Опубликовано в журнале Отечественные записки, номер 6, 2002
| Тот, кому мил родной дом, — еще слаб; тот, ривязанность к месту, говорит средневековый мистик, означает слабость. Сильнее тот, кто меньше привязан. Совершенен чужак, отрешившийся от привычной и уютной упорядоченности, преодолевший в себе естественную привязанность к знакомому и родному месту, любовь ко всем местам, к месту как таковому. Ну а каков он для других, кто любви этой не преодолел и преодолевать не намерен? Для них он не так совершенен, как чужд, он способен вызвать скорее опаску, чем восхищение. Так это и продолжается из века в век, так кристаллизуется в общественной мысли идея подвижного и опасного чужака. Он подвижен, потому что не привязан к месту. Он опасен, потому что силен. Он силен и опасен, потому что переступает границы, осмеливается разорвать узы солидарности. «Находиться в пограничном состоянии, — пишет знаменитый антрополог Мэри Дуглас, — значит соприкасаться с опасностью и приближаться к источнику силы».[1] Понятие чужака связано, иначе говоря, с определенной идеей места. Место есть то, что внятным образом ограничено. Именно поэтому его можно любить, его можно покидать и ему можно быть чуждым. Определенность чужака — это определенность членения мест. Но современный мир, как почти единодушно говорят многие влиятельные авторы, совсем не таков. В нем исчезла определенность мест. В нем подвижность стала универсальным феноменом, а перемещения, в сравнении с более ранними эпохами, столь стремительны, что время становится величиной пренебрежимо малой, а привычные границы — лишь незначительными помехами. В мире тесно взаимосвязанных мест очень сложно оказаться «вдали от дома» настолько, чтобы ничего о нем не напоминало. Разделительные линии утрачивают четкость, однозначность и постоянство, а вместе с этим все сложнее быть «по ту» или «по эту» сторону границы, все больше вероятность оказаться между границ, в промежуточном — маргинальном — положении. Что значит быть чужаком на фоне этих «диффузных форм социальности»[2], не имеющих постоянных границ и правил? Как можно определить социальный тип, неизменно связанный с преобразованием границ? Назовем его (вслед за американским социологом Робертом Парком) «маргинальным человеком», или просто «маргиналом». В обыденном языке его называют по-разному, и характеристики маргинала варьируют от самых враждебных и подозрительных («люмпены», «изгои», «бродяги», «люди без корней» и т. п.) до вполне нейтральных, формальных или даже сочувственных («мигранты», «апатриды», «беженцы», «изгнанники», «соотечественники» и т. п.). Все это многообразие повседневных представлений о маргинале может служить подспорьем и иллюстрацией для социологического понятия, которое отражало бы специфику положения в современном обществе людей, принадлежащих к этому типу. Для более строгого определения маргинала вполне естественно обратиться, прежде всего, к классической теории. Георгу Зиммелю «социология чужака» обязана современным статусом «хорошо обоснованной» и «легитимированной» социологической темы.[3] Зиммелю же она обязана и ярко выраженной функционалистской трактовкой: «чужак» интересен как тот, кто исполняет в группе особого рода функции. Это значит, что и рассматривается он преимущественно со стороны группы. Основные характеристики «чужака» у Зиммеля мы находим, прежде всего, в«Экскурсе о чужаке» (маленьком, но вполне завершенном фрагменте, входящем в состав главы о социологии пространства) и в «Философии денег»[4]. Ключевым критерием для определения чужака у Зиммеля служит «единство близости и удаленности» «чужака» по отношению к группе (причем поначалу этот критерий воспринимается как пространственный[5]). Такое единство может обозначать дистанцию, границу, мобильность, фиксированность. Эти понятия помогают определить специфику взаимодействия чужака с группой. Существо этой специфики составляет «свобода» чужака, последствия каковой для группы и для самого чужака, главным образом, и занимают Зиммеля. Чтобы прояснить смысл этой свободы, необходимо понять, что такое упомянутая «удаленность», дистанция, имеющая вполне определенную точку отсчета — группу, — но не определенная ни по конечному пункту, ни по протяженности. Для группы эти последние параметры не существенны в характеристике чужака; важно лишь то, что он отдаляется от группы и отдаляется именно от этой, конкретной, группы; его присутствие в ней значимо лишь потому, что позволяет зафиксировать этот процесс отдаления или возвращения в данную группу. Группа не наблюдает и не контролирует чужака на всем протяжении дистанции, поэтому его отчуждение не является депривацией или схизмой. Скорее, это позиция наблюдателя, когда есть объект наблюдения — группа — и когда наблюдение составляет существо взаимоотношения чужака с группой, лейтмотив, напряженность и динамику этого отношения.
В графическом изображении это, пожалуй, похоже на вектор, исходной точкой которого является группа, а направление вектора имеет неопределенный характер. Существенно то, что он фиксирует сам процесс удаления; чужак — это любая точка, расположенная и на векторе, в том числе и в его начале (в группе); отношения чужака с группой можно считать векторной величиной. Эта неопределенность позиции чужака как наблюдателя (направление удаления неопределенно) во многом обусловливает и характер его свободы, отмеченной объективностью, абстрактностью, безличностью. Объективность чужака основывается на том, что он не связан определенно ни с одной группой, противостоит им всем; это отношение — не просто неучастие, но определенная структура соотношения отдаленности и близости, безразличия и вовлеченности, в рамках которого мыслимо, хотя и предосудительно — «со своим уставом в чужой монастырь». Объективность и свобода чужака определяют и специфический характер близости с ним: отношения с чужаком абстрактны, с ним можно разделять лишь самые общие черты, те, которые объединяют любого человека с любым. Процесс отдаления, «очуждения», превращения в чужака показан Зиммелем как процесс универсализации. Общность черт между людьми, по мере ее распространения на большую совокупность, отдаляет их друг от друга. Чем более уникально то, что их связывает, тем теснее связь. Чем более это общее распространяется за пределы их отношений, тем менее тесны эти отношения. Такого рода общность универсальна и может связывать с кем угодно: основой таких отношений могут служить, например, «общечеловеческие ценности» и, пожалуй, самая «общечеловеческая» из них — деньги. Универсальность общности усиливает в ней элемент случайности, связующие силы утрачивают специфический, центростремительный характер. Случайность как необязательность связи с данным конкретным чужаком (взаимозаменяемость чужаков) предполагает не только его свободу, но и функциональность в отношении группы. Зиммелевское описание чужака следует функционалистской традиции определения маргинала.[6] Функционально же «маргинальность» рассматривается главным образом как недостаток участия (в разного рода социальных институтах, в материальном производстве, в процессе принятия политических решений, в распределении символических ресурсов и т. д.), как исключение из социальных структур, вытеснение за их границы, — как то, что в современной социологии называется эксклюзией. Такое определение маргинальности можно назвать негативным. «Недостаток участия» имеет при этом пространственную коннотацию — нахождение за границами, за пределами оформленных (существующих) социальных институтов и образований. Логично предположить тогда и наличие своего рода «нормы» участия, пространственно выраженной как фиксированность в рамках определенных границ, принадлежность к оформленным структурам. Но если возможно отступление от предполагаемой нормы в сторону недостатка участия, то правомерно было бы допустить и отклонение в сторону избыточности участия. Пространственно такое допущение помещает маргинала между различного рода социальными границами, оформляющими социальные отношения и скрепляющими социальный порядок. В этой положительной части определения маргинал находится меж двух (или нескольких) миров, культур, социальных порядков, при этом не отождествляя себя полностью ни с одним из них;[7] именно это неотождествление и удерживает различные социальные формы в режиме противостояния, конфликта, постоянного сопоставления и, одновременно, сосуществования в социальном/культурном поле маргинала. «Функциональное» и «формальное» определение маргинальности можно считать взаимодополняющими в социологической теории.[8] II Функциональное значение определения маргиналов следует из наличия у них универсальной социальной дистанции, а следовательно — возможности наблюдения и критерия наблюдения, в качестве которого могут выступать нормы социального порядка, находящиеся «по другую сторону границы». Таким образом, маргинализация участвует в процессе социальной рефлексии, самоидентификации группы, общества (или сообщества), предоставляя возможность указать на то, чем оно не является, и провести его границу. Причем граница эта пролегает не между «мы» и «они», но между «мы» и «все другие» («не такие, как мы»). Ричард Рорти — известный американский философ-прагматист — со всей прямотой высказался относительно пользы маргиналов и чужаков: «Сталкиваясь с другой культурой, мы не можем вылезти из нашей западной социал-демократической шкуры, да и не следует пытаться это делать. А что следует сделать, так это попробовать сблизиться с представителями чужой культуры настолько, чтобы понять, как мы выглядим в их глазах и нет ли у них каких-либо полезных для нас идей и новшеств». [9] Когда маргиналы со своими «непривычными» идеями постоянно находятся «среди нас», они, уже одним своим присутствием, исподволь, изменяют «нашу» социальную среду и жизнь. В этом случае можно говорить об отношении маргинальности к эволюционному изменению, когда нет видимой, линеарной, детерминистской зависимости между каким-либо событием (революция, война и т. п.) и социальной мутацией; изменение проходит ряд стадий (нюансов), трудноуловимых или недоступных непосредственному наблюдению в силу их обыденности. Маргиналы выступают в качестве того материала, который на культурном и социетальном уровне накапливает и передает эти нюансы изменений. Результатом такого накопления маргинальных позиций может стать образование целого социального слоя маргиналов (как в случае с «новой беднотой», «развитой маргинальностью» — advanced marginality — западных метрополисов[10], появившейся в постфордистских городах не вследствие отсталости и неразвитости, но как раз потому, что в наиболее развитых секторах западной экономики и существует возможность «неравномерности развития и неявных мутаций»). Существование такого слоя связано с определенной территорией (районом города), своеобразной субкультурой (или даже несколькими субкультурами), «потенциалом протеста» и т. д. Результатом этих «мутаций» перехода становится порой маргинализация целого института, что можно наблюдать, в частности, на примере института гражданства на постсоветском пространстве. <…> [1] Дуглас М. Чистота и опасность. М.: Канон-Пресс-Ц, 2000. С. 147.
[2] Ионин Л. Г. Диффузные формы социальности (к антропологии культуры) // Социологические чтения. М., 1997. Вып. 2
[3] Levine D. N. Simmel at a Distance: On the History and Systematics of the Sociology of the Stranger // Sociological Focus. 1977. Vol. 10. P. 15–29.
[4] Simmel G. Soziologie. Untersuchungen ueber die Formen der Vergesellschaftung. Hrsgg.v. O.Rammstedt. (Gesamtausgabe, Bd. 11). Frankfurt a.M.: Suhrkamp, 1992; Simmel G. Philosophie des Geldes. (Gesamtausgabe Bd. 6). Hrsgg. v. D. P. Frisby u. K. Ch. Koehnke. Frankfurt a.M.: Suhrkamp, 1989.
[5] При ближайшем рассмотрении, однако, выясняется, что здесь же кроется и временной критерий для выявления и определения чужака: чужак — это тот, кого не было «в начале» становления группы, он приходит потом, и момент его прихода можно вполне определенно зафиксировать, в отличие от момента начала/становления группы. Здесь мы имеем дело по крайней мере с двумя актуализируемыми наличием чужака в группе вопросами, которые можно отнести к временному измерению в его определении. Во-первых, это хорошо известный, благодаря дискурсам новых историцистов, паскалианский вопрос о начале
[6] К этой же традиции можно отнести описания маргинального типа у классиков социологии: Э. Дюркгейма, Ф. Тенниса, А. Шюца.
[7] Именно это и предположил Р. Парк, исследуя мигрантов в американском городе: Park R . Human migration and the marginal man // American J. of Sociology. 1928. Vol. 33 (May). P. 881–893.
[8] Оба эти социологических определения следует отличать от психологического анализа маргинальности как особого душевного состояния с его конфликтами и диссонансами, а также от философского рассмотрения «инакости» (Otherness).
[9] Oxford: Blackwell, 1992. P. 61.Rorty R. Cosmopolitanism without Emancipation: A Response to Lyotard // Modernity and
[10] Loic J. D. Wacquant. The Rise of Advanced Marginality: Notes on its Nature and Implications // Acta Sociologica. 1996. V. 39. P. 121–139.
<…>
|
