Опубликовано в журнале Отечественные записки, номер 6, 2002
| Карл Хаусхофер. О геополитике: Работы разных лет. М.: Мысль, 2001. 426 с. |  |
Существует известный ход мысли, согласно которому «настоящая истина» обязательно должна быть циничной. По формуле — «вы про всякие идеальности да отвлеченности болтаете, в облаках витаете, а жисть-то настоящая — штука суровая, там волки зайчиков кушают, etc».
Век назад эту потребность в цинической истине удовлетворяли материализм и марксизм: книжка Сеченова про рефлексы головного мозга («несть духа, а есть только плоть») и брошюрки-копейки, из которых сознательный рабочий узнавал, что «буржуя во перу ходют, чтобы у рабочих привольнее соки сосать». Сейчас эту рыночную нишу заняла наивно понимаемая реалполитика: «нам, дуракам, все талдычили про мир во всем мире да про помощь братским народам, а вся суть-то — в незамерзающих портах в Индийском океане». Вот она, правда настоящая. Вот как большое начальство в кабинетах это про себя обмысливает, а нам дурит головы пропагандой. А мы сами с усами, а мы будем «как большие».
Начальство, кстати, подобные подходы и в самом деле не поощряет. Во-первых, подобный обывательский цинизм, проведенный в массы, вреден, так как отбивает охоту трудиться на соответствующем поприще. Рабочий, озабоченный тем, кто и как отнимает унего прибавочную стоимость, — это, скорее всего, плохой рабочий. Точно так же солдат на войне не сможет воевать (т. е. рисковать жизнью и здоровьем), если он будет уверен, что воюет за «геополитические выгоды». Честертон как-то заметил, что ни один солдат ведь не скажет себе: «Оторвало ногу? Ну и черт с ней! Зато у нас будут незамерзающие порты в Индийском океане». И уж тем более этого не скажет солдат проигравшей стороны— с оторванной ногой и без портов, а ему ведь тоже нужно знать, «за что», — хотя бы для того, чтобы не пристрелить сержанта. «Идеальные истины» нужны для того, чтобы хорошо делать реальное дело… Тогда как «циническая истина» по сути ложна. Согласитесь, наивно предполагать, что оперы пишут для того, чтобы буржуям придать сил для дальнейшей эксплуатации трудящегося класса. И в музыке все-таки есть те самые «пропасти и бездны», перед которыми цинический разум тушуется. Примерно так же и с «государственными интересами». Интересов-то у любого государства много, но только некоторые из них становятся судьбой, страстью, фатумом, Иерусалимом, вожделенным Царьградом, «Москвой за нами».
Поэтому обычные рассуждения о пространстве и его детерминирующей силе — не геополитика, а просто профанация. Геополитика начинается не там, где задаются вопросом о«плацдармах и стратегических точках». Она начинается там, где мы задаем себе вопрос— почему нас так волнуют определенные участки земной поверхности, что их выделяет среди прочих, зачем они нам нужны и откуда берется желание во что бы то ни стало обладать ими.
Уже в начале своей научной деятельности Карл Хаусхофер (сын мюнхенского профессора права, профессиональный военный, германский военный атташе в Японии, вышедший в отставку в звании генерал-майора, и,естественно, пламенный немецкий патриот) выдвигает в качестве основного тезиса весьма парадоксальное для него суждение: «немецкое государство предало интересы Германии». Можно было сказать и хуже: само существование немецкого государства в существующей форме (в данном случае Веймарской республики) впрямую противоречит немецким интересам.
Как известно, немцы с таким выводом согласились, а какой они нашли выход из положения и чем это кончилось, — разговор отдельный.
Впрочем, нет, не отдельный. Просто здесь мы вплотную подходим к теме, которая совсем недавно была под запретом, — т. е. к «нацизму». В глазах советского, самого читающего в мире читателя Хаусхофер заочно ославлен в качестве серого кардинала и учителя Гитлера, который-де чуть ли не переписывал «Майн Кампф». Не сложно назвать и источники: эту телегу впервые озвучил советский писатель Юлиан Семенов в своей многотомной штирлициане (по бездарному тексту каковой был снят гениальный фильм). С литератора, разумеется, спрос невелик. Он, скорее всего, демонизировал великого геополитика не со зла, а по соображениям художественного свойства. На самом деле у бывшего немецкого атташе в Японии отношения с Гитлером были сложные. Достаточно вспомнить, что его сын Альбрехт был арестован по делу о покушении на этого самого Гитлера и впоследствии расстрелян гестапо, а сам Хаусхофер загремел в Дахау. Впрочем, правда и то, что в сорок шестом он покончил с собой — возможно, решив, что послевоенные огрызки Германии не стоят того, чтобы ради них жить дальше.
Обратимся непосредственно к тексту. Самое большое сочинение Хаусхофера, помещенное в сборник, называется «Границы вих географическом и политическом значении» (оно занимает полкниги). Остальное — добавки и гарнир, хотя и очень питательный.
Начнем с основного блюда. Исходная картина, которую рисует автор, — это картина движения жизни. Из самого этого словосочетания — «движение жизни» — сразу следует, что жизнь есть пространственный феномен, нечто заполняющее (и формирующее) пространство. Если уж на то пошло, жизнь порождается пространством, вожделеющим расширения. Лес, луг, коралловый риф — все это пространственно-биологические феномены, из которых невозможно «вычесть» протяженность[1].
Важно, что протяженность эта имеет направление. Лес расширяется, поглощая кустарниковые полосы. Риф растет, формируя вокруг себя причудливый придонный мир. Земля предстает перед нами как совокупность движущихся ландшафтов, увлекающих за собой друг друга, а иногда и сталкивающихся друг с другом. Предельный ландшафт — пространство жизни как таковой, ойкумена, «земля, предназначенная к обитанию на ней».
Далее. Жизнь в силу своего расширения вынуждена теснить иную жизнь, тоже вожделеющую Lebensraum, «жизненного пространства». Даже кустарники, карабкающиеся на склоны гор, или морские гады, занимающие акватории, должны вытеснять конкурирующие формы жизни. Экспансия живого гонит перед собой волну смерти.[2]
Из этого сразу следует второй вывод: граница — это анойкумена, разделяющая несколько жизненных ареалов. Собственно, граница даже не «разделяет» (разделяющей силой может служить и само жизненное пространство) — она пресекает движение через себя, т. е., проще говоря, убивает. Хаусхофер тщательно исследует «места смерти» — пустыни, горные хребты, моря. Все они наполнены энергией, не только убивающей живое, но и позволяющей живому сохранить себя от нападения другого живого. И жизнь нуждается в этих «защитных пространствах», в том числе жизнь народа, живущего на своей земле. Причем не только в качестве защиты от внешних врагов, но и от себя самого.
Граница — именно в ее убийственном аспекте — является «школой народного духа». Можно даже сказать, что народ является народом в той мере, в какой он способен вынести взаимодействие с анойкуменой, с границей. Именно народы, живущие в самом сердце анойкумены, в ситуации постоянного испытания себя на прочность демонстрируют «мужественный дух»[3], который, по мнению Хаусхофера, в таком дефиците у современных ему немецких обывателей, проигравших войну из-за «недостаточного понимания значения границ».
Два основных типа анойкумены — суша (вкачестве анойкумены — пустыня[4]) и море— формируют два типа народов, которые вдальнейшем вступают в перманентный конфликт между собой. Важно здесь то, что конфликт происходит не между «сушей и морем», а между «народными духами», сформированными сушей и морем именно в качестве преодоленной анойкумены[5].
Здесь возникает соблазн расширить предлагаемое понимание границ и на другие сферы. Например, любой политический режим полагает себя как сложную систему пересекающихся границ, образованных натиском тех или иных заинтересованных групп.[6] В этом смысле постоянное недовольство Хаусхофера политическим строем Веймарской республики является прямым продолжением недовольства ее географической ущербностью: внутренние границы страны оказались проведены столь же произвольно и столь же несправедливо, сколь и внешние. В разбираемой книге этого нет — однако без учета этого обстоятельства мы не поймем важнейшего: настроения автора.
Тем же настроением объясняется и постоянное возвращение Хаусхофера к теме «перенаселенности» Германии. Сейчас, когда словосочетание «перенаселенная европейская страна» кажется оксюмороном, а «проблемы перенаселения» в прочих местах предлагается решать при помощи стерилизации и раздачи презервативов, нам совершенно непонятно, в чем, собственно, проблема. Для Хаусхофера же «перенаселенность» — это не результат плохой демографической дисциплины, а нечто иное: само пространство, желая расширения, порождает автохтонов, агентов этого расширения.
Как уже было сказано, первая задача геополитики состоит в поиске субъекта, адекватного задаче обладания пространством. Врамках немецкой традиции первым претендентом на этот статус выступает dasdeutsche Volk, немецкий народ, рожденный для обитания на немецкой земле, или, если уж быть совсем откровенными, рожденный немецкой землей. Все остальное, в том числе и государственные образования,— вторично по отношению кединству(илиразделенности)народа и земли.[7] Поэтому «перенаселенность» здесь понимается как ощущение воли к расширению. Конкретные цифры (душ населения на квадратный километр) здесь почти не имеют значения: важно само ощущение «стиснутости».
Поэтому «стиснутость» — это отнюдь не банальное «малоземелье». В рамках учения об анойкумене «стиснутость» — это ненормальная близость смерти (олицетворяемой в данном случае веймарскими победителями-немцеедами), это затягивающаяся петля на шее народа. «Расширение» же — не просто прирезание себе назад «Эльзаса и Лотарингии», а разрыв удавки, ответ на вызов анойкумены, победа немецкой жизни над курносой.
Интересно сравнить, как за полвека до появления трудов Хаусхофера та же тема отыгрывалась в России. Русское пространство, такое большое с виду, порождало тем не менее чувство «стиснутости» и «замкнутости», а также специфическую породу «лишних людей»— верный признак воли к расширению. Увы, эта воля не была понята: «лишние люди» пошли в революцию (т. е. на перекройку внутренних границ), в то время как им следовало бы (согласно геополитической логике) дать маленькие офицерские чины и всех скопом отправить на южный фронт, воевать Константинополь и проливы.
Тут, наконец, пора уже сказать несколько слов о еще одной теме, обычно поднимаемой в связи с Хаусхофером — а именно, с его предполагаемыми симпатиями к России и планами «континентального союза» Германия — Россия (СССР) — Япония. В рецензируемом сборнике этому вопросу посвящена статья про «континентальный блок». Судя по этому тексту, Хаусхофер не очень-то жаловал русских. Во всяком случае, воспоминания о тайных переговорах с некими русскими германофилами были для него скорее неприятны: бедолаге пришлось «ночами напролет находиться в помещениях, усеянных окурками сигарет и залитых чаем, и вести изощренные дискуссии в духе древних каверз», да к тому же еще и напрасно. Впрочем, он восхищался Витте — не в последнюю очередь из-за немецкого происхождения и прогерманских симпатий последнего. Однако аккуратные вежливые японцы были ему, в общем, ближе и симпатичнее. Чем возмущаться неразумно: у нас окурки, у них — весенняя сакура. К тому же немцы нас вообще никогда не жаловали…
В этом «не жаловали», пожалуй, можно усмотреть ахиллесову пяту всякой геополитики. Немецкая напористость никогда не считалась с тем, что сердцу не прикажешь, и«геополитически выгодный» союз может кому-то показаться «просто противным», и прежде всего самим его инициаторам. Умные немцы давным-давно, еще до всякой геополитики, вычислили своим немецким praktische Vernunft’ом, что конфликт с Россией губителен, а союз может принести немалые дивиденды. Все всё знали про войну на два фронта, и про русские морозы, и прочая, и прочая, и прочая. И что же? Смог ли тот же Хаусхофер убедить, доказать… остановить очередной дранг нах Остен, с его вполне предсказуемым финалом?
[1] В этом смысле геополитика несет в себе существеннейший антикартезианский заряд. Неслучайно «французская геополитическая школа» так и не состоялась.
[2] В связи с этим можно сказать, что освоение изначально безжизненных ландшафтов является всего лишь частным случаем: осваиваемое всегда является анойкуменой. Например, завоевание всегда имплицируется пониманием завоевываемого места как «пустого» — или нуждающегося в опустошении. Интересно, что библейское «тоху да боху» может быть переведено не только как «безвидно и пусто», но, скорее, как «разрушено и опустошено»: «первичный хаос» и есть предельная анойкумена. Вторичным образом анойкумены (в христианстве) является ад.
[3] Отсюда и любовь к местам «побед над собой» или над другими народами — иногда труднообъяснимая с точки зрения «государственной пользы», но даже в случае совпадения с ней (по вполне понятным причинам сакрализованные таким образом пространства имеют, как правило, важное стратегическое значение) не объяснимые просто ссылкой на «важность места». Геополитическая значимость Косова поля и его «стратегическая ценность как плацдарма» — совершенно разные вещи.
[4] Предельный образ анойкумены в литературе XX века дан, пожалуй, у Дино Буццати в«Татарской пустыне».
[5] Поэтому далеко не всякий остров является «островом» в геополитическом смысле: не всякий островной народ является «народом мореплавателей». Хаусхофер в связи с этим писал о«континентальном сознании» японцев.
[6] Интересно, что французские социологи — прежде всего Бурдье — понимают это ровно обратным образом: географические деления являются проекцией «полей», разворачивающихся социальных пространств.
[7] Здесь мы воленс-ноленс оказываемся на минном поле опасных метафор, которые мы обязаны хотя бы обозначить, если уж не раскрыть. Народ в некотором смысле рожден «своей землей» — и желание овладеть ею является, как ни крути, инцестуозным (что прекрасно понимали даже несентиментальные римляне: в римских сонниках совокупление с матерью означало стремление к царской власти, так как «мать» символизировала «землю»). В этом смысле государство – неизбежный отец (точнее, нелюбимый отчим), одной из функций которого является предотвращение инцеста. В связи с чем само существование «государства» (и, разумеется, государя как символического супруга «земли») может быть обосновано именно через тематику недопущения инцестуозных отношений земли и народа: государство как бы встает между ними. Другой формой ухода от инцестуозной тематики является овладение чужой землей. При этом успешная экспансия делает государственную власть символически излишней, низводит ее до «структуры управления экспансией», заставляет ее служить себе. По крайней мере, на момент расширения: «война все спишет». Напротив, поражение, отдача своей территории (например, в результате военного поражения) создает те формы власти, которые переживают себя как самоцель или самоценность. Например, такова была веймарская демократия — или нынешняя российская. Сама «демократичность» этих режимов подается как самоценное достижение, за которое стоит многое отдать, причем отдается реальное — «но зато у нас есть свободные выборы».