ГЛАВНАЯ ТЕМА
Опубликовано в журнале Отечественные записки, номер 3, 2002
| Представления «человека с улицы» о социальной структуре «Люди в нашем городе делятся на…» Как бы вы закончили эту фразу? Может быть, вы полагаете, что люди делятся на глупых и умных? Или на пешеходов и автомобилистов? А может, важнее разделить людей на честных и нечестных? Завершая это предложение, вы даете конкретные примеры категоризации общества, т. е. выделения в нем групп, отличных друг от друга или противопоставленных друг другу (слово «делятся»); оцениваете их (явно или неявно идентифицируясь с одной из названных групп) и определяете отношения между ними. Мы получили ответы от полутора тысяч россиян о том, как они делят людей.[1] Кроме того, мы имеем аналогичные данные, полученные в «благополучном» 1983 году.[2] Когда мы сравнили эти данные, обнаружилось, что обыденные представления о социальной структуре сильно изменились. У всех людей есть основанное на здравом смысле знание о том, какова структура общества, как оно функционирует и что нужно делать, чтобы добиться успеха. Феноменологи называют такие представления обыденными значениями. Их функция — осмысление и организация человеком своих действий по отношению к объектам социального мира. В самом деле, если человек говорит, что люди делятся «на людей и зверей», он либо будет пытаться жить по принципу «с волками жить — по-волчьи выть», либо постарается уйти из социума, где существуют такие отношения. Уйти физически — за границу, в монастырь, «в деревню, к тетке, в глушь, в Саратов»; или психологически — в алкоголь, наркотики или «чистую науку». В годы советской власти государство путем называния повышало статус лояльных групп («ударник», «лауреат») и понижало статус тех, которые признавались враждебными («лишенец», «кулак», «диссидент»). При этом называние часто предшествовало реальному конструированию группы и структурированию социальной практики по отношению к ней.[3] Но советские граждане могли разделять официальное мнение относительно тех или иных статусов, а могли и не разделять. Категоризация обыденного сознания складывалась не только под воздействием пропаганды. Жизненный опыт — не менее важный источник ориентаций человека в социальном мире. Под его влиянием «лауреаты» и «ударники» становились «карьеристами», «кулаки» — «трудолюбивыми крестьянами», диссиденты» — «правозащитниками». Социально-экономические преобразования конца 80-х — начала 90-х годов существенно изменили официальную «систему координат» социального пространства. Сегодня значительная часть людей вынуждена изменить свои повседневные, практические, «житейские» представления об окружающем мире. Одни— чтобы выжить, другие — чтобы расширить свои возможности. С изменением представлений меняются и поведенческие стратегии, обеспечивающие принятие группой и ее поддержку. Завершая фразу «Люди в нашем городе делятся на…», человек принужден поляризовать «свою» общность (группу, «свой круг») и общность «других». «Свои», естественно, наделены в большинстве случаев положительными качествами, «другие» — или отрицательными, или более нейтральными, но не положительными. Примечательно, что группы, на которые указывали наши респонденты, не всегда были симметричными (т. е. такими, как, например, «оптимисты — пессимисты»). Довольно часто использовались разные критерии («подхалимов и рабочих», «работающих и коммерсантов»). Несимметричные номинации интересны тем, что дают косвенные дополнительные характеристики групп. Например, оппозиция «честные — власть» несет неявное определение для «власти» — «нечестная», для «честных» — «безвластные». В «доперестроечные времена» восприятие и оценка других людей связывались, прежде всего, с их нравственными качествами. Такие ответы составляли примерно четвертую часть всех реакций на неоконченное предложение. В2001году едва набралась десятая часть подобных высказываний. («Люди делятся на…»: …проходимцев и честных», «…моральных и аморальных», «…альтруистов и стяжателей», «…добрых и злых»). Фиксируя этот феномен снижения значимости нравственных ценностей, Ю. Левада дает ему объяснение, которое не лишено оснований. По его мнению, культурная реальность социалистического времени базировалась на прямой назидательности предлагаемых образцов, категоричности предписаний и незыблемости авторитетов, от имени которых такие предписания делались. Теперь место жестких внешних рамок и строгих санкций заняли менее определенные и менее жесткие рамки допустимого, терпимого, желательного. Данные мониторинга ВЦИОМ фиксируют устойчивый рост толерантности в обществе, особенно среди молодежи. Однако частью людей такая трансформация воспринимается как моральный распад, торжество вседозволенности.[4] Но примечательно то, что почти за 20 лет структура нравственных ценностей осталась практически неизменной. Это — «первичные идеалы», т. е. ценности, значимые в личном общении (доброта, отзывчивость, дружелюбие, честность). А качества, являющиеся компонентами безличного, формализованного общения (воспитанность, культура, обязательность, пунктуальность), остались менее значимыми. Моральные требования, которые регулируют отношения между незнакомыми людьми в официальной обстановке, как бы замещаются характеристиками устойчивого межличностного общения. Иными словами, у нас в первую очередь обращают внимание на то, что характеризует данного человека и его нравственность, а не на то, что относится к его функционированию. Итак, россияне стали реже использовать нравственные критерии, разделяя людей на полярные группы. А какие же группы стали упоминаться чаще? Резко возросло значение экономических критериев деления общества. Самыми значимыми стали критерии «труд» и «доход». Число ответов этого типа выросло примерно в4раза. Резкая имущественная дифференциация стимулировала самоопределение в нетипичных для социалистических времен категориях «бедный — богатый» («пытающихся выжить и пытающихся нажиться»; «голодных и жирующих»). С формально-логической точки зрения «труд» и «доход» — это разные категории, но мы объединили их в один смысловой комплекс, потому что значительное количество высказываний содержало оба критерия не только в одной фразе («тружеников и богачей»), но и в одной номинации («богатых бездельников и бедных работяг», «тех, кто живет на зарплату, и тех, кто на доходы», «трудяг и тунеядцев, получающих большие деньги», «тех, кто работает и ничего не получает, и тех, кто делает деньги из воздуха»). Обостренное восприятие материального неравенства формирует «идеологию нечестного богатства» в обездоленных группах. Основные постулаты этой идеологии можно реконструировать на основе реакций наших респондентов. Богатые— это люди не только нечестные, «наглые», «жестокие», но враждебные всему народу, подрывающие силу и независимость государства («не ценят русский народ», «разворовывают страну», «не хотят процветания нашей стране»). Ясно, что эта идеология носит компенсаторный характер, но от этого не меньшим становится заложенный в ней потенциал отчуждения. Вероятно, есть еще один аспект, связанный с социалистической (общинной) нормой, по которой достойным уважения может быть лишь материальное благополучие, заработанное своим трудом. Видимо, эта норма подверглась угрозе разрушения и потому всплывает в самоопределении личности, острее рефлексируется. Массовым сознанием признается легитимным только богатство, заработанное своим трудом. Принцип незыблемости частной собственности не укоренен в морали и не подтверждается практикой обыденной жизни, ежечасно свидетельствующей о фактах его нарушения государством и подконтрольными государству институтами. Возможно, с появлением «среднего класса» — слоя мелких собственников — будет происходить трансформация самоидентификаций имущественно-классового типа. Во времена «развитого социализма» значимым признаком в восприятии окружающих было их отношение к труду. Выделяли «бездельников», «нахлебников», «доставал», «деляг», «приспособленцев», противопоставляя им «тружеников», «добросовестных работников». Сейчас чаще, чем «тружеников и бездельников», люди упоминают «работающих и безработных» — деление, которое совсем не встречалось 20 лет назад. Но отношение к труду как критерий социального различения и нравственная ценность продолжает существовать в массовом сознании, хотя те, кто плохо работает, не вызывают такого активного осуждения, как это было прежде. Клише «лица, живущие нетрудовыми доходами» исчезает и из идеологического лексикона, и из обыденного языка. Значит ли это, что те, кто не работает, но живет в достатке, перестали вызывать осуждение окружающих? Вряд ли такая норма стала общепринятой, но, похоже, увеличилось число людей, принявших факт отделения труда от дохода. Богатых осуждают не всегда. Довольно много нейтральных, а то и позитивных номинаций преуспевших в жизни. Стали упоминаться отсутствовавшие в первом исследовании законные источники богатства — коммерция, бизнес. Вместо тех, кого при социализме называли с оттенком осуждения «способные устраиваться», появляются «умеющие делать деньги», «бизнесмены», «коммерсанты», «деловые люди». Место рвачей» заняли предприимчивые», «рачительные хозяева», «практичные». В качестве имущественной группы появился «средний класс», или «средний слой», отсутствовавший в первом исследовании.
Снижению значимости «работы» в прежнем понимании этого слова как упорного труда на государственном предприятии вовсе не сопутствует снижение роли трудовой активности вообще. «Активность» отделилась от «службы», стала предметом личного выбора. Люди начинают понимать, что бессмысленно, как прежде, «вкалывать» и ждать милостей от начальства в виде повышения по службе или увеличения зарплаты, необходимо самим искать лучшую долю. Стало очевидным, что материальный успех, который прежде связывался в первую очередь со связями («способные устраиваться») или с непомерным завышением цен на свои услуги («рвачи»), возможен сейчас благодаря активности и предприимчивости. Россияне стали больше обращать внимание на активных людей, противопоставляя им пассивных («Люди делятся на успевающих и не желающих успевать»). Синонимичные высказывания, отнесенные к этому смысловому блоку, почти во всех случаях потеряли негативную окраску. Те, кто обладает большими социальными ресурсами, начинают принимать новые правила игры: люди молодые, сравнительно более образованные, живущие в крупных городах чаще упоминают этот критерий. У рабочих, напротив, наиболее заметна категоризация общества в терминах «богатые господа — бедные работяги». В сознании многих из них еще живы образцы советской пропаганды, приписывающие «капитализму» разделение общества на эксплуататоров и эксплуатируемых, тем более что реальность «первичного утверждения рынка» подтверждает этот стереотип. «Господам», «богатеям», «жуликам», «нагло-богатым» рабочие чаще всего противопоставляют не просто «честных и бедных», а «затюканных жизнью людей», живущих в нищете», «несчастных бедняков». Бедные — «производители материальных благ», богатые — «торгаши, ограбившие страну». Здесь — явное сочувствие бедным и отнесение себя к этой категории. Может быть, это активизация синдрома, который принято называть «классовым сознанием эксплуатируемых слоев» населения. С изменением отношений собственности рабочие многих предприятий, прежде гордившиеся своей нужностью, обнаружили, что они стали ненужными, нищими и бесправными. Их оттолкнули, исключили из общества: профессиональные навыки не востребованы, зарплаты нет, былого общественного уважения нет. Герой репортажей и художественных фильмов теперь не рабочий, как это было прежде, а бандит, предприниматель, политик. Но образ «эксплуататора» включает не только непосредственного работодателя. Вырос интерес к категоризации общества по критерию принадлежности к власти. В начале 80-х отношение к власти было скорее отчужденно-спокойным, чем негативным: «Люди делятся на граждан в сером, серых граждан и небольшое количество Граждан». Сейчас представители власти воспринимаются как богатеющие за счет народа, повязанные с какими-то сомнительными структурами, бестолковые и циничные. «Люди делятся на правительство, чиновников, мафию, шоу-бизнес и тех, за чей счет они живут». Так же, как и «богатым», «властям» приписываются свойства, делающие принадлежность к этой группе негативным фактором («коррупционеры», «лезут вверх по чужим головам»). Остановимся на делении по национальному признаку. Наши данные не фиксируют активного интереса россиян к этому критерию. Национальность как признак деления людей на группы упомянута всего лишь одним процентом опрошенных (примерно столько же, сколько и двадцать лет назад). Наряду с нейтральными указаниями на национальность («русских и бурят»), как прежде, так и сейчас встречаются негативно окрашенные суждения. Отличие нынешней ситуации в том, что, помимо евреев, стали упоминаться кавказцы («кавказских лиц и всех остальных», «русских — и жидов и всяких прочих, которые не должны жить в России»). Иностранцы, а также жители других республик бывшего Союза не упомянуты ни разу. В нашем случае «инородцы» не отделены от «нас» государственными границами или границами поселений. Они — «в нашем городе»: за прилавками рынков взвинчивают цены, в качестве беженцев претендуют на скудное общественное достояние, конкурируют на рынке труда. Как утверждают московские власти, от60 до 80 процентов тяжких преступлений в Москве совершается «лицами кавказской национальности». Неудивительно, что появился и упрочился стереотип «кавказца» как преступника и — как ответная реакция — желание по возможности избегать опасных контактов, увеличить дистанцию между собой и представителями «чужого» этноса. На бытовом уровне это может проявляться в отказах в приеме на работу, сдаче жилья и пр. Ответная реакция на «навешивание ярлыков» — рост сплоченности в рамках этнического меньшинства, ощущение враждебного окружения и соответствующее поведение, создающее кумулятивный эффект межнациональной напряженности. Где «мы» в социальной структуре Вначале мы думали, что респонденты, говоря о делении людей на группы, относят себя к одной из них. Оказалось, что это не всегда так. Например, когда человек говорил, что люди делятся на «бедных и богатых», на вопрос: «А к кому вы относите себя?» — он отвечал: «Я — обыкновенный, средний». Дело в том, что «чужая» группа— не обязательно противоположна «своей». В роли «чужой» может оказаться та группа, которая в данный момент больше раздражает, привлекает внимание. Так, в условиях тотального дефицита при социализме довольно часто выделяли торговых работников («продавцы и все остальные»). Обращали внимание и на автомобилистов: они владели не просто «средством передвижения», но и символом жизненного успеха. Спустя почти 20 лет эти две группы ни разу не встретились нам в анкетах. Но появились другие: с одной стороны, предприниматели, с другой — безработные, бомжи. «Человек с улицы» как бы сравнивал свое положение с полюсами: к какому краю он ближе? Поэтому в исследовании 2001 года было задано два дополнительных вопроса: В своей жизни мы имеем дело с разными людьми. С одними мы находим общий язык, понимаем и принимаем их, называем «своими» и можем сказать: «Это мы». А другие люди являются для нас «не своими», мы говорим: «Это – они». Назовите, пожалуйста, таких людей, о которых Вы можете сказать: «Это – мы». А теперь назовите, пожалуйста, таких людей, о которых Вы можете сказать: «Это – они». Нам хотелось выяснить значимость личностных и социальных критериев в номинациях «Мы» и «Они». Напомним, что в делении людей по нравственным критериям предпочтение отдавалось личностным, а не функциональным характеристикам, и такое предпочтение оказалось устойчивым. В категорию «социальный статус» попали те наименования, в которых либо говорилось о принадлежности к группе, фиксированной в «объективных» признаках (гражданство, национальность, возраст, место рождения или проживания), либо отмечались статусные признаки по профессии, образованию или имущественному положению. Ответы, попавшие в эту категорию, распределились так: на первом месте — классовая принадлежность («рабочие, крестьяне, интеллигенция» — 6 процентов). Потом (в порядке убывания числа ответов) — гражданство («в нашей стране все наши люди»; весь российский народ» — 5 процентов); национальность («болгары, украинцы, белорусы» — 5 процентов); возраст, поколение («очень старые люди, которые помнят, как было»; молодежь» — 4 процента); профессия, род занятий («пенсионеры», студенты», работники науки», офицеры» — 4 процента); доход («бедные», те, кто сводит концы с концами» — 4 процента). Еще 2 процента назвали себя «средними» («люди среднего класса, среднего уровня интеллекта и среднего достатка»). Напомним, что «людей в городе» на «бедных и богатых» поделили 47 процентов опрошенных. Оказывается, критерий «бедность — богатство», столь популярный применительно к «людям вообще», менее популярен применительно к «Мы». Тех, для кого «Мы» определяется местом жительства («жители нашего города», «односельчане»), оказалось всего 1 процент. В категорию «личностный статус» были отнесены наименования, в которых точкой отсчета является не «объективная» структура общества, а сам субъект с его ценностными предпочтениями и (или) личными контактами, связями. Это те высказывания, в которых либо назывались представители первичных групп (друзья, родственники, коллеги), либо выражалось субъективное отношение к другим («кто меня понимает»), либо описывались особенности личности, образа жизни объекта идентификационных предпочтений («опытные»). Самая большая группа из вошедших в категорию «Личностный статус» — это «друзья, подруги, знакомые» (19 процентов). Коллеги, трудовой коллектив, сослуживцы, одноклассники набрали 10 процентов. Хорошие, честные, порядочные — 8 процентов. В ответах о «Мы» довольно часто упоминается признак «простой, обыкновенный человек» (7 процентов), который в представлениях о социальной структуре занимает очень скромное место. Буквально единичными были высказывания типа «обыкновенные —&#;и те, кто считает себя элитой»; «У одних семья и работа, у других — легкое счастье». Синдром «обыкновенности» в массовом сознании очень интересен для социолога. Во-первых, потому, что эта самопрезентация оказалась вполне адекватной. Те, кто относит себя к «простым», «обыкновенным», «обывателям», действительно таковы. Характеристики людей, принадлежащих к группе «обыкновенные», не отличается от средних характеристик по всем социально-демографическим признакам. Исключение — жители мегаполисов. Они реже чувствуют себя «простыми». Во-вторых, «обыкновенный человек» — это точка отсчета, модальная самоидентификация, которая предполагает отнесение индивидом самого себя к символической социальной категории — «такой-как-все». Подчеркнем, что «модальность» в данном случае не объективная характеристика, а субъективная оценка себя самого. Она представляет собой стереотипизацию собственных индивидуальных характеристик и приписывание им статуса наиболее типичных и широко распространенных. Самосознание на основе представлений о собственной «модальности» содержит три претензии. 1) На то, что эта группа является достаточно большой. Недаром значительная часть высказываний, отнесенных к этой группе, содержала указания на идентификацию со страной, со всем народом («обыкновенные, как большая часть России»). 2) На то, что этот слой однородный, выровненный по каким-то значимым характеристикам (по положению во властной иерархии— «рядовые»; по гражданству — «нормальные россияне»; по материальному положению— «большинство — особенно много не желают, желают нормальный достаток»). 3) На нормативность собственных взглядов и оценок: тот, кто «не большинство», должен считаться с мнением этого большинства. Наделение «простого» человека особым статусом связано со специфическими представлениями о социальной справедливости. Самоаттестация «такой-как-все» содержит явные или неявные нормативные требования, которые могут составить серьезную конкуренцию любому другому нормативному порядку (недаром звучит как осуждение расхожая фраза: «Ты что, не такой как все?»). Те, с кем общие ценности, общие взгляды на жизнь («Все, кто понимает необходимость демократии в России», творческие», активные», «оптимисты»), удостоились именования «Мы» в 4 процентах случаев; те, кто рядом, кого я понимаю, кто меня понимает — в 3 процентах. Членов общественных организаций, кружков оказалось только около 1 процента. Обратим внимание на то, чего в этом наборе нет или что представлено крайне скудно. Это идентичности среднего уровня, и в частности то, что называют институтами гражданского общества: досуговые, политические объединения, профсоюзы, церковные приходы и т. д. Внесемейные идентичности наших сограждан сосредоточены по полюсам: либо на глобальных общностях, либо на узком круге лично знакомых людей. Единственное заметное исключение — трудовой коллектив. Встретилось несколько высказываний, которые отражают картину в целом по стране: «Вся наша улица и вся Россия»; «Моя семья или моя страна — в зависимости от случая». Означает ли это, что в России нет добровольных ассоциаций граждан (либо их крайне мало), или факт принадлежности к таким ассоциациям почему-то отсутствует в самопрезентациях? Ситуация выглядит парадоксальной. В стране зарегистрировано огромное количество общественных организаций и политических партий, но их деятельность не видна, в повседневном общении люди крайне редко представляются как члены каких-либо добровольных объединений, даже если и являются таковыми. То, что в годы советской власти молодые люди, например, крайне редко говорили «Мы — комсомольцы», понятно. Во-первых, это не отличало их от других, во вторых, было немодно демонстрировать лояльность к власти, в третьих, в звании «комсомолец» не было собственной заслуги. Сейчас ситуация изменилась, нужно довольно много усилий, чтобы создать и поддерживать любую самодеятельную структуру, от клуба самодеятельной песни до Общества анонимных алкоголиков; созданием и членством в такой структуре можно гордиться. Результаты общероссийского опроса, проведенного Фондом «Общественное мнение» в июле прошлого года, показывают, что членами общественных организаций себя считают только 5 процентов россиян; из них 3 процента состоят в профессиональных союзах, 1 процент — в организациях, поддерживающих пенсионеров, инвалидов и ветеранов, и 1 процент — в других общественных организациях. При этом 63 процента опрошенных россиян ответили утвердительно на вопрос: «Если бы была общественная организация, защищающая права и отстаивающая интересы таких людей, как вы, вы бы согласились участвовать в ее работе?».[5] Не согласились бы существенно меньше – 26 процентов. Ясно, что от готовности до реального действия — дистанция огромного размера. Но факт такой готовности говорит о неудовлетворенной потребности в социальном участии. Мы предполагаем, что эта потребность на массовом уровне реализуется в личностном взаимодействии. Многие люди эпизодически, а то и регулярно участвуют в тех или иных «общих делах», но при этом не стремятся к созданию каких-либо более или менее стабильных самоуправляемых сообществ: Я участвую в обществе защиты бездомных животных. Находим животных (бездомных очень много), отдаем их в хорошие руки. С удовольствием поучаствовал бы в обществе и по защите прав человека, но таких не знаю. О них мало пишут. Я помогал в строительстве церкви. Когда два года назад привезли зимой солдат в наш город, они замерзали в лесу, я и мои друзья делились с ними, чем могли.[6] Ясно, что человек не числит себя ни в каких структурах, когда пристраивает бездомных животных или чинит соседям забор. Это, в большинстве случаев, — более или менее регулярные солидарные действия, основанные на факте личных связей и стимулированные не потребностью реализовать какие-то инициативные социальные проекты, а ситуативной альтруистической реакцией на проблемную ситуацию. Когда посчитали число указаний на личностный и на социальный статус, оказалось, что упоминаний личностного статуса в «Мы» в 3,4 раза больше, чем указаний на социальный статус. А в «Они», наоборот, носители социального статуса попадают в 3,3 раза чаще, чем те, кого мы отнесли к категории «личностный статус». Таким образом, «Мы» — это преимущественно те, с кем есть личные отношения, а «Они» — те, кто встроен в социальные структуры. То, что личностные критерии в субъективных обоснованиях близости определенной группы выглядят более «весомыми», естественно. Дело в том, что чувство «Мы» возникает у человека по отношению к тем людям, с которыми он ощущает тождество по определенным ситуативным параметрам или ценностным критериям. Задача поддержания тождества успешнее решается при устойчивых личных контактах. Использование социальных критериев для обозначения общности «Мы» актуализируется тогда, когда есть возможность привлекать обоснования «от противного», когда появляется группа «Они» с отчетливо выраженными социальными характеристиками. «Они» — просто «другие» или «враги»? Примечательно, что «они» для наших респондентов — это подчас просто другие люди. Иногда — уважаемые («Люди экстремальных профессий — космонавты и т. п., как полубоги»); иногда — не очень симпатичные («Взрослые, которые все указывают, как надо жить»). Встречаются высказывания, авторы которых специально подчеркивают, что «они» и «плохие» — не одно и то же: «Другие страны, хотя это не значит, что они плохие». Можно предположить, что наличие смысла «другой» в обозначении группы «Они» показывает, что оппозиция «Мы — Они» смягчается, перестает быть синонимом оппозиции «Свой — Чужой». Такая трансформация, на наш взгляд, означает, что, наряду с сохраняющимся негодованием в адрес «властей» и «богатых», появляются установки на поиск адаптивных стратегий. Эти стратегии предполагают не борьбу с «чужими» и «врагами», а поиск правил взаимодействия с людьми, которые не «свои» (в общении со своими правила понятны), но и не «чужие», от которых надо дистанцироваться. Мы предположили, что такую стратегию будут выбирать люди, обладающие сравнительно большими социальными ресурсами. Но для большинства «Они» все-таки «чужие» либо «враги». Об этом свидетельствуют, во-первых, прямые реакции, выраженные этими клише, а во-вторых, большое количество негативных нравственных характеристик типа («отморозки», «хамы», «лицемеры» и пр.). Как и следовало ожидать, чаще всего «Они» как «чужие» либо «враги» для наших респондентов — это представители властей (31 процент), богатые (17процентов), преступники (7 процентов) и «олигархи» (6 процентов). Больше всего внимания уделяется властям. Люди отслеживают действия властей потому, что связаны с ними напрямую, без амортизаторов (например, в виде частной собственности) и опосредующих институтов гражданского общества. Носители власти в восприятии россиян — это не номинальная, а реальная группа. Там действуют свои, корпоративные и противоречащие народным, интересы; соответствующий стиль жизни, подразумевающий безделье на работе, бесчисленное число льгот, роскошные праздники за государственный счет и другие атрибуты «красивой жизни». Вот как описывают государственного чиновника участники панельного опроса.[7] Чиновник — значит бюрократ, который кладет к себе в карман все то, что зарабатывает простой народ. Толстый обожравшийся человек в дорогом костюме, не желающий ни с кем разговаривать и ни на кого не обращающий внимания. Сегодня они строят дома, у них охрана, нянечки, домработницы, иномарки. С каких доходов? Да это от наших взяток. Простые люди платят за любую бумажку, которую замучаешься выбивать — и от безысходности отдашь последние. Человек воспринимает чиновника, к которому он пришел с визитом, как члена клана — сильного и враждебно против него настроенного. Стало быть, бороться с данным конкретным чиновником — значит бороться со всем кланом. Покорность произволу конкретного чиновника, даже мелкого, проистекает из тех же представлений: «они все заодно»; «сила солому ломит». Из таких представлений вытекает еще одно следствие. Приспосабливаясь к социальным практикам, которые полагаются несправедливыми и незаконными, люди делают эти практики, во-первых, системными (т. е. распространяемыми на отношения между социальными группами) и, во-вторых, непрозрачными. Непрозрачность и системность означает устойчивость, невосприимчивость к попыткам реформирования складывающихся неписаных правил.[8] В «Они» попадают скопом все представители власти («все шишки», «все наше политбюро наверху»). Жизненный опыт подсказывает «человеку с улицы», что разговоры о «разделении властей» остаются разговорами. «Ручная Дума», «ручные СМИ», «ручные суды» — это то, что он видит не только на экране телевизора, но и в жизни. А люди, монопольно распоряжающиеся властью, еще больше, чем любые другие монополисты, склонны получать ренту со своего монопольного положения. И временность этой ренты не облегчает, а усугубляет положение. Недаром появилась «народная примета»: лучше старый начальник, чем новый, который еще «не наворовался». Теоретически человек может пожаловаться на произвол чиновника судье, журналисту, депутату. Но такой практики фактически нет, и потому уделом несправедливо обиженного остаются бессильные жалобы.
Люди боятся чиновников и милиции почти так же, как преступников. Участники упомянутого панельного опроса так описывают свое отношение к милиционерам: Если и «ментов» считать чиновниками, то подлее людей просто нет: вымогатели, лжецы и прохиндеи. О «ментах» у всех впечатления одинаковые. Наглые, злые, хитрые люди в форме. Часто можно прочесть, что лучше иметь дело с преступниками, рэкетирами, чем с милицией. И понятно почему. «Неправедность» бандита — это неправедность частного человека, на которого, в конечном счете, можно найти управу в той же милиции. Управу на милиционера не найдешь нигде — он представитель Враждебной Системы. Кроме того, социальная роль бандита однозначна, в этой роли нет скрытых, латентных функций. Не то с милиционерами. Заявленные функции их одни (защита порядка, закона), а латентные — другие (самосохранение и расширение привилегий). Примечательно, что в данном опросе в качестве «Они» появились работодатели (3 процента). В 1996 году, когда мы изучали процессы формирования солидарного сознания в рабочей среде, мы обратили внимание на то, что непосредственные начальники, директора были «своими», членами «трудового коллектива» для большинства рабочих. Сейчас, похоже, ситуация меняется, и работники чаще воспринимаются как имеющие свои интересы, отличные от интересов работодателей. Изменилась практика взаимодействия с начальством, изменилось и место работодателя в категоризации «Мы — Они». Здесь стоит обратиться к концепции фоновых практик, разработанной в трудах философа языка Джона Сёрля и Людвига Витгенштейна. Этой теме посвящены также работы Вадима Волкова. Коротко идея фоновых практик состоит в том, что в человеческом взаимодействии существует большой пласт культурно обусловленных и привычных, не артикулированных допущений относительно существующих правил деятельности. Такие фоновые допущения существуют и в процессах конструирования идентичностей. Те или иные номинации подразумевают определенный образ жизни и способ взаимодействия с поименованной общностью «Мы» или «Они», а также оценки этой общности. Практики конституируют и воспроизводят идентичности с соответствующими идеологиями и ценностями.[9] В ответах на вопросы о том, кто такие «Мы» или кто такие «Они», часто раскрывается фоновая практика относительно того, что значит, например, «быть другом»: «Мы — это близкие друзья, на которых можно надеяться»; принадлежать к «рабочему классу»: «Мы — это рабочий класс, те, кто не получает вовремя зарплату»; быть беженцем: «Мы — беженцы из Казахстана, изгои, чувствуем себя в России чужими, как иностранцы, никому не нужны»; олигархом: «Они — это олигархи, которые делают деньги на народе»; демократом: «Они— это демократы, которые работают на развал страны»; обывателем: «Они— это обыватели, крохоборы, думающие только о собственной утробе»; новым русским: «Они — это новые русские — без образования и нравственности». Стратегия успеха: искать человека или структуры? Мы предположили, что люди, у которых есть социальные ресурсы (т. е. сравнительно обеспеченные, молодые, образованные, живущие в больших городах), иначе делят окружающих на «Мы» и «Они», чем те, у кого таких ресурсов меньше (бедные, люди старших возрастных групп, малообразованные и пр.). Предполагалось также, что те ориентации, которые выбирают высокоресурсные группы, и будут доминировать в обществе. Когда мы сравнили «Мы-идентификации» по перечисленным признакам, оказалось, что различия фиксируют одну и ту же тенденцию: преобладание ориентаций на личностный статус в группах, обладающих сравнительно большими социальными ресурсами. Люди молодые, образованные, адаптированные[10], оптимисты[11] чаще говорили, что «Мы» — это те, с кем есть личные отношения. Ф. Теннис полагал, что установка на личностные отношения между людьми характерна для доиндустриального общества, тогда как в рыночном, индустриальном обществе они складываются на деперсонифицированной базе. Модернизация в этом контексте — это процесс, когда отношения по сути человеческие (человек-друг) движутся к бесчеловеческим (человек-функция). Похоже, что рыночные преобразования в нашей стране мало что меняют в этом плане. Вот что говорили, например, участники панельного опроса, проведенного Фондом «Общественное мнение», когда рассуждали о защите своих гражданских прав. Наиболее выверенная, надежная стратегия защиты попранных прав, по убеждению многих респондентов, — это неформальные связи, знакомые. Если относительно других «защитников» часто звучали сомнения в их эффективности, то по поводу стратегии «искать знакомых» сомнений нет. Даже в формальных структурах мы ищем не правило, а человека. Бери деньги, ищи знакомых — и все в порядке. Обращусь к знакомым, родственникам — словом, к тем, кто работает в той сфере, по которой и возникли проблемы, а иначе вопрос не решить. Бежим к знакомым, случись что. Ищем какие-то связи, чтоб нам помогли. У меня была такая ситуация. Помогли только люди, которые ко мне хорошо относились, сочувствовали. Официальный подход, по закону, дал отрицательный результат. Один из наших респондентов, человек, судя по тексту, не лишенный склонности к социальной рефлексии, так комментирует этот способ решения проблем в России: Менталитет российского человека предусматривает ручной вариант решения проблем, перевод как бы на жизненную практику, на бытовом уровне. В нашей стране еще не привыкли чтить закон, поэтому пытаются разобраться как-то на бытовом уровне. Ориентация на неформальные связи дает возможность выстраивать более гибкие стратегии. Личностные отношения не институционализированы, и потому чувствительны к переменам во внешней среде и к колебаниям в восприятии тех, кто считается «своими». Парадокс в том, что эта гибкость одновременно делает неформальные связи и базовые ценности, на которых они формируются, весьма устойчивыми. Одна из причин этого — стремление членов какого-либо сообщества к сохранению репутации внутри «своего» круга, т.е. желание соответствовать определенной нормативной модели и постоянная работа на то, чтобы подтверждать это соответствие. Сохраняя репутацию, человек тем самым сохраняет и транслирует культурную модель. К. Касьянова называет эту особенность российской культуры «диффузностью общения». Она пишет: «Мы плохо переносим отношения, в которых большое место занимает принцип конкретного (функционального) общения. И напротив, хорошо чувствуем себя в группе, которая “лезет” в наши личные дела, копается в наших взглядах и мотивах, формирует нашу личность… Они не дадут мне пропасть, они не могут этого сделать, не имеют права. Никакой соцстрах нигде и никогда не обеспечит человеку той уверенности и свободы, какую дает ему поддержка группы диффузного типа».[12] К. Касьянова обратила внимание еще на одно немаловажное следствие такой ориентации. Она подчеркивает, что в ситуации, когда формальные структуры власти оказываются неспособными решать проблемы общества и быть носителями морального авторитета, неформальные связи берут на себя многочисленные функции поддержки жизнеспособности и развития социума. Важнейшие из этих функций: интеграция некого сообщества и артикуляция, выражение его интересов; «освоение правил» — интерпретация в кругу «своих» новых условий жизни, объяснение того, «как жизнь устроена», чтобы лучше сориентироваться в меняющейся ситуации; защита. В кругу «своих» официальные номинации групп и общностей не действуют. «Свои», обсуждая проблемы неформально, знают, какова функция тех или иных субъектов, так или иначе причастных к проблемной ситуации. Недаром выражение «назовем вещи своими именами» столь популярно у нас. Означает оно, в частности, переход от формального, официально признанного именования других людей и действий к неформальному, возможному между «своими». Стратегии, ориентированные на неформальные связи, имея несомненные выгоды благодаря их гибкости, несут в себе и немалый деструктивный потенциал, заменяя институциональные связи личностными. Деструктивная составляющая в такой социальной практике состоит в том, что формируются непрозрачные, нигде не фиксируемые, неподвластные регулированию законом правила. Такие «теневые» практики складываются во всех сферах: начиная от неофициальных соглашений с работодателями о режиме и оплате труда в обход закона и кончая обращением в случае возникновения проблем к бандитам, ставшим теневыми параллельными структурами власти.
П. Штомпка, описывая процесс изживания травм переходного периода в Польше, рисует совершенно иную картину. По его наблюдениям, в Польше именно институциональные структуры помогают гражданам адаптироваться вменяющемся обществе. «Отдел жалоб граждан на правительственных чиновников весьма активен в защите гражданских прав; свободные, независимые СМИ делают прозрачной политическую жизнь, выявляют злоупотребления властью. Демократия укрепляет чувство стабильности, безопасности, ответственности и прозрачности… Стабильность и устойчивость торговли, безопасность деловой среды способствуют экономической жизнедеятельности». Далее он отмечает, что быстро увеличивается число добровольных ассоциаций, клубов и организаций, растет социальное участие, придавая людям чувство безопасности. Наряду с этими новыми формами социальной интеграции, конечно, сохранили свою роль личные связи, унаследованные от коммунистического периода, когда внутренняя ссылка, уход в приватную жизнь были средствами адаптации. Но доминирующий вектор адаптации состоит в том, что законные инновационные стратегии, ориентированные на создание новых элементов социальной структуры или встраивание в существующие, помогают преодолевать травмирующие ситуации, в то время как теневые инновационные стратегии усиливают неопределенность и аномию. В нашей стране с объявлением «демократии» личностные и институциональные структуры не прекратили «параллельного существования». Структуры власти как бы не замечают нарождающиеся институты гражданского общества, за исключением случаев, когда им уж очень сильно досаждают или когда отмахнуться от сотрудничества с ними было бы уж очень грубым вызовом общественным представлениям о морали. Но там, где чиновники могут более или менее тихо оттеснить гражданские структуры от участия в важных решениях, они это делают. Следствие — параллельное существование двух миров — мира элит и мира рядовых граждан. Элиты может устраивать такое положение до тех пор, пока им не понадобится мобилизация лояльности (например, когда жизненно необходимо будет платить налоги, повышать производительность труда, защищать границы). Россияне не хотят встраиваться в созданные сверху социальные структуры (в том числе партии, профсоюзы) и не очень готовы создавать их сами. Чтобы объяснить факт отчуждения, придется использовать слово «рессентимент». Это такое состояние, когда человек (или общество) переживает проблему, которую он (оно) вначале не может, а потом и не хочет решить, потому что сживается с этим состоянием и начинает находить его естественным. Самоаттестация и самооправдание строится в таком состоянии на двух постулатах: «Я — неудачник», «Виноваты в этом другие». Постсоциалистическая травма еще далеко не изжита нашими согражданами, и ожидать, пока она «заживет сама собой», придется очень долго. Преодолевать рессентимент — это смешанное чувство апатии, обиды и бессильного желания мести — нужно не только для построения институтов гражданского общества. Без выхода из этого состояния невозможен и экономический рост, потому что невозможна мобилизация сверхнормативной активности. Человек в таком состоянии будет работать «от сих до сих», стараться не проявлять инициативу и не делать лучше тогда, когда «и так сойдет». Для политиков это состояние неустойчивого равновесия тоже должно быть не очень комфортным (если они это осознают), потому что такая сложная социальная структура, как современное общество, не может быть устойчивым, имея только две точки опоры: первичные, т. е. естественные, структуры (семья) и общегражданская идентичность.
[1] Эта работа проделана Фондом «Общественное мнение» в марте 2001 года по репрезентативной общероссийской выборке в 100 населенных пунктах 44 областей, краев и республик всех экономико-географических зон России. Интервью брались по месту жительства. Размер выборки — 1500 человек. [2] Исследования в начале 80-х годов проводились группой сотрудников НИИ общей и педагогической психологии АПН СССР под руководством профессора В. Б. Ольшанского с участием автора. [3] Ильин В. И. Государство и стратификация советского и постсоветского обществ 1917–1996 гг. Сыктывкар, 1996. С. 39. [4] Левада Ю. А. Индикаторы парадигмы культуры в общественном мнении // Мониторинг общественного мнения. 1998. №&#;3. С. 11–12. [5] Опрос проведен Фондом «Общественное мнение» 5–6 мая 2001 года по репрезентативной общероссийской выборке в 100 населенных пунктах 44 областей, краев и республик всех экономико-географических зон России. Интервью по месту жительства. Размер выборки — 1500 человек. [6] Данные панельного опроса (фокусированное интервью), проведенного Фондом «Общественное мнение» с 18 по 25 апреля 2001 года. Число участников опроса — 810 респондентов. Опросы проводились в 27 городах России: Москве, Санкт-Петербурге, Архангельске, Владивостоке, Владимире, Волгограде, Воронеже, Екатеринбурге, Казани, Калининграде, Кемерово, Краснодаре, Красноярске, Курске, Мурманске, Нижнем Новгороде, Новосибирске, Омске, Перми, Ростове-на-Дону, Самаре, Ставрополе, Твери, Ульяновске, Хабаровске, Челябинске, Ярославле. [7] Опрос проведен Фондом «Общественное мнение» в марте 2001 года. Число участников каждого опроса — 810 респондентов. Опросы проводились в 27 городах России по репрезентативной выборке в форме свободного интервью. [8] Подробнее см.: Рывкина Р. В. Теневизация российского общества: причины и последствия // Социологические исследования. 2000. № 12. С. 3–13. [9] Волков В. О концепции практик в социальных науках // Социологические чтения. Вып. 2. М.,1997. С. 38–39. [10] Утвердительно ответившие на вопрос: «Удалось ли вам приспособиться к нынешней жизни?» [11] Утвердительно ответившие на вопрос: «Сможете ли вы в ближайшие год-два повысить свой жизненный уровень, жить лучше, чем сегодня?» [12] Касьянова К. К вопросу о русском национальном характере. М., 1991. С. 253. |
