Опубликовано в журнале Отечественные записки, номер 7, 2002
| Сто пятьдесят лет назад, впервые оказавшись в поле пристального внимания образованной общественности, Императорская Санкт-Петербургская Академия наук публично продекларировала свою «незаинтересованность в переменчивых умонастроениях печати и публики». С тех давних пор деятели нашей Академии предпочитали решать свои проблемы, не прибегая к гласности, посредством прямых контактов с высшими руководителями государства. Эта келейная практика дожила и до дней сегодняшних. Президент РАН с чем-то выступает (или не выступает?) на заседаниях правительства, Президиум РАН обсуждает какие-то «вопросы»; что-то происходит на закрытых или полузакрытых собраниях руководящих органов Академии… Содержание всего этого — за пределами протокольных сообщений — остается фактически неизвестным не только широкой, но даже и профессиональной общественности, не исключая работников самой академической системы. Время от времени в широкой печати выступают члены РАН: главные редакторы газет обычно уважают академические титулы. Выступают они чаще всего жалобно: «науку» не финансируют, ученые разбегаются из академических институтов (вплоть до «уже все уехали»), важные открытия остаются под спудом, и, вообще, «наука не востребована» — прежде всего нынешней государственной властью. В иных публикациях, к испугу неосведомленного читателя, ведется агрессивная полемика с таинственными тёмными силами, «желающими упразднения РАН». Ничего не зная ни об истинном содержании дебатов о судьбах нынешней Российской академии наук, ни даже о том, действительно ли такие дебаты кем-то и где-то ведутся, читатель вынужден верить на слово, проникаясь к тому же убеждением в тождественности понятий «российская наука» и «Российская академия наук», как и в том, что члены РАН суть высшее воплощение всей отечественной науки и главные ее вожди и попечители. Во всем этом стоит разобраться, хотя бы в интересах нашего замороченного налогоплательщика, приучаемого безропотно оплачивать из своего тощего кармана всевозможные удовольствия разнообразных над ним «элит». *** Дебаты о том, для чего нужна и какой должна быть Академия наук, начались не вчера. Они сопровождали Академию на протяжении большей части ее 270-летней истории. Своего рода ultima ratio (последним доводом) апологетов Академии непременно служило напоминание о том, что она была основана самим Петром Первым. Наши академики нет-нет да и рекомендовались обществу в качестве прямых наследников «птенцов гнезда Петрова» и неприкасаемого исторического достояния России. Нехитрый полемический прием обычно срабатывал, мешая разобраться в существе конфликтов, сопровождавших историю Академии как института, действительно значимого в научной и культурной жизни России и СССР. Не разобравшись в прошлом, бывает трудно понимать современность, а потому — с истории и начнем.
В начале ХVIII столетия в России, в силу многих причин, не было ни одного учреждения, заслуживавшего названия «научное». При этом, потребности в специалистах и знаниях нарастали, начиная с необходимости обследовать и описать гигантскую территорию страны. Считается, что мысль о создании государственного научного центра, как выразились бы сейчас, была подсказана Петру I Готфридом Лейбницем. Этот выдающийся математик, механик и философ обладал еще и даром убеждать мирских владык в необходимости развивать исследовательскую науку. По его совету была учреждена Берлинская академия наук, готовилось открытие академий в Вене и Дрездене. Европейская наука тогда сосредотачивалась в университетах, все еще остававшихся реликтами средневековья и пребывавших под контролем клерикальных кругов. Идея чисто исследовательского, светского, финансируемого монархом, но самоуправляющегося учреждения, этакой «республики ученых», была для того времени новаторской, даже революционной. Петр успел самолично подправить устав Санкт-Петербургской академии, составленный лейб-медиком Блюментростом (он же — ее первый президент), но реальная жизнь нового учреждения началась уже без него. В дальнейшем, вплоть до конца ХVIII столетия, Петербургская академия оказалась фактически предоставленной самой себе. Сменявшие друг друга верховные властители России не особенно интересовались науками, ограничиваясь — по заветам основателя Академии — ее финансированием и избегая вмешиваться в малопонятные и неинтересные им внутриакадемические дела. Даже энергичная Екатерина II не уделила Академии серьезного внимания. Ее интереса к наукам хватило лишь на создание в 1783 году «параллельной» Российской Академии — чисто гуманитарного учреждения, обязанного заниматься проблемами русского языка и словесности. Организованная по образцу Французской академии, она в 1841 году была «влита» в Академию наук в качестве отделения русского языка и литературы — в дополнение к двум ранее существовавшим историко-филологическому и физико-математическому отделениям. Итак, Петербургская академия наук была замыслена как государственное комплексное научно-исследовательское учреждение, призванное развивать науки сугубо из соображений их практической пользы для русского государства. Академики, числом 15, были постоянными научными сотрудниками этого учреждения, коллективно определявшими его научную тематику, штатный состав и судьбу академических адъюнктов — кандидатов в будущие академики. Первоначальный штат Академии был укомплектован исключительно иностранцами: своих, русских специалистов, тогда просто не находилось. Это были по большей части немцы. Германские университеты прилежно работали, но изыскивать «научные» вакансии в самих германских княжествах, очень бедных в те времена, было непросто. В Петербурге же ученым исправно платили, что было нерядовым явлением в тогдашней Европе. В Северную Пальмиру поэтому ехали охотно. Дальнейшее должно быть понятным без особых разъяснений. В короткое время самоуправлявшаяся Петербургская академия превратилась в чисто немецкое учреждение, где русских с их интересами только терпели как некую досадную необходимость. Да, среди академиков «первых призывов» встречались блестящие имена и добросовестные, верные своему долгу и принятым обязательствам работники. Да, труды Петербургской академии приобрели всеевропейскую известность — еще и потому, что содержали разнообразные сведения об огромной и почти неведомой Европе стране. Но период «бури и натиска» был недолгим. Академия быстро выродилась во вполне заурядный, замкнутый на собственных интересах и самоизолировавшийся от русского общества иностранный научный анклав в космополитическом Петербурге. Михаил Ломоносов поборолся-поборолся с коллективным «академическим немцем» за интересы русской науки и вакансии для русских ученых, да и отступил, направив свою энергию на убеждение братьев Шуваловых открыть университет в Москве — подальше от академических веяний. Вопреки установившемуся мнению, оправданнее вести историю русской науки именно от 1755 года — от открытия Московского университета с двумя гимназиями при нем (чтобы было откуда набирать студентов). Университет, кстати сказать, был основан на личные средства Ивана Шувалова — двоюродного брата знаменитого графа Петра Шувалова, так что уговоры и впрямь были необходимы. Это событие ознаменовало приход кратковременной, но блистательной эпохи Русского Просвещения, продлившейся от Екатерины II до, примерно, середины царствования Александра I. К тому времени в Российской Империи возникла целостная система народного образования и действовало 8 высших учебных заведений университетского типа. Позднее, начиная с царствования Николая I, стала понемногу формироваться еще и система технических высших учебных заведений. По мере появления в русском обществе расширяющейся образованной прослойки и роста ее самосознания Петербургская академия наук, со своим своеобразным обликом и порядками, начала привлекать к себе все более пристальное внимание. К тому же, хотя она и продолжала оставаться привилегированным, «правительственным» научным учреждением, ее относительный вес в русской науке неуклонно падал по мере развития университетов. Устав 1836 года определял членов Академии как «первенствующее научное сословие в Российской Империи». Но установленная численность «сословия», состоявшего из 31 человека, уже не шла в сравнение с численностью профессоров и преподавателей 7 государственных университетов Империи, в каждом из которых полагалось иметь по35, а позднее — по 53 профильные кафедры. Пребывая наряду с университетами в системе Министерства просвещения, Академия расходовала около половины его скудного научно-исследовательского бюджета — при том, что государственная целесообразность этих затрат вызывала усиливающиеся сомнения даже управительства. Не надо думать, кстати сказать, что члены Академии наук пользовались какими-то особенными привилегиями. Их служебные оклады примерно соответствовали окладам университетских профессоров, а в некоторые эпохи бывали даже меньше. Те и другие считались государственными служащими, и их продвижение по ступенькам Табели о рангах имело общий предел — чин статского советника (простого, а не «действительного»). Не было в Академии и особенной внутренней демократии. Административная власть над ее членами находилась в руках назначаемого президента и непременного ученого секретаря, которым принадлежало и право высказываться от лица Академии. В общем, институт как институт, сученым секретарем и директором… В эпоху нарастания общественной активности, начавшуюся после Крымской войны и увенчавшуюся Реформой 1861 года, Академия наук стала подвергаться усиливающемуся натиску — прежде всего со стороны университетской профессуры и нарождавшегося демократического лагеря. Ее открыто критиковали за самоизолированность и оторванность от запросов жизни, за консерватизм и устарелость научной тематики, за высокомерное отношение к университетам и русским научным обществам, за стремление монополизировать право на научную истину. Зазвучали призывы вообще упразднить Академию — ввиду ее «полной для России бесполезности», либо преобразовать ее в научное общество, раздав академические музеи и прочее небогатое тогда имущество университетам. Академия отмалчивалась, блокируя реформаторские поползновения в среде собственных членов (а такие были, со стороны Бутлерова, Фаминицына, Розена, Срезневского и некоторых других академиков, составлявших около трети полного состава). Более того: президент Литке, в обход академического устава, распорядился изымать из публиковавшихся протоколов академической Конференции все внутренние дебаты о порядках в Академии. Была введена даже предварительная цензура публичных выступлений академиков. Что с обветшавшей Петербургской академией наук надо что-то делать, понимали, кажется, все. Еще в 1855 году ее тогдашний президент граф Блудов предложил переработать академический устав. Дело затянулось до 1863 года, когда такое повеление сделал сам Александр II. Дело опять затянулось — до 1866 года, когда после выстрела Дмитрия Каракозова оно было просто положено в долгий ящик. Однако в 1870#80-х годах Академия вновь привлекла к себе недоброжелательное внимание общественности (уже патриотической), отказав в академических премиях или избрании тогдашним звездам русской науки — Илье Мечникову, Ивану Сеченову и популярнейшему Дмитрию Менделееву (кстати сказать, автору оригинального проекта академического устава). Теперь об Академии заговорили уже как о не просто бесполезной, но прямо-таки враждебной России и русским организации, управляемой инородцами, и которая даже не публикует свои труды по-русски. В царствование Александра III такие обвинения производили впечатление. Президентом Академии назначили уважаемого литератора великого князя Константина Романова и вынудили ее пополнять свой состав русскими учеными. Число членов Академии (ординарных и экстраординарных академиков и адъюнктов) увеличили до 50 и в очередной раз объявили о начале переработки академического устава. Дело с уставом опять затянулось, а затем, с наступлением предреволюционной эпохи, о нем, по всей видимости, просто забыли. Почтенное учреждение так и встретило революцию с уставом 1836 года, убогой материальной базой и «системой», состоявшей из 7 музеев, 5 крошечных лабораторий и 15полуобщественных комиссий. В штате Академии тогда числилось 212 человек, из коих — 47 академиков, по преимуществу весьма немолодых. Последние цифры поучительно сопоставить с полным числом ученых и преподавателей государственных высших учебных заведений, достигшим в предреволюционной России примерно 11 тысяч.
Знакомство с предысторией современной Российской академии наук позволяет сделать несколько выводов, противоречащих распространенной мифологии. Петербургская академия наук действительно была первым по времени светским научным учреждением на территории России, но считать ее родоначальницей национальной русской науки было бы преувеличением. Академия имела высокий официальный статус, но это не уберегало ее от обоснованной критики со стороны образованных кругов дореволюционной России, и общественный престиж Академии непрерывно снижался, едва ли не обратившись в нуль ко времени революций 1917 года. Подобно тому, как это происходило во всех прочих европейских странах, наука в России ХIХ — начала ХХ века развивалась главным образом в государственных высших учебных заведениях. Это устойчивая и проверенная временем европейская традиция — сочетать поисковые научные исследования с подготовкой молодых научных кадров в обстановке переднего края науки. Ученые высшей школы выполняют тем самым двойную социальную функцию — и исследователей, и педагогов, т. е. дважды оправдывают свое существование за счет общества. Соответственно, общественная отдача высшей школы оказывается повышенной по сравнению с чисто исследовательской государственной наукой. В наши дни в научном мире давно позабылись рассуждения столетней давности, что преподавание отвлекает ученых от исследований, отягощая научный процесс. Сейчас участие в преподавательской деятельности рассматривается — во всяком случае в наиболее развитых странах мира — как привилегия элиты исследовательской науки. Конечно же, и Петербургская академия наук как комплексный научно-исследовательский институт внесла свою лепту в дореволюционное развитие русской науки. Но лепту достаточно скромную, ввиду малочисленности работников и скудости материально-технического обеспечения. Там, кажется, успешнее всего шли исследования по гуманитарным дисциплинам и почти полностью отсутствовала прикладная наука. *** В 1918 году советское правительство провело переговоры с тогдашними руководителями Академии наук, уже переименованной из «императорской» в «русскую», получив их согласие на сотрудничество с новой властью. Со своей стороны власть обязалась финансировать Академию и поручила ее заботам Наркомпроса и Центральной комиссии по улучшению быта ученых (ЦКУБУ). Очередной раз пошла работа по пересмотру академического устава 1836 года. В 1925 году, несмотря на неоднозначное отношение к Академии со стороны тогдашней общественности и даже видных работников Наркомпроса, был торжественно отмечен ее 200-летний юбилей. К этой дате был наконец-то принят новый академический устав. В нем закреплялись право академиков самостоятельно избирать собственного президента и новое название — «Академия наук СССР», с традиционным статусом «высшего научного учреждения». Думается, что подчеркнуто бережное отношение к Академии со стороны новой власти определялось еще и политическими мотивами: на большевиков сыпались обвинения в культурном нигилизме и варварстве— более чем незаслуженные. Да ведь и то сказать: высокие специалисты были наперечет, и дорожили каждым. Сейчас об этом не принято вспоминать, но послереволюционные 1920-е годы ознаменовались беспрецедентным в отечественной истории развитием науки. Революционная власть не испытывала ни малейших сомнений относительно всесторонней полезности любого научного знания и его жизненной необходимости для скорейшего построения нового общества, опирающегося на достижения науки и техники. Не располагая тогда большими материальными ресурсами, советская власть не скупилась на моральную и организационную поддержку научных учреждений. Всего лишь за 12 лет, с 1918 по 1930 годы, численность таковых выросла в СССР более чем в пять раз, достигнув примерно 800. Новые научные институты возникали и на базе лабораторий и комиссий АН СССР; они либо оставались при Академии, в системе Наркомпроса, либо переходили под эгиду ВСНХ, где сосредотачивались все более многочисленные учреждения прикладной науки. Как известно, конец 1920-х годов ознаменовался в нашей истории политической победой сторонников индустриализации страны. Последствия, конечно же, затронули и научную систему. В 1929 году Академии позволили увеличить число действительных членов до 90, настаивая взамен на ее большем участии в общегосударственных усилиях по развитию промышленного потенциала. Среди членов Академии — впервые в ее истории — появились видные инженеры и ученые-прикладники, объединенные в особое отделение технических наук (упраздненное в начале 1960-х годов).
Михаил Васильевич ЛомоносовВсе это проходило отнюдь не гладко. Старые академики сопротивлялись нововведениям. Особые протесты вызвало требование планирования научных исследований, отвечавшее переходу всего народного хозяйства СССР на плановую основу. Эту реакцию можно было бы счесть вполне иррациональной: любые исследователи всегда как-то планируют собственную деятельность. По сути, однако, она была проявлением клановой психологии ученых. В планировании, особенно директивном, усматривалось непозволительное вторжение профанов в научное священнодействие. Нечто подобное происходило в первой трети ХХ столетия и в университетских кругах передовых европейских стран — как отклик на тогда еще робкие попытки правительств хоть как-то контролировать собственную науку, становившуюся все более важной, но и все более дорогой. Сейчас, на наших глазах, эта архаичная психология вновь напоминает о себе — в виде гневных филиппик академиков в адрес «невежественных чиновников», собирающихся подмять под себя свободолюбивую РАН; поистине развитие вершится по спирали! Дебаты вокруг планирования академических исследований вызвали тогда живой отклик. Академию стали обвинять в кустарщине и оторванности от жизни, в нежелании участвовать в строительстве социализма, в волюнтаризме и высокомерии академиков. Словечко «академизм» на какое-то время сделалось ругательством, и на горизонте вновь замаячил вопрос о праве Академии на существование. Так или иначе, но сварливое сопротивление академиков постепенно истощилось, и в 1931 году был сверстан первый в истории Академии наук план ее работ на остаток 1-й пятилетки. Тем временем индустриализация ставила все новые проблемы. Она осуществлялась методом заимствования передовых зарубежных технологий, известным из красноречивого исторического примера стремительной индустриализации объединившейся Германии в последней трети ХIХ века. Для этого на первых порах требовались не столько исследователи, сколько грамотные специалисты-техники, и в начале 1930-х годов внимание руководства СССР было обращено на высшую школу. Уже к 1933 году число высших учебных заведений в СССР возросло пятикратно от уровня 1927 года, превысив 700. В них обучалось 500 тысяч студентов; к 1940 году это число достигло 800 тысяч. Закономерным образом эти усилия и затраты несколько затормозили (но отнюдь не остановили!) дальнейшее развитие системы исследовательской науки, в которой к 1933 году действовало уже 1300 разнообразных научных учреждений. Прикладные институты, относительно наиболее многочисленные, находились в ведении ВСНХ, а позднее — подразделений Совнаркома. При его постепенном разукрупнении они передавались в производственные отрасли, формируя систему промышленной науки. *** Вот в эту-то эпоху и произошли события, мотивы которых доселе остаются не вполне понятными; возможно даже, что они преследовали более политические, нежели научно-организационные цели. Так или иначе, но именно эти действия государственной власти СССР определили уникальность облика его научной системы на последующие 60 лет, заложив в него и ряд глубинных противоречий. В1933 году Академия наук СССР была передана в подчинение руководству Совнаркома СССР «для приближения к научному обслуживанию (так!) социалистического строительства». В следующем же 1934-м году ее президиум и14научных институтов были переведены из Ленинграда в Москву. Дело, конечно, было не в переездах. Главная новая особенность АН СССР, закрепленная уставом1935года, заключалась в том, что она переставала быть обособленным научно-исследовательским учреждением, в каковом качестве была создана и просуществовала200 лет. Она, в лице своих членов и избираемых ими руководящих лиц и органов, становилась полновластным народнохозяйственным ведомством, фактически наркоматом непромышленной науки, осуществляющим административное руководство подчиненными научными и вспомогательными учреждениями, определяющим тематику их деятельности и распределяющим между ними госбюджетные средства, ассигнуемые Академии вцелом. Члены Академии получили статус своего рода особоуполномоченных государственных ученых, с повышенным материальным обеспечением и невиданными в истории мировой науки профессиональными привилегиями. Их корпорация, численность которой регулировалась Совнаркомом, продолжала разрастаться; в 1939 году в АН СССР насчитывался уже 131 академик и примерно вдвое большее число членов-корреспондентов. Подобно прочим отраслевым наркоматам, АН СССР подчинялась непосредственно руководителям правительства. Только они одни среди бесчисленных государственных забот были теперь вправе вмешиваться в тематику деятельности академических институтов и во внутренние порядки в Академии (впрочем, последнее — только посредством изменений в ее уставе). Этот порядок можно было бы счесть даже разумным с точки зрения прямолинейной организационной логики, если бы не некое вопиющее противоречие: государство возвышало и особо оплачивало членов Академии, возлагая на них ответственность за развитие исследовательской науки в интересах всего советского общества. Но академики, избиравшие тайным голосованием друг друга и собственное начальство, реально несли только внутреннюю и корпоративную ответственность за результаты деятельности — своей собственной и Академии в целом… Умудренный политическим опытом современный читатель поймет, что в 1935 году в лице членов АН СССР в советском обществе была создана одна из многих номенклатурных прослоек, привязанная к тогдашней государственной власти если не душой, то телом. С тех давних пор изменилось, можно считать, все. Позднесоветские номенклатуры разложились и спровоцировали развал породившего их строя, исчезнув вместе с ним. И только члены и члены-корреспонденты нынешней РАН, чья номенклатурная сущность удачно маскировалась (и маскируется) под якобы естественную и неизбежную структурную принадлежность любой науки, вместе с членами двух других «государственных» академий (сельскохозяйственной и медицинской) уцелели в качестве осиротелого реликта ушедшей эпохи. Стоит ли подчеркивать, что считать их историческими восприемниками петербургских академиков — полная нелепость? Сказанное объясняет традиционную пассивность общественной позиции Академии наук. В том числе и тот неоспоримый факт, что за последние полвека она, неся формальную ответственность за состояние и развитие всей отечественной науки, не выступила ни с одним достойным внимания предложением по реформированию ее системы. Наука как общественный институт не может не эволюционировать, откликаясь на изменения в обществе и экономике, в ней самой, наконец. Необходимость в эволюционных корректировках начала ощущаться еще в конце 1970-х годов и сделалась очевидной десятилетие спустя. Сейчас — и отнюдь не без содействия РАН — эта проблема «перезрела» настолько, что уже и не ясно, как разрешить ее с приемлемыми издержками. Но это — тема для особого разговора. Возвращаясь к 1930-м годам, напомним, что в новую систему АН СССР тогда вошло около 80 научных институтов с примерно 2 000 научных работников. К1940 эти числа возросли, соответственно, до 150 и 4 000. Несмотря на казалось бы внушительный объем, академическая система составляла лишь малую часть тогдашней советской науки, в которой (включая высшие учебные заведения) насчитывалось тогда 2 400 учреждений со 100 тысячами человек основного персонала. Соответственно встречающиеся порой утверждения о решающей роли АНСССР в формировании научно-технического потенциала СССР в годы Великой Отечественной войны и в послевоенный восстановительный период выглядят явным преувеличением. В военные годы Академию и ее институты заботливо сохранили. Их количество и численность научного персонала не понесли существенного урона, а число академических аспирантов и докторантов к 1945 году даже превзошло довоенный уровень. Настоящий рост академической системы, придавший ей ее современный облик, происходил в 1950–70-е годы, когда СССР первым и поначалу опережая США на 5–7 лет, вступал в эпоху научно-технической революции. С 1945 по 1970 годы общая численность научных работников (включая профессорско-преподавательский и научно-исследовательский персоналы высшей школы) возросла в СССР, округленно, со 130 тысяч до 950 тысяч человек; в 1980 и 1985 годах их было уже 1,4 и 1,5 миллиона человек. Суммарные количества научных, научно-педагогических, конструкторских и проектных организаций всевозможных видов составляли по СССР в целом 1 700, 5 300 и 5 100 последовательно в 1945, 1970 и 1985 годах. К 1985 году в АН СССР насчитывалось около 330 научных учреждений, в которых трудились 57 тысяч ученых-исследователей, при общей численности работников во всем академическом ведомстве в 217 тысяч человек. Действительных членов и членов-корреспондентов АН СССР было тогда 274 и 542 человека. Очевидно, что подобно дореволюционной Академии АН СССР оставалась хотя и важной, но малой частью огромной научно-технической системы Советского Союза. В 1998 году те же показатели для преемника АН СССР — Российской академии наук были следующие: численность ученых-исследователей — 62тысячи человек, количество научных учреждений — 448, число академиков — 468, число членов-корреспондентов — 690. Последние в своем подавляющем большинстве это — директора институтов, руководители крупных отделов и лабораторий, изредка — вузовских кафедр. Добавим для полноты картины, что в том же году средний возраст академиков составил 69 лет, а членов-корреспондентов — 63 года. Надеемся, что эти цифровые данные, взятые по большей части из общедоступных статистических сборников, придадут нашей статье конкретность, которой часто недостает газетным публикациям об общих проблемах отечественной науки. Они, кроме того, открывают возможность поразмышлять над числами. Вплоть да самого распада СССР численность его научного сообщества только возрастала. В1991 году Россия унаследовала около 75 процентов научных кадров СССР, т. е. примерно 2,4 миллиона человек — с учетом вспомогательного персонала. Если говорить об одних ученых-исследователях, составляющих главный капитал любой науки, то в 1991 году в тогдашней Российской Федерации их насчитывалось1,2миллиона человек (с учетом профессорско-преподавательского и научно-исследовательского персоналов высшей школы). К 1998 году это число уменьшилось примерно до 670 тысяч. Главный урон понесла прикладная наука — та, которая обеспечивает экономическую отдачу науки в целом. Она лишилась почти половины своих исследователей и разработчиков: к 1998 году их оставалось370 тысяч. Три «государственные» академии и высшая школа в совокупности сохранили свои исследовательские кадры на уровне около 300 тысяч человек. Если же говорить специально о РАН, то численность ее исследователей уменьшилась на 22 процента — до примерного уровня середины 1980-х годов: от79,9тысячи человек в 1991 году до 62 тысяч человек в 1998 году.
Первая русская химическая лаборатория, устроенная М.В. Ломоносовым |
