Опубликовано в журнале Отечественные записки, номер 6, 2002
Большинство тех, кто публично высказывается о чеченской войне, так или иначе тяготеют к одному из полюсов: они либо ведут речь о необходимости успешного завершения «антитеррористической операции», либо симпатизируют «бойцам чеченского сопротивления». Очевидное достоинство книги Валерия Тишкова в том, что он не пытается позиционировать себя между этими полюсами. Автор вообще находится вне плоскости, на которой эта контроверза является осмысленной. Для него обе приведенные формулы — бессодержательные клише, имеющие отношение к сфере идеологии, а не к сфере знания. Хотя подзаголовок работы аттестует ее в качестве «этнографии чеченской войны», в книге гораздо больше социологии, чем этнографии. А вот множество публикаций на ту же тему, по замыслу далеких от этнографии, как раз этнографичны по своей сути. Они пропитаны тем, что сам В. Тишков удачно называет «цивилизационно-этнографическим романтизмом». Последний предполагает, что все, происходящее в современной Чечне, может и должно быть истолковано в терминах векового противостояния «этносов» — русских и чеченцев. «Этносы» здесь суть не что иное, как коллективные личности, каждая со своей биографией, темпераментом, характером и судьбой. Эти личности могут вступать в контакт друг с другом, но иногда такой контакт, в силу некоей — «цивилизационной», «культурно-исторической» или «этноконфессиональной» — несовместимости, оказывается контрпродуктивным. И тогда вместо диалога культур случается культурный конфликт, манифестацией чего и является война. Этнографы — романтики убеждены и стремятся убедить своих читателей в том, что сегодняшний российско-чеченский конфликт уходит своими корнями вглубь веков. В их логике Кавказская война времен имама Шамиля, борьба горцев с коллективизацией в 20–30-е годы, депортация1944, провозглашение независимости Ичкерии в 1991 — звенья одной цепи, вехи исторического противоборства. Маленький, но очень гордый народ против огромной имперской машины. В словаре Брокгауза и Ефрона есть примечательная статья, озаглавленная «чеченцы». Чеченец, в представлении автора этой статьи (академика Л. Штернберга), черноволос, высокоросл, хорошо сложен, характер имеет отважный, в быту непритязателен, а обычным занятием ему служит разбой. Персонаж, выдаваемый уважаемым справочником за «типичного» чеченца, уже в конце XIX — начале ХХ века был скорее этнографическим фантомом, чем отражением общественной реальности. Любопытно, однако, что этот фантом в конце ХХ — начале XXI века захватил воображение огромной массы российских граждан. За семь лет войны и сопутствующей ей пропаганды отечественная публика, похоже, успела поверить в принципиальную инаковость чеченцев. Неважно, представляют ли себе под «чеченцем» благородного воина или подлого варвара, суть дела не меняется. «Чеченцы» — абсолютно другие, не такие, как все. «Чеченский этнос» — со знаком плюс или со знаком минус — образование уникальное. Умом не понять, аршином общим не измерить. Миф об инаковости чеченцев создается учеными и публицистами, поддерживается политиками и тиражируется СМИ столь энергично, что перестает восприниматься как миф. Книга Тишкова возвращает трезвый взгляд на вещи. Опираясь на солиднейший культурно-антропологический и социологический материал, автор показывает, что чеченское общество, в том виде, как оно сложилось к началу 90-х годов ХХ века, представляло собой общество, подвергшееся достаточно глубокой модернизации. Модернизация же влечет за собой серьезные экономические, социальные, культурные и психологические изменения. Урбанизация, преобладание городской культуры над сельской, социализация через такие институты, как школа и армия, административные структуры сделали Чечню — вернее, Чечено-Ингушетию — такой же частью советского пространства, какими были, скажем, Кабардино-Балкария или другие «национально-территориальные образования». Хотя известная специфика на психологическом и социокультурном уровне сохранялась, чеченцы по базовым навыкам социального поведения и по «менталитету» принципиально не отличались от остального советского населения — по крайней мере, от ингушей, балкарцев, кабардинцев и других жителей Северного Кавказа. Люди работали на промышленных предприятиях и в колхозах, ездили в поисках дополнительного заработка на «шабашки», предпочитали походы в кино походам в мечеть, делали карьеру, вступая в комсомол и КПСС, — словом, жили в целом той же самой жизнью, какой и миллионы их соотечественников. Истоки российско-чеченского конфликта надо искать в политической, а не в культурно-исторической сфере. Эксперты, настаивающие на особой роли этнического фактора, либо находятся под властью иллюзии, либо лукавят. Им ли не знать, чем являлась этничность в советское время. Это был институт, который взращивало и лелеяло именно государство. Прочерчивание этнических границ там, где они не были фиксированы (киргизы и казахи), сотворение народов через их наречение именем (такие этнонимы, как «хакасы» или «алтайцы», дали начало новым этносам), спонсирование «национальной интеллигенции» и «национальной литературы» (а там, где последней не существовало — спешное создание таковой) — все это составляло рутину этнической инженерии коммунистов. Однако государство создает этничность не только поддержкой, но и репрессиями. Депортация стала для многих народов России — для чеченцев в том числе — мощным фактором консолидации и укрепления этнической идентичности. Несколько утрируя, можно даже утверждать, что депортация в известном смысле «спасла» чеченцев от ассимиляции. Предмет исследования Тишкова — не чеченский «этнос», а чеченское общество. Этноса как однородного целого не существует. Вот почему автор нигде не говорит о чеченцах вообще, сосредоточивая внимание на индивидах и группах, которые, собственно, и являются реальными субъектами социального действия. Война в Чечне увидена в книге глазами антрополога, а это означает специфическую фокусировку взгляда. Чрезвычайно важное методологическое положение для Тишкова — первичность ситуации. Лишь изучая и осмысляя то, как ведут себя люди из различных социальных слоев в различных ситуациях, мы имеем шанс получить картину происходящего более адекватную, чем та, что рисуют политические активисты и политически ангажированные комментаторы. Тишков сознательно отказывается от излюбленного антропологами «включенного наблюдения». Полевая работа на месте — отвлекаясь от прямой опасности для жизни, с которой она в данном случае сопряжена — неприемлема для него потому, что собираемая в ходе такой работы информация «фонит» эмоциональными и идеологическими смыслами. В итоге рассказ о событии все больше походит на лозунг. Исследователь, решившийся на включенное наблюдение в условиях вооруженного конфликта, перестает замечать, что вместо языка науки говорит шершавым языком плаката. Избранный автором метод интервьюирования давно и эффективно используется обществоведами. Респондент и аналитик выступают как собеседники. При этом людям предлагаются самые простые, «бытовые» вопросы: где их застала война, чем занимались до и во время военных действий, какими мотивами руководствовались при выборе той или иной стратегии поведения, как объясняют происходящее и т. д. Кстати, в большинстве случаев интервью проводились не самим автором, а его сотрудниками и друзьями, обладающими для этого достаточной квалификацией и знанием чеченского языка. Тишков лично провел и записал лишь несколько бесед с представителями чеченской интеллектуальной и деловой элиты. В пику своим коллегам, склонным к поиску этнических субстанций (Ян Чеснов и Сергей Арутюнов в России, Анатоль Ливен на Западе), Тишков не устает приводить доводы в пользу того, что «чеченство» — конструкт, сработанный совместными усилиями обществововедов и журналистов. К реальным людям, называемым чеченцами, он имеет весьма опосредованное отношение. Но что делать, если этот конструкт стал фактором, определяющим поведение людей? Как разорвать спираль насилия, раскручиваемую под гипнозом веры одних в то, что они — «воины ислама», а других в то, что они очищают российскую землю от «бандитов-ваххабитов»? Иными словами, как установить долгосрочный мир в Чечне? Тишков убежден, что отделение Чечни исключено. Предоставление ей статуса независимого государства не решит ни одной из существующих проблем, зато создаст множество новых, еще менее разрешимых. Вместе с тем всякому разумному человеку понятно, что чисто силового решения у этого конфликта нет. Рамки рецензии не позволяют сколько-нибудь подробно пересказать соображения Тишкова относительно путей выхода из тупика. Эти соображения в виде аналитических записок высшему руководству, которые он писал в 1996–2000 годах — сначала В. С. Черномырдину, затем В. В. Путину, — читатель найдет в приложении к книге. Отметим лишь один, на мой взгляд, столь же принципиальный, сколь и мало дискутируемый момент. Автор переносит центр тяжести с признания независимости на признание достоинства. Еще Гегель описал динамику человеческого существования как динамику борьбы за признание. В современном обществе большинство конфликтов представляют собой конфликты признания. На первый взгляд, предлагаемое Тишковым смещение внимания чревато подменой политической проблематики проблематикой моральной. Но это неверно. Речь идет именно о политических мерах по преодолению кризиса, но при этом таких, которые включали бы в себя сильную моральную составляющую. Ученый ставит вопрос о максимальной степени самоуправления Чеченской республики. Конкретные формы такого самоуправления — дело второстепенное. Первостепенен отказ от установки на диктат, на одностороннее навязывание Чечне формы политического устройства. Такая установка воспринимается значительной частью чеченцев как ущемляющая их достоинство. «Демонстративно затаптывать» чеченское самоуправление нельзя, полагает Тишков. Оно все равно состоится. Для того, чтобы оно состоялось в политически приемлемых формах, необходим поиск компромисса. |
