Опубликовано в журнале Отечественные записки, номер 8, 2002
| Без упоминаний о первостепенной важности для вооруженных сил быть готовыми к проведению антитеррористических операций, к войне с терроризмом не обходятся сегодня ни одно сколько-нибудь значимое военно-политическое заявление и ни одна концепция строительства вооруженных сил. После террористического акта в театральном центре на Дубровке Президент России Владимир Путин заявил, что международный терроризм является главной угрозой и главным противником России, а потому российская армия должна быть готова нанести удар по террористам, их пособникам и их базам, «где бы они ни находились». Министром обороны Сергеем Ивановым было заявлено, что соответствующие «антитеррористические» модификации будут внесены в концепцию национальной безопасности России, военную доктрину и, что действительно ко многому обязывает, в планы применения вооруженных сил. Таким образом, на уровне политических решений перед российской армией поставлена первоочередная боевая задача — борьба с международным терроризмом в рамках глобальной войны с терроризмом, ведущейся мировым сообществом. Сложившееся положение вещей является новым, мало того — революционным для военной теории. Если мы откроем находящуюся на странице 511 солидной «Истории военной стратегии России», опубликованной Институтом военной истории МО РФ в 2000 году, схему «Структура современных военных угроз России», то мы не без удивления обнаружим понятие терроризм в третьестепенном разделе «частных военных угроз», наряду с такими мелочами, как нарушение границ или случайное применение оружия. К разряду глобальных военных угроз в этой схеме отнесены только угроза ядерной войны и угроза нарушения военно-стратегического равновесия. Серьезное отношение к угрозе международного терроризма как к значимой, но все-таки второстепенной стало меняться в России с началом второй чеченской кампании, осмыслявшейся уже не как «наведение конституционного порядка» или борьба с сепаратизмом, а именно как «антитеррористическая операция». Но настоящий переворот в военно-политическом мышлении произошел после того, как США сформулировали свой ответ на теракты 11 сентября в терминах глобальной войны против терроризма, сформировали антитеррористическую коалицию и обещали вести эту войну вплоть до окончательной победы над терроризмом. «После 11 сентября борьба против терроризма стала высшим приоритетом для страны, высшим приоритетом для международного сообщества, — заявил госсекретарь США Колин Пауэлл в своем докладе «О терроризме» перед членами американского Консультативного совета по безопасности за рубежом в ноябре 2001 года. — Мы организовали замечательную коалицию, коалицию, которая охватывает каждый континент мира, каждое вероисповедание, каждую религию, каждую политическую систему. Все они сплачиваются, чтобы начать войну против «Аль-Каиды», террористической организации, несущей ответственность за события 11 сентября, — кампанию, которая также приведет к развертыванию войны против всех форм терроризма во всем мире». С 11 сентября начинается серия больших и маленьких «антитеррористических революций» в военных доктринах ведущих мировых держав, переформулирование системы угроз, стратегии, принципов военного строительства таким образом, чтобы вооруженные силы могли дать достойный ответ на террористическую угрозу, мало того — предусмотреть эту угрозу и нанести превентивный удар, даже не считаясь с суверенитетом других государств, государственными границами и т. д. Постановка борьбы с терроризмом в качестве высшего приоритета, по сравнению с уважением к государственному суверенитету стран, обвиняемых в поддержке терроризма, является наиболее заметным и новаторским элементом доктрины «глобальной войны с терроризмом». Такая своеобразная антитеррористическая глобализация вызывает немало нареканий и подозрений в том, что она является всего лишь прикрытием имперских амбиций Америки. Однако именно концепция экстерриториальности терроризма и антитеррора хотя бы в минимальной степени спасает положение военных, перед которыми поставили задачу ведения борьбы против терроризма, но не уточнили — что и как они могут сделать против столь специфического противника. Поскольку концепция глобальной войны с терроризмом предполагает нарушение государственного суверенитета в антитеррористических целях, то без армии как главного инструмента нарушения суверенитета действительно не обойтись. Армия должна как минимум обеспечить ситуацию, в которой никакие суверенные государства не будут мешать осуществлять на их терроритории специальные антитеррористические действия. Но что делать армии в действительной войне с терроризмом, т. е. в борьбе с самими террористами, а не с государствами, их укрывающими, остается до сих пор загадкой. Ни теория, ни практика антитеррористической войны в сколько-нибудь связанном виде не существуют. Неопределенность места армии в глобальной войне Многие специалисты уверены в том, что в борьбе против терроризма военным вообще нечего делать и они только мешают. Такое убеждение высказывает, например, президент влиятельного «Клуба ветеранов госбезопасности» В. Н. Величко в своем докладе на конференции «Мировое сообщество против глобализации преступности и терроризма»: «Необходимо понять, что ни точечные бомбежки авиации США в Афганистане, ни войсковые операции федеральных войск против чеченских бандформирований никак не могут называться “антитеррористическими”. Дело в том, что войсковые формирования даже на этапе уничтожения террористов играют роль лишь силовой поддержки. Хотя даже это спорно. Не для этого они созданы. Даже блокирование территорий, где проводится антитеррористическая операция, должны осуществлять в условиях России специально подготовленные для этого внутренние или, в крайнем случае, пограничные войска. Простейшее, казалось бы, действие — проверка документов, удостоверяющих личность (особенно в современных условиях безграничного количества различного рода документов), — сложная операция, требующая специальной подготовки. Во время мероприятий на Красной площади при допуске на трибуны ставились офицеры и прапорщики, имевшие стаж не менее пяти лет. Одной из главных дисциплин их подготовки были теоретические занятия по знанию документов и практические занятия по их проверке на посту. Не каждый человек способен одновременно держать в памяти огромное количество способов защиты различных документов, ориентировок на лиц, находящихся в розыске, и обладать развитым чутьем на неадекватное психофизиологическое состояние объекта проверки…»
И в самом деле специфические армейские навыки и принципы работы не очень совпадают с тем, как необходимо действовать в антитеррористической операции среди мирного населения; идея антитеррора противоречит фундаментальному принципу, отличающему армию от любой другой силовой структуры или группы вооруженных лиц. Армия всегда воюет только с теми, кто воюет с ней. Понятно, что армия одного государства воюет с армией другого государства (даже если при этом в эпоху тотальной войны она может уничтожить все государство противника сразу). Но и в случае партизанской войны армия воюет с партизанами, т. е. с отрядами, которые осуществляют скоординированные нападения на нее, уничтожая живую силу и боевую технику. Скажем, в Чечне российская армия ведет антитеррористическую войну в форме антипартизанской — существуют конкретные боевые единицы, отряды полевых командиров, против которых возможно вести боевые действия. «Чистая» война с терроризмом не может быть, однако, квалифицирована даже как антипартизанская война — террористы не нападают на армию, армейские объекты не слишком часто становятся целью террористов, да террористов и не интересует причинение реального ущерба вооруженным силам государства, становящегося объектом их атак, для них важнее символический, моральный ущерб, который проще нанести, ударив по мирному населению. Уничтожение солдат является для террористов невыгодным и символически незначимым, поскольку солдат имеет привычку умирать и общество готово к тому, что солдата могут убить. Другими словами, в отличие от обычной войны, на которой армия, защищающая государство и общество, сама становится первым объектом нападения, является преградой между агрессором и защищаемым объектом, в случае террористических атак удары по обществу и государству наносятся в обход армии, силой, которая фактически игнорирует статус армии и тем самым делает ее бессильной в отражении агрессии. Глобальная война с терроризмом как вызов военной мысли Этой очевидной неопределенностью места армии в системе борьбы с терроризмом дело не ограничивается. Если даже мы признаем, что у армии есть свое важное место в глобальной войне с терроризмом, все равно окажется, что с точки зрения военной теории сама доктрина «глобальной войны с терроризмом» (позволим себе далее ввести аббревиатуру ГВТ) оказывается нонсенсом, набором бессмыслиц, разрушающих то основание, на котором покоится рациональная военная теория как теория организованной вооруженной борьбы в политических целях. Причем речь идет не о быстро меняющихся принципах тактики, не о меняющихся медленно принципах стратегии, не об эволюционирующих исключительно медленно фундаментальных понятиях об «угрозе», «победе» и т. д., а о разрушении самой понятийной сетки военной теории. Для того чтобы было возможно признать ГВТ не идеологическим штампом, а концепцией, которой могла бы работать военная теория и на основании которой генеральные штабы могли бы начинать разработку военных планов, необходимо ответить на ряд принципиальных вопросов. Прежде всего — кто является противником? Даже шире — как определяются стороны конфликта, вооруженной стадией которого является ГВТ? Заявлять, что противником антитеррористической коалиции в ГВТ является «терроризм» или «международный терроризм», столь же бессмысленно, как объявлять о начале глобальной войны со СПИДом или с наркоманией и использовать в этой войне танки, вертолеты и авианосцы. Терроризм, в том числе и международный, является социальным явлением, в то время как война ведется с субъектом — вооруженной группой, армией, чаще всего — государством. Если более-менее (хотя тоже не до конца) прояснен «антитеррористический» субъект конфликта — это международная антитеррористическая коалиция под неформальным лидерством США, то на противоположном полюсе ясности нет. Первым заявленным противником была организация Усамы бен Ладена «Аль-Каида», торжественно переименованная в «международную террористическую сеть». Однако воевать с «сетью» очень тяжело, а потому вскоре центр тяжести был перенесен с самой «Аль-Каиды» на более стационарные объекты — государства, которые могут быть с большим или меньшим основанием обвинены в поддержке терроризма, причем если в случае талибского Афганистана доказать подобную поддержку было нетрудно, то появление вторым номером в списке на антитеррористическую «зачистку» Ирака, а не Саудовской Аравии, Судана или Пакистана вызвало резонное подозрение, что «Аль-Каида» здесь совсем ни при чем и противником США в ГВТ является та страна, с которой США по тем или иным причинам намерены в данный момент воевать. Такие союзники США по антитеррористической коалиции, как Россия или Израиль, имеют в ГВТ свои цели, мало связанные с борьбой с «Аль-Каидой». Это победа над чеченским террористическим сепаратизмом и победа над палестинской террористической интифадой, а потому для коалиции в целом противником оказывается тот, кого предлагает на статус противника тот или иной член коалиции и кого коалиция «утверждает» большинством голосов. Противник в войне выбирается дипломатическим согласованием и голосованием в Совете Безопасности ООН. Однако подобная процедура выбора врага, будучи эффективна «политтехнологически», очень неудобна с военной точки зрения. Дело в том, что противником для армии является тот, кто ведет себя как противник — т. е. нападает или готовится обороняться и обороняется и вообще выступает в качестве действительного субъекта конфликта. В ГВТ ничего подобного не происходит. Даже «акт агрессии» — уничтожение здания Всемирного торгового центра в Нью-Йорке — так и остался формально безымянным; «терроризм», пусть даже в лице «Аль-Каиды», не принял вызова антитеррористической коалиции, и никакой ведущей войну «террористической коалиции» нет. Ни о каком «единоборстве» (в терминологии Клаузевица) между силами террора и силами антитеррора говорить не приходится, война с терроризмом более напоминает поиски черной кошки в темной комнате, при том что не известно, точно ли кошка черная, точно ли комната темная и точно ли это та комната. Известно только, что надо поймать кошку. Соответственно, ввиду размытости образа противника, концепция ГВТ разрушает вторую фундаментальную пару понятий военной теории: «победа» и «поражение», а заодно и понятие о целях войны. Практически невозможным оказывается найти декларации или ясные заявления лидеров антитеррористической коалиции о целях ГВТ. Практически все имеющиеся у нас высказывания на эту тему сводятся к тавтологии: «целью войны является победа над терроризмом, победой над терроризмом является… победа над терроризмом». Всякая война есть организованное и рациональное приложение вооруженной силы — рациональная организация войны возможна только благодаря тому, что у борющихся сторон существует представление о победе и поражении. Победа для обеих сторон является целью войны, поражение — избегаемой возможностью, и действия сторон заданы выбором одной альтернативы и уклонением от второй. Соответственно существуют критерии победы, позволяющие отличить победу от поражения и оценить, достигнута победа или нет. Во Второй мировой войне целью антигитлеровской коалиции была «безоговорочная капитуляция Германии и Японии», и эта цель была достигнута 9 мая и 2 сентября 1945 года. Заявленной целью операции НАТО против Югославии было выполнение югославским руководством резолюции Совета Безопасности ООН и принятие «мирного плана», предложенного НАТО. И эта цель была достигнута: югославское руководство выполнило американские требования. В случае ГВТ была выражена решимость победить, но цель вооруженной борьбы так и не была обозначена и не может быть обозначена на уровне нынешней антитеррористической политической риторики. Если верно определение некоторых военных теоретиков, что на протяжении европейской военной истории чередуются периоды преобладания в качестве критерия победы «полного разгрома» и периоды главенства идеи «признания поражения» одной из воюющих сторон и достижения компромисса, то можно сказать, что ГВТ не вписывается ни в одну парадигму, прежде всего ввиду своей бессубъектности; невозможно совсем разгромить тот «мировой терроризм», который не институционализирован, не имеет организации и существует в качестве «сетевой структуры», где невозможно отдать приказ о капитуляции, по той же причине невозможно принудить противника к признанию поражения, например, в форме обязательства более не совершать терактов. Неопределенный противник оказывается, с одной стороны, непобедимым, а с другой — «побеждаемым» в любой произвольный момент, когда возможно будет заявить, что бен Ладен мертв, или сеть «Аль-Каиды» в целом разгромлена, или основные государства, поддерживавшие терроризм, отказались (принуждены были отказаться) от этой поддержки, или кровь погибших американцев отомщена… Однако победа, присуждаемая самому себе тем, кто готов объявить себя победителем, хотя и не является чем-то уникальным в военной истории, с военно-теоретической точки зрения ни в какие рамки не укладывается, под такую «победу» невозможно и бессмысленно осуществлять военное планирование. Те же трудности ожидают военную теорию, решившуюся на войну с терроризмом, и на оперативно-тактическом уровне. В ГВТ решительно невозможно не только отделить фронт от тыла (что не является новостью и для партизанской войны), но наступление от обороны, да и вообще все то, что связано с передвижением войск, с маневром, оказывается под вопросом, если, конечно, не сводить всю войну к рейдам против баз террористов на сопредельных территориях. Террористические акты в разных странах мира — 11 сентября в США, взрывы на Бали, захват заложников в Москве, взрывы в Кении, даже если предполагать их скоординированность во времени, не представляют собой со стороны террористов наступательной операции, оборонительные же действия террористов, например в Афганистане, где талибы просто «растворились» и отказались от сопротивления после первых же ударов войск антитеррористической коалиции, также не вписываются в традиционную военную логику. Если вообще можно говорить о какой-то стратегии международного терроризма, то это настоящая вакханалия «стратегии непрямых действий», когда наносится неожиданный удар, контрудар против террористов проваливается в пустоту, а новый удар террористов никак не увязан ни во времени, ни в пространстве, ни в логике с предыдущим, провоцируя противника на целую серию таких же ударов в пустоту. Пытаясь придать террористической стратегии подобие рациональности, нельзя не отметить, что основой ее является экономическое и психологическое истощение противника, вынужденного лихорадочно усиливать меры безопасности, рассредоточивать войска по всему миру, тратить деньги и силы на проведение антитеррористических операций там, где террористов уже почти нет. Если продолжать нашу аналогию с поиском черной кошки, то кошка вынуждает своего преследователя самого наносить неприемлемый ущерб обстановке комнаты и своему здоровью, достаточно скромные агрессивные действия кошки многократно усиливаются реакцией ее противника. В ходе ГВТ благодаря «непрямым действиям» террористов создается ситуация, в которой любые действия обходятся силам антитеррора в военном плане дороже, чем бездействие, а уничтожение террористов не является решающим успехом. Тем самым идее маневра наносится серьезный урон. Та же участь, что и маневр, постигает огонь, поскольку о вооружении террористов можно говорить столь же условно, как о вооружении шаолиньского монаха, который с одинаковым успехом может превратить огородное пугало в боевой шест. «Политкорректные» термины (американский asymmetric warfare — «асимметричные боевые дейстия» и российский ассиметричное оружие[1]) призваны скрыть тот факт, что терроризмом стирается грань между оружием и не-оружием, а потому невозможен, скажем, фундаментальный для военного планирования анализ и подсчет вооружений и материальных ресурсов противника. В число потенциальных вооружений террористов могут входить поезда, самолеты, автомобили, АЭС, танкеры, нефтяные скважины и… вооружения войск антитеррористической коалиции. В начале военной операции террористы вполне могут не иметь ничего, кроме группы обученных людей и, может быть, денег. Основой тактики терроризма является использование для нанесения ущерба любых доступных средств, для террориста важно само нанесение ущерба той или иной цели, а не те средства (будь то ядерное оружие, взрывчатка или случайно угнанный автомобиль), которыми ущерб наносится.
Все вышесказанное приводит нас к неутешительным выводам — военный теоретик и штабной практик оказываются в парадоксальной ситуации, когда им приходится работать с называющейся «войной» реальностью, не имеющей на самом деле большинства фундаментальных свойств войны, и предлагается анализировать, планировать и вести войну, которая организована не просто в нарушение законов военной рациональности, а в какой-то параллельной реальности по отношению к этим законам. Несомненно, существует возможность симулировать анализ и планирование ГВТ с использованием инструментария классической военной доктрины, подгоняя реальность под классические схемы. Можно поступить следующим образом: написать определенную концепцию войны и ее план с опорой на традиционную военную теорию и назвать этот план «планом глобальной войны с терроризмом». В конечном счете, если политики пользуются простым определением терроризма: «терроризм — это то, что мы называем терроризмом», то почему бы военным не поступить аналогичным образом: «война с терроризмом — это то, что мы называем войной с терроризмом». Однако, все-таки это война является продолжением политики другими средствами, а не наоборот, а потому уместно, прежде всего, задаться вопросом о той политической логике, в которой стало возможно в российских условиях сформулировать доктрину ГВТ и дать военным заказ на реформирование в соответствующем духе военных доктрин. Глобальная война с терроризмом Как уже было отмечено, доктрина ГВТ является военно-политическим новшеством. В языке российской политики она присутствует в том или ином виде с 1999 года, в мировой политике — и того меньше, с 11 сентября 2001 года. До того, хотя о необходимости борьбы с терроризмом говорилось много и регулярно, никакого стремления вести с ним полномасштабную глобальную войну ни одна из мировых держав не проявляла. Антитеррористическая риторика занимала служебное, причем довольно скромное, место в обосновании вооруженного вмешательства в дела стран третьего мира или служила обоснованием проводившихся демонстраций силы, как, например, почти уже позабытая американская операция 1998 года, в ходе которой были нанесены ракетные удары по целям в Судане и Афганистане, тем или иным образом связывавшимся с «Аль-Каидой». Тема терроризма имела известное значение, но лежала далеко от магистральных тенденций мировой политики 1990-х годов. Основным же сюжетом этого десятилетия может считаться признание Советским Союзом поражения в «холодной войне» и крах Варшавского договора, а затем и самого СССР. Длительное, требовавшее огромной силовой концентрации противостояние СССР и США сменилось коллапсом одной из сторон и образованием силового вакуума, который другая сторона не могла не заполнить. Необходимо понимать, что все обращенные к США упреки в том, что они воспользовались крахом СССР для создания «однополярного мира», глобального доминирования, для захвата и присвоения советского наследства и т. д., основаны на странной логике, совершенно противоположной логике советско-американского противостояния. Вполне естественно, что в условиях, когда из двух стран, борющихся за глобальное доминирование, одна прекращает существование, то другая не может не заполнить собою силовой вакуум, и если бы США попытались бы волевым усилием поставить себе границы — скажем, отказаться от расширения НАТО на Восток и включения в него бывших стран Варшавского блока, а затем и республик бывшего СССР, то они просто не смогли бы этот отказ реализовать без риска окончательно дестабилизировать мировую политическую систему. Вполне естественно, что победитель, тем более единственный победитель, начинает утверждение своего господства с попытки запретить и побежденным, и вообще всем, кроме себя самого, использование силовых методов разрешения конфликтов, добивается разоружения потенциального противника. Подобным образом поступила с Россией европейская коалиция после Крымской войны, заставив ее уничтожить флот и укрепления на Черном море, так поступили победители с Германией после Первой и Второй мировых войн — сперва ограничив вооружения Германии, а затем и осуществив ее демилитаризацию (правда, оказавшуюся краткосрочной). Разоружение СССР было добровольным и, по идее, двусторонним — оно было реализовано в форме договоров об ограничении стратегических наступательных вооружений и обычных вооружений в Европе. Однако, поскольку формально СССР и ставшая ее правопреемником Россия никогда не «проигрывали» войны и фактический проигрыш глобального противостояния не был оформлен юридически (как не было оформлено юридически и само противостояние), то «демилитаризация» России, в частности лишение ее стратегических вооружений, оказывались невозможны, и идея «отобрать у русских ракеты» фигурировала по большей части в рассуждениях весьма безответственных политиков (причем даже не у американских, а у «прозападных» российских). Соответственно, для фактической «демилитаризации» мира по формуле победителя требовался обходной внешнеполитический маневр, который и был найден в концепции «гуманитарной интервенции», ставшей краеугольным камнем внешнеполитической концепции администрации Клинтона. Суть неформальной «доктрины Клинтона» можно определить так: 1) ни одно государство мира не имеет права использовать силу во внутренних или региональных конфликтах, если на это не получено одобрение правительства Соединенных Штатов; 2) если какое-либо государство использует силу во внутренних или региональных конфликтах, то правительство Соединенных Штатов имеет право предпринять интервенцию для предотвращения или устранения гуманитарной катастрофы, являющейся следствием этого несанкционированного применения силы. Это не предполагает обязанности США вмешиваться в каждый «несанкционированный» внутренний или региональный конфликт (в этом случае США претендовали бы на роль строго объективного мирового полицейского), подразумевалась именно возможность вмешательства в тех случаях, когда использование силы угрожало интересам США, а американское вмешательство позволяло США приобрести те или иные военно-политические преимущества в зоне конфликта. Классическим примером последовательной реализации доктрины «гуманитарной интервенции», в глазах российского истеблишмента, было вмешательство США в попытку югославского руководства силой подавить албанский террористический сепаратизм в Косово. Основанием были гуманитарные последствия антитеррористической операции, а результатом — военное закрепление США в регионе, свержение неугодного США режима Милошевича и… очевидная всем, кроме тех, кого эта тема не интересует, гуманитарная катастрофа сербского населения Косово. Однако не следует видеть в «доктрине Клинтона» идеологию «антиславянскую», «антирусскую» или «американский империализм», если понимать его с советскими коннотациями. Речь шла именно о попытке ограничить применение силы в международном масштабе рамками, безопасными для Америки, а желательно — эксклюзивным правом на силу самих США. И логика заполнения силового вакуума, и внешнеполитический инструментарий «гуманитарной интервенции» были конфликтогенными для выстраивания отношений России с США. Россия оказалась, с одной стороны, наследником СССР, а стало быть, неформальным «побежденным», испытывающим естественный комплекс жертвы от расширения американского влияния на советскую зону, а с другой — была и остается мощной ядерной державой с отнюдь не бессильной армией, для которой глобальное ограничение на применение силы является серьезным унижением. Расширение сферы влияния США рассматривалось через российскую призму в качестве «наступления на Россию», хотя США, на сознательном уровне, не проводили антироссийской политики. Идеология «гуманитарных интервенций», да еще и опробованная на знаковой для России Сербии, воспринималась как нащупывание путей для вторжения НАТО в Россию под предлогом ее разоружения и расчленения. Сценарий российско-американского конфликта, включающего интервенцию НАТО, рассматривался как наиболее вероятная форма «войны будущего» большинством российских военных экспертов второй половины 1990-х. Например, в книге проф. В. В. Серебрянникова «Войны России», изданной в Москве в 1998 году при поддержке «Российского фонда фундаментальных исследований» и вполне могущей претендовать на серьезность и солидность, мы находим следующие сценарии будущих войн: Сценарий-1. Победа на выборах в России левой оппозиции, обращение правящих «капиталистических кругов» за помощью к НАТО и интервенция НАТО в целях стабилизации России, приводящая к ее ядерному разоружению; Сценарий-2. Разворачивание в странах бывшего СССР мощного народного движения за восстановление Советского Союза, попытка НАТО путем интервенции воспрепятствовать воссоединению, приход российской армии на помощь братским народам, начало ограниченной ядерной войны и конечное изгнание сил НАТО; Сценарий-3. Возникновение и быстрое разрастание Кавказской войны, в которой сепаратисты поддерживаются зарубежными спецслужбами, появление в России новых очагов сепаратизма, вмешательство в конфликт международных вооруженных сил, призванных предотвратить «глобальную опасность», итоговое расчленение России. Заметим, что сценарий-3 опубликован за год до начала второй фазы боевых действий в Чечне, после чего у многих аналитиков ощущение возможности реализации подобного сценария переросло в уверенность. Однако в 2002 году все три сценария оказываются неактуальными и вряд ли смогли бы сейчас выйти из-под пера серьезного автора, хотя за три-четыре года до того западный стратегический анализ в целом не слишком отличался от российского и также исходил из того, что «стабилизация» постсоветского пространства и, в частности, России окажется исключительно важной задачей в деле обеспечения прочного мира, точнее «мира по-американски». При этом, однако, иначе расставлялись акценты: главная угроза усматривалась в появлении русского реваншизма, деятельности «антиамериканских демагогов», попытках реставрировать империю. Вероятной представлялась возможность жеста отчаяния со стороны прорвавшихся к власти экстремистов в России — скажем, начала некими антиамериканскими силами глобальной ядерной войны… С приходом к власти Владимира Путина и явным обозначением стремления России к возрождению своей государственности, военной мощи конфликт резко обострился — путинская Россия стала восприниматься как угроза Америке, а «путинизм» внутри России многими воспринимался до 11 сентября как псевдоним «цивилизованного» антиамериканизма. Сюжет конфликта был предельно прозрачен, по крайней мере на взгляд из России, — победившая СССР Америка наступает и усиливается, причем не может не наступать, наследница СССР Россия — отступает и ослабевает, но сохраняет известный силовой потенциал, и этот силовой потенциал России является главным предметом конфликта: Россия может попытаться использовать его для перелома ситуации в свою пользу, США могут попытаться окончательно лишить Россию этого потенциала (что, в свою очередь, может спровоцировать Россию на его использование). Другого значимого сюжета мировая политика 1990-х не предусматривала, а имевшийся был чреват глобальным конфликтом. В рамках же сюжета «противостояние Россия — США» каждое действие сторон интерпретировалось другой как конфликтное. В России не видели другой возможной формулы американского доминирования, кроме доминирования «на костях» России, и не усматривали другой возможности восстановления силового потенциала России, кроме противостояния США и реванша за 1989–1991 годы. Вышеизложенное позволяет понять функциональную роль доктрины «войны с террором» в современной мировой политике. Принятие этой доктрины и начало «странной войны» против международного терроризма могло позволить российской элите увидеть в мировой политике тот сюжет, который позволял уйти от восприятия всего и вся сквозь призму конфликта «Россия — США» и давало возможность сторонам уйти от конфликтных интерпретаций действий друг друга. После начала второй чеченской войны антитеррористическая риторика выходит в России на первый план. Одновременно, через апелляцию к принципу борьбы с международным терроризмом, российская внешняя политика пытается найти поддержку чеченской войне на Западе и нейтрализовать возможную угрозу гуманитарной интервенции. Война начинает официально подаваться как защита всего мирового сообщества от террористической угрозы, но при этом говорится и об одиноком противостоянии России не осознаваемой остальными угрозе. Ситуацию действительно радикально меняют теракты 11 сентября 2001 года, которые интерпретируются администрацией США как глобальный вызов Америке и всему миру со стороны международного терроризма[2]. С точки зрения копирайта российские политики вполне могут считать, что доктрина ГВТ была заимствована США из языка российской внешней политики и легитимизирована американским авторитетом. Поэтому вполне естественно, что саму антитеррористическую коалицию создает связка Америка — Россия, разрушение которой автоматически приведет к возвращению на первый план сюжета «присвоения результатов победы в “холодной войне”».
В настоящий момент безоговорочное принятие ведущими мировыми державами доктрины ГВТ позволяет отодвинуть прежний конфликтный внешнеполитический сюжет на третий план и тем самым отказаться от интерпретации действий сторон как конфликтных. На практике это означает, что неизбежное расширение сферы американского влияния на постсоветском пространстве, расширение НАТО, укрепление глобального стратегического доминирования США и прочее, что является очевидным результатом поражения СССР в «холодной войне», может не интерпретироваться как действия, направленные против России. Более того — те или иные ситуации, ранее воспринимавшиеся Россией как конфликтные (например, появление американских военных баз в Средней Азии или выход из договора по ПРО), могут быть отныне интерпретированы как ходы не в российско-американском внешнеполитическом конфликте, а как операции в ГВТ. Понятно, что у России здесь ограниченное поле маневра, но оно все-таки есть. Основной театр военных действий отныне — не поля «холодной войны» после советского поражения, а поле войны против терроризма. Принятие доктрины ГВТ, выводя Россию и США из режима нарастания прямого конфликта, чреватого вполне предсказуемыми «непредсказуемыми последствиями», одновременно и устраняет логику всеобщего разоружения перед лицом Америки, на основании которой возникла доктрина «гуманитарной интервенции». Напротив, доктрина ГВТ требует всеобщего вооружения стран антитеррористической коалиции, но только вооружения в тех областях, в которых это обусловливается задачами борьбы с терроризмом. Доктрина ГВТ в противоположность доктрине «гуманитарной интервенции» предполагает право государств мира на применение силы и силовое решение конфликтов, если это применение силы именуется антитеррористической операцией и может быть интерпретировано в качестве сражения на одном из фронтов ГВТ. При этом, разумеется, доктрина ГВТ предполагает ряд рискованных ограничений этого права: во-первых, антитеррористической войной может считаться только то, что будет признано «главным антитеррористом» — США — в качестве таковой, во-вторых, антитеррористическая интерпретация той или иной войны предполагает ее интернационализацию, появление у «главного антитеррориста» права на вмешательство в этот конфликт. Однако логика разоружения все-таки сменяется в рамках доктрины ГВТ логикой вооружения и перевооружения. Военная доктрина и доктрина «глобальной войны Как мы стремились показать выше, доктрина ГВТ, в соответствии с которой предлагается пересматривать военную доктрину и планы применения Вооруженных сил России, не имеет прямого военного смысла и является внешнеполитической доктриной, трудно переводимой на военно-теоретический и тем боле на штабной язык. Это не означает, что в рамках ГВТ не могут быть разработаны новые принципы и методы ведения боевых действий, что сокровищница военного искусства не обогатится антитеррористическими достижениями. Однако все достижения антитеррористической военной мысли находятся пока в проекте, к тому же — проекте, не обеспеченном реальным боевым опытом. Революция в военной теории, которую должен был бы принести с собой «антитеррор», — это пока что возможность. Но военное строительство России необходимо направлять сегодня и сейчас, исходя из тех ориентиров, которые уже ясны. Поэтому именно внешнеполитический смысл доктрины ГВТ должен оказать на военную доктрину решающее влияние. 1. Доктрина ГВТ предполагает предоставление странам — участникам антитеррористической коалиции, в частности России, «права» на вооружение и перевооружение, которое не вызовет однозначно негативной реакции и подозрений в «реваншизме» со стороны США. Это означает, что у российской армии есть время на трансформацию и перевооружение без навязчивого западного контроля, по крайней мере до тех пор, пока доктрина ГВТ остается актуальной и для России и для США и эти страны официально признают друг друга странами-союзниками. Это требует от российской внешней политики усилий по максимальному продлению нынешней выгодной для России конфигурации мировой политики, а от российской армии проведения трансформации и восстановления боеспособности вооруженных сил за указанный благоприятный период. 2. Доктрина ГВТ накладывает определенные ограничения на параметры такого перевооружения, позволяя развивать прежде всего силы быстрого реагирования, которые могут рассматриваться как инструмент антитеррористических операций. Напротив, развитие стратегических ядерных сил и других структур, которые могут рассматриваться как угроза национальной безопасности США, будет находиться под некоторым прессингом со стороны лидирующей сверхдержавы. Это означает, что внедрение новых вооружений, новых форм военной организации и принципов ведения боевых действий должно осуществляться в рамках «антитеррористической армии», которая, однако, не должна рассматриваться как инструмент выполнения исключительно антитеррористических задач и не должна эволюционировать в большое «подразделение антитеррора», т. е. в структуру, деятельность которой строится на принципах работы спецслужб. Подобная армия не должна ограничивать свою подготовку задачами локальных войн и узких антитеррористических операций. Фактически она должна представлять собой профессиональный костяк большой армии, которая может быть развернута в случае возникновения угрозы безопасности суверенитету и территориальной целостности России со стороны другой военной державы или масштабного сепаратистского движения. 3. Доктрина ГВТ не отменяет прочих глобальных угроз безопасности России. Принятие доктрины ГВТ странами антитеррористической коалиции позволяет снять остроту этих угроз и осуществить разрядку напряженности между ведущими военными державами, в частности между Россией и США. В отличие от мнимого потепления отношений России и США в 1990-е годы, когда реализации сценария «Победа в “холодной войне”» вела к нарастанию, а не к ослаблению угрозы лобового столкновения, в том числе и ядерного. ГВТ представляет собой уникальный инструмент стабилизации международной напряженности между традиционными военными державами. Не устраняя противоречий между державами, доктрина ведущейся ими совместно ГВТ позволяет этим державам избегать прямых конфликтов, переведя соперничество в область «непрямых действий». После всего, что сказано выше, напрашивается формулировка, что «если бы терроризма не было, то его следовало бы выдумать». Это, конечно, не совсем так. Угроза международного терроризма есть, и она весьма серьезна, современные формы организации террористического сообщества, фактически «разъедающего» ткань цивилизованных обществ и подвергающего варваризации многие регионы планеты, могут являться только зародышем грядущего «варварского нашествия» на всю современную цивилизацию. Однако военная угроза терроризма вторична, она является использованием тех слабостей и недостатков, которые имеет современное цивилизованное мироустройство, определяемое по-прежнему структурой отношений между крупнейшими державами и, в частности, их армиями. [1] Интересна трансформация этого российского понятия. Сперва оно означало оружие «асимметричного ответа» на американскую СОИ, теперь оно чаще всего используется для обозначения нетрадиционного оружия, используемого террористами. [2] Подобная интерпретация отнюдь не была предрешена — США вполне могли придать терактам более ограниченное значение («вызов Америке, брошенный группой негодяев»), могли возложить ответственность за теракт на конкретную страну, и т. д. |
