Опубликовано в журнале Отечественные записки, номер 1, 2003
| Еще каких-нибудь три-четыре года назад у нас, с огромным запозданием по отношению к международной социальной науке, рассмотрением глобализации в теории и на практике занимался довольно узкий круг специалистов — социологов и политологов. Но вот настал непредсказуемый час «Ч», и словно прорвался наружу поток всякого рода предположений, домыслов, обрывочных суждений, подогретых групповыми интересами и подчинивших себе общественное внимание. Всё и все разделились, как в голливудском боевике, на белое и черное, на«хороших» и «плохих» парней. Одни видят в глобализации скорое наступление светлого будущего человечества без границ, другие — почти что апокалипсис в виде неминуемой американизации всего мира и превращения культурного многообразия современной цивилизации в унифицированную серую казарму «макдоналдсов», дешевых «сникерсов», джинсов, компьютерных игр и оболванивающих телевизионных сериалов. Ситуация между тем действительно непростая, и узел противоречивых тенденций не разрубить сплеча, разделив все на «хорошее» и «плохое». Известный драматизм порождается и тем, что глобализация не только стоит у ворот России, но она (глобализация) в эти ворота уже вошла, не спросив на то разрешения. Поэтому дискуссии о глобализации — это обсуждение не того, что может или не может быть, а о том, что уже есть и требует объяснения. Гуру глобализации в Москве Приезд в Москву в ноябре 2002 года Энтони Гидденса, одного из самых значимых современных социологов, директора Лондонской школы экономики и теоретика глобализации, заставляет российское социологическое сообщество вновь обратиться к истокам своего отношения к глобализации и ответить на вопрос, откуда и как все это пошло. Программа визита Э. Гидденса была предельно простой. Она сводилась к двум лекциям в Московской высшей школе социальных и экономических наук (в просторечье «Школа Шанина»). Первая, утренняя, лекция, адресованная преимущественно будущим магистрам, как раз и была посвящена глобализации. (Вторая лекция трактовала современное состояние профсоюзно-лейбористского и «неправительственного» сознания в Европе. В этой лекции Гидденс обозначил свое видение «третьего пути» с позиций человека, близкого нынешнему правительству Великобритании.) Специальный социологический интерес представляла именно первая лекция. О ней и речь. В целом теоретический уровень лекции подразумевал общение с неподготовленной, в чем-то наивной аудиторией, которая, быть может, впервые сталкивается с концепцией глобализации в систематическом изложении. Английский социолог говорил просто, оперировал доходчивыми примерами, непринужденно общался с немалой, но отнюдь не массовой, по российским меркам, аудиторией, с иронией реагировал на раздававшиеся в самый неподходящий момент трели мобильных телефонов. Таков его стиль преподавания, вполне соответствующий современным западным университетским стандартам. В меру серьезности и теории, в меру юмора, в меру любования собой и в меру демократизма (т. е. любования аудиторией и лести в ее адрес). Короче, все было на месте и в нужных пропорциях. Между тем профессор Гидденс в естестве своем прост как правда. Заданный регистр внутренне правдивого общения с аудиторией оказался, как ни странно, весьма удачным для нового обращения к основам гидденсовской теории глобализации и проведения ее временной верификации. Как-никак, с момента ее выдвижения прошло не менее двенадцати лет, в течение которых в мире чего только не произошло. Тон лекции был задан подчеркнуто экспрессивным названием — «Великий глобализационный спор» (“The Great Globalization Debate”), спор, идущий повсюду в мире. По мысли Гидденса (и, добавим от себя, «по правде жизни»), «это самый судьбоносный спор, разворачивающийся в социальных науках и, до некоторой степени, в сфере практической политики». Это ожесточенное столкновение мнений и интересов в связи с трактовкой главных движущих сил эволюции как всего современного мирового сообщества, так, с известным допущением, и каждой отдельной семьи или любой иной микроклетки общества. Спор о глобализации — это спор о «нас» и обо «мне», а не только о «них». По мнению Гидденса, уже стали историей дискуссии о том, происходит ли глобализация вообще, а равно и заявления глобализационных скептиков о том, что-де глобализация не нова, ибо с древнейших времен люди торговали, обменивались культурными ценностями и преодолевали национальные границы. Мир сегодня пришел к, можно сказать, единой точке зрения о том, что глобализация имеет место быть и что она приносит нечто новое, не сводимое к прошлому опыту человечества. На смену этим, во многом чисто академическим, дискуссиям пришли столкновения на улицах, взрывы политических эмоций и мощные террористические действа — повсюду! Это и есть второй этап великого глобалистического спора. А будет ли третий? Однако шагнувший на улицы спор о глобализации вращается — как среди протестующей молодежной публики, так и апологетически настроенных кругов— в основном вокруг экономической экспансии Запада и отчасти сопровождающей ее трансформации «внешней» культуры обществ. Между тем не только и не столько экономика (и уж тем более не узко трактуемые финансовые рынки) в полной мере представляет глобализацию. Она раскрывает себя в совершенно новой системе коммуникаций. Причем речь идет не только и не столько о коммуникациях в формате СМИ, но, в основном, о коммуникациях в виде новых связей, зависимостей взаимообусловленностей. Новая ситуация тотальной информационной прозрачности мирового сообщества до неузнаваемости преобразила всю нашу жизнь. Отныне любое микроизменение в любом сегменте мирового сообщества немедленно распространяется по всему миру, влияя на внутренние структуры этого мира. Эта прозрачность и взаимообусловленность, естественно, привели к совершенно новой трактовке статуса национальных государств. Они стали терять свою значимость, так сказать, зависать в пространстве и времени, теряя свою прежде полную власть над экономикой, политикой и культурой своих народов. Но это не означает, что происходит исчезновение национальных государств как таковых. Напротив, число их множится день ото дня, и конца этому процессу разрастания не видится. Но дело в том, утверждает Гидденс, что теперь мы имеем дело с иными по своей сути государствами. Они на наших глазах минимизируются в своих притязаниях на «национальную истину», теряют имперские и авторитарные амбиции и превращаются в комитеты по управлению местными проблемами в рамках глобализированного сообщества. Экономика стремительно выходит из-под власти национальных государств и становится управляемой над- и вненациональными силами, а не усилиями правительств отдельных стран. Наряду с этим глобальные общности с очевидностью не могут вникать в решение всех местных (локальных) проблем. И этим начинают заниматься именно повсеместно множащиеся государства. В обслуживании локальных нужд как раз и состоит их новая миссия. Поэтому глобализация сочетается с расширяющейся автономией отдельных частей мира в решении своих местных вопросов. (Комментируя мысль Гидденса, можно отметить, что новый расклад сил в мировом сообществе порождает и новую систему ценностей. В рамках этой ценностной трансформации парадоксальнейшим образом эпоха глобализации оживляет именно локальные ценностные ориентации. При всей необъятности глобальных горизонтов людей ныне не в последнюю очередь привлекают локальные перспективы. Глобализируясь, мир человека обретает и уют локальной замкнутости. И именно эту замкнутость продолжают создавать обновленные национальные государства.) «Так против чего, в конце концов, протестуют антиглобалисты?» — спрашивает Гидденс. Перво-наперво, антиглобалисты и сами существуют в контексте столь декларативно ненавидимой ими глобализации. Они ее неотъемлемая часть. Они полностью зависимы от глобальных СМИ и Интернета, они с легкостью путешествуют по миру, черпая свои ресурсы из глобальных фондов и т. п. Поэтому, внимательно присматриваясь к действиям антиглобалистов, можно предположить, что эти рассерженные молодые люди протестуют против глобализации «сверху» в виде политики транснациональных корпораций и пр. Однако сами антиглобалисты стали порождением глобализации «снизу». Их сила коренится не в местных сообществах, а в новых глобальных неправительственных организациях, превращающихся в «третью силу» нашего мира. И это следует приветствовать, ибо неправительственные организации претендуют на то, чтобы быть своего рода совестью современного человечества. Главное обвинение антиглобалистов в адрес глобализации «сверху» состоит в том, что она приводит к расширению неравенства в мире между богатыми и бедными регионами. И мимо этого явления нельзя пройти. На этот и связанные с ним вопросы надо отвечать. И это делают неправительственные организации и связанные с ними массовые движения. Однако вопрос о динамике расширения неравенства в современном мире отнюдь не самоочевиден. Во многих, если не всех случаях этих вопиющих неравенств можно говорить о том, что они вышли из прошлого, из шинели «холодной войны», а не глобализации как таковой. Притом многие «бедные» сообщества не протестуют против глобализации, просто они хотят быть включенными в новый мировой порядок, а не быть аутсайдерами. Поэтому речь должна идти об условиях включения, а не о тотальном исключении из этого строя. У глобализации масса преимуществ во всех сферах жизнедеятельности мирового сообщества. В известном смысле, ей нет альтернативы. Этим Гидденс заключил свою лекцию, вызвав вежливые аплодисменты молодых слушателей. Насколько искренние аплодисменты? Трудно сказать, потому что едва ли можно было определить глубину осознания аудиторией простых истин английского социолога. Современная российская молодежь, претендующая на ученость, несет на себе печать улыбчивого наивно-интуитивного освоения мира. И за этой отчасти восточной улыбчивостью бог знает что скрывается. А быть может, и ничего. Взгляд с российского берега Лекция Энтони Гидденса была интересна во многих отношениях. Во-первых, она подтвердила необходимость рассмотрения глобализации не только с позиций макроизменений и макроструктур, но и тех глубинных изменений, которые разворачиваются в клетках общества. Ульрик Бек называет это «глобализацией изнутри» (globalization from within), мне ближе доморощенный термин «клеточная глобализация» (cellular globalization). Но в обоих вариантах речь идет, по сути, об одном и том же. Глобализация прорастает сквозь ткань существующих обществ, как трава сквозь асфальт. Где-то поросль глобализации более активна и заметна, где-то менее. Но на микроуровне клеточных структур общества (семья, мир повседневности, личностные ориентации и пр.) глобализация заявляет о себе не менее активно и определенно, чем в большой политике и мировой экономике. Во-вторых, английский социолог лишний раз поставил вопрос о том, что глобализации нет альтернативы. Вслед за его рассуждениями и мы можем задаться почти наивным вопросом. Ну пусть глобализация так плоха и даже ужасна, как ее изображают наиболее националистические силы, где бы они ни объявлялись. Пусть так. Но как тогда мыслятся самоочевидные процессы общемировой интеграции? Если глобализация — зло, то и эти интеграционные процессы и в экономике, и в политике, и в культуре должны быть так или иначе искоренены. Но это означало бы ни много ни мало повернуть всю современную историю вспять. Сохранить современные технологии, экономические достижения и политические солидарности и при этом отменить глобализацию как факт — невозможно. И то, и другое приходит в одном наборе. Значит, глобализацию надо принимать как данность. Данность, которая подразумевает регулирование. В-третьих, Гидденсом была высказана позиция, отрицающая демонический, мистический или же «народный» характер антиглобалистских движений, которые предстают в его интерпретации не в виде баррикадной революции, живописуемой с экранов и в газетах, но в виде особого рода совестливой глобализации, особого гуманистического зеркала, в которое смотрится глобализация, рефлектируя по поводу самой себя. Между тем многие затронутые и не затронутые Гидденсом глобализационные темы подводят к главному для нас вопросу: «А с Россией-то что? Будет ли жить страна родная в новой системе мирового порядка?» Английский социолог вежливо уклонился от этой темы. И его можно понять. Слишком много тут неясного. «С одной стороны, с другой стороны». Попробуем хотя бы отчасти разобраться в этом. Кризис Вялотекущий, а порой и обостряющийся российский кризис с предельной нагрузкой испытывает на прочность все без исключения звенья социальной структуры общества. Россия не только живет в эпоху драматичных перемен, что самоочевидно для каждого, но она по всем внешним признакам все ближе подходит к экзистенциальным рубежам, разделяющим жизнь и смерть нации как единого исторического образования. Эпоха иллюзий и мифов все чаще и чаще уступает место отрезвляющему моменту истины, призванному максимально мобилизовать весь пока еще сохранившийся потенциал общества на всех его уровнях, от общегосударственного до индивидуального. То вдруг вновь поднимается девятый вал мифологизма. Но через какое-то время и он отходит. Подобное чередование моментов истины и забытья мифологического дурмана весьма характерно для наших дней. И все же общество то здесь, то там, в лице то одних своих представителей, то других словно «просыпается» и выносит на собственное обозрение катастрофические факты, способные повергнуть в отчаяние даже самых стойких оптимистов. Эпидемия СПИДа и туберкулеза, угроза массовых отключений энергии в зимних условиях, распад армии, акты терроризма, превращающиеся в повседневность, нескончаемая война на Кавказе, массовое обнищание низших слоев, запредельная коррупция «наверху», полное технологическое самоисчерпание, выход из строя всего основного оборудования к 2004 году и т. д., и т. п. Эти факты все глубже осознаются трезвомыслящими людьми, представляющими самые различные слои общества. (Впрочем, и мифологическое сознание по-прежнему не сдает свои позиции, выдвигая все новые и новые мифологемы, рисующие фантастические картины, с одной стороны, скорого, даже наискорейшего процветания России и, с другой стороны, угрожающей концентрации по границам России «черных сил» истории, грозящих нашей стране неминуемым уничтожением. Во все эти построения требовательно вплетается мотив российской исключительности, а равно и особой исторической миссии.)
Новейшая российская власть пытается предложить обществу жесткую программу мобилизации всех его ресурсов и сосредоточения на себе самом в формате «государственности». Между тем далеко не все в этой связи определяется формированием и проведением одной лишь экономической политики и «диктатуры закона» (т.е.правового сознания). В неменьшей, а быть может, и в наибольшей степени переход к нормализованному развитию зависит от социально-психологического, а также нравственного климата в обществе. С точки зрения научной социологии, нравственные ценности (а они вовсе не обязательно совпадают с идеологизированной мифологемой «русской идеи») обладают колоссальной силой воздействия на поведение людей, а недооценка и, тем более, игнорирование этого факта могут свидетельствовать лишь о незрелости тех политических сил, которые их проявляют. Стабилизация Период российского транзита, т. е. перехода куда-либо, в общем и целом завершен. Даже само ощущение социального изменения (social change) фактически исчезло. Возникает устойчивое впечатление завершенности новых социальных институтов, а их комбинация обладает чертами известной взаимодополнительности. В России укрепилась новая социальная структура, в значительной степени блокирующая ныне, а также и в обозримой перспективе какие-либо значительные социальные изменения. Общество вошло в состояние равновесной и долговременной стабильности с необозначенными параметрами этой стабилизации. Это состояние представляет собой балансы неопределенностей и фрагментаций, которые никогда и не будут определены, дефрагментированы и достроены до единого целого. Напротив, эта фрагментированность и есть залог стабильности. Данное состояние не есть только российская проблема. Это общая глобальная тенденция, лишь нашедшая в России свое, быть может, самое разительное проявление в силу резкого снижения инерциальной сопротивляемости российского общества. В России, однако, происходит своеобразный симбиоз активных глобалистических тенденций с традиционалистскими, отчасти полуфеодальными напластованиями. Это и создает причудливый, подчас даже экзотический профиль российской ситуации. Но не есть ли сочетание не сочетаемого — кризиса и стабильности — некое новое состояние общества рубежа тысячелетий? Десятилетнее развитие России (называемое ныне «переходным периодом» или «транзитом») привело не только к весьма характерному перерождению общества на всех его структурных «этажах», но и к необратимому видоизменению внутренних феноменологических конструкций массового сознания. Порой возникает достаточно устойчивое впечатление, что выработанные десятилетиями, если не столетиями, «линейные» характеристики общественного развития не вполне применимы, если применимы вообще, к анализу современной российской ситуации. Привычные шкалы и эталоны более не действуют в России. Если опираться на традиционные социологические методики, то вполне можно прийти к выводу, что российское общество находится в состоянии активного и целенаправленного саморазрушения, по большому счету не столь уж и спровоцированному внешними факторами. (Речь идет именно о саморазрушении, ибо иначе просто трудно истолковать ярко выраженные тенденции деструкции, наблюдаемые во всех институтах российского общества и, что удивительно, поддерживаемые коллективным поведением носителей действия.) Теневая (по сути криминальная и полукриминальная, деликатно называемая «неформальной», «серой») экономика укрепилась в качестве ведущего хозяйственного уклада. Казалось бы, это должно было бы привести к полному вырождению экономической жизни общества и крушению его экономических структур. Но российское общество в общем и целом выживает как на индивидуальном уровне, так и на уровне экономических макроструктур. Апокалипсиса не происходит. Новый экономический уклад между тем совмещает в себе самые различные и, казалось бы, несовместимые «фрагменты»: технологически передовой постиндустриализм и квазирынки, возродившуюся архаику и натуральный обмен, криминальную экономику, подневольный труд, индустриализацию, постиндустриализацию и деиндустриализацию. Причем это не переходная многоукладность, а именно стабильный новый уклад. Российская политика, согласно традиционной шкале оценок, представляет собой «драматургию», замешанную на экономическом интересе и крови. Игровой момент, лицедейство превалируют над остальными характеристиками. (В этом смысле политологию можно в принципе рассматривать как театральную критику, особенно имея в виду роль PR и СМИ в политическом процессе.) Сама демократия, во имя которой в России последних лет было поднято столько здравиц, превратилась, еще не оформившись, в нечто совершенно нетрадиционное — манипулятивную демократию, т. е. использование внешней формы демократического процесса для сокрытия глубоко недемократической и даже антидемократической сути этого процесса. Причем активной стороной этого феномена стал и сам электорат, с готовностью принявший правила игры и даже нашедший свое игровое отдохновение в ней. Культура также подчинена строго манипулятивным процедурам, с одной стороны, оправдываемым так называемыми требованиями рынка (при отсутствии свободного рынка как такового), с другой стороны, осуществляемым на фоне ухода с исторической сцены характерной для России социальной группы — интеллигенции — и превращении ее в квазигруппу интеллектуалов. Современная отечественная действительность со всей очевидностью ставит макросоциологические вопросы, ответы на которые с большим трудом просматриваются в рамках современной российской социологии. Последнее десятилетие до неузнаваемости изменило привычные картины жизни и в сфере массового сознания и коллективного поведения. Носителем и того идругого, как известно, считается «народ». Собственно говоря, в классической социологии такого понятия нет, зато есть понятия «население», «электорат», «общество» (впрочем, это нечто другое), «коллективный носитель действия», «массы», наконец, «народные массы». Как бы то ни было, но российская социологическая традиция, восходящая к народничеству XIX века, открыто или невысказанно опирается на это квазипонятие. Народ — это субстанция истории и государства. Несмотря на приливные волны современной западной социологии, за последнее десятилетие существенно размывшие традиционно российскую социологическую традицию, «народ» все еще почти подсознательно существует в системе наших социологических ориентиров. Причем это присутствие носит не столько социологический характер, сколько метафизический, а более точно, онтологический. Некая бытийственность российской социологии опирается на признание наличия этого усредненного и обобщенного до обезличенности субъекта социального и исторического действия. Вопрос в данном случае заключается не в том, присутствует ли «народ» как таковой в системе координат социологии, а в том, что происходит с субъектом массового сознания и коллективного поведения. И надо признать, что видоизменяется этот субъект до неузнаваемости. Годы транзита, как представляется, подвели решительную черту под тем идеалом, который рисовали классики прошлой и настоящей российской литературы (полтора столетия выступавшей в России в качестве инобытия социологии) — Л.Толстой, А.Твардовский, В.Распутин. Глубины народной жизни и народного сознания таковыми перестали быть. Субъект коллективного поведения продемонстрировал новые качественные характеристики. Сотни политологов безрезультатно спорят по поводу электорального поведения жителей России, пытаясь найти рациональное объяснение тем нередко многочисленным абсурдным предпочтениям, которые материализуются в ходе многоуровневых политических выборов и рейтингов популярности, включая высшие. Не меньшее удивление вызывает пассивная реакция населения на военный конфликт на Кавказе, на падение жизненного уровня, на положение этнических русских в странах ближнего зарубежья, на повсеместную толерантность по отношению к криминализации общества и пр. Каждая из перечисленных точек напряжения социальной структуры теоретически могла бы взорвать всякое иное общество, нов России этого взрыва не происходит. Социальный протест, даже возникая по тем или иным частным поводам, тут же затухает, не имея внутренней энергии. Интерпретации подобного состояния общества многочисленны: от рассуждений о снижении «пассионарности» нации, ее генетической усталости и до известной фразы публициста Ю. Корякина: «Россия, ты одурела». Вхождение российского общества в постсоциалистическое состояние привело к качественным изменениям, в том числе к изменению самого населения. Только либеральные критики советского режима могли полагать в свое время, что демократизация и последующий транзит изменят в «нужном» направлении одни свойства системы, но другие оставят такими, какими они были. Изменилось все, притом довольно часто в неожиданном направлении. Система отреагировала на нарушение баланса, следуя своей внутренней логике. Современное население России в результате эффекта глобализации, как видится, безвозвратно ушло от «народных картин», рисовавшихся интеллигенцией далекого и близкого прошлого. Это — качественно новая общность, которую можно попытаться смоделировать следующим образом. Ориентированность на материальное потребление, пусть даже самого низкого уровня. Постоянное сужение поля социального интереса вплоть до полной одномерности, однофункциональности; превращение людей в «плоскостные фигуры», лишенные глубинных измерений. Необычайная пластичность, способность адаптироваться к любым социальным изменениям. Население практически может выдержать все. Оно, в принципе, готово спускаться все глубже вниз по лестнице архаизации и примитивизации, но выживать в любом варианте. (Причем технологическая продвинутость водной области, скажем, Интернет и домашняя электроника, прекрасно сочетаются с рабским и крайне непроизводительным трудом на приусадебных участках и хищническими заготовками «даров природы» в лесах в духе доисторического человека.)
Виртуализация, т. е. чаще всего неосознанное вхождение в мир всякого рода «симулякров», искусственных мифологем, не имеющих прямых связей с реальностью объективной; как внешнее проявление этого — подчиненность средствам массовой информации. Снятие любых нравственных вопросов, всеобщее отсутствие регулирующих функций нравственного сознания; аномия. Преклонение перед любой властью, даже в ситуациях относительной свободы выбора альтернатив. Культурная нетребовательность и готовность потребить любой культурный эрзац. Многие авторы уже не раз обращали внимание на некую «инаковость», беспрецедентность состояния нравственности населения современной России. Публицист В.Белоцерковский в ряде статей последнего времени прямо указывал насмещение спектра общественной нравственности, граничащего с явной коллективной девиацией и даже эпидемией. «…Звериный эгоизм, жестокость, безразличие к человеческой жизни широко разлились в обществе, в народе, как никогда раньше, как в блатных лагерях… Столь же широко проросли, разрослись безответственность, лживость гомерическая, цинизм, эпидемия идиотизма»[1].В.Белоцерковский упорно разрабатывает тему массового помрачения сознания. Профессор В. В. Коссов несколько более сдержанно обращает внимание на то, что коллективный эгоцентризм превратился в своеобразный уклад, формирующий не только индивидуальную нравственность, но также и экономику и политику всей страны. Причем эгоцентризм отнюдь не совпадает с индивидуализмом, на котором, собственно говоря, и базируется демократическое общество. Эгоцентристская парадигма исходит из исключительности и абсолютности интересов данного индивида. Индивидуалистическая парадигма признает равенство интересов всех вовлеченных агентов действия. Именно эгоцентрическая парадигма, по мысли В.В. Коссова, наиболее полно объясняет нынешнее состояние России как социокультурной системы[2]. Поэтому в значительной степени кризис России есть не что иное, как тупик эволюции ее нравственности. «Русский вопрос» и его современное социологическое звучание Так что же происходит в России начала ХХI века? Грядет ли кризис, сметающий на своем пути социальные структуры, либо перед нами раскрывается перспектива «тихого» погружения на дно современной цивилизации, с сохранением при этом некой внутренней умиротворенности? Как ни странно, но новое состояние российского общества более или менее сбалансировано и, более того, поддерживается широкими структурами мировой глобализации, казалось бы столь далекими от нас. Говоря проще, весь мир развивается по схожим схемам, но со своими вариациями. В этом смысле Россия не исключение, а лишь подвариант общего состояния мирового сообщества. В России наблюдаются не замедленные процессы адаптации к общемировым изменениям, но, напротив, в силу значительной ослабленности социальной структуры российского общества активно реализует себя большинство глобалистических тенденций в их яркой «гибридной» форме. В этом смысле российское общество в большей степени, чем достаточно стабильные западные общества, подвержено влиянию этих тенденций и выступает в качестве своеобразного «испытательного полигона», на котором апробируют себя те тенденции, которые лишь в будущем полностью проявят себя в глобальном формате. Причем многие явно традиционно «нехорошие» и ненормативные процессы получают совершенно иную окраску в системе новых глобалистических координат. «Идеальный тип» современной глобализации, разрабатываемый современными социологами-теоретиками (Арчер, Элброу, Гидденсом, Тирикьяном, Робертсоном и многими другими), обобщенно может включать следующие принципиальные компоненты: Всеохватность и комплексность изменений при переходе к глобальной стадии (меняются все параметры социальных структур и сама изменчивость, «пластичность» становится главной позитивной ценностью). Априорное доминирование, которое получают все глобальные ценности и ориентиры по отношению к местным (локальным) ценностям, включая и этнический фактор, который перестает играть прежнюю роль. Гибридизация культуры, т. е. процесс быстрого составления (часто искусственного) культурных феноменов из прежде несовместимых составных частей, особенно в сфере поп-культуры. Акцентирование «глубинных» феноменов (докультурных, доцивилизационных, архаичных), которые получают раскрепощение. Решительное изменение ориентации рациональности от «модерна» к «постмодерну» с его акцентом на мозаичности и внутренней несвязанности восприятия и конструирования социальной реальности. Признание гражданского общества единственной формой социальной упорядоченности глобального социума. Джордж Ритцер, автор теории «макдональдизации», лапидарно формулирует рационалистическую модель глобализированного общества в виде следующего набора признаков: Efficiency. Эффективность, прежде всего экономическая. Calculability. Просчитываемость в рамках простых или сложных количественных моделей. Predictability. Предсказуемость, «ожидаемость». Control through Nonhuman Technologies. Управление посредством технологий без участия человека[3]. Условно назовем это «принципом ECPC», подобно парсоновскому принципу AGIL. Данная модель разработана Ритцером с опорой на методические принципы М.Вебера и К.Маннгейма. При этом происходит создание как бы новой рациональной системы, которая выступает в виде антипода старой системы рациональности, связанной с традиционной культурой. Наверное, нет смысла приравнивать по своей значимости принципы «макдональдизации», предложенные Ритцером, классической веберовской модели протестантской этики. И, тем не менее, аналогии неизбежно возникают. Вебер (наряду с Марксом) фактически «открыл» капитализм, т. е. показал определенный смысл и логику происходившего в современном ему обществе. Нечто подобное осуществляет и современный американский социолог, расколдовывая загадочную сложность американизированной цивилизации, осуществляющей свою поступательную экспансию. Вся эта сложность в большей или меньшей степени укладывается в четыре ритцеровских принципа. (Кстати сказать, у Вебера их было не больше.) Можно спорить по поводу того, насколько принципы Ритцера универсальны и описывают ли они все современные общества. Но разгадка «посткапитализма» кажется более близкой, чем когда-либо. Мир XXI века рисовался многим социологам и журналистам таинственным и неизведанным, дарующим перспективы, которых был лишен век уходящий. По сути, новое столетие, эпоха «посткапитализма» предстает обыденной и даже вульгарной, но внутренне целостной, что и показывает Ритцер. И в этой исторической целостности заключается ее неизбежность. Постмодернистский хаос фрагментарных осколков смыслов и логических схем обретает несколько примитивную упорядоченность, навязывающую себя всем современным сообществам под именем глобализации. Попытаться избежать ее так же бессмысленно, как в свое время было бессмысленно избежать капитализма (даже если его и называли социализмом). Каковы же общие свойства большинства представленных выше компонентов глобализации с точки зрения содержащихся в них социальных матриц? Всеохватность и комплексность изменений. Прежде всего, теория глобализации подчеркивает, что главный акцент должен быть сделан не на рассмотрении отдельных «траекторий» социальных изменений в тех или иных сферах, а на взаимодействии этих изменений друг с другом, их переплетении и взаимозависимости. Это подразумевает рост интереса социологов к пространственно-географическим параметрам социальных изменений, их глобальному охвату. Процесс изменений проникает во все микроструктуры общества (семья, малые сообщества, повседневность) и разгерметизирует прежде закрытые социальные образования. Быть замкнутым на себя и скрытым от внешнего мира сегодня означает закрыть свое собственное будущее. Любые формы социальной динамики связаны прежде всего с открытостью систем, образующих сетевые структуры общения, поддержки и социального контроля. Характер социальных изменений влечет за собой и изменение восприятия социального времени. Отныне траектория социального времени раскладывается на серию отрезков, каждому из которых соответствует отдельный жизненный «проект», достаточно краткосрочный. После окончания очередного проекта возникает новый, часто радикально меняющий ориентацию траектории развития. Подобная краткосрочная актуальность социальных практик пронизывает все уровни социальной структуры. Даже такие традиционные институты, как, например, семья, превращаются на наших глазах в экспериментальный проект для вовлеченных сторон. Все начинает носить временный характер и требует от субъектов большой и специфической динамики «вписывания» в эту краткосрочность. Противопоставление глобального и локального. Другой аспект глобализации основывается на рассмотрении тесной связи макро- и микроуровней происходящих изменений. Важной особенностью глобализации становится то, что она проникает в самые глубины социальных структур, превращая их в носителей новых смыслов. Это касается таких «локальных» ценностей, как традиции, обычаи, привычки, местные сообщества и др. Короче, новые глобальные реалии радикально видоизменяют даже наиболее консервативные и устойчивые структуры социального сознания и поведения. При этом процесс «отказа» от «старого» идет быстро, решительно, зримо. Причем всякое «новое» обладает, по мнению сторонников этой теории, заведомым преимуществом, поскольку оно «глобальное». Из этого в принципе следует, что это «глобальное» приобретает статус высшей нормативной ценности. Социальным институтам локального уровня отныне уже нет необходимости проходить всю вертикальную иерархию, дабы выйти на общемировой уровень. Семья, малые группы, местные организации, локальные движения и институты глобализируются прямым и непосредственным образом именно на своем уровне, демонстрируя новые формы участия в глобальных феноменах. На первый взгляд, парадоксальным в этой ситуации выглядит то, что локальные структуры могут сохранить себя только в том случае, если они начинают образовывать сетевые связи, имеющие тенденцию к глобализации на своем уровне. Значение вертикальных иерархий резко снижается. Информация, финансирование, помощь приходят по сетям с горизонтальных уровней, а не «сверху». Все уровни при этом дистанцируются друг от друга и живут самостоятельной и самодостаточной жизнью. Разочарование электората в макрополитике— хорошая иллюстрация этого тезиса. Аналогичные процессы роста взаимного равнодушия между горизонтальными уровнями где бы то ни было имеют место повсеместно и отражают развивающуюся тенденцию.
Множественность гибридов в области культуры. Теория глобализации радикально изменяет наше представление о культуре, которая прежде рассматривалась по преимуществу как нечто либо наследуемое, либо спускаемое «сверху» и«распространяемое». В новых условиях культура становится результирующей бурного процесса «конфликтности» (politicized contestation). Это приводит к возникновению разнообразных глобальных и локальных «социокультурных гибридов», с присущим им весьма коротким периодом полураспада, нестабильностью, несоответствием традиционному контексту. Тенденция ослабления национально-государственного фактора в его культурном измерении. Теория глобализации последовательно выступает против социетализма, с одной стороны, и национализма, с другой. Что касается последнего, то в понятие «национализм» отныне включаются такие феномены, как национальные государства-страны, национальные социокультурные традиции, национальные типы сознания и т. д. Национально-государственный фактор несомненно сохраняется (в том числе и в виде отдельных государств, правительств и пр.), но он перестает быть определяющим для всего общества и доминирующим над ним. Общества начинают образовывать свои конгломерации, имеющие сквозные горизонтальные структуры. Примордиальные (базовые) факторы и гражданское общество. Своеобразный поворот получает и тема «гражданского общества» в связи с приложением к ней теории глобализации. Процесс интернализации ценностей и ценностных ориентаций приводит к тому, что регулятивно-нормативная функция общества существенно видоизменяется, а прежде подавлявшиеся гражданским обществом и не социализировавшиеся «примордиальные» (primordial) феномены, близкие по своему характеру к фрейдовскому Id и мидовскому I и проявляющие себя вконтексте этнического начала, расы, пола, занимают все более важное положение в глобализационных процессах и институтах. Мозаичный набор социальных «типов» и моделей, отсутствие единых принципов рационализации, свобода обращения с примордиальными феноменами — все это создает глобалистско-постмодернистскую картину социального мира. Новая концепция рациональности. Новые глобальные процессы заставляют изменять и прежнюю концепцию рациональности, сформировавшуюся в рамках «современного общества», приводя ее в соответствие с «постсовременным обществом», порождаемым глобализацией. Поскольку глобализация представляет собой нормативно-теоретическую парадигму, то она и вырабатывает модели новой рациональности. При этом рациональность в глобальном смысле понимается прежде всего как свобода самовыражения многообразия, что и находит свое частное проявление в «теории мультикультурализма» (multi-culturalism), согласно которой при рассмотрении культурной «карты» той или иной региональной или профессиональной группы должен доминировать принцип полной мозаичности. Многие, если не все, изложенные позиции могут вызвать резкое неприятие по тем или иным своим параметрам. Это неприятие диктуется тем, что традиционные организации и субъекты чувствуют свою неконкурентоспособность и неприспособленность к новым условиям, подразумевающим внутреннюю динамику, готовность к изменениям, открытую соревновательность среди равных участников. А это, в свою очередь, диктует повышенную ответственность, связанную с высокой степенью риска. Все это в совокупности создает неприятие глобализации. Более того, надо признать, что глобальное сообщество вовсе не гарантирует своим участникам бесконфликтное существование. Глобализация во многом жестокий процесс, который переводит многие прежние конфликты в другую плоскость. Однако проблема состоит в том, что альтернативы глобализации практически нет. И в этом Энтони Гидденс совершенно прав. Пасьянс важнейших факторов мировой динамики разложился таким образом, что новый идеальный тип рациональности диктует свои правила вне зависимости от субъективного желания тех или иных участников социальных систем. Впрочем, определенный выбор все же имеется. Речь идет о том, чтобы либо(а) произвести внутреннюю мобилизацию и структурную перестройку систем и включить их в процесс глобализации на еще возможных на сегодняшний день максимально эффективных условиях, либо (б) сойти с дистанции и вверить свою судьбу внешним силам, которые рано или поздно произведут эту перестройку по своему разумению. Подобная альтернатива стоит отнюдь не только перед большими структурами общества, но и перед каждым отдельным человеком. Лекция Энтони Гидденса лишний раз заострила наше внимание на этом судьбоносном для нас вопросе.
[1] Белоцерковский В. Изгои нашего времени // Новая газета. 2000. № 66 (634). 23–26 ноября. С.4. [2] Коссов В. В. Эгоцентризм как губитель России // Мир России. 2000. № 2. С. 53–62. [3] Ritzer G. The Mc Donaldization of Society. N.Y.: McGraw Hill, 1996; Ritzer G. The McDonalds Thesis. L.: Sage, 1998. |
