Опубликовано в журнале Отечественные записки, номер 7, 2002
| Просить огонь легче, чем добыть его. В последние годы исследователи российской науки сталкиваются с целым рядом трудно объяснимых явлений. Казалось бы, все было ясно и просто — вандалы-демократы-либералы в своей разрушительной деятельности, лишив науку денежной подпитки, привели ее к гибели и развалу. Она находится на краю пропасти и без архисрочных и массивных финансовых вливаний погибнет немедленно и безвозвратно. Только самоотверженный энтузиазм заматеревшего в своей вековой мудрости научного руководства и уникальная по эффективности традиция управления наукой на одной уже седьмой части суши позволяют очень ненадолго удерживать науку в этой безнадежной позиции (эта позиция подробно изложена в статье В.Фортова). Далее следует стандартный набор незатейливых, бесконечно повторяющихся речевок: «Страна без науки — страна без будущего. Россия превращается в сырьевой придаток…» Эмоциональное воздействие этой убедительной в своей трагической простоте картинки существенно ослабевает, однако, в связи с тем, что ее без единого нового штриха предъявляют ошеломленной публике на протяжении вот уже 10-лет. Если же пытаешься от эмоций перейти пусть не к анализу, но хотя бы к простому наблюдению ситуации, в ее однозначном описании тут же обнаруживаются серьезные противоречия. Во-первых, 10–12 лет — слишком большой срок для обвального разрушения любой социально-организационной системы. Мы, очевидно, имеем дело с каким-то другим процессом. Во-вторых, статистика, хотя и демонстрирует снижение уровня большинства показателей потенциала и общей продуктивности науки, одновременно показывает, что после середины 90-х годов это снижение замедлилось. Более того, многие весьма существенные показатели (уровень внебюджетного финансирования НИОКР, доля отечественных публикаций в мировом информационном потоке, число аспирантов, т. е. молодых людей, выбравших научную профессию и др.) стали заметно и, главное, устойчиво расти, что никак не укладывается в модель обвального падения. В-третьих, наблюдается медленное, но столь же устойчивое развитие инновационного процесса, хотя число инноваций, выдержавших испытание рынком, значительно меньше потока бумажных инноваций, который обеспечивали пресловутые «механизмы внедрения». Наконец, в-четвертых, более чем странным выглядит то, что ни на уровне общих оценок, ни в обсуждениях судеб и перспектив российской науки на встречах научной бюрократии с руководством страны само существование новых явлений и процессов даже не упоминается. Не замечать всех этих очевидных фактов можно только намеренно. Они не укладываются в образ науки, который заинтересованы демонстрировать народу и власти те, кто монополизировал право говорить от ее имени: бюрократическое научное руководство и их подпевка из плакальщиков и политиков. Но тогда, что бы ни понимать под современной российской наукой, это явление не удается описать одной внятной картинкой — она немедленно распадается из-за внутренних противоречий и несуразностей. Попробуем, однако, ввести противоречие в само описание, предположив, что, говоря о науке в России, мы имеем в виду две сосуществующие в пространстве и времени частично пересекающиеся по составу системы, различные по структуре, отношениям с социально-экономической средой, способам самосохранения и развития. Назову их условно «научная бюрократия» и «научная профессия». [1] Такие симбиотические схемы — явление достаточно распространенное при описании социально-организационных систем, поэтому, не вдаваясь в теоретическую аргументацию, попробую на конкретном материале показать, что имеется в виду.
«Научная бюрократия» — гигантская управленческая надстройка советской науки (два министерства, четыре государственные академии, главки в министерствах и т. п.) — не только полностью сохранила формальную власть, но и успешно метастазирует в регионы, где появляются местные академии, лишенные периферии научные и инновационные центры и т. д. Оказывается, скудных бюджетных ресурсов науки вполне хватает для обеспечения роста управленческой надстройки. Еще с конца 70-х годов «научная бюрократия» успешно использует тактику самосохранения в условиях уменьшающихся ресурсов. В основе этой тактики лежит полная монополия на продукт науки: его экспертизу, оценку и передачу государству. Пока советская наука существовала изолированно от внешнего мира, для усиления этой позиции использовались «местные» реестры изобретений и даже научных открытий, категорическое противодействие участию в мировых информационных системах и т. д. Научное знание — это то, что предъявляет государству «научная бюрократия». Оценивать этот продукт могут только собственные эксперты — все остальное суть враждебные происки и козни. Таким образом «научная бюрократия» в значительной степени обеспечила свою независимость и от руководства страны, и от «научной профессии» по результатам деятельности. Не меньшее значение для самосохранения «научной бюрократии» имеет гарантия ее ресурсной независимости от «научной профессии». Как уже говорилось, этот механизм сформировался на рубеже 80-х годов, когда системное отставание советской науки стало очевидным и ЦК КПСС потребовал интенсификации исследований и перехода всего научного комплекса на программно-целевые схемы. Защитой от опасных новаций стал специально разработанный «запросный» метод. Предлагалось огромное количество научно-технических программ, каждая сама по себе весьма соблазнительная. Отказаться от них было жалко, а денег катастрофически не хватало. Принималось типичное для плановой экономики решение — на каждую программу выделялась небольшая сумма с обещанием компенсировать все в дальнейшем. Выделенной суммы, как правило, хватало только на содержание управленческой верхушки программы. Требования результатов парировались справедливым указанием на абсолютно недостаточное финансирование, к которым прилагались выжимки из отчетов по плановым работам участвующих в программе институтов. «Научная бюрократия» неплохо адаптировалась и к новым условиям. Мощное парламентское лобби и сформированная под его давлением уникальная в своей нелепости и запутанности нормативная база гарантировали ей полное распоряжение значительными земельными участками и недвижимостью в крупнейших городах и курортных зонах страны. При этом в структуре научного бюджета, основу которого составляет так называемое базовое финансирование научных учреждений, фиксируется, по существу, только объем фонда зарплаты исследователям. Все остальное распределяет «научная бюрократия», практически бесконтрольно отчитываясь результатами исследований, которые она сама и оценивает. Поскольку бюджетных сумм катастрофически не хватает, «остатки» и излишки покрываются за счет доходов от аренды земельных участков, недвижимости и т. д. Скандалы, возникающие в этой связи при проверках Счетной палатой, микшируются за счет вмешательства благосклонных чиновников. Эта благосклонность оплачивается «научной бюрократией» либо напрямую казенными деньгами (выборами в академии наиболее отличившихся и посулами остальным членам высших эшелонов власти), либо косвенными преимуществами (выборочной раздачей ученых степеней и научных званий чиновникам разных уровней [2] ). С помощью мощного политического лобби «научная бюрократия» уверовала в незыблемость своих позиций и легко парирует не только попытки критического анализа своей деятельности со стороны «научной профессии» (таких попыток становится все меньше из-за их полной бесперспективности), но и настойчивые призывы Президента страны к модернизации системы управления наукой. Похоже, правительство и руководство страны тоже смирилось, по крайней мере на время, со сложившейся ситуацией. Об этом свидетельствует, в первую очередь, отказ от внятной формулировки государственной научной политики (пресловутые «приоритетные направления и прорывные технологии», число и состав которых меняется каждый год, никак не могут претендовать на эту функцию). Еще более четко позиция правительства определена в подготовленном Минэкономразвития долгосрочном прогнозе «Основные направления социально-экономического развития Российской Федерации на долгосрочную перспективу». Отчаявшись в ходе подготовки прогноза получить от «научной бюрократии» хоть какие-нибудь предложения по участию науки (традиционные речевки и требования денег — не в счет), авторы прогноза вынесли реформу науки в раздел обязательных расходов на социальную сферу, созидательное участие которой в развитии страны даже не предполагается. В то же время в прогнозе развития всех без исключения отраслей — от сельского хозяйства до геополитики — предусмотрена позиция «научное, кадровое и экспертное обеспечение развития». Таким образом, наука присутствует в прогнозе, но степень и формы ее участия, ее ресурсное обеспечение и т. п. — все это предполагается решать на уровне отдельных отраслей. Системное оформление «научной профессии» началось в самый острый период кризиса и продолжается в тяжелейших условиях в настоящее время, демонстрируя огромный самоорганизационный потенциал научного сообщества. На рубеже 90-х годов наша наука в одночасье осталась без финансовых, организационных и информационных ресурсов, брошенная и властью, и «научной бюрократией». Кризис усугубляло и то, что само сообщество не располагало ни опытом, ни даже психологической готовностью к солидарному поведению в борьбе за собственное выживание. В памяти поколений были стерты следы профессиональных научных обществ, разгромленных в 20-е годы и замененных государственно-общественными суррогатами типа Академий наук, творческих союзов, общества рационализаторов и изобретателей…
В новой ситуации нужно было забыть о государственном патронате и надеяться только на собственные силы и ту часть своей команды, которая была готова выживать в профессии. В самый тяжелый момент эту активную часть «научной профессии» поддержало мировое научное сообщество. Речь шла, прежде всего, о наиболее важной в тот момент форме поддержки — психологической: «Мы одной крови, и вы не сироты в научном мире!» Проблемы помощи российской науки обсуждаются на представительных научных форумах в развитых странах. Абсолютную незаинтересованность в этом процессе проявила только наша «научная бюрократия». В этой связи формы, адреса и каналы помощи (на этот раз уже не психологической, а информационной, материальной и финансовой) были строго ориентированы на «научную профессию», то есть на поддержку проектов отдельных исследователей и групп. Можно смело утверждать, что именно в этот период поддержка иностранных фондов привела к выделению внутри российской науки (прежде всего, гражданской, но благодаря созданию Международного научно-технического центра и Фонда гражданских исследований — и в военной) ее «живой» части. [3] В абсолютных цифрах размеры этой помощи были невелики, однако эффективность ее «точечной» адресации позволила существенно смягчить остроту кризиса. Появление затем федеральных научных фондов (см. справки об РФФИ, РГНФ, Фондах, поддерживающих прикладную науку) означало возможность стабилизировать «научную профессию», гарантировать работающим ученым минимальные условия для исследований в новых современных реалиях. Грантовое финансирование сыграло решающую роль в формировании профессионального сознания ученых, их убежденности в том, что решающими, если не единственными критериями при присуждении гранта, пожалуй, впервые в нашей новейшей истории является перспективность идей и качество получаемых результатов. Характерная для этого периода стратегия «Спасайся, кто как может!» означала для каждого исследователя, в том числе и необходимость активного поведения за пределами профессии: поиск источников финансирования и перспективной с этой точки зрения тематики, слежение за ситуацией на переднем крае науки, поиск готовых к сотрудничеству коллег по всему миру, наконец, готовность быстро принимать решения. Коротко говоря, речь шла об оперативной обработке, наряду с научной, также экономической, юридической и прогнозной информации. Выяснилось, во-первых, что такая информация доступна, нужно только научиться ее искать, а во-вторых, что эта учеба вполне посильна, хотя трудна и крайне непривычна. Разумеется, существование в режиме постоянных экспериментов на себе не могло обойтись без серьезных потерь. Однако «научная профессия» выжила, хотя и приобрела странную скособоченную конфигурацию. С одной стороны, становление и развитие «научной профессии» в России проходило по общим для всего научного сообщества правилам и схемам. Все утверждения об уникальном пути развития, академической традиции советской науки (эта традиция прекрасно описана в статье Г. Хромова) не выдержали проверки реальностью. С другой стороны, оставшаяся в наследство от СССР научная инфраструктура — обнаружила полную несовместимость с потребностями «научной профессии». Громоздкая система институтов, некогда открытых для решения конкретной проблемы, а теперь существующих просто по инерции, не имеет никакого отношения к структуре мирового фронта исследований, и тем более не в состоянии поспевать за его изменениями. Не лучше обстоит дело и с такими инфраструктурными реликтами советской науки, как информационная система (см. статью М. Арапова в этом номере «ОЗ»), трансфер технологий (см. статью Б. Салтыкова в этом номере «ОЗ»), система квалификации исследовательских кадров, наконец, каналы связи с правительством и политическим руководством страны. Эта инфраструктура была создана для другой науки в другой стране. Поэтому для обеспечения «научной профессии» постепенно, и в известной мере стихийно (каждый раз как ответ на конкретную потребность), создается или формируется параллельная инфраструктура. Большинство исследований проводится на площадях и оборудовании старых советских институтов, находящихся под контролем «научной бюрократии». Такая ситуация в определенной мере устраивает обе стороны. «Научная профессия» не претендует на все побочные выгоды и доходы от земли и недвижимости, ее мизерная зарплата гарантирована и выплачивается правительством, исследования поддерживаются контрактами и грантами, а их тематика, соответственно, определяется потребностями партнеров и экспертами фондов. Более того, в институтах, установивших постоянные связи с корпорациями, организуются параллельные структуры управления прикладными исследованиями (бизнес-центры), обеспечивающие планирование, патентную защиту, сохранение коммерческой тайны, словом, все то, чего в принципе не может гарантировать «научная бюрократия». Номинальный состав институтов ограничен минимумом сотрудников, необходимым для сохранения управленческой надстройки «научной бюрократии». В планы научно-исследовательской работы с некоторым запаздыванием вписывается тематика договорных работ и инициативных проектов, на содержание которых «научная бюрократия» не хочет, да и не может влиять. Таким же образом формируются отчеты о результатах исследований институтов. Общая конфигурация взаимодействия бюрократии и профессионалов приобретает вид «восьмерки»: внутри каждой петли идет собственная жизнь, а связаны они лишь узкой перемычкой. Этой перемычкой является «крыша» в прямом (рабочие площади) и переносном (официальный статус в системе государственной бюрократии) смысле.
Сложнее обстояло дело с ключевой для науки информационной инфраструктурой. «Научная профессия» была вынуждена целиком ориентироваться на зарубежные информационные ресурсы, включая и информацию о состоянии дел в российской науке. Изменению ситуации способствовали, прежде всего, два фактора: развитие сети русского ИНТЕРНЕТа и накопление информационного ресурса российскими научными фондами. Уже в середине 90-х годов десятки университетов и практически все крупные научные центры были подключены к «всемирной паутине», замечу, подключены даже раньше, чем в ней появился достаточный объем информации. Этот информационный сегмент быстро развивается путем создания электронных библиотек, распределенных баз данных, а в последнее время и систем распределения вычислительных ресурсов (GRIED). Развитие информационного ресурса, постоянно накапливаемого российскими научными фондами, идет последовательно и вполне успешно (см. статью М. Арапова). Эта информация, получаемая от заявителей практически бесплатно, дает ученым, активно действующим в науке, возможность узнать (по крайней мере, относительно фундаментальной науки), кто из коллег, где, на каком уровне и чем занимается и будет заниматься в ближайшие два-три года. Получить эти сведения и проверить их надежность достаточно просто. Нет проблем и в том, каким образом сгруппировать эти данные, чтобы получить операциональное представление о состоянии российского научного фронта. В последнее время информационные усилия посреднических и консалтинговых фирм, работающих в сфере инновационного бизнеса, существенно дополнены созданием по инициативе Международного научно-технического центра общероссийской системы информационной поддержки инноваций — «Суперресурса». Самой тяжелой не только для развития, но и для самого существования «научной профессии» остается проблема поддержания и повышения квалификации исследователей. Полный контроль системы подготовки кадров «научной бюрократией», уникальный в своей архаичности реестр ученых степеней и научных званий, замкнутость исследовательских учреждений и отсутствие института научной стажировки (постдока) — все это приводит к постоянному старению кадрового потенциала. Выпускники аспирантуры не видят перспективы в этой науке, а о существовании другой («научной профессии») многие из них еще просто не знают. В стратегии решения этой проблемы «научная профессия» может рассчитывать на доступные только ей ресурсы. Это, во-первых, информация о том, кто есть кто в российской науке, если судить по гамбургскому счету. Группа физиков из Троицка, в рамках проекта «Scientific.ru» создает российскую версию «Указателя научных ссылок» (Science Citation Index). Речь идет, разумеется, не о местной самоделке, а о методе работы с SCI, наиболее полно представляющего ситуацию в отечественной физике. Другой ресурс, к которому обратилась «научная профессия», также связан с мировым сообществом. Этот ресурс — российская научная диаспора, о которой дружно «забыла» (это очередная уникальная особенность нашей академической традиции) «научная бюрократия». Некоторые возможности и даже успехи на этом пути описываются в статьях В. Егерева и В. Борисова. Главное — не проиграть гонку со временем. Несколько слов в заключение. Меньше всего хотелось бы, чтобы у читателя сложилось впечатление, что, говоря о судьбах нашей науки, я преисполнен оптимизма по поводу ее непременно светлого будущего. К сожалению, перспективы выглядят отнюдь не празднично, в медицинских терминах состояние определяется как «стабильное тяжелое» или «больной скорее жив, чем мертв». Цель статьи, да и всего выпуска журнала, насколько я понимаю, вовсе не в том, чтобы обосновать ту или иную глобальную оценку ситуации. Прошедшее десятилетие показало, что судьба российской науки зависит исключительно от научного сообщества, того, которое есть сегодня. Ожидать, что научная или правительственная бюрократия по собственной инициативе проведет какие-либо разумные реформы — непростительная маниловщина. Чудо уже произошло, когда на пике демократических преобразований удалось ввести систему фондового финансирования. Ждать следующего чуда просто некогда. К счастью, многие мои коллеги это уже поняли. Мне хотелось показать, что в России медленно и трудно впервые после 20-х годов развивается современная наука. Она развивается по общим для всего мира правилам и схемам, в тесном сотрудничестве с мировым сообществом. Потенциал нашей научной профессии дал ей шанс выжить, несмотря на все неизбежные ошибки и потери. Она, как и всякая нормальная наука, оказалась вполне адаптивной к нормальному социальному и экономическому окружению и либеральной экономике ровно настолько, насколько то и другое присутствует в нашей сегодняшней действительности. Можно утверждать — без науки у той части экономики, которая сегодня развивается, нет настоящего. Это прекрасно понимают ориентированные на развитие бизнесмены (они вообще народ понятливый) и к этому вполне готовы профессионалы-исследователи. И напоследок, о востребованности науки. В целом, в поднадоевшей речевке «Страна без науки — страна без будущего!» — гораздо больше смысла, чем считают ее авторы. Пока страна, ее экономика и социальные институты измеряли свое будущее месяцами, никакая наука им была не по карману. Там, где появляется перспектива на несколько лет, возникает необходимость в прикладных исследованиях и разработках. Если же будущее описывается в долгосрочных прогнозах, то в них, как уже говорилось, мы читаем о кадровом, научном и экспертном обеспечении целых отраслей, для которого нужны десятки тысяч высококлассных ученых, внятная научная политика и эффективная научная бюрократия. Впрочем, это уже другое будущее. [1] Оба названия в значительной степени условны, их цель — развести две организационные формы, в которых существует российская наука. В этом смысле можно было бы говорить о «бывшей» и «новой», или живой, науке и т. п. «Профессия» и «бюрократия» как типы организации характерны для любой формы деятельности. Проблемы и угрозы появляются только тогда, когда каждый из этих симбионтов формирует самодостаточную систему. [2] Эта практика, существующая только в России (во всем остальном мире речь может идти исключительно о почетных степенях), делает нашу страну посмешищем в глазах мирового научного сообщества. [3] С причинами и мотивами иностранной помощи нашей науке до сих пор связывается масса небылиц о коварном Западе, о происках ЦРУ и т. п. Последнее особенно интересно, если сравнить число доказанных случаев вербовки наших ученых с числом предательств только высших офицеров, элиты наших спецслужб в те же самые годы.Наиболее очевидное и потому неинтересное объяснение почему-то никем не обсуждается. Дело в том, что представление о едином Западе, в какой-то мере отражавшее реалии «холодной войны», сейчас просто не работает. Мировой научно-технический комплекс представляет собой тысячи исследовательских лабораторий и сотни крупных корпораций, находящихся между собой в состоянии острейшей конкуренции — главном двигателе научно-технического прогресса. В этих условиях отказаться от возможности (в данный момент и на перспективу) подключать к исследованиям значительное число опытных ученых и исследовательских коллективов — просто безумие. Тем более, что волею судеб большинство этих коллективов содействовать прогрессу в исследованиях может уже сейчас, а реальными конкурентами станет еще не скоро. Такого рода сотрудничество выгодно обеим сторонам. С другой стороны, даже чисто экономически нет никакого смысла включать в подобное сотрудничество «научную бюрократию». |
