНИОН РАН / Сост. и автор Э. К. Хижный. М., 2002. 200 с.
Материалы сборника организованы хронологически. История развития рынка труда и политики занятости в промышленно развитых странах во второй половине прошлого века делится автором на два этапа, фордистский (1949–1973) и постфордистский (начался в 1980-м). Послевоенные десятилетия были отмечены опережением роста ВВП над ростом производительности труда, что создавало условия для увеличения занятости. Государственная политика в области рынка труда базировалась на теории Кейнса. Суть была в том, что если дать населению дешевые кредиты и увеличить бюджетные расходы на социальные нужды, то потребительский спрос подскочит, а за ним и производство, вот тут-то и возникнут новые рабочие места. Таким образом можно было добиться «полной» занятости (т. е. безработицы от двух до пяти процентов в разных странах). Это был косвенный метод воздействия на рынок труда. Наряду с этим активно развивалась социальная политика государства, складывалась социальная инфраструктура: «Все большая часть компонентов воспроизводства рабочей силы (улучшение жилищных и транспортных условий, системы бесплатного медицинского обслуживания, системы обучения и профподготовки, социального страхования, обеспечение инфраструктурой досуга) могла быть реализована в тот период лишь на коллективной, общенациональной основе» (с. 29–30). Складывалось «государство всеобщего благосостояния». Сокращалось рабочее время. Повышалась зарплата. Улучшалось качество жизни. Доминирующей фигурой на рынке труда тех лет был рабочий с постоянным контрактом, заключенным с помощью коллективного договора, имеющий полную трудовую нагрузку в течение дня, недели, месяца, года, жизни. Минимальные нормы труда и оплаты определяются договором профсоюза с работодателем, заключенным на национальном или отраслевом уровне.
После кризиса 1974–1975 годов экономисты еще долго продолжали рекомендовать своим правительствам меры по восстановлению высоких темпов экономического роста. Рост представлялся ценным и сам по себе и как средство ликвидации безработицы. Однако темпы не восстановились, а производительность труда и поступление рабочей силы на рынок возросли. Правительства стали использовать меры прямого регулирования рынка труда (национализация, расширение госаппарата, программы общественных работ, государственное субсидирование занятости на предприятиях частного сектора) и такие новые меры увеличения спроса на рабочую силу, как сокращение индивидуального объема рабочего времени, распространение частичной занятости, увеличение сроков обязательного обучения и профподготовки, стимулирование досрочного выхода на пенсию.
В 1980-е годы неоконсерваторы сделали упор на рыночное саморегулирование занятости и заменили политику «полной» занятости концепцией «естественной нормы безработицы». Это было время многочисленных «де» (децентрализация, денационализация, дерегламентация, дерегулирование) и риторики гибкости, эффективности и разнообразия. На практике гибкость означала возвращение женщин и подростков к опасным видам труда и к работе в ночное время, разгон профсоюзов (см. с. 75). Рынок труда стал постфордистским, однако идеология труда и сегодня еще остается во многом фордистской: «Современная идеология и организация производства исключают такие “стандарты” рынка труда, как восьмичасовой рабочий день, 40-часовая рабочая неделя, “нормальный” трудовой год, т. е. категории наемного труда, которые повсеместно использовались и продолжают декларироваться в нормативных документах МОТ. Такие термины, как “разделение рабочего места”, “неполная” или “частичная” занятость, зависят от понятия ”работник, занятый в течение полного рабочего дня”. А оно уже устарело» (с. 77). Прежде «нетипичные» формы занятости (частичная, временная, самозанятость, командировочная работа) сегодня начинают доминировать в процентном отношении.
Тенденция последних лет такова, что при стабильно высоком уровне безработицы (порядка 10 процентов в Европе) происходит рост занятости (см. с. 114). Безработица не будет уменьшаться в том числе из-за действующей системы пособий, позволяющей людям не слишком спешить с поиском нового места. Это, и еще старение населения, приведет к росту государственных расходов. Для предотвращения их дальнейшего роста предлагается, например, система «социального дивиденда» (гарантированного базисного дохода), государственное стимулирование самонайма, учет всех видов трудовой деятельности, в том числе «домашней» и «теневой» (концепция «всеобщей занятости»), использование «контракта о деятельности», который заключается со своего рода «сетью» (фирмы, учебные заведения, органы власти и т. д.) и позволяет чередовать работу по найму, обучение, создание своего «дела», отпуск по семейным обстоятельствам и пр. «В свете отмеченного очевидно, что сегодня уже нельзя рассматривать занятость исключительно как работу по найму. Заработная плата перестала быть единственным источником дохода для растущего числа трудящихся. Ее заменяют или дополняют различные централизованные пособия и дотации, заработки от индивидуальной трудовой деятельности, самообеспечение некоторыми видами товаров и услуг» (с. 147). Происходит отход от линейной структуры жизненного цикла. Люди привыкают к разнообразию, свободе и творческому самовыражению. 
Пекка Химанен, Мануэль Кастелс. Информационное общество и государство благосостояния: Финская модель / Пер. с англ. А. Калинина, Ю. Подороги. Послесл. Б. Кагарлицкого. М.: Логоc, 2002. 219 с. (Серия «VS»).
Оригинальная книга выпущена в 2002 году фондом Sitra (Финский национальный фонд исследований и развития) в издательстве Oxford University Press. Исходный тезис заключается в том, что на сегодняшний день в мире существует по крайней мере три различные модели «информационного (сетевого) общества»: американская модель, реализованная в Силиконовой долине (в дальнейшем называется просто «Калифорния»), сингапурская модель, которой, скорее всего, последует Китай, и финская модель. Из них только финская модель социально ориентирована на «государство благосостояния», при том что Финляндия занимает первое место по технологическому развитию, третье по степени динамичности экономики, последнее по уровню социальной несправедливости, измеряемой соотношением доходов самых богатых и самых бедных, и последнее по уровню исключения из общества, измеренного функциональной неграмотностью и количеством тюремных заключений.
Сетевому обществу соответствует новая форма корпоративной организации — «сетевое предприятие», в рамках которого «…рабочая сила действует <…> как постоянно преобразующаяся сеть принятия решений и осуществления задач. Следовательно, работа требует не только способности применять информационные технологии и обрабатывать информацию, но также и способности “учиться обретать знания и навыки”: рабочая сила, обладающая способностью к самопрограммированию, служит источником производительности и конкурентоспособности. Отсюда следует, что в том или ином обществе важнейшим фактором производства, позволяющим завоевывать конкурентные преимущества в информационной экономике, является производство самопрограммирующейся, высококачественной рабочей силы» (с. 9–10). Государство благосостояния способствует полному развитию информационности и построению информационного общества в той мере, в какой его политическая легитимность основывается на национальной идентичности. «Финская модель» как раз и означает такую конфигурацию идентичности, государственности и информационности. На сегодняшний день только эта модель, по мнению авторов, способна воспрепятствовать распространению новых, сетевых форм социальной несправедливости, когда людей, «…имеющих минимальную ценность для сетей информационного капитала» (с. 15), отключают от этих сетей, в силу чего они вынуждены подключаться, скажем, к сетям глобальной преступности.
В сетевой экономике «продуктом» становится обработка символов: технологии обработки, сама обработка в форме медийного продукта, а также символический и социальный опыт, создаваемый продуктом (скажем, опыт, приобретаемый в результате пользования мобильным телефоном).
В книге рассказывается история образцового «сетевого предприятия» — фирмы Nokia. До реорганизации в первой половине 1990-х годов Nokia была классическим промышленным многоотраслевым конгломератом с вертикальной иерархической структурой. Менеджмент был основан на старом индустриальном стиле отношений патроната и контроля. Nokia выходила на все новые и новые рынки, брала займы и приобретала активы. К 1992 году эта бизнес-модель привела компанию на грань катастрофы. Тогда Nokia под руководством группы молодых управляющих полностью сменила стратегию. Был выбран единственный сектор рынка — мобильные телекоммуникации. Непрофильные предприятия распроданы. Новый продукт Nokia «…был основан не только на достижениях инженерной мысли, но и на социальном новаторстве. Nokia поняла <…> что мобильный телефон — это не просто техническое устройство, предназначенное для узкой группы пользователей-бизнесменов, но устройство для людей вообще и что дружественность к пользователю и конструкция составляют существенную часть стоимости мобильного телефона <…> Nokia рано поняла важность символического опыта как источника стоимости» (с. 39–40). Следует определение «символического опыта»: это «…нечто, отразившееся в упоминании Nokia как пятого по стоимости бренда в мире в листинге Interbrand за 2000 год» (с. 40). Другие составляющие новой стратегии: открытость инвесторам со всего мира; эффективная сетевая логистика (понимаемая не просто как оптимизация материально-технического снабжения, но и как оперативная связь с партнерами, клиентами и покупателями на всех уровнях); сетевая организация производства и более глубокое партнерство с субподрядчиками; качественная и гибкая рабочая сила; ориентация внутрисетевых КБ на прикладные исследования; сетевая связь с университетами всего мира, где ведутся как раз фундаментальные исследования; концепция «виртуальных лабораторий»; отказ от вертикального менеджмента, flat organization, формирование сетей ad hoc и «оркестровка» их для решения конкретной задачи; горизонтальная ротация рабочих мест во избежание складывания индивидуальных, замкнутых узлов. В силу открытости и сотрудничества c государством и другими частными компаниями Nokia «…можно рассматривать как воплощение коллективного знания финнов в области телекоммуникационных технологий. Государственный сектор сознательно подталкивал Nokia к превращению в канал сети этих знаний. В этом смысле Nokia является подлинно национальным проектом» (с. 72).
Коротко обозначим другие сюжетные линии книги: 1) сетевая организация государственной поддержки инновационных исследований и бизнес-проектов и сетевая модель фундаментального знания; 2) поддержка социальных инноваций и новых типов социального опыта, поддержка самоформирующейся сетевой социальной среды; 3) коллективная защита труда (в Финляндии система профсоюзов и коллективных договоров продолжает действовать, но при этом доля «гибкого» труда также растет); 4) социальное использование информационных технологий; 5) расширение локальных сетей и региональное развитие; 6) хакерская этика. Хакер — это вовсе не компьютерный преступник, а просто творческий человек, склонный к сетевым отношениям с другими творческими людьми. «Культура труда индустриальной эпохи, так называемая протестантская этика, которая учила, что работу следует рассматривать как обязанность, в которой каждый выполнял отведенную ему роль и которая утверждала, что страдания даже благородны, хорошо соответствовала потребностям индустриальной экономики, в которой многие рабочие места предполагали рутинную деятельность, а произведенная работа была прямой функцией израсходованной энергии (времени). Но в информационной экономике, в которой результаты труда являются функцией креативности, эта старая культура труда работает очень плохо» (с. 56). На с. 176–177 хакерская культура описывается как опосредующая и снимающая противоречие между протестантской культурой труда ради накопления денег и «культурой фондового рынка» («культурой опционных миллионеров»), в которой деньги производятся не трудом, а биржевой игрой и потому из фетиша превращаются в средство для покупки дорогих авто и прочих удовольствий. Разница в том, что для «хакера» главным удовольствием является «творческая самореализация».
Биншток Ф. И., Ермакова Л. И.,
Коновалов Н. Н., Лещинская А. Ф.,
Москвин Д. Д., Наумова Н. Ф. Проблемы
социальной справедливости в зеркале
современной экономической теории.
М.: Эдиториал УРСС, 2002. 190 с.
Работа написана преподавателями московских вузов. Определение справедливости: «Справедливость требует соответствия между реальной значимостью (? — Р. Г.) различных индивидуумов (социальных групп) и их социальным положением, между правами и обязанностями, между трудом и вознаграждением» (с. 7). Определение приватизации I: «При приватизации вообще предполагается мое отдать (продать, передать — не имеет значения) какому-то дядетете — иностранцам, группе предприимчивых, акционерам и т. п. Это уже грабеж в квадрате» (с. 7–8). Определение приватизации II: «Мое, не спрашивая меня, отберут и отдадут другому, частнику, причем богатенькому. А на каком основании? Где справедливость?» (с. 8). А вот вполне справедливое и дельное замечание об оценках «экономических фактов»: «…индивидуум, который их [оценки] осуществляет, всегда выражает в них свой собственный экономический интерес» (с. 11). Любопытен вывод о социальной справедливости системы феодализма по сравнению с системой, основанной на рыночной экономике. Заслуживает пристального внимания метод анализа, позволяющий возвести суждение «труд есть отец богатства», принадлежащее вполне определенной исторической эпохе, к якобы вневременной народной мудрости «без труда не вытащишь и рыбку из пруда», на основании чего заключается об обязательности равного участия в труде всех членов общества (см. с. 49). Максима «за равный труд — равное участие в распределении» превосходна, хотя, пунктуальности ради, не мешало бы указать, что значит равный труд и равное участие. В каких единицах измеряется труд и только ли в денежных единицах измеряется участие? Америка обогатилась на чужой крови (с. 51), и это, конечно, плохо. И то, что будущее человечества — в господстве общественной собственности на средства производства, это, без сомнения, хорошо. Рынок способствует аморальности (не от слова «амор») и порождает теневую экономику. С этим тоже не поспоришь. А вот утверждение, что приватизация по своей природе противоречит идее справедливости, сильные вызывает сомнения. Скажем, владею я доменной печью. Имею видное социальное положение. Это по определению несправедливо. Это означает, что я по самой своей частнособственнической природе не могу обладать реальной значимостью. Или наоборот: мне бы по моей значимости плюс к печи еще и пароходом «Ласточка» владеть, да ведь нашелся умник пошустрей меня. Непонятно как-то это все.