Опубликовано в журнале Отечественные записки, номер 1, 2003
| 1. Немного истории Наука представляет собой один из типов исторически и социально-изменчивой познавательной активности человека. В том виде, как она известна нам сейчас, наука является феноменом европейской культуры. Причем феноменом уникальным, поскольку ей можно найти лишь приблизительные аналоги в других культурах, имевших иногда довольно высокоразвитые системы прикладных знаний и техник. Генезис науки тесно связан с историей западноевропейской философии, в рамках которой зарождается как дедуктивный способ математического доказательства (приписываемый Пифагору, который, собственно, и стал употреблять сам термин «философия»), так и первые подходы к объяснению природы (у античных «физиологов»). Сформировавшийся у греков теоретический тип отношения к миру, существо которого состоит не в получении непосредственных прикладных результатов, а в удовлетворении интеллектуальной потребности познания, сохраняется впоследствии в рамках средневекового миросозерцания в виде законченных и, как предполагалось, совершенных систем знания, подтверждающих истины Откровения силами «естественного разума». В этот период складывались и развивались начала многих методических подходов, которые, однако, гармонизировались со средневековой религиозной картиной, будучи вписаны в рамки теологических норм. Представление о Средних веках как потерянном для науки времени является, конечно, неверным (своим существованием оно обязано усилиям гуманистов Возрождения). Не менее ошибочным является представление о радикальной научной революции, связанной с возникновением строго эмпирического и математизированного естествознания, зарождающегося в работах Бэкона, Коперника, Ньютона, Галилея, Кеплера и др. Несмотря на критическое отношение к средневековой системе знания и введение новых космологических моделей, в Новое время по-прежнему сохраняется понимание познания природы как одного из путей богопознания, более, однако, надежного, чем знание, полученное путем интерпретации Откровения и порождающее глубокие религиозные конфликты. Физика здесь по-прежнему находит свое завершение в метафизике как учении о первосущности (т. е. в метафизике, как ее понимал Аристотель). Однако нарушившийся баланс знания и веры в сочетании с изменением политической и социальной структуры и динамики общества вели ко все большей секуляризации знания, элиминации первосущности как объяснительного элемента научного знания. В Новое время роль гармонизирующей доктрины берет на себя уже не теология, как в Средние века, но философия, выработавшая ряд метафизических доктрин, призванных снять напряжение между развитием систем знания о природе, упорядоченной объективными законами, и представлением о Боге как неотъемлемой части мироздания (пантеизм, деизм и др.). Одной из последних значимых систем, пытавшихся гармонично соединить в себе учение о Бытии как «едином, истинном, благом и прекрасном», была доктрина Гегеля, не случайно относимая к вершинам систематических построений философии. «Крах» этой системы обозначил глубокий разрыв между системой научного знания и ценностными (например, этическими и политическими) системами. Восстановление этого единства последние полвека заботит теоретиков науки, стремящихся придать науке ценностное измерение путем апелляции к глобальным проблемам современности, актуализации темы этики науки и т. д. После произошедшего разрыва политические программы устойчиво формулируются как сугубо проективные утопии, этика превращается в эмотивистскую доктрину и т. д., короче говоря, нормативные и ценностные системы перестают быть фундированы в независимом от человека бытии и начинают вести автономное существование. При этом можно выделить две основные взаимосвязанные систематические тенденции, приведшие к складыванию науки в том виде, как она существует в настоящее время и как она сложилась лишь в XIX столетии. С одной стороны, происходит дифференциация «физики» и «метафизики», т. е. физика сперва перестает быть путем богопознания, а затем и путем познания реальности как она есть «сама по себе». В результате наука осознанно перестает интересоваться внутренней качественной природой вещей, стремясь по возможности заменять ее экстенсивными и квантифицируемыми математическими функциями. С другой стороны, научное знание все более антропоморфизируется, превращаясь из адекватного отражения природы и ее закономерностей в продукт человеческой конструктивной деятельности, оцениваемый по самим же человеком установленным критериям. Первая тенденция находит свое завершении в позитивизме XIX века, модифицированная форма которого сохраняет свой статус рамочной теории науки до настоящего времени. Вторая тенденция обнаруживает себя уже в «коперниканском перевороте» Канта, который поставил в центр познаваемого мира человека, оформляющего область своего опыта категориями, продуцируемыми его же собственной ментальной активностью. Правда, человек выступал у Канта все еще как чистый, аисторичный гносеологический субъект, который с тех пор усилиями философов, историков и социологов науки не только приобрел историческое измерение, но и вообще сильно сдал в смысле своей кристальной и возвышенной чистоты. Кантовский поворот был важнейшей вехой в развитии теории науки, поскольку он обозначил начало разведения сферы компетенции теоретического и практического разума, в результате чего наука совершила первый шаг к ценностной нейтральности, позволяющей ей сочетаться практически с любыми культурами, религиозными, политическими и этическими системами (впрочем, у самого Канта практический разум все еще сохранял свою руководящую роль по отношению к познающему рассудку). Однако прежде чем Макс Вебер сформулировал в начале XX века тезис о ценностной нейтральности суждений науки, прошло целое столетие, в котором наука, несмотря на раздающиеся голоса скептиков, фактически рассматривалась как законченное мировоззрение, инкорпорируя в себя многие черты этических и религиозных систем (в этом отношении системы О. Конта и К. Маркса не сильно отличаются друг от друга). Речь идет о XIX столетии, пропитанном верой в прогресс и в способность науки предоставить человеку основание для разрешения всех его социальных и политических проблем, с которыми не может справиться ни религия, ни философия. Но постепенно происходит размывание цельности этого мировоззрения, что определяется целым комплексом факторов, как имеющих внутринаучный характер, так и связанных с изменением социальных функций науки. Последнее в значительной степени связано с тем, что наука стала пониматься как средство технического развития, начавшего проявлять себя в повседневной жизни (например, в медицине), но в особенности — в сфере промышленного индустриального производства и военной области. Индустриальная революция приводит к тому, что наука, поддерживаемая как государством, так и частным капиталом, начинает все более специализироваться, в силу чего исчезает, например, характерная еще для XVIII века фигура ученого-энциклопедиста, способного обозревать весь процесс научного производства и иметь целостное представление о его предметах и методах. Ученый постепенно становится элементом обширного научно-технического комплекса, структурируемого под конкретные интересы государства и промышленности, — тенденция, которая получает законченное выражение в XX веке.
2. Наука и ценности Наука, постепенно модифицируясь в ценностно-стерильный тип познания, приобрела совершенно уникальную особенность, которая не была присуща ни одной из известных до тех пор форм познавательной активности человека, так или иначе включающих в себя ценностное или нормативное измерение (последнее относится и к науке в той форме, которая существовала в античности, в Средневековье и в Новое время). А именно, она становится совершенно индифферентной по отношению к ценностному контексту своего существования. Эта ее особенность особенно явно проявилась в XX столетии, когда оказалось, что наука может вполне успешно развиваться в рамках любых режимов и даже обращать себе на пользу, например, неограниченные возможности, предоставляемые «тоталитарными» политическими системами. Наука успешно обслуживала как государство, требующее от нее все новых средств массового уничтожения (именно в этой сфере, пожалуй, никогда не было проблем с внедрением в производство прикладных производных научной деятельности), так и капитал, не склонный считаться, например, с глобально-экологическими последствиями своей индустриальной деятельности. Одним из последних живо дискутируемых вопросов из этой области является тема клонирования человека, причем со стороны науки в собственном смысле слова трудно ожидать какой-то внятной позиции по этому вопросу, поскольку как теоретическая и техническая проблема этот вопрос столь же стерилен, как и вопрос термоядерного синтеза. В то же время, несмотря на указанную оценочную нейтральность, наука имплицитно содержит в себе ряд нормативов, которые могут быть сформулированы как в виде критериев научности, так и в виде регулятивов научной коммуникации. В конце концов, само требование воздержания от оценочных суждений в науке является нормой, имеющей ценностное содержание. Один из крупнейших представителей позитивизма XX века, Карл Поппер, учитывая опыт скрещивания тоталитарных режимов и науки (научный коммунизм, «биологическое» обоснование нацизма и т. п.), попытался сформулировать критерии научности так, чтобы исключить возможность такого рода симбиозов. Если переформулировать его выводы применительно к нашей теме, то они сводятся к тому, что наука не может быть положена в основание масштабного политического проекта, поскольку такого рода проект предполагает знание о сущности происходящих политических и социальных процессов. Наука же в принципе не дает такого рода знания, более того, наука отличается от не науки (вроде марксизма или психоанализа) тем, что ее теории фальсифицируемы, т. е. в принципе могут быть опровергнуты, а значит и не могут служить руководством к безусловно уверенному в истинности своих оснований практическому действию. В то же время приписывание какой-то научной теории статуса безусловно истинной изымает ее из научного употребления, где она всегда может быть поставлена под сомнение и стать объектом критики и опровержения, превращая ее тем самым в ненаучную догму. Уже эта неопозитивистская концепция указывала на отказ от одной из характерных черт предшествующей (в том числе позитивистской) теории науки, а именно от представления о непрерывном поступательном накоплении «позитивного знания». Указанная идея вдохновляла XIX век, когда всякий прогрессивный человек считал своим долгом препарировать лягушек или — на худой конец — читать Спенсера. Оптимистическая вера в научной прогресс была, однако, сильно поколеблена Первой мировой войной, когда выяснилось, в частности, что наука не удовлетворяет некоторым мировоззренческим запросам человека, заброшенного в «расколдованный» наукой мир. Один из вдохновителей неопозитивистской волны — Людвиг Витгенштейн — провел границу научного и ненаучного знания в своем законченном во время Первой мировой войны «Логико-философском трактате»: «О чем нельзя говорить, о том следует молчать»— в том смысле, что молчать следует обо всем, высказывания о чем не удовлетворяют критериям научности. Надо заметить, что на фоне этих и последующих фрустраций, одолевающих западный мир, Советский Союз выглядит удивительным заповедником, значение которого еще ждет умного и спокойного анализа. В идеологической борьбе времен перестройки сложился набор страшных историй о судьбе науки в СССР, отдельные направления которой (например, генетика и кибернетика) закрывались или преследовались по идеологическим соображениям. Нельзя, тем не менее, отрицать того факта, что СССР был той страной, где статус науки, объем предоставляемых ей инвестиций, социальных преференций и экономических возможностей были несопоставимы с положением науки ни в какой другой стране. Причем эта политика проводилась по всему фронту научных исследований, а вся советская идеология была пронизана пафосом научно-фундированного прогресса, который и не снился западному ученому, занятому перманентным фандрайзингом, десятилетиями высиживающему место в университете, на свой страх и риск берущему кредиты под создание промышленной технологии, исповедующему кредо «или печатайся, или умри». Еще свежи в памяти те времена, когда будущие сотрудники бесчисленных НИИ зачитывались произведениями Ефремова и Стругацких, которые были пропитаны оптимистическим пафосом научного поиска и покорения космоса. Современный «кризис науки» в России — это не только и не столько проблема недофинансирования или невнимания государства к статусу ученого, которое можно восполнить каким-то политическим решением. Это крах целой научно-фантастической идеологии и научно-фантастической страны, которая многие годы жила ожиданием того, что научно-технический прогресс породит, наконец-то, базис для перехода от поднадоевшего социализма прямо к райскому коммунизму. Можно предположить, что такого рода завышенная идеологическая нагруженность науки[2] определялась блокированием всех других видов утопизма, в результате чего ее образ был перегружен мифологией, которая на какой-то шизофренический манер сочеталась с реальным положением дел. Все прогрессивные граждане от млада до велика читают научно-популярные журналы: дети — «Юный техник» и «Юный натуралист», молодежь — «Технику молодежи», остальные — «Науку и жизнь», «Химию и жизнь» и «Знание — сила». В них описываются токомаки, луноходы, лазеры и фотонные космические корабли, тогда как их читатели в повседневной жизни заняты, скажем, изготовлением практичных транзисторных приемников, собираемых из солдатского походного котелка, перегоревшей лампочки и двух катушек из-под ниток, или «простого приспособления для вулканизации пассика», опираясь на многочисленные руководства из серии «Сделай сам». 3. Наука как теоретическая система Всю совокупность наук можно подразделить на математические, естественно-научные и гуманитарные (социальные) науки. Математика имеет дело с аксиоматически-дедуктивным построением систем, оперирующих идеальными конструкциями в чистом виде. Можно сказать, что математика имеет дело с системами возможных миров, некоторые из которых примеряются к реальности в том виде, как она встречается или может встречаться в нашем эмпирическом опыте. Рождение современной науки связано с применением математического аппарата к системе явлений, наблюдаемых в опытно-данном мире. В этом отношении образцовой наукой является физика, начиная с Нового времени явным или неявным образом задающая ориентир для всех прочих наук о природе. Физика относится к области естествознания, поэтому, говоря о системе научного знания, обычно имеют в виду именно физическое естествознание, до состояния которого другие науки могут и должны подняться по мере своего развития. Наука (в частности, физика) в том виде, как ее понимают в настоящее время, отвечает на вопрос «почему?». Ответ на этот вопрос называется объяснением. Поэтому научный тип познания можно назвать объясняющим познанием. Система научного объяснения, если несколько упростить ее структуру, имеет дело с тремя типами сущностей: с фактом, который следует объяснить, с математизированной теоретической конструкцией, формулируемой как общезначимая пропозиция, и привходящими (начальными) условиями, сочетание которых с общезначимой пропозицией дает в результате простого логического вывода тот факт, который мы хотим объяснить (т. н. «номологически-дедуктивная» модель объяснения). Эта же система в том случае, если факт нам не известен, но известны соответствующие условия, уверенно контролировать которые позволяет научный эксперимент, дает в итоге предсказание (в этом состоит предсказательная функция науки). Теоретические математизированные конструкции, исходя из которых объясняются (или предсказываются) факты, представляют собой идеальные модели, которые модифицируются и усложняются в ходе эмпирических проверок. В принципе, позитивистская идеология непрерывного поступательного развития науки предполагала, что хотя эти модели и являются чисто гипотетическими положениями («гипотезами»), полученными путем индуктивных обобщений, однако по мере уточнения они достигают такого статуса эмпирической обоснованности и общепризнанности, что могут рассматриваться как неизменные «законы природы». Уже Лаплас сформулировал идеал законченного состояния научного знания в таком понимании (т. н. «демон Лапласа»): существо, которому известны все законы природы и фактическое положение дел в некоторый момент времени, может предсказать все дальнейшее развитие мира (равно как и поведать обо всем его прошлом)[3]. Данную базовую модель научного типа познания время от времени пытались дополнить другими эпистемическими подходами. Эти усилия концентрировались, главным образом в области гуманитарных наук, где тенденция к сохранению эпистемической специфики постоянно конкурирует с тенденцией к формированию моноэпистемологической концепции научного познания («unified science»), ясно заявившей о себе уже в «Истории цивилизации в Англии» Бокля. Из наиболее серьезных попыток в этой сфере можно назвать противопоставление применительно к сфере психических феноменов объясняющей, гипотетически-конструктивной научной стратегии дескриптивный подход (Брентано, Дильтей, Гуссерль), который имел определенные параллели в описательно-морфологических биологических дисциплинах. Широкое распространение в настоящее время получили, кроме того, герменевтические приемы, а также разновидности понимающего подхода к явлениям человеческой действительности, оперирующие категориями мотивации, цели и т. д. В то же время довольно ясны те теоретические затруднения, с которыми сталкивается базовая для естествознания объяснительно-предсказательная схема (впрочем, озвучиваемые философами, они мало кого интересовали, пока в самой физике XX столетия не произошел ряд теоретических революций). Во-первых, любой факт можно объяснить исходя из различных теоретических конструкций. Во-вторых, в силу логического статуса теоретических моделей, на которые опирается всякое объяснение и предсказание, они не могут быть ни извлечены из опыта (эмпирическая база которого всегда ограничена, тогда как теоретические пропозиции науки формулируются в общезначимом виде), ни получить окончательного подтверждения опытом (поскольку из того, что определенная теоретическая конструкция позволяет делать истинные предсказания, не следует, что сама она истинна). В этой ситуации были сформулированы несколько критериев, позволяющих сопоставлять разные теории на предмет выбора оптимальной (критерий простоты, большей объясняющей силы; например, физика Ньютона рассматривается при этом как частный случай теории относительности Эйнштейна). С другой стороны, Карл Поппер предложил несколько другую процедуру для разрешения споров между теориями: хотя теорию и нельзя никогда подтвердить, но ее можно опровергнуть (если в ходе предсказательного заключения, опирающегося на некоторую теорию, результат не совпадает с тем, что следовало из теории, то этого достаточно, чтобы считать теорию ложной). Если последовательно проводить эту концепцию, то оказывается, что наука не движется ко все большей истинности своих построений, но лишь постепенно избавляется от ложных теорий, число которых, правда, неограниченно.
4. Наука и техника Описанная вкратце система научного познания позволяет провести различие между собственно научной установкой и техническим использованием науки. Наука ориентирована на выработку и выявление универсальных закономерностей, разработку идеальных моделей и понятийных конструкций, нацеленных на познание (объяснение) действительности. Поскольку наука позволяет делать также предсказания, эти конструкции могут использоваться и с противоположной целью, а именно для моделирования, а затем и создания таких эмпирических условий, которые позволяют порождать ожидаемые эмпирические следствия. Это обстоятельство позволяет различать научное познание и его техническое (в широком смысле) применение по их конечному результату: в одном случае это универсальная идеальная модель или теория, а в другом — экземплифицированный артефакт, позволяющий получать определенные эмпирические эффекты (с этим коррелирует и различие исследовательских установок: в одном случае — «чистое» познание, в другом случае — полезные следствия)[4]. В силу некоторых особенностей научного познания можно было бы даже сказать, что оно случайно связано с современной техникой, поскольку для технического артефакта, вообще говоря, безразлично, на основании познания какого типа он выстроен и насколько обоснованным или истинным является это теоретическое построение.[5] Можно попытаться вообразить себе цивилизацию с очень высоко развитой техникой, но оперирующей системой знаний, совершенно отличной от научного познания в том виде, как оно нам знакомо. Однако такое предположение (неявно, но широко растиражированное в массовой культуре жанра «фэнтази») является очень сильным. Более глубокий взгляд (см., например, работы Георга Зиммеля, Мартина Хайдеггера) обнаруживает определенную корреляцию между экономическими, социальными, техническими, научными и политическими тенденциями развития современной техногенной цивилизации, обладающей в силу этого мощной экспансивной энергией. Эта коррелятивность выражается, однако, в том, что собственно теоретическая установка научного познания имеет тенденцию к сокращению в пользу прагматически-технической установки. Последняя получает свое законченное выражение в экономической сфере, ориентированной на сокращение расходования ресурсов и увеличение прибыли («наукоемкие технологии»), а в политической системе национальных государств (также одна из особенностей этой современной цивилизации) — в качестве источника военно-политического могущества. Можно предложить такой сценарий цивилизационного развития, при котором наука как таковая будет отсутствовать, что, однако, не скажется на техническом прогрессе, опирающемся исключительно на инженерную логику решения конкретных проблем. Так в качестве инженерной задачи можно запланировать (в идеале — алгоритмизировать и передать, например, компьютеру) решение проблемы прилунения, однако нельзя запланировать создание новой научной теории. В рамках экономической рациональности и военно-политической логики понимания задач науки ее фундаментальная составляющая фактически превращается в придаток отраслевого государственного или частного промышленного комплекса. Здесь она относится, скорее, к малорентабельным издержкам, которых если и нельзя совсем избежать, то следует, во всяком случае, предельно минимизировать. Если логика научного поиска так или иначе строится на диверсификации методических и теоретических подходов, зачастую группирующихся вокруг одних и тех же тематических направлений, то логика экономического и государственно-промышленного мышления хотя и допускает «фундаментальные» разработки, но так или иначе стремится их минимизировать[6]. В этом отношении показательна, например, еще советская история о коллапсе отечественных исследований в области вычислительной техники, когда процветавшие в 60-х годах многочисленные подходы были, в конце концов, закрыты административным решением в пользу копирования американских технологий (точнее говоря — IBM), что сразу же поставило отечественных ученых и инженеров в ситуацию неизбежно отстающего наверстывания чужих достижений и лишило возможности вырабатывать альтернативные технологии на основании других конструктивных принципов. Вовлечение науки в сферу военно-политических интересов является, с другой стороны, причиной значительной диспропорциональности пространства возможных научных исследований (аналогичные процессы происходят и в области коммерческого продуцирования технологий). Огромные ресурсы поглощаются исследовательскими направлениями, результаты технического применения которых в ряде случае никто в обыденной жизни не замечает и, будем надеяться, никогда не заметит. Тогда как науки, вроде египтологии, результаты исследований которой многообразным образом пронизывают современную культуру (начиная школьной историей и заканчивая кинофильмами),при сокращении финансирования по умолчанию обрекаются на вымирание ради сохранения военных отраслей, несопоставимых по затратам с теми, каких может требовать для себя та же египтология[7]. 5. Постпозитивистская теория науки — наука и общество Выше мы упоминали о том, что Карл Поппер сформулировал такую концепцию научного знания, которая — если проводить ее последовательно — не позволяет говорить о науке как постоянно прогрессирующей и уточняющейся системе познания. Однако в этой неопозитивистской доктрине все еще сохранялся ряд элементов, которые выступают как независимые от самого человеческого познания инварианты любых научных концепций (своеобразный субститут прежних метафизических сущностей). Речь идет об эмпирическом базисе науки — тех самых фактах, которые позволяют отвергать ложные теории и образуют тот эмпирический материал, без соотнесения с которым теория превращается в пустую спекуляцию. Ряд исследователей, попытавшихся проверить на историческом материале справедливость функционирования неопозитивистких систематических реконструкций научного познания и теоретически предписываемой ему динамики, пришли, однако, к интересным выводам, которые обобщенно характеризуются как постпозитивистская философия науки (из ее наиболее известных представителей можно назвать Томаса Куна, Пауля Фейерабенда, Имре Лакатоса). Из тех выводов, которые получили благодаря их работам широкую известность и резонанс, мы отметим здесь два. Во-первых, на историческом материале постпозитивистские теоретики науки попытались показать, что неверным является представление об эмпирическом базисе науки, который могут лучше или хуже объяснять различные теории и который может выступать решающим аргументом при разрешении конфликтов между теориями (при проведении «решающих экспериментов»). Факты являются производными от той теории, в рамках которой они признаются в качестве таковых, и разные теории просто имеют дело с разными фактами. Теория так или иначе создает свою эмпирическую предметность, конструируя ее, в частности, посредством теорий, уже воплощенных в экспериментальных установках или средствах наблюдения, выходящих за пределы возможностей человеческих органов чувств. Эта особенность резюмируется в выводе Фейерабенда о несоизмеримости научных теорий: теории не имеют общего основания для сравнения (помимо внутренних критериев когерентности самой теории), а следовательно, нет и эмпирического основания для выбора какой-то из них в качестве лучшей или более истинной (ложной). Кроме того, научная теория (или когерентная группа таковых) определяет как круг возможных фактов, которые признаются научными, так и круг возможных интерпретаций (объяснений) этих фактов. В результате формируется структурный комплекс (названный Куном «парадигмой»), определяющий возможный круг проблем, разрешение которых так или иначе уже предначертано в рамках данной парадигмы. Этот круг проблем (по сути, кроссвордного, ребусного типа) остается неизменным до тех пор, пока благодаря «научной революции» на смену одной парадигме не приходит другая парадигма, на какое-то время стабилизирующая теоретический научный ландшафт. Вторым важным результатом постпозитивистской теории науки был перенос доминант, определяющих развитие науки, из сферы внутринаучных критериев в область ее социального и институционального контекста функционирования. В частности, устойчивое существование «нормальной» науки стало возможным трактовать как результат постоянной работы тех репрессивных механизмов, которые научное сообщество может формировать, например, в виде барьеров вхождения в научную корпорацию[8]. Тем самым точные науки неожиданно столкнулись с проблемами тех самых социальных и гуманитарно-исторических дисциплин, которые постоянно испытывали редукционистское давление естествознания и стремились противопоставить его моноэпистемологии собственные теоретические подходы. Неудивительно, что новое состояние науки в современном обществе теперь регулярно связывается с темами, которые обычно не выходили за пределы «наук о духе» (ценностные, этические аспекты научного познания, его «человекоразмерность» и т. д.).
При последовательном проведении этих, а также некоторых других выводов наука была подвергнута значительной исторической релятивизации, в результате чего нередко можно встретить сопоставление науки и магии, науки и религиозных учений и т. д. как структурно-сходных эпистемических конструкций или (во втором случае) социальных практик. В то же время как некоторыми постпозитивистами, так и представителями других сходных течений был подвергнут прямой атаке тезис о ценностной нейтральности науки, что в одних случаях позволило рассматривать ее как форму определенной идеологии, которая подлежит ограничению в своих универсальных притязаниях (Юрген Хабермас), а в других случаях говорить о необходимости радикального пересмотра структуры научного знания (Герберт Маркузе). Впрочем, последняя линия, у которой достаточно предтеч, можно подходящим образом квалифицировать как романтическую критику культуры, которая не способна предложить ясной альтернативы критикуемой системе отношений. Говоря о критической волне, поднятой постпозитивистской теорией науки и некоторыми концепциями, имевшими сходный резонанс (концепции Франкфуртской школы, т. н. постмодернистские концепции), надо иметь в виду также их политический контекст, связанный с революционными движениями 1968 года. Поскольку активная часть этих движений была локализована в среде студентов и интеллектуалов, то первоочередным противником в их борьбе стали именно образовательные структуры и научные институты, рассредоточенные в этих структурах[9]. Несмотря на то что эти концепции более популярны в среде теоретиков науки и лишь в незначительной части просачиваются в среду собственно ученых (которые — в силу неискоренимой склонности к натурализации — в большинстве своем являются стихийными материалистическими реалистами), нельзя, тем не менее, не учитывать ряд выводов, зафиксированных этой критикой применительно к современному «монокультурному» обществу научных экспертов, и в особенности экспертов в области экономической и социальной политики. Поскольку модели, которыми пользуются такого рода науки, являются по необходимости чрезмерно упрощенными в сравнении со сложным характером социальной реальности, то проведение теоретически-фундированной управленческой политики на основании этих теорий вызывает значительные возражения как теоретического, так и практического плана[10]. 6. Наука как тип коммуникации Однако в противоположность указанным крайним выводам постпозитивистской теории науки может быть выдвинут ряд аргументов, которые опираются на коммуникативные принципы и нормы научного дискурса и научного сообщества. Даже если наука не может быть противопоставлена магии как более «адекватный» тип познавательной активности, она, тем не менее, отличается от нее по характеру тех коммуникативных норм, которыми в идеале она руководствуется. Эти нормы определяются, с одной стороны, рациональным характером аргументации и эмпирическим характером обоснования и, с другой стороны, ориентацией на достижение консенсуса и готовностью изменять свою позицию в силу предъявляемых аргументов и оснований, что позволяет отличать науку от систем чистого убеждения и веры. Несмотря на то что указанная установка на достижение согласия не всегда может реализоваться в обозримый конечный момент времени, это согласие, тем не менее, остается целью, которая должна быть достигнута «в конечном счете» («in the long run» — Чарльз Пирс). Кроме того, научная коммуникация, в отличие от тех аналогов, которые можно обнаружить в политической или экономической сферах, строится на принципах информационной открытости и прозрачности (без чего невозможно достижение указанного согласия между участниками научной коммуникации). Разумеется, фактически существующие научные институты нередко оказывались далеки от тех идеальных форм, которые имплицитно предполагает научный тип познания. Однако широкое развитие критики (в том числе указанного выше типа) по отношению к функционированию научных институтов само по себе является свидетельством того, что наука способна самостоятельно осуществлять коррекцию своей практики, приводя ее в соответствие со своими коммуникативными нормами (к счастью, названные критики и теоретики науки в большинстве случаев сами следуют этим нормам, что и позволяет отличать их концептуальные разработки от простого кликушества). В силу указанных особенностей научный тип коммуникации может выступать в нормативной роли не только по отношению к самой научной практике, но и по отношению к другим системам и подсистемам социального взаимодействия, в частности, именно с ним увязывается ряд принципов демократического (по определению, а не применительно к тому, что фактически может именоваться таким образом) общественного устройства[11]. Указанное коммуникативно-нормативное понимание науки позволяет в то же время ограничить тотальные притязания науки, в своем натуралистическом понимании стремящейся охватить и структурировать согласно собственным теоретическим моделям всю совокупность окружающей нас действительности. В силу того что на сегодняшний день наука фактически является «мировоззренческим монополистом», определяющим как общую космологическую картину мира современного человека, так и то понимание действительности, которое задает социальные, политические и экономические стратегии революционализации, реформирования или, напротив, консервирования человеческого общества, ей постоянно требуется присутствие рефлектирующей и критической инстанции, препятствующей застыванию научных конструкций в виде фрагментов неизменной и безальтернативной реальности. Научная картина мира является сложно устроенной, но, тем не менее, упрощенной схемой действительности, которая должна осознавать границы своей достоверности, оставляя место для других типов ее постижения, имеющих эстетическую и этическую природу, связанных со здравым человеческим смыслом и т. д. Не только факты и предметы научного познания имеют сложную эмпирически-теоретическую природу, но и повседневная реальность человеческого существования быстро впитывает фрагменты научной картины мира, превращаясь в сложное кентаврическое образование, все более вплетая человека в паутину, которую ткет его же собственный разум. Особую роль играет в этом даже не столько сама наука, которая обладает сложным эзотерическим языком, понятным лишь для специалистов, но особая прослойка популяризаторов и интерпретаторов науки, налаживающих связь между сферой собственно научных исследований и повседневной реальностью, адаптирующих научные теории к области публичного дискурсивного пространства (включая, например, важнейшую в этом отношении систему общего начального и среднего образования). На этой же границе возникают и разнообразные ложные образы науки, которые не только подменяют ее теорию и практику в представлениях людей, никак не связанных с научной деятельностью, но в пределах самой науки, где — в силу катастрофически возросшей специализации — ученые, работающие в одних областях, лишь довольно косвенно представляют себе то, чем занимаются их коллеги в других регионах научного познания. В результате как профессиональный мир ученых, так и жизненный мир, единство интерпретации которого обеспечивает нам область взаимопонимания в обыденной жизни, оказывается переполнен многочисленными фиктивными объектами, застрявшими где-то на полпути между наукой и житейской мудростью. Однако действительно драматичной становится ситуация в том случае, если эти натурализованные мифогенные образования кладутся в основание социально-значимых преобразований, рассматриваясь как структуры реальности «как она есть на самом деле». Россия уже жила по правилам одной такой фиктивной реальности (причем и та теория, которая ее описывала, была неоднократно до неузнаваемости переинтерпретирована), однако это не значит, что существуют другие, действительно правильные общественно-экономические концепции, руководствуясь которыми можно достигать положительного прогнозируемого эффекта. Сколь бы замечательных и изящных математических моделей и предлагала, например, современная экономическая мысль, эти модели, оперирующие схематичными абстракциями действующих агентов экономического пространства, всегда подлежат сопоставлению с альтернативными теоретическими конструкциями. Психология научной работы предполагает уверенность в истинности того, что предлагается ученым в качестве концепции или теории. Его мотивировки при этом могут быть довольно различны — можно рассматривать познание мира как путь богопознания, можно считать, что приобщаешься к божественным истинам или что приобщаешься к сообществу ученых, приоткрывающих извечные законы Природы, можно быть совершенно секуляризованно мотивированным человеком, получающим интеллектуальное удовольствие от абстрактной работы ума, или же считать себя скромным благодетелем человеческого рода и т. д. — в любом случае присущая ученым уверенность в безусловной истинности их построений не может распространяться на тех, кто, опираясь на эти построения, осуществляет определенные практические действия в области социальной действительности.
[1] Настоящая статья продолжает дискуссию «Отечественных записок» о науке, начатую в № 7 за 2002 год. Можно было бы сказать, что анализы и описания того, что происходит или будет происходить с отечественной наукой, несколько отодвинули в сторону вопрос о самом субъекте этих процессов, который мы попытались здесь кратко обрисовать. Разумеется, необходимо учитывать, что это лишь один из возможных взглядов на развитие и систематику научного знания. Несмотря на то, что наука в постсоветское время находится в процессе радикального изменения своих социально-мировоззренческих функций, это, на наш взгляд, не означает, что в перспективе она займет место лишь одного из институтов, соседствующего на равных правах с другими институтами, обслуживающими определенные индивидуальные или социальные потребности. [2] В качестве рецидива привычки легко выводить коммунистическую мораль из научного коммунизма можно указать следующий пассаж из «Концепции реформирования российской науки на 1998#2000 годы», адресованный «общественным наукам»: «Следует сосредоточить усилия на таких вопросах, как способы формирования менталитета гражданского общества в условиях российской действительности, научные основы борьбы с преступностью, в первую очередь с организованной, борьбы с пороками современного общества — алкоголизмом, наркоманией и проституцией, проблемы формирования морали и нравственности, гражданской позиции и причастности к судьбе отечества» [http://www.extech.msk.su/s_e/min_s/reform/cncpc3.htm]. [3] Лаплас исходил из модели динамического каузального воздействия, которая была поставлена под сомнение лишь с введением в физику статистических вероятностных моделей. [4] Можно ввести следующую классификацию познавательных интересов, задействованных в научно-технической деятельности: 1) дескриптивно-феноменальный («что это?», «что происходит?»), 2) каузально-объясняющий («почему это происходит?») и деятельный («что следует делать?»). Третий тип интереса как раз и является техническим. Карл Ясперс предельно ясно сформулировал в свое время различие научной и технической установки, резюмировав его положением: «Чистая воля к познанию существует и без технической цели» (Ясперс К. Истоки истории и ее цель // Смысл и назначение истории. М.: Издательство политической литературы, 1991. С. 107). [5] Ученые нередко работают над такими проблемами, которым едва ли возможно придумать какое-то техническое применение (например, проблема возникновения Вселенной), тогда как современная техника успешно функционирует на основании фальсифицированных теорий (например, орбиты искусственных спутников вычисляются главным образом на основании ньютоновской физической теории). [6] Для иллюстрации привожу цитату из «Концепции реформирования российской науки на 1998–2000 годы», где в государственную финансовую политику закладывалась именно эта гомогенно-экономическая логика: «Министерство науки и технологий Российской Федерации при разработке проектов федерального бюджета на предстоящий период должно совместно с координационными советами по приоритетным направлениям развития науки и техники обеспечить концентрацию средств на наиболее актуальных и близких к завершению темах, исключить дублирование проектов, поддерживаемых научными фондами (курсив мой. — В. К.), и на этой основе определить объемы финансирования фундаментальных исследований, разработки перспективных технологий и приоритетных направлений научно-технического прогресса». [7] Чтобы не навлечь на себя подозрение в ретроградстве, приведем один любопытный пассаж из интервью Сергея Капицы: «Но представьте себе, что вдруг не стало ядерной энергии. От того, что не будет атомных бомб и подводных лодок с ядерными реакторами, мир станет только лучше. Если все ядерные электростанции замрут, мир на двенадцать процентов лишится своей энергетики. Мы это легко переживем. Будем чуть больше добывать газа и нефти, развивать альтернативную энергетику, сокращать потери, на бытовом уровне экономить тепло и свет — и все встанет на свои места» [http://www.informika.ru/text/magaz/newpaper/messedu/cour0102/2300.htm]. [8] В свою очередь научное сообщество может быть рассмотрено на предмет влияния «внешних» социальных процессов, определенным образом структурирующих как его институты, так и определенные системные особенности самого научного знания (см., например: Сокулер З. А. Знание и власть: наука в обществе модерна. СПб.: Издательство Русского Христианского гуманитарного института, 2001). [9] Интересные соображения на эту тему см.: Декомб В. Современная французская философия. М.: Весь мир, 2000. С. 161 и далее. [10] См., например: Макинтаир А. После добродетели. М.: Академический проект; Екатеринбург: Деловая книга, 2000. С. 122 и далее. [11] В этом смысле Джон Дьюи, например, писал о том, что «будущее демократии связано с распространением научной установки» (Дьюи Дж. Свобода и культура. Лондон: Overseas Publications Interchange, 1968. С. 165). |
