Опубликовано в журнале Отечественные записки, номер 3, 2003
Индустриальная, или производственная, демократия — один из важных социально-политических институтов демократического промышленно развитого общества. Не будет преувеличением сказать, что в демократизации отношений на промышленном предприятии высших результатов удалось добиться немцам Федеративной Республики Германии во второй половине ХХ века. Почему? Означает ли это, что немецкий опыт производственной демократии универсален и одинаково применим в Китае и России, Индии, Африке и Латинской Америке — надо только не лениться и постараться его внедрить? Конечно, дело обстоит не так просто, и ответить однозначно на последний вопрос нельзя: всякий опыт имеет свою историю, а она разворачивается не в геометрическом пространстве, а на определенной цивилизационной и национально-культурной почве.
Если подходить к индустриальной демократии с позиций европоцентризма, то ее западногерманская модель, действительно, — наиболее успешное воплощение идеала демократических отношений на предприятии. Но при этом было бы неверно отождествлять демократический характер отношений на предприятии вообще с системой правовых норм, получившей в Германии название «производственная демократия» (Betriebsdemokratie), или «трудовая демократия» (Arbeitsdemokratie). Географические, природно-климатические, религиозные, традиционные и прочие особенности образа жизни, выражающиеся также в культуре труда и производства, могут обусловливать демократический характер трудовых отношений на предприятии и без соответствующей системы правовых норм. Игнорирование этих особенностей, даже при благих намерениях, может сослужить плохую службу, привести к навязчивому культуртрегерству, в предельном случае — культурному колониализму. Ведь если разобраться, то во всемирно-историческом контексте немецкий опыт «трудовой демократии» предстает именно как специфически западноевропейский, основанный на рационализированном (юридическом) регулировании человеческих отношений в сфере труда на промышленном предприятии. Многие немецкие социологи и политологи это хорошо понимают. Отсюда — огромное число публикаций в ФРГ об азиатских и иных моделях производственной демократии, прежде всего японской. В самом деле, элементы производственной демократии есть фактически в любом обществе, которое не только претендует на название «демократического», но и создает реальные возможности для участия трудящихся в управлении производством.
Корни идеи индустриальной демократии уходят в историю западного либерализма, равно как в историю коммунистических и социалистических учений. Мечта о справедливом устройстве общества, при котором труд приносит каждому человеку достойное его статусу, профессии и реальному вкладу вознаграждение, стара как мир. В Государстве Платона она получила свое классическое выражение. Однако лишь развитие бюргерско-буржуазных отношений в позднее средневековье, следствием чего стали эпохи Возрождения и Реформации, привело к появлению на базе складывающейся либеральной идеологии — прежде всего на основе идей свободы и равенства — новых представлений о труде. «Государство это так устроено, — писал Т. Мор, по-своему развивая идею Платона в своей «Утопии», — что прежде всего важна только одна цель: насколько позволяют общественные нужды, избавить всех граждан от телесного рабства и даровать им как можно больше времени для духовной свободы и просвещения. Ибо в этом, полагают они, заключается счастье жизни»[1]. Между тем в труде впервые стали видеть не только «работу», т. е. приносящую страдания вынужденную деятельность, дающую средства для жизни, но и индивидуальный путь к Богу и вечному блаженству. Гипотезу о влиянии нового отношения к труду на развитие капитализма (с точки зрения В. Зомбарта и М. Шелера, влияние это было скорее обратным, чем первичным) выдвинул М. Вебер в своей «Протестантской этике…» Впрочем, в утопическо-социалистических концепциях новое гуманистическое представление о труде постепенно вытесняет его новый религиозный смысл. На первый план выдвигаются утилитаристское, гедонистическое и эвдемонистическое понимания труда как общественно полезной деятельности, способной — при определенных условиях — принести человеку удовольствие, радость и счастье. Вопрос лишь в том, что это за условия и как их создать.
Выработанный Ренессансом и Реформацией либералистский взгляд на труд как на самоцельную и самоценную сферу бытия индивидуальной личности, в которой она посредством творческого самоутверждения не только находит свой особый путь к Богу, но и интегрируется благодаря разделению труда в общество, получил в утопическом социализме мощную консервативную прививку. Так, Ш. Фурье, мечтая об «освобождении труда», или, выражаясь более современно, о его гуманизации, одновременно мечтал об «освобождении мира от цивилизации, теперь (после 1789 года — А. М.) более революционной и более отвратительной, чем когда бы то ни было». «Эта всеобщая тяга наемных тружеников к восстановлению орды сводит все политические задачи к одной единственной проблеме: найти новый социальный строй, который обеспечил бы и самому заурядному из производителей достаточное благосостояние, чтобы он горячо и страстно полюбил свой труд и предпочел его инерции и разбою, куда влечет его сейчас«, — писал он[2]. За неадекватным, бессознательно европоцентристским толкованием Фурье понятия «орда» (которое ассоциировалось у него попросту с хаосом, аномией) стояло не только полное непонимание им не-европейских цивилизаций и культур, но и вполне осознанный социальный холизм. С позиций последнего он мечтал о создании нового общественного строя посредством рационального упорядочения человеческих страстей у живущих в фаланстерах «сосиетариев». Для их общежития характерны солидарность и партнерство, основанные на «корпоративном духе». «Этого корпоративного духа достаточно, чтобы исчезли самые вопиющие пороки цивилизованного населения, его грубость, нечистоплотность, низость и иные недостатки, которые триба сочла бы для себя позором, моментально изъяв из своей среды виновного в этом»[3].
Такое же своеобразное сочетание принципов секулярного гуманизма, сциентистского рационализма и социального холизма мы находим у К.-А. Сен-Симона де Рувруа и его ученика О. Конта. Особенность же заключается в том, что первые два принципа, если и не вступают в явное противоречие с последним, то, во всяком случае, плохо с ним согласуются. Если Фурье пытался обосновать социальный холизм с помощью оригинального мифологического истолкования астрологических таблиц, принося в жертву мистицизму научный рационализм, то и Сен-Симон, и Конт завершают свои социальные концепции по сути весьма схожими проектами «новой» морали и гражданской религии («все люди — братья»; «альтруизм» с его принципом «жить для других»), также принося научный рационализм в жертву мифическому «Большому Существу», человечеству. Позднее эту секуляризированную мистически-рационалистическую вытяжку из христианского учения о любви Ф. Ницше ошибочно примет за подлинную «христианскую идею любви», разоблачит ее в «Генеалогии морали» как «утонченнейший цвет ресентимента» и объявит, что «Бог умер». Вскрытую Ницше сущностную близость европейского социализма и нигилизма, опасность для человечества их крайних атеистических форм с потрясающей художественной глубиной покажет в романе «Бесы» Ф. М. Достоевский. Но это будет потом, а пока пронизанные историческим оптимизмом сциентистские и прогрессистские доктрины Сен-Симона и Конта успешно завоевывали лучшие в Европе сердца и умы.
Отличием этих доктрин от предшествующих было то, что они не только провозгласили главной движущей силой исторического развития прогресс научного знания, но и вслед за А. Смитом придали труду высшую социально-моральную ценность. По природе своей человек есть существо трудящееся, а труд — источник всякого богатства. В своих главных работах, «Индустриальная система» (1821) и «Новое христианство» (1825), Сен-Симон сформулировал важнейшие принципы, получившие впоследствии развитие в «научном социализме»: обязательный труд («каждый человек должен трудиться»), распределение по трудовому вкладу (который в идеале должен соответствовать способностям), единство науки и индустрии, научное планирование экономики, в перспективе — научная организация всего общества. Буржуазия и пролетариат образуют единый класс «индустриалов», но главная цель «нового христианства» — освобождение рабочего класса и промышленного труда.
Либерализму как политико-идеологической силе, основанной на собственности и капитале, а также власти класса «логистов» (защищающих права собственнников) Сен-Симон противопоставляет идею индустриализма как продуктивной силы общества. Разделив всех членов общества на людей трудящихся, или производителей, и людей праздных, граф считал, что только первые имеют моральное право называться гражданами общества, собственники же — только если они трудятся. В грядущую экономическую и индустриальную эпоху производители займут ведущее положение в обществе, вытеснив представителей старого, феодального — аристократического и теологического — общественного строя: военных, рантье и чиновников. В грядущем индустриальном обществе, целью которого будет создание возможно большего количества благ для класса трудящихся, благодаря проповеди братства всех людей, любви и милосердия воцарятся абсолютная свобода и полное равенство. Пока же, по мнению Сен-Симона, между старым и будущим обществами образовалась промежуточная фаза, когда господствуют абстрактное мышление и метафизика. Эта идея трех фаз общественного развития была оригинально переосмыслена О. Контом в его философско-исторической концепции («закон трех стадий»).
Большой, если не сказать основной, вклад в развитие идеи освобождения труда внесли К. Маркс и Ф. Энгельс. С них начинается отсчет времени идеи индустриальной демократии на немецкой почве. В нашей стране на их идейном наследии более семидесяти лет строилась монолитная государственная идеология «научного коммунизма», которая не просто поддерживала жестко авторитарный сталинский режим, а затем постепенно либерализующиеся постсталинские политические порядки, но и служила их системообразующей, цементирующей силой. Речь идет по сути дела об историческом опыте социалистической идеократии. Освобождение от ее господства произошло сравнительно недавно, поэтому объективно оценить вклад К. Маркса и Ф. Энгельса в освобождение труда и демократизацию трудовых отношений нам достаточно сложно. Советскими авторами написаны горы книг, превозносящих вклад «основоположников» до небес. Между тем за последние пятнадцать лет о них написано, наверное, не меньше, но оценка — с противоположным знаком: «опасные мечтатели», «ненавистники России» и т. п. Виноваты ли великие немецкие мыслители в том, что произошло с Россией в 1917 году? Для людей здравомыслящих это вопрос, конечно, чисто риторический. И все же… Как говорится в одном анекдоте, деньги-то потом нашлись, но неприятный осадок остался.
Сохранив в своем учении все указанные выше принципы, даже радикализировав их (прежде всего за счет усиления их атеистической направленности), К. Маркс и Ф. Энгельс были убеждены в том, что выдвинутая ими социалистическая доктрина, в отличие от предшествующих «утопических», имеет подлинно «научный» характер. Они полагали, что освобождение труда (от капиталистической эксплуатации) на отдельных предприятиях и даже в отдельно взятых странах невозможно — оно возможно только посредством мировой коммунистической революции, в результате которой будет ликвидирована частная собственность, установлена общественная собственность на средства производства и созданный капитализмом общественный характер производства перестанет, наконец, противоречить антиобщественному (частному, плутократическому, олигархическому и т. д.) способу распределения и присвоения произведенных всем обществом благ. «Общественные производительные силы, выросшие настолько, что буржуазия не может с ними более справиться, лишь ждут того, чтобы объединившийся пролетариат ими овладел и установил такой строй, который предоставит каждому члену общества возможность участвовать не только в производстве, но и в распределении и управлении общественными богатствами и который путем плановой организации всего производства увеличит до таких размеров производительные силы общества и создаваемые ими продукты, что каждому будет обеспечено удовлетворение его разумных потребностей в постоянно возрастающих размерах», — писал Ф. Энгельс[4].
Сам же К. Маркс видел освобождение труда при коммунизме так: «На высшей фазе коммунистического общества, после того как исчезнет порабощающее человека подчинение его разделению труда; когда исчезнет вместе с этим противоположность умственного и физического труда; когда труд перестанет быть только средством для жизни, а станет сам первой потребностью жизни; когда вместе с всесторонним развитием индивидов вырастут и производительные силы и все источники общественного богатства польются полным потоком, лишь тогда можно будет совершенно преодолеть узкий горизонт буржуазного права, и общество сможет написать на своем знамени: Каждый по способностям, каждому по потребностям!»[5]. Об эсхатологическом, мессианском пафосе марксистского коммунистического учения написано слишком много, чтобы стоило еще раз здесь об этом писать. Он делает это учение одной из наиболее рафинированных «идеологий угнетенных», помогая вербовать адептов среди тех, кто изверился в Боге и возроптал на Него. Одержимые идеей ложного всеобщего человеколюбия они верят в возможность построения царства Божьего на земле, каких бы жертв это ни стоило.
Конкретная разработка идеи освобождения труда в рамках марксизма, приближенная к насущным проблемам общественной жизни, началась во второй половине ХIX века и достигла своей кульминации, когда произошло взаимопроникновение рабочего и социал-демократического движений в конце XIX — начале ХХ века. Появление в 1903 году большевизма (ленинизма) как идейно-политического течения привело впоследствии к расколу европейской социал-демократии. Особенно резко он проявился в идейных расхождениях между российской и германской социал-демократией. Если в России в конечном счете возобладала сакрально-догматическая и революционаристская трактовка марксизма В. И. Лениным, то в Германии постепенно, в трудной политической борьбе получила приоритет «ревизионистская», т. е. эволюционистская и реформистская интерпретация марксизма Э. Бернштейном. Большевистская теория марксизма до боли знакома отечественному читателю. А вот вторая версия известна значительно меньше, обычно по двум-трем цитатам, среди которых наиболее известная: «движение все — цель ничто». Будучи вырваны из контекста, они скорее затемняют, чем раскрывают цели основателя идеологии «ревизионизма».
Социал-демократ, член СДПГ с 1872 года, Э. Бернштейн (1850#1932) отнесся к идейному наследию К. Маркса и Ф. Энгельса так же, как И. Кант — к современной ему метафизике. Это было и в духе неокантианской философии, господствовавшей в германских университетах во второй половине XIX века. Лозунг О. Либмана «назад к Канту» бывший банковский служащий воспринял по-своему: с кантовской методичностью стал бороться против «cant»[6] в марксизме. Критическая поверка марсксизма означала выявление и отказ от всего в идейном наследии К. Маркса и Ф. Энгельса, что не выдержало испытания временем, что противоречило современной политической практике рабочего движения, но сохранялось в нем как священная догма, бессознательно или сознательно-лицемерно замалчивалось и постепенно превращало марксизм в застывшую, не способную к развитию идеологию. Впрочем, вывод, к которому Бернштейн пришел в своем докладе от 1913 года под названием «Непреходящее в марксизме», в целом не так уж безутешен: «Да, все три основные части учения Маркса — философия истории, анализ капиталистического общества и теория классовой борьбы рабочих в этом обществе были в частностях модифицированы новыми исследованиями и самим ходом произошедшего развития общества. Но в своих основополагающих понятиях учение лишь укрепилось. Развитие подтвердило его глубочайшие идеи»[7].
Духовная свобода, «которая только и позволяет непредвзято проверять положения унаследованных нами учений», возникает из убеждения, что ценность самого рабочего движения выше, чем ценность осмысливающих его теорий, считал Бернштейн. Отвергая все обвинения в антимарксизме, он писал: «Движение вечно, его формы и теории временны»[8]. Рабочее движение существует не для того, чтобы над ним теоретизировали социалисты, у него нет исторической миссии «доказывать» какие-либо теории, в том числе К. Маркса и его эпигонов. Скорее наоборот, социалистическая теория существует для рабочего движения, должна ему служить, предоставляя в его распоряжение знание, ориентированное на действие, необходимое для успешной политической практики. А эту прагматическую задачу, по мнению Бернштейна, лучше выполнит не догматическое, а критическое понимание марксизма, предполагающее ревизионистскую установку. Такой здравомыслящий прагматизм вел к важнейшему, с мировоззренческой и методологической точек зрения, шагу: отказу от принципа социального холизма, к признанию невозможности обоснования научного социализма как учения, практическая реализация которого освободит труд и разом решит все связанные с ним проблемы. Бернштейн делает этот шаг в работе «Возможен ли научный социализм?» (1901): социализм представляет собой стремление людей к идеалу. Поскольку цель социалистического движения — идеал, постольку она недостижима. Поэтому цель — ничто, движение — все.
Антиревизионистски ориентированная теория марксизма, подобно всякой реакционной идеологии, напротив, не способна учитывать насущные интересы рабочего класса, поскольку игнорирует реальные изменения из опасения подвергнуть сомнению совершенную теорию. «Поэтому вовсе не парадокс, а часто наблюдаемый факт, — писал Бернштейн, — что доктринарный революционаризм внутренне так же консервативен, как и доктринаризм реакционных экстремистов. И те, и другие одинаково противятся признать изменения, противоречащие их «принципу»»[9]. Ясно, что при таком подходе большевизм не мог заслужить у идейного вдохновителя германского реформизма даже удовлетворительной оценки. Великую Октябрьскую Революцию Бернштейн не признал. В работе «Что такое марксизм?», написанной в ответ на развязанную в Германии травлю социал-демократов после свержения монархии, Бернштейн писал, разоблачая методы этой травли: «Самым действенным, поэтому и самым ходовым является прием представить марксизм как ближайший духовный источник русского большевизма и следующих в его фарватере коммунистов внероссийского мира. <…> Однако нет ничего более ложного, чем видеть в большевизме применение марксизма. Как теория он представляет собой ублюдочное образование из марксистских и антимарксистских идей, в практике же это пародия на марксизм»[10].
О том, насколько верна была оценка Бернштейном российского большевизма, можно судить хотя бы по тому, что в конце декабря 1989 года на организованном еженедельником «Ди Цайт» симпозиуме «Конец коммунизма — что дальше?» Вилли Брандт заявил, что развитие в Восточной Европе можно интерпретировать и так, что «Бернштейн победил Ленина»[11]. Слова выдающегося германского социал-демократа, бывшего федерального канцлера ФРГ (1969#1974), не стоит недооценивать, как не стоит забывать и то, что Э. Бернштейн был автором второй, практическо-политической части Эрфуртской программы СДПГ (1891), выражавшей суть «эволюционного социализма» и противоречившей революционным устремлениям первой, теоретической части (автором которой был К. Каутский).
В развернутом виде точку зрения на социализм и освобождение труда Бернштейн сформулировал в своей наиболее известной работе «Предпосылки социализма и задачи социал-демократии»[12]: перспективы борьбы рабочего класса «зависят не от предположения, что происходит концентрация капитала в руках все сокращающегося числа магнатов, и не ото всей этой диалектической конструкции, к которой относится и это предположение, но от роста общественного богатства, соответственно общественных производительных сил, во взаимосвязи с общим социальным прогрессом, в особенности с возрастанием интеллектуальной и моральной зрелости самого рабочего класса»[13]. Такое понимание пути к социализму и освобождению труда предполагало только реформистскую стратегию, которую Бернштейн прямо называет деятельностью путем принятия законов на основе конституции. Это, конечно, более медленный путь — путь компромиссов и позитивной социально-политической работы, — замечает он[14]. Но другого пути нет, потому что поднимающийся класс не может уповать только на разрушение старого строя. Он нуждается в здоровой морали. Необходимо, чтобы его цели «были наполнены таким социальным представлением, которое характеризуется прогрессом в развитии культуры, более высокой моралью и правовым сознанием»[15]. Тем самым Бернштейн в общих чертах определяет направление и содержание этически ориентированной реформаторской деятельности. «По существу это было фактическим обоснованием новой политической философии социал-демократии»[16].
На наш взгляд, главной отличительной чертой немецкой социал-демократии в сравнении с российской — чертой, уходящей корнями в глубины национальной политической культуры, — является уважительно-трепетное отношение немцев к закону. Их правосознание и законопослушность создавали более благоприятные условия для победы именно «легального марксизма», «катедер-социализма», а не революционаризма, который избрали Роза Люксембург, Карл Либкнехт, Эрнст Тельман и их сравнительно немногочисленные последователи-соотечественники. Яркий пример тому — молодой В. Зомбарт, еще увлеченный «социальным движением». Воспевая идею К. Маркса о классовой борьбе, он тут же вполне здраво замечает: «Но, конечно, об одном нам никогда не следует забывать: о том, что борьба в одинаковой мере может вызывать благо, как и уничтожать и подавлять всякую культуру. Она вовсе не ведет неизбежно к высшим формам существования, отнюдь не обязательно должна знаменовать собою начало новой культуры, но может означать также конец старого да и всякого вообще человеческого существования. Поэтому, думается мне, нам отнюдь не следует упускать из виду две важные точки зрения в этой борьбе. Во-первых: всякая социальная борьба должна происходить из-за законной потребности. Лишь при таком условии останется ненарушимою святость правовой идеи. Без нее мы попадем в хаос. <…> То же самое можно сказать о втором требовании, которое во имя культуры и человечности должно быть предъявляемо борющимся <…> а именно, чтобы борьба велась приличными средствами, а не ядовитыми стрелами»[17].
В СССР идея демократии в сфере труда с самого начала рассматривалась как составной элемент коммунистической идеи, осуществляемой в практике социалистического строительства. Считалось, что главная цель — социалистическая революция, которая приведет к ликвидации социально несправедливого общественного строя, основанного на частной собственности, и, в конечном счете, к созданию новых, социально справедливых коммунистических производственных отношений. Предполагалось, что общественно-системные предпосылки труда меняют сам характер труда, стало быть, его постепенная демократизация в ходе построения социализма казалась автоматически гарантированной. Коль скоро от общественного целого и общего шли к личному и частному, то главная ставка в переходном социалистическом обществе делалась на посредствующее, переходное звено между ними — трудовой коллектив. (Правда, скоро общее и общественное незаметно подменили государственным.)
Исходя из этого развитие производственной демократии рассматривалось с точки зрения расширения прав и свобод не отдельного работника как индивида, а трудящихся как членов трудовых коллективов. Было бы глупо отрицать наличие элементов производственной демократии в СССР, в построенной по советскому образцу ГДР, других странах «народной демократии». Какими бы мифологическими, идеологическими и внутренне противоречивыми мы ни считали понятия «социалистической демократии» и «демократического социализма», попытки их реализации в производственной сфере и сфере труда вообще, тем не менее, создавали реальные возможности для трудовых коллективов частично контролировать процесс принятия решений, влиять на него через своих представителей в профсоюзах, советах трудовых коллективов. Вопрос в том, насколько эти шансы использовались и, если использовались, то — благодаря или вопреки сложившемуся общественному строю и господствовавшей идеологии? Впрочем, «производственная демократия в СССР» — тема отдельного исследования.
В Германии же во времена Веймарской Республики, а тем более после Второй мировой войны в Западной Германии социал-демократы, наоборот, пошли, насколько это возможно, от личного и частного к общему и общественному (и лишь частично также государственному). Выбор такого пути был обусловлен отказом от принципа социального холизма и, соответственно, от задачи общественно-системного решения проблемы осовобождения труда. Элементы социализма, причем весьма значительные, были, фигурально выражаясь, имплантированы в ткань социальных отношений «капиталистического общества», а именно туда, где постоянно вспыхивали наиболее острые социально-классовые конфликты. Борьба за развитие производственной демократии имела здесь целью расширение прав и свобод отдельного работника как индивида, хотя средством для достижения демократии обычно была групповая и коллективная, профсоюзная и партийная борьба: один в поле не воин. Существенная разница была в том, что при идейной установке, лишенной глобальных революционных устремлений, когда не ставилась задача подрыва общественного строя, а затем его ликвидации, классовая борьба теряла свой непримиримый эсхатологический характер и превращалась в банальный конфликт интересов. Развитие индустриальной демократии оказалось возможным и реально происходило только на базе социального партнерства собственников капитала («капиталистов») и их представителей с наемными работниками («пролетариатом») и их представителями, достигаемого посредством взвешенных социальных реформ. Демократия в сфере труда рассматривалась в послевоенной Западной Германии как сфера прав и свобод индивидуального наемного работника, постепенно расширяющаяся в результате успешной борьбы представителей его интересов в профессиональных союзах и политических партиях.
Чтобы лучше понять ближайшие реально-исторические предпосылки «производственной демократии» в Западной Германии (и Западном Берлине[18]), укажем в заключение на несколько важных вех и факторов ее политической истории после 1945 года, без которых вообще невозможно понять возникновение такого феномена на постнацистской почве. Во-первых, формирование гражданского общества в Западной Германии после Второй мировой войны означало частичное восстановление демократических институтов, сложившихся еще в Веймарской республике под влиянием германской социал-демократии, разрушенной национал-социалистами с 1933 по 1945 годы. Во-вторых, это восстановление происходило под непосредственным контролем и жестким влиянием США, Великобритании и Франции, особенно вначале. Представители этих держав — в первую очередь, США — не столько предлагали, сколько прямо навязывали немцам свои представления о свободе и демократии, в буквальном смысле насаждали свои порядки, поэтому отрицать или даже недооценивать роль этих держав в формировании системы политической демократии в Западной Германии ни в коем случае нельзя. В-третьих, в результате такого влияния (кстати, вызывавшего у немцев иногда естественное сопротивление) на западногерманской почве возникло нечто в социокультурном смысле совершенно новое — что не сравнимо не только с Третьим Рейхом, но даже с Веймарской республикой. Возникло мирное, ориентированное главным образом на американские образцы демократии «социальное и правовое государство», которое очень скоро (к 1960-м годам) сотворило «экономическое чудо».
Началом процесса демократизации Западной Германии можно считать Потсдамскую конференцию (17 июля — 2 августа 1945 года), на которой было принято единодушное решение союзников о денацификации, демилитаризации, демонополизации Германии, а также о воспитании немцев в демократическом духе. Задача прямо так и ставилась: «привить немцам демократическое сознание»[19]. Следующими важнейшими вехами в этом процессе стало принятие Основного закона (Конституции) (8 мая 1949 года) и образование Федеративной Республики Германия (23 мая 1949 года). С самого начала в Западной Германии была принята и успешно развивалась модель «социальной рыночной экономики», выдвинутая Альфредом Мюллер-Армаком в 1947 году. Новое экономическое устройство должно было, с одной стороны, воспрепятствовать «заболачиванию капитализма» (Вальтер Эйкен), с другой — не допустить централизованного планового хозяйства как тормоза творческой активности и инициативы. Эта экономическая цель была закреплена в Основном законе (Конституции) и дополнена принципом «правового и социального государства», а также федеративной структуры ФРГ. В основной закон были включены многие замыслы западных оккупационных держав, которые 1 июля 1948 года («Франкфуртские документы») поручили разработку Конституции премьер-министрам западногерманских земель.
Вместе с тем, в нем был учтен и опыт Веймарской республики. Конституционное собрание на Херренхим-Зе (10#23 августа 1948 года) и Парламентский совет в Бонне (65 членов, делегированных ландтагами, провели первое заседание 1 сентября 1948 года), которые разрабатывали Основной закон, обязывали в нем будущие правительства, партии и прочие политические силы придерживаться принципов предупредительной правовой защиты. Все стремления ликвидировать свободный демократический строй, всяческие попытки сменить его правой или левой диктатурой считаются с тех пор достойными наказания и запрета. Антиконституционный характер политических партий устанавливает Федеральный Конституционный суд. Если в Веймарской Конституции — в наивной вере в законодательное благонравие народа — в статье 76 противникам Конституции предоставлялось формальное право самим ликвидировать самую свободную по тому времени конституцию в мире, то теперь статья 79 Основного закона запрещала изменение увязки всей государственной власти с правами человека (ст. 1). Также запрещена ликвидация демократического, правового, социального и федеративного государственного устройства (ст. 20). Эти конституционные положения явились прямой реакцией на уроки, извлеченные в период диктатуры национал-социалистов.
Таким образом, для развития производственной демократии в Западной Германии были созданы специфические, если не особо благоприятные, международные и государственно-правовые условия. Заслуга немцев в том, что они работали на протяжении двух поколений не покладая рук и сумели в полной мере ими воспользоваться. Чудес, как известно, не бывает — не было чудом и западногерманское «экономическое чудо». Оно стало результатом упорного труда западной половины немецкой нации, избавленной от колоссальных издержек милитаризации экономики в условиях «холодной войны», от необходимости думать о военной защите государственных границ, равно как от соблазна силовой поддержки своих национальных интересов за рубежом. Разработка законов о «соопределении» (Mitbestimmung) и «совете предприятия» (Betriebsrat), регулирующих производственную демократию посредством системы правовых норм, происходила, разумеется, далеко не в тепличных общественных и социально-экономических условиях. Страну время от времени сострясали классовые баталии — массовые увольнения, забастовки, локауты, демонстрации, марши протеста и т. п., — однако в правовом и социальном государстве, в сложноструктурированном гражданском обществе они никогда не доходили до крайних форм выражения и не ставили под вопрос ни общественное устройство, ни принцип социального партнерства.
[1] Мор Т. Утопия / Пер. с лат. Ю. М. Каган. М.: «Наука», 1978. С. 190.
[2] Фурье Ш. Теория четырех движений и всеобщих судеб // Фурье Ш. Избранные произведения. Т. I. М.: Государственное социально-экономическое издательство, 1938. С. 270.
[3] Там же, с. 137.
[4] Цит. по: Маркс К., Энгельс Ф., Ленин В. И. О коммунистическом труде. М.: Политиздат, 1984. С. 55.
[5] Маркс К. Критика Готской программы. Там же. С. 54.
[6] Здесь «cant» (англ.) — лицемерие, ханжество, фарисейство.
[7] Bernstein E. Das Bleibende im Marxismus / Der Sozialismus einst und jetzt. Bonn-Bad Godesberg, 1975. S. 181.
[8] Bernstein E. Zur Theorie und Geschichte des Sozialismus. Teil III: Probleme des Sozialismus. Berlin, 1904. S. 138.
[9] Там же, Teil II. S. 82.
[10] Bernstein E. Was ist der Marxismus? Eine Antwort auf eine Hetze / Bernstein E. Texte zum Revisionismus. Bonn: Verlag J.H.W. Dietz Nachf. GmbH., 1990. S. 12.
[11] Heimann H. Vorwort zur Neuauflage 1990 / Bernstein E. Texte zum Revisionismus. Bonn: Verlag J.H.W. Dietz Nachf. GmbH., 1990. S. VII.
[12] Bernstein E. Voraussetzungen des Sozialismus und die Aufgaben der Sozialdemokratie. Berlin, Bonn: Verlag J.H.W. Dietz Nachf. GmbH, 1984 (впервые вышла в 1899 г.). В русском переводе: Бернштейн Э. Проблемы социализма и задачи социал-демократии. М.: Ефимов, 1901.
[13] Там же, S. 210-211.
[14] Там же, S. 214.
[15] Там же, S. 218-219.
[16] Орлов Б. С. Этика как основа политической философии социал-демократии. М.: ИНИОН РАН, 2001. С. 14.
[17] Зомбарт В. Социализм и социальное движение в XIX столетии / Пер. с нем. под ред. В. Богучарского. Ростов на Дону, Изд. Н. Е. Парамонова «Донская речь», 1905. С. 122#123.
[18] Здесь и далее под «Западной Германией» имеются в виду не только западные оккупационные зоны, впоследствии объединившиеся в Бизонию и Тризонию, территория которых стала с 23 мая 1949 г. территорией ФРГ, но и западная часть Берлина, ставшая позднее Западным Берлином и фактически частью ФРГ.
[19] Германия. Факты. Франкфурт-на-Майне: Издательство «Sozietats-Verlag», 1996. С. 30.