Опубликовано в журнале Отечественные записки, номер 6, 2002
«Направился в крепость, и <…> мы осмотрели все, начав с уже воздвигнутых земляных валов. В целом они показались мне грандиозными, прочными, пропорционально спланированными, за исключением слишком коротких линий обороны, вследствие чего расстояние между бастионами невелико. Из-за проливного дождя только что рухнул пороховой погреб. Качество строительных материалов, особенно кирпича, показалось мне неважным», — записывает иностранный путешественник, недавно высадившийся на черноморском побережье России. Ничего подобного тому, что нам первым долгом приходит в голову: «Шпион!» Боже упаси, просто времена простодушные, а иностранец любознательный. А что еще посмотреть заморскому гостю в убогом Херсоне? Путешественник был многоопытный. Уроженец Венесуэлы, он успел объехать всю Европу, поступить на военную службу в Испании и повоевать за независимость североамериканских штатов. В Россию он приехал из Турции. Осматривал он все чрезвычайно обстоятельно, внимательно и вдумчиво. И подробно записывал впечатления в дневнике. Удивительным образом перед венесуэльцем, сыном каракасского коммерсанта и креолки, повсюду открывались двери королей, не говоря уж о знати. Его величали «графом Мирандой», хотя графство его было весьма сомнительно. Он брал не знатностью, а собственным обаянием — и, наверное, экзотичным латиноамериканским происхождением, что для тогдашних европейцев превращало его в пришельца из неведомого. Вот и в России: едва высадившись в Херсоне, Миранда представился немногочисленной местной верхушке (Михаилу Ивановичу Кутузову и Николаю Семеновичу Мордвинову, будущему адмиралу, князю и княгине Вяземским); шла осень1786года, готовился крымский вояж Екатерины Великой. Перед ней приехал Потемкин, Миранду ему представили, и уже через несколько дней он отмечает в дневнике, что Потемкин беседует с ним часами, а русские князья завидуют и дуются. Тоже— с императрицей. Она его замечает, беседует, потчует за столом. За всем этим кроется чрезвычайно пикантный фон: Миранда одержим идеей освобождения своей родины от власти Испании, он вольнодумец, хоть и не слишком это афиширует, и уже преследуем как испанскими, так и французскими Бурбонами. Надо заметить, что русскому уху имя Миранды мало что говорит, но для латиноамериканцев это фигура культовая, предтеча независимости, создатель первой Венесуэльской республики (1811–1812), вождь восстания против испанцев, после поражения погибший в испанском плену. Мало того, пройдет десяток лет после русского путешествия — и Миранда станет боевым генералом революционной Франции. К моменту его появления на юге России это все в будущем, но испанские дипломаты уже делают по его поводу соответствующие демарши — Екатерина уговаривает Миранду остаться в России, беспокоится, что его преследует ужасная инквизиция. Миранда благодарит государыню и излагает ей некие свои секретные резоны, требующие вернуться в Европу. Неясно, какие именно, но при отъезде из России он получил право носить мундир русского полковника, приличную сумму денег и письма ко всем русским посланникам, впоследствии пользовался их покровительством и даже дипломатическим иммунитетом. За всем этим стоит загадка, не разгаданная ни зарубежными биографами Миранды, ни комментаторами русского издания его дневника. Последние резонно отвергают бытующую на западе версию, что Миранда был одним из любовников Екатерины, но также отвергают и предположение, что за ее милостями стояли какие-то политические резоны и она была осведомлена о революционно-освободительных мечтах венесуэльца, склоняясь к предположению, что дело было исключительно в обаянии и занимательности гостя. Однако Миранда в тексте дневника достаточно явно намекает, что довел до сведения государыни нечто. Похоже все же, какие-то политические резоны его опекать у нее были. Но оставим эту загадку исследователям русского XVIII века.
Существует изрядное количество записок иностранных путешественников о России. Разных: поверхностных, информативных, политически ангажированных, сосредоточенных на экзотике развесистой клюквы. Многие из них в позапрошлом столетии являлись запрещенной в России литературой, в диапазоне от нелицеприятных высказываний до почти клеветнических памфлетов. Были авторы, подолгу жившие в стране и даже освоившие язык, были заехавшие ненадолго. Текст Миранды среди них выделяется сугубо интимным дневниковым характером и искренностью. Отличается он и новизной для нас: в отличие от Масона, Кюстина или там Дюма, уже третий век как переводимых (или нарочито не переводимых), обсуждаемых, высмеиваемых и прочее, текст Миранды целое столетие провел в небытии. После гибели автора его архив бесследно исчез, и лишь в20-х годах XX века нашелся в частном английском собрании. Полный текст дневника был опубликован в Венесуэле в конце 30-хгодов, русский же читатель (даже квалифицированный) получает часть дневника, до нас касающуюся, впервые. Миранда сопровождал Потемкина в объезде Крыма (всего пять лет как завоеванного), встречал с ним императрицу в Киеве и оттуда, получив рекомендательные письма высшего уровня, отправился в Москву и затем в Петербург, проведя в России в общей сложности около года. Всюду он подробнейшим образом осматривал больницы, учебные заведения, заводы, войска, корабельные верфи, церкви, дворцы, сокровищницы кремлевских соборов и столичные коллекции любого рода. Дружески беседовал подолгу с фельдмаршалом Румянцевым и архиепископом Платоном, графом Паниным, Бецким. Не зная языка, он страдал от воровства и пьянства слуг, отмечал, что в России путникам не предлагают кроватей и негде поесть — постели и припасы надо возить с собой. (Вот вам и пресловутое наше хлебосольство.) Русская пляска, утверждает Миранда, — танец не менее соблазнительный, чем фламенко, а в московских банях женщины ничуть не стесняются мужским присутствием; крестьяне одеты весьма неплохо, изделия заводов не уступают европейским, московские гостиные ряды напоминают турецкий базар. Русские солдаты храбры и сообразительны, но со слабой дисциплиной. Ремесленники на редкость смекалисты. Миранда так наблюдателен и непосредственен в своих записях, что даже специалист по той эпохе найдет в них житейские подробности, более нигде не зафиксированные. Но самое главное достоинство Миранды— ум и независимость. Он непринужденно общается при дворе, но в дневнике делает ироничные пометки о придворном тщеславии, ему совершенно чуждом. Он не наивен, но совершенно чужд злословия. Он записывает истории про Петра Великого, удивляясь его энергии и деловитости и ужасаясь его же диким выходкам. Он восхищается Екатериной, ее умом и доброй волей, тронут ее вниманием к себе, но размышляет о том, как стесняет деспотизм не только подданных, но и властителей. Он даже не особенно рассуждает об угнетенном положении большинства населения, как о вещи слишком ему очевидной. Но все виденное в России вписывает в хорошо ему известный мировой контекст, и выясняется, скажем, что многие устроенные при Екатерине благотворительные учреждения (богадельни, больницы, учебные заведения) не знают себе равных в Европе. Следствие ли это опытности в покорении пространств, происхождения из периферии тогдашнего цивилизованного мира или же таланта непредвзятости, но дневник Миранды, отмечая русские особенности, не несет и следа никакой «русской экзотики». Даже зима — повод сделать запись о холоде и плохой дороге, но отнюдь не про отваливающиеся на ходу носы или обычай обогревать улицы кострами. Читая, порой даже забываешь, что наблюдатель — иностранец, да еще южанин, так органично он вписывается в пейзаж. Никакого национального предпочтения, никакого предубеждения, — впрочем, pardon: не упускает повода отметить напыщенность и тщеславие французов. Но к стране пребывания это относится лишь постольку, поскольку он поругивает читанные попутно французские сочинения о России. Местами, кажется, он почти что готов сказать «у нас в России». И так не по-иностранному радуется, что тутошние мастеровые выстроили машину во сто раз дешевле английской и гораздо лучше качеством. Странна судьба, занесшая этого гражданина мира и патриота Венесуэлы в наши снега, лазать на колокольни и с живым интересом наблюдать за наказанием кнутом («которого он никогда не видел»). Узнавать от русского адмирала, что единственная русская военная тайна, которую ему не покажут — спрятана в избе на балтийском взморье, — это секрет починки пушек с дефектами литья. Более тогда у нас военных тайн не водилось. Родина чтит доблесть и патриотический подвиг Миранды. Мне же изумительно другое: полное отсутствие штампов мышления той эпохи, естественность и гибкость взгляда при безукоризненном нравственном чувстве. Он, кажется, более наш современник, нежели житель осьмнадцатого столетия. Одно удовольствие с ним беседовать. Обаяние, бездна обаяния. |
