Опубликовано в журнале Отечественные записки, номер 4, 2002
В примитивных обществах человеку не надо думать, все продумано заранее. Известно, как поступить в том или ином случае. На все есть правила. Неизменные ритуалы сопровождают рождение и смерть, женитьбу и строительство дома. Известно как себя вести на работе и в праздник. Даже абсолютно точно известно, какой узор нанести на новый горшок. Тот, который наносил отец, и ни одного лишнего завитка, иначе будет скандал. Свободы нет. О мифической вольности счастливых чингачгуков, живущих в согласии с природой, писали европейцы, которые никогда никаких чингачгуков не видели. Первобытная свобода — фантазия Руссо, не более. Науке открывается совсем иная реальность. Внешний мир ничего не говорит человеку племени, установил антрополог Люсьен Леви-Брюль, написавший книгу о первобытном мышлении. Дикарь ничего не знает в нашем смысле слова. Его сознание закрыто, заблокировано для познания. Его «знание» — это особым образом устроенная сложная совокупность мифов, древних сказаний, преданий о коварных и могущественных духах вод и земель. Все травы, люди и воды мыслятся не как явления со своими законами, а неразрывно связаны с неким значением, исходящим из генеральных мифов, освящены главным учением о мире. Эти «знания-значения» называются коллективными представлениями. В племени нет личности. Вернее, нет личности индивидуальной. Есть личность коллективная. В качестве индивида, субъекта выступает племя целиком, где человек — не единица, а дробь, часть единицы. Племя — организм, а отдельная особь — его орган. Какое особое мнение и поведение может быть у руки. Только действие, подчиненное целому организму. При этом нет никакого дополнительного порабощения, никакого принуждения или выгоды вождя, например, на которого рядовой член племени работает. Речь идет о добровольном поведении, где все как один. Эти наблюдения относятся отнюдь не только к диким племенам, составляющим предмет изучения этнографии и этнологии. Множество сообществ, будь то банда, род, тейп, казацкий круг, село, союз ветеранов и множество других как неформальных, так и формальных групп, и сейчас строятся по этой естественной модели. Ее всегда можно узнать, если в ней сохраняется главное условие: наличие коллективного мифа, центрального учения, надперсональной ценности и общего мнения. Везде, где поведение предписано коллективом, существуют общие представления, которым отдельный индивид следует. Не принужден действовать внешними силами, иногда органов принуждения и вовсе нет. Человеку стыдно действовать иначе, нежели принято. Неудобно перед соседями, перед членами прихода, перед товарищами по оружию. Он смотрит на себя глазами других. А если взбунтуешься против строя — поправят. В мафии — очень жестко, в деревне — помягче, в студенческом кружке — еще мягче. Но регулятор действует исключительно эффективно. Со времени выхода в 1946 году знаменитой книги «Хризантема и меч» американского антрополога Рут Бенедикт, изучавшей японцев, подобные культуры называют — культурами стыда. Люди старшего поколения у нас еще помнят торжественную клятву юных пионеров: «если я нарушу… то…»? Это «то» висит над каждым членом такого сообщества. Если отступишь от партийного устава, если нарушишь волю воровского авторитета, если откажешься мстить за убитого брата, если захочешь эмигрировать из страны, тебя настигнет «гнев и презрение товарищей». В сущности это метод жизни общества, позволяющий ему выжить в жестоком враждебном мире. Нельзя сказать, что в таком сообществе из человека воспитывают злодея. Ничего подобного. На самом деле учат только хорошему. Учат быть честным, не воровать, не убивать, уважать старших, заботиться о женщинах и детях. Но только все эти замечательные правила относятся исключительно к членам данного сообщества. Быть честным перед КПСС, соблюдать верность воровскому слову, не красть скот в своей деревне. Однако по отношению к другим — поведение сразу становится неопределенным, оно не регулируется. И если случится украсть у чужих, умыкнуть женщину, убить члена другого племени, то судить не будут. Грехом не считается. Наоборот, сочтут за доблесть. Такая культура не может терпеть никакой другой, считает ее ущербной. Чтобы ни натворили свои, они всегда правы, а чужие всегда не правы. Любое древнее общество стремится стать империей абсолютной, и в идеале — всемирной. Народ может быть только особым, отмеченным Богом, выделенным, лучшим. Абсолютен панславизм, пантюркизм, арийство. Даже маленькие народы иногда свихиваются и объявляют себя всемирной нацией. Вы легко можете найти сочинения, где утверждают, что Геракл родом из-под Курска, что этруски — это русские, а в Осетии вам скажут, что все европейские цивилизации созданы осетинами. Размеры империи не имеют значения, претензии одинаковы что у китайцев, что у албанцев. Культура вины создает цивилизацию Но однажды наступает прозрение, что вот этот привычный мир — преступен. Появляются пророки не удобных для прежнего порядка истин. То, что считалось доблестью, они объявляют преступлением. Они учат, что честность, забота и любовь должны распространяться не только на своих, а на всех людей без исключения. Что для Бога нет ни эллина, ни иудея. Провозглашается гениальное: «Мне— отмщение и Аз воздам!», то есть буквально, что месть — не дело людей. И более того, находится некто, кто осознает, что «враги человеку ближние его», потому что подталкивают его к разделению людей на ближних и дальних, хороших и не очень. Революцией стало открытие, что в отдельной личности таится целый мир, больший, чем тот, который мечтает захватить империя. Что человек не часть, а целый мир — и этот мир не враждебен всем остальным. Новый человек добровольно, своим личным договором с Богом становится совсем в другое положение — лично ответственного за все. И уже не коллектив отвечает за своего члена, а человек сам отвечает за все. И отвечает отнюдь не перед соседями и вообще не перед людьми, его судья — выше. Так возникла другая культура, уже не клановая, а личностная — культура вины. Она определяет поведение людей, пусть сначала немногих, но именно эти немногие делают жизнь, задают ее верхнюю планку. Сознание несовершенства мира внесло гигантский раскол в головы, мир раздвоился на идеальный божественный и грешный земной. Но этот раскол был абсолютно необходим. Меч Христа — целительный скальпель. Зато были выработаны универсальные правила поведения на основании высшего долга, общего для всех.
Между культурой стыда и культурой вины всегда возникал глубокий конфликт. Старейшины недоумевают, отчего это бунтарям не живется в удобных, деревенских например, или казацких правилах, обеспечивающих какой никакой, но порядок, эти страдающие одиночки распространяют анархию, неверие, уныние, своеволие, неподчинение авторитетам, дерзость, «насмешку вечную над львами и орлами», над общим кодексом поведения. Но защитникам старого порядка невдомек, как слаба культура стыда, как ненадежно существование в ее рамках. Единство мнений ослабляет, не дает вариабельности поведения. Свою слабость все такие культуры интуитивно очень чувствуют, их главный враг — инакомыслие. Один человек, такой как Солженицын, подрывает целую страну, если она спаяна «морально-политическим единством». Авторитарный строй лишен внутреннего содержания, неэффективен и эфемерен. Он — не защита ни от внешнего, врага, ни от разбоя, а уж тем более от произвола начальства. Его цель совсем другая — не защита, а укрепление пустого единства. И наоборот, истинно защищают публичные разногласия, когда складывается культура этого разнообразия. Не казацкий круг, не деревня, не партия нового типа создали цивилизацию. Все создано одним отдельным человеком. Вся цивилизация выросла на культуре вины. Личная ответственность дала всю городскую культуру, привила ремесленнику, торговцу честность, гордость за личное умение. Он работал честно не потому, что его увидят другие, а потому что на него смотрит Бог. Вся наша история заполнена подвигами людей, не мирившихся с клановыми обычаями и поведением, выламывавшихся из них. Каковы мотивы Христофора Колумба? Зачем шли открывать новые страны? Обычно считается, что за пряностями. На самом деле Колумб не собирался ничего открывать. Наоборот, он хотел придти в известную страну, в Индию. И не за чем-то, а во имя чего-то. Во имя Бога, ради утверждения тысячелетнего царства Христа на всей Земле, ради спасения томящихся в магометанском плену христиан. В это время Испания освобождала страну от мавров, как раз в 1492 году пала Гранада и весь полуостров стал христианским. Фердинанд и Изабелла чувствовали себя крестоносцами, героями, лидерами всего католического мира. Впереди у них сиял образ Гроба Господня — поход на Святую Землю. И тут появляется Колумб, отнюдь не мореплаватель, всего лишь — торговец книгами и картами, и многие в Испании знают его как городского сумасшедшего, утверждающего, что для освобождения Гроба Господня надо не идти на Восток, а на Запад. Таким образом, открытие Америки явилось побочным результатом глубочайшей убежденности Колумба, что ему поручена свыше миссия. Его возвели в звание адмирала, но он ходил в рясе францисканца, подпоясанный грубой веревкой, он ощущал себя миссионером, исправляющим несовершенство мира. Правда, он был не фанатиком, но ученым, переписывался с Тосканелли, научно доказывавшим шарообразность Земли. В Европе того времени многие знали об этой теории, но только один Колумб претворил ее вживую плоть своих эмоций и поступков. Он развил величайшую энергию, чтобы совершить невероятное, преодолеть все трудности организации экспедиции, дальность пути, обуздать вечно готовых бунтовать матросов, достичь цели. Какие тут пряности? Он претворял в жизнь замысел Бога о мире, осуществлял пророчество. В русской классической литературе не счесть героев, относящихся к этой культуре. Все так называемые лишние люди, которых все «проходят» в школе, все эти Чацкие и Печорины глубоко осознали несовершенство мира, его преступную круговую поруку и вышли из игры. Они не стали жить по законам примитивной стаи и заложили основания культуры вины в России. Русский страдающий интеллигент был центральной фигурой нашей истории последних двух веков, в нем содержался и весь потенциал цивилизации и вся опасность срывов. В Тамбове был, может быть есть и сейчас, уникальный музей местной земской медицины, в котором можно познакомиться с той невероятной работой, которую проделали русские врачи. Просто невероятно, какую гору они свернули. В середине девятнадцатого века только высокая рождаемость спасала русский народ от вымирания, людей косили оспа, холера, дизентерия, туберкулез, в губернии встречались целые села бытового сифилиса, антисанитария ужасала. Но вот через пятьдесят земских лет появились больницы, регулярные приемы и осмотры, операции, элементарная профилактика, прививки детям, налажена замечательная медицинская статистика. Ликвидированы веками не проходившие эпидемии. Исторический подвиг земств был совершен на энтузиазме, одного жалованья было бы недостаточно. Нужен был заряд самоотвержения, личного глубокого увлечения. Такой энтузиазм был невозможен без чувства вины образованного человека перед необразованным и темным, без чувств долга и справедливости, без стремления этот долг отдать. Правда, в нем же, в этом чувстве вины русских интеллигентов, содержалась и отрицательная сторона. Оно порождало поддерживаемое всей литературой ложное представление о моральном превосходстве «трудового народа» с его будто бы «простой» и праведной жизнью. Под влиянием неопределенного, отвлеченного чувства «любви к народу» страдающий интеллигент создал общую моральную атмосферу вины и стал оправдывать насилие снизу и осуждать насилие сверху. Что и закончилось известным погромом, учиненным «народом-богоносцем» в собственной стране. Нечто подобное произошло с европейским поколением, «потерянным» впервой мировой войне. Казалось, этих людей, заключивших навсегда свой личный «сепаратный мир», уже невозможно заставить быть патриотами, воевать за прекрасные слова о величии родины, славе и долге. Но ремарковских «товарищей» преспокойно уловили, как известно, на чувстве локтя и фронтового братства, то есть на культуре стыда ветеранов всех войн. Впасть в предыдущую культуру легко, для этого не надо усилий, а перейти в следующую — трудно. <…>
|
