КРОМЕ ТОГО:
Опубликовано в журнале Отечественные записки, номер 3, 2002
| I Философия не впервые оказывается перед лицом террора: немецкая философия пыталась мыслить террор Великой французской революции; в ответ на советский и нацистский террор была сформулирована концепция тоталитаризма, многие другие философские конструкции также немыслимы без этого опыта. Но если предыдущие виды террора, как правило, осуществлялись от имени государств, союзов государств или, по крайней мере, от имени движений, открыто формулирующих свои властные цели, 11 сентября мы столкнулись с событием, которое принципиально хранит молчание, только усугубляемое смертью его организаторов и исполнителей, и поэтому подвержено бесконечному множеству интерпретаций. Как реагируют философы на это событие? Так как число реакций необозримо велико, я сузил вопрос, и он стал звучать так: как мыслят событие 11 сентября философы, с которыми мне довелось беседовать (но чьи работы в той или иной степени повлияли не только на меня)? Или еще более конкретно: что изменилось в их философии под влиянием этого события? Стало ли оно тем интеллектуальным событием, за которое его так охотно выдают? Итак, сначала я попробую изложить реакции Жака Деррида, Жана Бодрийяра, Поля Вирилио, Ричарда Рорти, Славоя Жижека, Сюзан Бак-Морс и Бориса Гройса на теракты 11 сентября (поскольку это делается по свежим следам, приходится иметь дело как с вполне законченными текстами, так и с газетными интервью или еще не опубликованными выступлениями, любезно предоставленными их авторами), а потом попытаться обобщить содержащийся в них круг идей. 1. Жак Деррида в речи по случаю вручения ему премии Адорно во Франкфурте, произнесенной 22 сентября, т. е. всего через десять дней после терактов, сказал: «Никогда еще [задача] мыслить Европу по-новому не была более настоятельной. Требуется трезвая, недремлющая деконструктивная критика, внимательная к тому, что посредством… политических риторик, власти масс-медиа и телетехнологий, спонтанных и организованных проявлений общественного мнения неразрывно соединяет политику с метафизикой, с капиталистическими спекуляциями, с извращениями религиозного и национального чувства. За пределами Европы, но также и в самой Европе. На всех ее границах. Я по необходимости проговариваю это слишком поспешно, но утверждаю твердо: на всех ее границах. Абсолютное сочувствие жертвам 11 сентября не мешает мне сказать: я не верю в чью-либо политическую невинность перед лицом этого преступления. И если мое сочувствие ко всем невинным жертвам беспредельно, то в силу того, что оно не ограничивается теми, кто погиб 11 сентября в Нью-Йорке. Таково мое истолкование того, что со вчерашнего дня, по выражению Белого дома, именуется “беспредельным правосудием”: не снимать с себя вину за собственные ошибки [даже] в тот момент, когда за них платят ужасную, непропорционально высокую цену».[1] Другими словами, Жак Деррида ясно дает понять, что теракты в Нью-Йорке небывало остро ставят вопрос о традиционной связи метафизики с политикой и требуют переосмысления роли Европы в этом процессе. Ни о какой невинности постиндустриального мира перед лицом преступления такого масштаба не может быть и речи, поэтому сочувствие жертвам включает в себя не только тех, кто погиб в Нью-Йорке, но и тех, кто стал жертвой «собственных ошибок» западного мира. При этом цена, заплаченная за «ошибки», признается «ужасной» и «непропорционально высокой». Возможно, между признанием действий Запада, связанных с глобализацией, всего лишь «ошибками» и оценкой заплаченной цены как «непропорционально высокой» есть связь, которая выявится по мере того, как определятся позиции других философов. 2. Жан Бодрийяр в начале своего эссе «Дух терроризма» объявляет конец «забастовки событий» — наконец-то, пишет он, после длительного перерыва произошло настоящее событие. США, оставшись единственной сверхдержавой, питали во всех «террористическое воображение», которое и нашло воплощение в разрушении башен-близнецов. Без нашего «глубокого сообщничества» это событие не приобрело бы того символического измерения, которое официальные интерпретации всячески стараются свести на нет. «В конечном счете, — формулирует свой основной тезис Бодрийяр, — совершили это они, но хотели этого мы».[2] Без этого соучастия теракты свелись бы к совокупности случайностей, к действиям нескольких фанатиков-фундаменталистов, не влекущим за собой далеко идущих последствий. Под «мы» философ понимает отнюдь не только (а скорее всего и не столько) миллионы обездоленных глобализацией людей в странах Третьего мира, но и тех, кто, пользуясь всеми благами глобализации, не перестает испытывать все возрастающую аллергию на доминирование США и связанный с ним «окончательный порядок». Чем сильнее власть, тем непреодолимей желание ее разрушить, более того, сделать ее сообщницей собственного разрушения. «Нас уверяли: “Бог не может объявить войну самому себе”. Нет, может. Запад, ставший Богом (обладающий божественным всесилием и абсолютной моральной легитимностью)… объявил войну самому себе».[3] Новый вид террора, подобно вирусу, пребывает везде, его нельзя локализовать и овнешнить в образе врага, как это пытается сделать официальная пропаганда. Последняя явно архаизует конфликт, в результате чего появляется иллюзия возможности силового решения и прямого противостояния Добра и Зла, сил свободы и исламского фундаментализма. На самом же деле речь идет о восстановлении сингулярностей, т. е. групп, индивидов, культур, принесенных в жертву глобализации, в лоне всеобщей обмениваемости. Все подавленные сингулярности, а не только обездоленные, активно задействованы в том, что Бодрийяр называет «террористическим переносом (трансфером) ситуации»: «Терроризм является действием, которое восстанавливает не сводимость сингулярностей внутри системы всеобщей обмениваемости».[4] Философ сравнивает произошедшее в Нью-Йорке и Вашингтоне с Четвертой мировой войной. Если Первая мировая война положила конец эре колониализма, Вторая разрушила фашизм, а Третья, принявшая форму «холодной войны», привела к распаду коммунизма, то Четвертая мировая война впервые столкнула глобализованный мир с выделяемыми им же «антителами». Здесь мир сопротивляется собственной глобализации; здесь формируется террористический ответ на терроризм нового мирового порядка. Если за первыми тремя войнами стояли определенные идеологии (антиколониализм, антифашизм, антикоммунизм), то за четвертой ничего подобного не стоит. («Террор против террора, — пишет Бодрийяр,— за этим уже не стоит никакая идеология»[5]). «Антитела» вирусного типа так же не локализуемы, как и основные агенты нового мирового порядка; их нельзя идеологически овнешнить. Ислам — не более как грубое обозначение антагонизма, который разлит везде, пребывает «в каждом из нас». Так что если Добро хочет победить Зло, ему прежде всего следует перестать быть Добром, перестать исключать негативное, смерть, символическое начало. Но как раз это и невозможно. Вызов со стороны смерти и символического начала не может быть принят потому, что они «перечеркнуты в собственной культуре». В то же время ситуация отсутствия символического остается невыносимой для обеспеченных, живущих в невиданном ранее комфорте людей постиндустриального мира; отсюда (а не от внешнего врага) идет колоссальная уязвимость этого мира. «Им [террористам] удалось превратить свою смерть в абсолютное оружие, направленное против системы, живущей за счет исключения смерти, чьим идеалом является нулевая степень смерти».[6] В то же время она не может уклониться от брошенного ей символического вызова; пытаясь ответить на него, «она обрушивается под бременем собственной сверхэффективности».[7] Господствующая система может ликвидировать любое видимое противостояние, любой антагонизм, который поддается локализации. Но она бессильна против символической смерти нескольких людей, чье послание «система нулевой смерти» неспособна даже расшифровать, не исказив его сути. Террористический вызов основывается на отвержении реальности, на почве которой претендуют оперировать силы мирового порядка, и на переходе в сферу Символического. Закодировав свою смерть, новый вид террора задействует ресурс, которым его противники не в силах воспользоваться. При этом террористы овладели всеми возможностями, предоставляемыми новым мировым порядком, — информационными, финансовыми, техническими. Задействованной оказалась даже банальность американской обыденной жизни: проживая в дешевых мотелях, они были неотличимы от миллионов других людей, которых post factum также стало возможно заподозрить в терроризме. Соединение имманентности новому мировому порядку и жертвенности оказалось гремучей смесью, которая после стольких псевдособытий-однодневок вызвала наконец к жизни настоящее событие. Возник новый вид террора, терроризм богатых: «Террористы-самоубийцы воплощали терроризм бедных, здесь перед нами терроризм богатых. И это нас особенно пугает: они стали богатыми, не перестав желать нашей гибели».[8] Следующая черта, которую выделяет Бодрийяр, — радикализация отношения образа и реальности. Если в результате терактов создалось впечатление, что реальность вышла за пределы фикции, то произошло это только потому, что она впитала в себя энергию фикции и сама стала фикцией. Насилия недостаточно для того, чтобы взвинтить, поднять в цене акции реальности. «Реальность есть принцип, и как принцип она безвозвратно утрачена. Реальность неотделима от фикции, и вызываемое терактами очарование заключено прежде всего в образах… Это не просто ужасающе, это к тому же еще и реально… Вначале образ, а уже потом, как дополнение к нему, судорога (frisson) реальности».[9] Впервые массмедийная трансляция стала составной частью события террора, одним из его основных орудий. Рост числа запретов и война не являются адекватными ответами на возникшую угрозу: новую опасность нельзя отразить старыми средствами, выработанными для борьбы с опасностями другого типа. Саркастически перефразируя Клаузевица, Бодрийяр завершает свои размышления афоризмом: «Война как продолжение отсутствия политики другими средствами». 3. Интерью Поля Вирилио на тему 11 сентября называется «От террора к апокалипсису». Мистический фундаментализм организаторов терактов соединился с овладением широкой палитрой технических навыков и задействованием СМИ. Терроризм давно начал сближаться с СМИ. Экран – вот та территория, на которой будут в будущем разыгрываться все более ужасные и непредставимые события. Событие 11 сентября, если верить Вирилио, не имеет ничего общего с традиционными, ограниченными террористическими актами».[10] Перед нами Большой Террор, форма «акцидентной» (т. е. несубстанциальной, основанной на случайности) войны, которая принципиально отличается от войны в ее традиционном понимании. После краха сетевой экономики в 2000 году речь идет о крахе сетевой стратегии Пентагона, основанной на глобальном информационном доминировании ВВС США. Эта сетевая стратегия доведена до абсурда пассажирскими самолетами, причинившими ущерб в два раза больший, чем вся атака на Перл-Харбор. «Думаю, для развитых стран и для военно-промышленного комплекса это событие будет иметь далеко идущие последствия».[11] До этого существовали два вида войны: война между государствами и гражданская. Теперь возник третий вид войны, акцидентальная война, и она может перерасти в международную гражданскую войну. Мы оказались в состоянии акцидентальной войны на глобальном уровне, которую можно также назвать первой войной эпохи глобализации. «То обстоятельство, что в распоряжении организаторов терактов имелись самоубийцы-камикадзе, придает им новое измерение, делающее конфликт сравнимым с ядерной войной. По моему мнению, эта стратегия открывает путь к мировой войне… исчезла символическая стена, защищавшая от войны с применением атомного, биологического, химического оружия».[12] Мы почувствовали на себе дыхание Апокалипсиса. Фильмы о катастрофах стали небывало популярны после «черного сентября»1972 года, времени начала палестинского террора. События 11 сентября сделали эти фильмы неактуальными: «Мы увидели фильм-катастрофу в формате 1:1, сценарий которого был написан самой действительностью».[13] Это событие похоже на иностранный язык, на котором надо еще научиться говорить. «Я могу лишь сказать, что войну надо реполитизировать в духе Клаузевица. Стоит дать зеленый свет террористической безмерности, и мы окажемся перед Апокалипсисом ядерной войны… Реполитизировать означает позаботиться о том, чтобы акцидентальная война вновь стала субстанциальной со всем тем, что к ней относится: партнером по переговорам… знанием его тактики. Такая война напоминает торговлю… в противном случае наступит эра военной анархии».[14]
События 11 сентября, подводит итоги Поль Вирилио, означают поражение военно-промышленного комплекса, сделавшего ставку на машинно-сетевую стратегию отражения удара, которая оказалась бессильной даже среагировать на угрозу нового типа. Под сомнением оказалась эффективность инвестиций в военную технику и обслуживающую ее науку. Последствия этого события необозримы. В частности, возникла опасность разрастания аппарата полицейского контроля в демократических обществах, «сверхнаблюдения» с помощью камер слежения, детекторов, радаров и т. д. 4. В беседе с немецкими журналистами, опубликованной в газете Sueddeutsche Zeitung, известный американский философ Ричард Рорти также высказался на тему событий 11 сентября 2001 года. На вопрос о том, не лучше ли было бы вместо войны в Афганистане вести диалог культур, он ответил так: «…Я не ожидаю ничего от подобного диалога. За последние 200 лет, со времени Французской революции, в Европе и Америке развилась секулярная, гуманическая культура, устранившая многие виды социального неравенства. Остается еще многое сделать, но в главном Запад стоит на правильном пути. Я не думаю, что он должен чему-либо учиться у других культур. Нашей целью, напротив, должно было бы стать распространение западных ценностей на другие планеты».[15] Расползание по всему миру кока-колы и макдоналдсов — небольшая плата за экспорт идей Просвещения. Кроме глобального рынка нет иной программы мира и справедливости. Но, возражает Рорти его собеседник, уже по экологическим причинам распространение западных стандартов жизни на все человечество невозможно. «Возможно, — соглашается философ, — наших ресурсов будет действительно недостаточно для создания средних слоев в глобальном масштабе. Если было бы реально убедить американских и европейских избирателей снизить свой жизненный уровень, я бы это приветствовал. К сожалению, такого рода предложения не особенно популярны; так что скорее всего окружающую среду спасти не удастся».[16] Но в прошлом, возражают американскому философу его оппоненты, попытки навязывать западные ценности военным путем только плодили анархию и создавали почву для новых видов террора. Но мир, отвечает им Рорти, не может обойтись без полицейских, и было бы хорошо, если бы Европа, а не Америка в большей мере брала эти функции на себя. Когда Мартин Лютер Кинг только начинал бороться за равные права темнокожего меньшинства, его противники, консерваторы, возражали, что нужно отнестись с пониманием к особой культуре южных штатов, которую северные американцы просто неспособны понять. В данном случае слово «культура» было лишь алиби, прикрытием для вопиющих несправедливостей, которые белые учиняли по отношению к своим темнокожим согражданам. Когда сегодня выдвигается требование терпимости по отношению к другим культурам, у меня закрадывается подозрение, что вновь речь идет о том, чтобы согласиться с господством угнетателей над угнетенными. Если это так, то продвижение западных ценностей — даже военными средствами — может оказаться единственной надеждой угнетенных. 5. Славой Жижек рассматривает события 11 сентября в эссе под названием «Добро пожаловать в пустыню реального». Показ крушения башен ВТЦ напомнил ему многие из известных голливудских фильмов о катастрофах от «Дня независимости» до «Армагеддона». Реальность предстает в них как наиболее убедительное из собственных подобий. Но даже в «момент истины» отделение «нас» от «них», Первого мира от Третьего, не переставало оставаться в силе; мы почти не увидели крови, — только огромное облако пыли, накрывающее людей. Между тем показ конфликтов в Третьем мире не обходится без крови и обезображенных тел. Не только Голливуд создает подобие настоящей жизни, но сама реальная жизнь все больше приобретает черты инсценировки. 11 сентября нас, испорченных виртуальностью, пригласили в пустыню реального, но «кадры, показывающие крушение башен, лишь напомнили нам захватывающие дух сцены в блокбастерах, посвященных катастрофам».[17] Надо перевернуть обычное прочтение случившегося: не взрывы были вторжением реальности, сотрясшей наши иллюзорные представления о собственной защищенности. Совсем наоборот: «это до 11 сентября мы жили в нашей реальности, воспринимая происходящее в Третьем мире как нечто, не являющееся частью нашей социальной реальности, как существующее для нас лишь в качестве призрака на телеэкране. 11 сентября это фантазматическое экранное видение вошло в нашу реальность. Не реальность вошла в наш образ, а образ вошел в нашу реальность и сотряс ее».[18] Не случайно в результате запрету подверглись фильмы, в которых есть сцены, напоминающие то, что произошло 11 сентября; другими словами, произошла репрессия «фантазматической подосновы» этого события, что служит в глазах Жижека еще одним подтверждением того, что все разговоры о совершенной неожиданности и непредставимости происшедшего беспочвенны: «Америка получила то, о чем грезила».[19] Словенский философ и психоаналитик сравнивает визуальное впечатление от удара самолета, протаранившего вторую башню ВТЦ, с эпизодом из фильма Хичкока «Птицы», когда чайка первый раз нападает на героиню, оставляя на ее лбу небольшое кровавое пятно. Шокирующее воздействие этих изображений непостижимо без учета границы, отделяющей дигитализованный западный мир от Третьего мира, превращенного в «пустыню реального»: «Ощущение того, что мы живем в изолированном, искусственном мире, вызывает к жизни представление, что некий зловещий агент все время угрожает нам тотальным разрушением извне».[20] Шок связан не с вторжением внешнего, а с тем, что его не существует, что граница, отделяющая «нас» от «них», является фикцией (исчезновение которой воспринимается, правда, исключительно болезненно). Жижек призывает извлечь из случившегося «гегелевский урок»: «в чисто Внешнем (Outside) нам следует опознать свободную от примесей версию нашей собственной сущности».[21] Просто до поры до времени мы умудрялись экспортировать эту сущность в «варварское» внешнее, а теперь получили ее оттуда обратно как часть нас самих. Каждый день от СПИДа в Африке умирает больше людей, чем число жертв атаки на Нью-Йорк. Просто происходящее ежедневно от Сараево до Грозного, от Руанды до Конго на какой-то момент стало частью американской жизни и потрясло его основания. В результате стали выдвигаться требования дополнительного ограничения свободы ради безопасности. Испуг связан еще и с тем, что террористам впервые удалось доказать: их вызов столь же детерриториализован и имманентен постиндустриальному миру, как и международные корпорации, более того, он является их «непристойным двойником». Даже преследуя партикулярные цели, терроризм отныне функционирует так же глобально, как и корпорации.
Все черты, приписываемые Другому, уже имеются в самих США: около двух миллионов правых фундаменталистов; проповедники вроде Пэта Робертсона, которые объясняют взрывы «грехами» самих американцев; патриотизм, также во многом дублирующий образ мыслей предполагаемого врага (и поэтому невозможный без его зеркального образа). Жижек предлагает выйти за пределы навязываемой дилеммы: или однозначное осуждение терактов, сопровождаемое утверждением американской «невинности», или анализ причин произошедшего, приводящий к осуждению жертв, которые якобы «это заслужили»: «Мы сталкиваемся здесь с пределом моральной аргументации. С нравственной точки зрения жертвы ни в чем не повинны, случившееся является ужасающим преступлением. Однако сама эта невинность не невинна… дело скорее в том, что обе стороны [т. е. террористы и официальная Америка. — М. Р.] не противостоят друг другу; они принадлежат к одному и тому же полю. Короче, согласно принимаемой позиции, бороться с терроризмом необходимо, но нужно дать ему более широкое определение, которое включит в себя некоторые действия Америки и западных держав… По отношению к “нам” и Буш, и бен Ладен являются “ими”».[22] Тогда станет ясно, что американские «каникулы от истории» были фикцией, что «невинность» покупалась ценой экспорта катастроф вовне. Презумпция того, что глобализованный мир содержит нечто внешнее себе, 11 сентября оказалась совершенно несостоятельной. «Зло гнездится в самом невинном взгляде, видящем Зло вокруг себя».[23] Единственной формой «бесконечного правосудия», повторяет Жижек вслед за Жаком Деррида, было бы включение себя в общую картину вины, признание подозрительности любой формы невинности, основанной на вменении вины кому-то другому. В конце эссе Жижек возвращается к теме, хорошо прописанной Бодрийяром,— теме глубокого бессознательного соучастия, без которого теракты не стали бы мировым событием. Он предлагает тематизировать это сообщничество. «Да, эффектные взрывы башен ВТЦ были не просто символическими актами (втом смысле, что их целью было “доставить сообщение”); они были прежде всего взрывами смертельного наслаждения Большого Другого. Да, окончательной целью этих атак было… введение измерения абсолютной негативности в нашу повседневную жизнь, жизнь ницшевских “последних людей”… Надо тематизировать нашу собственную вовлеченность в них».[24] Отказываясь от «патриотического» нарратива атакованной невинности, мы должны не забыть отказаться и от «левого» нарратива, локализующего вину исключительно на западной территории и прибегающего для этого к «непристойной математике вины». Нам навязывают ложный выбор, который надлежит безусловно отвергнуть. 6. Сюзан Бак-Морс назвала текст, посвященный событиям 11 сентября, «Глобальная публичная сфера». Эти события, по ее мнению, опередили интеллектуалов: «11 сентября исчезла не только видимая неприступность территории США, но и безусловность всего западного доминирования… Началась новая глобальная война за гегемонию».[25] В конечном счете определять властные отношения в мире будет «глобальная публичная сфера», которая только зарождается и для которой существующие экономические и политические нарративы (в том числе и критические) скорее всего окажутся неадекватными. С одной стороны, нет ничего внешнего глобальной публичной сфере, но с другой — внутри составляющих ее элементов нет связности; это разрозненные фрагменты единого мира, еще не осознавшего своего единства. В результате американских ударов по Ираку и эмбарго погибло 5 процентов населения этой страны. «Но код самообъяснения американцев с его главным означающим невинности блокировал понимание этого».[26] События 11 сентября хранят молчание; остались только изображения и чувство уязвимости. В этой ситуации множится число вопросов. Если это была атака на капитализм, то почему большинство пострадавших от нее — мелкие клерки, секретари, охранники и пожарные? Если это было нападением на Америку, почему среди жертв столько не-американцев? Башни ВТЦ были не только символами глобального капитализма, но также человеческой, материальной реальностью. Поэтому интерпретировать их чисто символически значит прибегать к редукционистской процедуре, практиковать то, что Бак-Морс называет «визуальным фундаментализмом». Мир вышел из этих событий травмированным, что выразилось, в частности, в колоссальном упрощении случившегося, в желании видеть его в черно-белом свете. Не так давно Америку потряс теракт в Оклахоме, устроенный американцем, ветераном войны в Заливе Тимоти Маквеем. Но после 11 сентября сближать эти события опасно. «Мир не хочет сложности, которой требует глобальная публичная сфера».[27] Из всех образов остался только американский флаг, под которым стоит надпись: «Nation under attack». Голоса миллионов протестующих против «крестового похода» и упрощенной риторики Добра и Зла остались неуслышанными. Интерес нации стал втайне определяться ее лидерами, чья добрая воля объявляется не подверженной сомнению. Произошло массивное «отпущение грехов» режимам, основанным на использовании государственного террора, как если бы этот вид терроризма потерял всякую актуальность. За мусульманами категорически «отрицается право бросать коллективный вызов террористическим действиям государств (Израиля против палестинцев и США против иракских граждан)».[28] Чтобы поставить правильный диагноз тому, что произошло, мы должны приучить себя пользоваться «двойной оптикой». С одной стороны, Америка — либеральное, демократическое государство, основанное на принципах свободы слова, собраний, вероисповедания и равенстве граждан перед законом. Эти ценности не являются исключительным достоянием Соединенных Штатов Америки; борьба за них ведется во всей глобальной публичной сфере. С другой стороны, «существуют еще одни США, над которыми у меня нет никакого контроля, так как они по определению не являются ни демократией, ни республикой. Я имею в виду государство национальной безопасности… возникающее после объявления “чрезвычайного положения”, которое порождает дикую зону власти… в интересах борьбы с врагом… Парадокс состоит в том, что это недемократическое государство предъявляет абсолютные права на граждан свободной и демократической страны».[29] Согласно логике государства национальной безопасности, существующего с 1947 года, национальные интересы США отождествлялись с интересами «свободного мира»; «свободолюбивые режимы» были по определению проамериканскими; борцами за свободу считались любые, сколь угодно недемократические местные группы, которые при поддержке США противостояли левым (в основном просоветским) режимам во всем мире. Именно это государство выпестовало бен Ладена, Саддама Хусейна и Талибан, «которые хорошо усвоили уроки, полученные в дикой зоне власти».[30] Без локализуемого в пространстве врага такое государство существовать не может; оно нуждается также в тайне, цензуре и монополии на информацию. «Все эти практики, — заключает С. Бак-Морс, — несомненно, тоталитарны».[31] Права человека, свобода и справедливость не могут и не должны быть достоянием одной нации или цивилизации, они достояние всех, неотъемлемая принадлежность глобальной публичной сферы. Между тем государство национальной безопасности основывается на двойных стандартах: права человека защищаются в Китае, но не в Саудовской Аравии; свобода торговли не распространяется на американских фермеров; демократия не должна привести к власти исламистов и т.д. «Субъектом глобальной публичной сферы является человечество, а не США. Ни одна нация… не имеет права вести войну от имени всего человечества».[32] Неизбежно стремление государства национальной безопасности «опространствить» конфликт, порожденный глобальным противостоянием, локализовать, овнешнить и персонализовать врага. Но это возможно только в том случае, если оно будет контролировать СМИ, которые, как показали события 11 сентября, не просто сообщают о случившемся, а являются одним из основных средств ведения войны. Но любое ограничение этих свобод сразу же отразится на мобильности капитала и притоке инвестиций. В таком случае глобальный капитализм начнет освобождаться от защитной оболочки американского доминирования, и глобализация перестанет быть синонимом американизации. В эпоху холодной войны США защищали интересы транснационального бизнеса под лозунгом защиты свободного мира от коммунизма, своего антагониста и двойника. «В новой глобальной ситуации эта стратегия лишилась смысла: бен Ладен столь же вовлечен в глобальный капитализм, как и Буш».[33] 7. Борис Гройс начинает свой анализ событий 11 сентября с противопоставления фигур преступника и заговорщика. Раньше, когда пространства репрезентации (дворцы, музеи, тюрьмы) были четко отграничены от иных пространств, фигура преступника как нарушителя границ, своеобразного джокера, была актуальной. «На смену диалектике эксплицитной власти и преступления пришло подозрение в заговоре. А это значит, что за поверхностью знаков об упорядочивающей силе можно только догадываться».[34] Власть стала оперировать в модусе заговора. «Его спектр простирается от террористических практик и [противодействия. — М. Р.] им на уровне спецслужб до стратегий современного искусства. Подобно тому как многие нынешние художники заботятся о том, чтобы быть некатегоризуемыми, некаталогизируемыми, непостижимыми, а музеи… становятся местами временных выставок, стирающих границы между искусством и жизнью, непризнание современных террористических групп является типичной чертой общей заговорщической ситуации… Поскольку же всодеянном не признаются, знаком деяния становится весь мир».[35] Постоянно растет интерес к герою криминального жанра, частному детективу. Процедура вменения вины профессионализовалась именно потому, что все стали похожи друг на друга. Место Великого Преступника занял Великий Заговорщик. «Мы сами не знаем, с какого рода знаками имеем дело. Даже собственное поведение часто нельзя правильно объяснить».[36] Доказательством этих тезисов представляются Гройсу события 11 сентября. Холодную войну сменил предполагаемый мировой заговор. В противном случае то, «что столь сингулярное событие приобрело такую значимость, [было бы.— М. Р.] совершенно иррациональным».[37] Обычно называемые причины террора (нищета в странах Третьего мира, эксплуатация природных ресурсов, фундаментализм) ничего не объясняют; точнее, терроризм выходит далеко за пределы этих причин. Подлинные причины случившегося надо искать в структуре западных обществ, в имеющей давнюю традицию истории тайных обществ и государственного террора. Надлежит вписать «Аль-Каиду» в эту историю, а не пытаться овнешнить ее в образе врага. «Мы имеем здесь дело с представителями средних классов… выходцами из обеспеченных, образованных семей. Исламские одежды, на мой взгляд, не более как маскарад. Такого рода “ориентализация” осуществляется вполне намеренно. Думаю, религия не играет тут вообще никакой роли. Важнее то, насколько точно эти теракты цитируют сцены из фильмов вроде “Дня независимости” и “Армагеддона” и как умело в качестве медиума использовано видео. Перед нами стопроцентно модерное движение».[38]
Гройс разделяет мнение Бодрийяра, Вирилио, Бак-Морс и других авторов, что принципиально новая волна террора, с которой Америка столкнулась 11 сентября, вероятнее всего вызовет к жизни ряд запретов, не представимых ранее в демократических обществах. «Любое частное мнение может быть истолковано как зашифрованное сообщение и тем самым перестать быть частным… По этой причине в США предпринимаются попытки запретить трансляцию заявлений террористов. Ситуация парадоксальна: в качестве политических заявлений их следует разрешить, но, поскольку они могут содержать зашифрованные инструкции, их надо запретить. В конечном счете новая ситуация приводит к полной неразличимости и неопределенности в отношении всех прав, на которых основывается наша суверенность».[39] Благодаря четкости и отграниченности пространств репрезентации власти мы долгое время жили в условиях относительной безопасности. Теперь этому положен конец. «Как же мы будем жить? Полагаю, в перманентной неуверенности. Так, как в России живут уже сейчас: если хотят себя защитить, обращаются к мафии или же в частные агентства».[40] Мы возвращаемся во времена «по-современному вооруженного феодализма». Интеллектуалы будущего снова, подобно Монтеню, Декарту и Клейсту, будут офицерами, записывающими свои мысли в промежутке между стычками. II Что думают о терактах 11 сентября семь известных современных философов, теперь, надеюсь, более или менее ясно. Отобраны эти имена не случайно: мне довелось беседовать с ними о философии на протяжении последних десяти лет, и меня, конечно же, живо интересовали их интеллектуальные реакции на события, которые, если верить мнению миллионов людей, «изменили все», потому что «жить после них так, как мы жили до них, стало невозможным», и т. д. Что означают патетические фразы такого рода? Может ли травма так быстро стать достоянием мысли? Были ли придуманы новые ходы, создающие горизонт постижимости событий, мировое значение которых (случай крайне редкий) не оспаривает почти никто? Итак, перехожу к аналитической части повествования. Все философы, за исключением, пожалуй, Ричарда Рорти, оказались едины в том, что террор не только не является внешним стремительно глобализующемуся миру, но составляет его интегральную часть, является его продуктом. Исполнители терактов не просто овладели всем набором современных технических навыков, но и запрограммировали массмедийное воздействие своего жеста. Информационное оружие западного мира впервые сработало на них. Операция по овнешнению произошедшего была предпринята для того, чтобы стереть его специфику; молчаливое послание терактов состояло как раз в том, что ничего внешнего глобальному порядку больше нет; вызов ему так же не поддается локализации, как и сам этот порядок. Свобода, не совпадающая с «глобальной публичной сферой», нуждается для своего существования в обширных (и все разрастающихся) анклавах несвободы. Будучи по сути террористической системой, новый мировой порядок долгое время удачно осуществлял экспорт насилия вовне — 11 сентября оно бумерангом вернулось в его лоно и разрушило его важнейшие символы. То, что господствующей системой определяется как террор и с необходимостью овнешняется в образе врага, представляет собой ее же собственную сущность (особенно резко на этом настаивают Бодрийяр, Вирилио, Жижек, Бак-Морс и Гройс). Отказываясь опознать ее в качестве таковой, доминирующая система не в состоянии поставить правильный диагноз и разработать более нюансированную программу ответных мер. Лозунг «Война против террора» содержит в себе скрытую тавтологию, которая расшифровывается как «Террор против террора», — и именно этот порочный круг делает адекватное понимание случившегося невозможным. Как реакция на новый негосударственный, по детерриториализованности сравнимый с международными корпорациями вид террора (Жижек прямо называет его «непристойным двойником корпораций»), стало происходить массивное «отмывание» более традиционного, связанного с институтами государства террора (включая сюда и террор спецслужб, насчитывающий достаточно длительную и практически непрерывную историю). После 11 сентября террор стал определяться слишком узко (как проявление агрессии фанатиков-фундаменталистов против «свободного мира») и персонифицироваться в фигуре архитеррориста, устранением которой по нему якобы наносится решающий удар. Событие по видимости ликвидируется в фигуре предполагаемого автора и виновника. При этом основные механизмы этого события признаются большинством разобранных авторов (за исключением Рорти, к которому мы еще вернемся) аперсональными следствиями из не менее аперсонального контекста, создаваемого глобализацией. Попытка их ликвидации в фигуре виновника принадлежит порядку Воображаемого, тогда как в порядке Символического существует только фикция вины. 11 сентября не Зло бросает вызов Добру, а глобальный порядок переживает имплозию своих символов, впервые открывая для себя логику им же созданной ситуации. Террор брутально восстанавливает Символическое в его правах в пику существующей системе всеобщей обмениваемости (Бодрийяр также называет ее «системой нулевой смерти», Жижек – «жизнью ницшевских “последних людей”»; Гройс сравнивает действия террористов с аперсональными стратегиями современного искусства). Ставя проблему «собственной вины», Жак Деррида еще говорит об «ошибках» западного мира, за которые ему приходится платить «ужасную, непомерно высокую цену». Жижек с энтузиазмом принимает его определение «бесконечного правосудия» как с необходимостью включающее в себя прежде всего самих западных людей и призывает извлечь из этой ситуации «гегелевский урок»: то, что экстериоризуется как наиболее чуждое, внешнее, агрессивно атакующее нас извне, есть интимнейшая часть нас самих. Основным резервуаром различия является не работа дифференций, приводимая в движение деконструктивизмом, а само тождество. Бодрийяр заменяет «ошибки» в понимании Деррида систематическим террором, воплощенным в самом мировом порядке (прежде всего в единственной пережившей холодную войну сверхдержаве.) Отсюда его шокирующая фраза: «Да, они это сделали, но мы этого хотели», — и убежденность в том, что расплата за непомерное не может не быть непомерной, так как вторая непомерность является эхом первой. Дигитализованный, детерриториализованный мир, гласит еще один тезис Бодрийяра, невыносим не только для его жертв в странах Третьего мира, но прежде всего для тех, кто в полной мере пользуется его благами: каждый новый виток глобализации усиливает их символическую нищету. Бесчеловечны, другими словами, не эксцессы всеобщей обмениваемости, а она сама. Не только уровень жизни, благосостояние, но и сама система всеобщей обмениваемости не поддается — и еще долго не будет поддаваться — экспорту за пределы западного мира. Террористам11сентября удалось убедительно инсценировать непредставимость собственной смерти в противоположность императиву жизни любой ценой, имеющему продолжение в образе чисто технологической, «кнопочной» войны. Во всех этих моментах между деконструкцией и различными (а не только бодрийяровским) видами симуляционизма сохраняются существенные различия, не исключающие, впрочем, определенного сходства основных посылок. Реальный способ противостояния террору мог бы заключаться не просто в перечислении несправедливостей, на которых основывается консолидировавшийся после распада СССР мировой порядок (уже этот список был бы поистине впечатляющим), но в раскрытии колоссального потенциала авторепрессии, на котором основывается свобода. Проблематизовать новый вид террора можно, лишь поставив под вопрос свободную выбранность этой свободы. Фундаментальной и недеконструируемой для философии Ричарда Рорти является оппозиция «приватное — публичное». Особенно резкая реакция Рорти на случившееся 11 сентября объясняется тем, кто террористы покусились на чистоту этой оппозиции. Если бы он на манер Жака Деррида признавал ее достоянием истории европейской метафизики, т. е. чем-то достаточно условным, хотя и древним, он не стал бы настаивать на «вестернизации планет» в ответ на эти взрывы. Если бы он не считал «неприличными» общества, где эта демаркационная линия между частным и общественным проведена недостаточно четко, он едва ли стал бы утверждать, что Западу, и в частности США, совершенно нечему учиться у других народов. В оппозиции «приватное — публичное» философия без оснований (на создание которой претендует американский прагматист) имеет свое неподлежащее обсуждению, но постоянно воспроизводимое основание. Поэтому американский патриотизм Рорти особенно остро дает о себе знать как раз в тот момент, когда потребность помыслить основание либерализма становится настоятельна как никогда. Он признает, что Запад не может наделить Третий мир своими благами (в том числе и благом либерализма, основывающимся на недеконструируемой оппозиции «приватное — публичное»), более того, сами эти блага зависят от потребляемых им сырьевых ресурсов развивающихся стран. Но в то же время он объявляет разрешение этого противоречия внутренним делом западных стран (политики должны переубедить своих избирателей, но едва ли им это удастся; поэтому экология обречена), тем самым зеркально воспроизводя основной аргумент самих террористов (когда те еще «унижались» до того, чтобы аргументировать свои действия): «Если вы считаете наши ресурсы своим внутренним делом, то нашим внутренним делом становятся завоеванные вами свободы. Прибегая к террору, мы лишь экспроприируем экспроприаторов, осуществляем террор против террора, т. е. воспроизводим ту же тавтологию, что и вы». Здесь я бы согласился с мыслью Сюзан Бак-Морс: субъектом глобальной публичной сферы является все человечество, а не отдельная нация или цивилизация. Эксплуатируя ее в своих частных интересах — пусть даже, как это делает Рорти, со ссылкой на идеи Просвещения или на необходимость устранения некоторых видов неравенства в отдельных странах, — мы лишаем себя права на искреннее осуждение аналогичных действий тех, кто переворачивает созданную нами же ситуацию. Совершенно другой подход демонстрирует теоретик современного искусства и массмедиа Борис Гройс. В терактах 11 сентября он усматривает еще одно вторжение профанной сферы в то, что он называет «валоризованной культурой». К счастью, в нынешнем мире осталась разве что иллюзия профанности. Теракты разлагаются на набор цитат из известных голливудских фильмов-катастроф, лишенный оригинальности, на которую его организаторы явно претендовали. В своем стремлении затмить изделия фабрики грез они потерпели неудачу. Сами террористы — такие же представители средних классов, как и те, кто и раньше был задействован в других видах террора (от русских народников до группы “Красных бригад”). Их “фундаментализм” формируется на западном интеллектуальном рынке как образ контролируемого Другого, который при случае можно овнешнить и персонализовать. Чрезмерная разрушительность терактов также свидетельствует, по его мнению, в пользу их эстетического несовершества. Фундаментальной и недеконструируемой оппозицией является для Гройса протипоставление профанной сферы валоризованной культуре. На ней зиждется та форма возвышенного, которую он проповедует. Гройс вполне последователен, объявляя «фундаментализм» террористов продуктом рыночного «ориентализма» (здесь имеется в виду понятие, введенное Э.Саидом), «маскарадом», к которому религия не имеет никакого отношения. Обратной стороной невозможности преступления в мире, имманентность которого все больше исключает трансгрессию, является безмерное разрастание различных форм заговора, нагнетание всеобщей подозрительности. Здесь спецслужбы, художники и террористы играют на одном поле. Только мания подозрительности, характерная для заговорческой эпохи, могла превратить такое «сингулярное» событие, как разрушение башен ВТЦ, в мировое. На самом деле мировым событием является маниакальность, с которой мы усматриваем заговор в чем-то столь же уникальном, как эти атаки. В этом пункте Гройс расходится со всеми остальными философами, усматривающими в терактах событие если не эпохальное, то как минимум крайне существенное для всего глобализованного человечества. Зато предсказание Гройсом нарастания запретов и «состояния перманентной неуверенности» резонирует в тон тому, о чем пишут и остальные авторы (так, возвращение «феодализма» предсказывает и Поль Вирилио). Выход из кризиса на путях полицейского государства стал восприниматься как новая угроза. Взрывы, полагает американский философ С. Бак-Морс, не только показали уязвимость граждан единственной супердержавы на их собственной территории, но и поставили под сомнение миф об американской «невинности». Именно в этот момент нам, американцам, пишет она, стоит задуматься над тем, что во время войны в Заливе погибло пять процентов иракского населения, что Израиль лишает палестинцев их гражданских прав и о многом другом, для вытеснения чего и было придумано слово «невинность». Вызов брошен глобальному капиталистическому доминированию, одним из символов которого были башни-близнезы ВТЦ. Риторика глобализации, как показали взрывы, стала реальностью вовсе не в том смысле, в каком предсказывали ее проповедники: мир стал не более, а значительно менее предсказуемым. Обратная сторона традиционной реакции на нетрадиционный вызов терроризма — «амнистия» большого числа актов государственного терроризма во всем мире, в том числе и совершенных американскими спецслужбами. На какой-то момент мир стал подозрительно единым перед лицом угрозы, природу которой никто так и не смог определить. Бак-Морс призывает видеть в одной Америке две. С одной стороны, демократическую республику, защищающую права граждан и их равенство перед законом. С другой стороны, «государство национальной безопасности», создающее «дикую зону власти», работающее в режиме чрезвычайного положения, полностью зависимое в своем существовании от образа внешнего врага. Именно оно породило бен Ладена и движение Талибан, которых теперь стремится сокрушить. Практики этого государства тоталитарны; в своих действиях оно руководствуется двойными стандартами. Защищать первую Америку — значит выступать против второй. Теракты так же ясно показали, что СМИ не столько сообщают о конфликте, сколько являются детерриториализованным оружием, используемым сторонами конфликта. Стремление ограничить свободу СМИ и другие свободы несовместимо с маниакальной мобильностью современного капитала и потенциально содержит в себе риск оттока капитала с американской территории. Глобализация на новом витке, возможно, перестанет быть синонимом «американизации». Впервые стало возможным сравнение терактов со стратегией современного искусства. При этом они не перестали быть чудовищными преступлениями; просто разрушение в их случае превращается в орудие молчаливого, анонимного и настолько сильного утверждения, что его принципиально нельзя расшифровать (оно поглощает любую интерпретацию). В деконструктивистском ключе Жак Деррида подмечает, что и на этот раз избыток утверждения не выдержал собственных последствий; через него фактически осуществляется нечто другое, что нам еще предстоит понять, готовым опытом чего мы не обладаем. Бодрийяр же, напротив, видит особенность терактов 11 сентября в их принципиальной немыслимости: возродившееся через них символическое начало в системе всеобщей обмениваемости немыслимо, непредставимо, невыносимо. Жижек, формально солидаризуясь с Деррида, также выходит за пределы деконструктивизма, когда расшифровывает «бесконечную справедливость» как возвращение дигитализованного мира в пустыню реальности, которую он сам же создал. То, что, по Деррида, еще предстоит помыслить себе в отдаленном будущем, вводится Жижеком как то, что уже сейчас обладает расшифровываемым содержанием, фактичностью. Еще более наглядно — как достраивание «глобальной публичной сферы» — видится выход из кризиса Бак-Морс. Гройс же вообще не видит в случившемся ничего принципиально нового: они составляют часть логики заговора, которой снизу доверху пронизана современная культура.
Таким образом, только основателю деконструкции в новой травматической ситуации удается не поддаться соблазну сильного утверждения и поставить больше знаков вопроса, чем это делают все другие философы, вместе взятые. В позициях других философов содержатся элементы деструкции; причем разрушенное бумерангом возвращается в виде все более и более сильных и неконтролируемых утверждений. Жижек начинает свой текст о событиях 11 сентября с утверждения, что ХХ век был буквально одержим страстью к Реальному, неухватываемость которого провоцировала на все более насильственные действия. Он приводит в пример обвинения на показательных процессах сталинского времени, абсурдность которых парадоксальным образом поддерживала акции Реального («если бы за этим ничего не стояло, не стали бы так жестоко расправляться»). Если страсть к Реальному оборачивается чистой видимостью политического театра жестокости, то постмодернистская страсть к видимости, напротив того, завершается чем-то вроде возвращения реальности. Но сама эта реальность приобретает черты подделки под реальность; поэтому теракты — это прежде всего образы терактов. Нас, продолжает он, пригласили в «пустыню реального», но мы сумели увидеть в ней лишь клише из голливудских блокбастеров. Другими словами, не реальность вошла в наш образ, а образ вошел в нашу реальность и потряс ее до основания. В результате, запрещая показ фильмов-катастроф, нас хотят лишить права на вопрос: где мы все это много раз уже видели? Почему реальность так похожа на собственный образ? Если мы все-таки попытаемся ответить на эти вопросы, то поймем, что непредставимое, внешнее, Третий мир — это мы сами. Словенский философ называет это «гегелевским уроком». Америка платит за то, что пыталась приватизировать то, что сама же лицемерно провозглашала всеобщим; треснул по сути искусственный экран, которым она отделила себя от остального мира. Сюзан Бак-Морс называет нечто подобное незаконным присвоением «глобальной публичной сферы» отдельной нацией. Точка зрения Рорти только кажется совпадающей с официальной. На самом деле в ней есть подрывной потенциал; философ прямо проговаривает то, что власть подразумевает, но затушевывает на риторическом уровне. Рорти эксплицирует молчаливо признаваемые, но не вербализуемые допущения: нам, представителям свободного мира, нечему учиться у стран Третьего мира; наш уровень жизни зависит от их природных ресурсов, поэтому окружающая среда обречена; кто-то должен взять на себя роль мирового полицейского и т. д. В целом речь философа обладает преимуществом искренности. Она изменяет ему лишь один раз, когда Рорти сравнивает борьбу Мартина Лютера Кинга за права афро-американцев с защитой Западом «униженных и оскорбленных» в странах Третьего мира. Ведь Запад, если сохранить занимаемую Рорти позицию «реакционной искренности», не только помогает странам Третьего мира в крайней нужде, но и является важнейшим источником этой нужды. Если присутствие Третьего мира в аргументации Рорти более чем заметно, а Жижек и Бак-Морс неустанно напоминают: шок, испытанный Америкой, связан с тем, что гигантский фрагмент Третьего мира («пустыни реального», объекта эксплуатации) возник в самом сердце глобального капитализма, то для Бодрийяра и Гройса противостояние Первого и Третьего мира не играет существенной роли. «Антитела» террора пронизывают собой все; сети заговора плетутся везде — нет никакого «привилегированного» противопостояния, в зависимости от которого находилось бы все остальное. Позиция Деррида отмечена чертами воинствующей нейтральности, позиция Рорти является правой; позиция Жижека и Бак-Морс — левой; Бодрийяр и Гройс помещают себя за пределами политического, которое объявляется фикцией (неслучайно Бодрийяр заканчивает свое эссе словами: «Война как продолжение отсутствия политики другими средствами», а Гройс усматривает в терактах всего лишь побочную ветвь современного искусства). Место политического занимает у них образ; в терминологии Бак-Морс, они являются «визуальными фундаменталистами». Поль Вирилио видит в событиях 11 сентября прежде всего крах сетевой доктрины Пентагона и начало «акцидентальной войны», которая не будет иметь с войной в привычном смысле слова ничего общего. Человечество знало войны между государствами и гражданские войны, но с «акцидентальной войной» оно сталкивается впервые. Тут Вирилио делает необычный для него деконструктивистский ход, уподобляя новый вид войны «иностранному языку, на котором еще предстоит научиться говорить». К сожалению, он его, в отличие от Деррида, не развивает, оставляя в виде изолированной метафоры. Особенно опасна в новой ситуации, если верить Вирилио, полная неопределенность (о ней пишут также Бодрийяр, Гройс и Жижек), возможно, открывающая путь к мировой войне. Единственной перспективной стратегией перед лицом «террористической безмерности» была бы, по мнению Вирилио, «реполитизация войны», т. е. возвращение ее в предыдущее состояние, когда существовали партнеры по переговорам, декларируемые военные доктрины и прочее. Трудно, однако, поверить в реализуемость этой утопии в свете диагноза, который ставит сам французский теоретик: поражение Пентагона и стоящего за ним военно-промышленного и научного комплекса; начало «акцидентальной войны» с непредсказуемыми последствиями; задействование террористами совершенно новых технологических ресурсов при сохранении установки на тотальную жертвенность и т. д. В качестве реакции на совершенно новый вид террора, опасается Вирилио, можно ожидать «возвращения полицейского государства» и роста «сверхнаблюдения» в городах будущего. В этом предсказании он, конечно, не одинок. Хорошо укладывается в общую картину и замечание основателя дромологии (науки о скорости) о том, что террор всегда ориентировался на СМИ и что территорией, на которой будут разыгрываться все более «не представимые» события, являются экран телевизора и дисплей компьютера. Чтобы можно было судить о том, насколько отчаянной считает Вирилио создавшуюся после 11 сентября ситуацию, приведу одну цитату: «эта атака представляет для мира во всем мире такую же угрозу, какую покушение в Сараево представляло для мира в Европе».[41] Это сравнение звучит в унисон с мыслью Бодрийяра о том, что 11 сентября знаменует собой начало Четвертой мировой войны, первой войны эпохи глобализации, логика которой не будет похожа на логику всех предыдущих мировых войн, включая холодную. Менее апокалиптически, хотя также достаточно пессимистично, звучат выводы Рорти, Жижека, Гройса и Бак-Морс. При всем разбросе мнений о терактах доминирующим настроением после них является ожидание худшего (роста числа запретов; неопределенности; кризиса демократических ценностей; снижения мобильности капитала, губительного для благосостояния Запада). И чем прочнее эти события укореняются в общей логике развития постиндустриальных обществ, тем более неутешительными видятся их последствия. Даже если само событие «сингулярно» (Гройс), следствия, которые оно за собой влечет, тем не менее необозримы (и уж, конечно, несравнимы с последствиями просмотра голливудских «ужастиков» и выставок даже самого продвинутого радикального искусства). А это наводит на мысль, что проводящие такие параллели философы еще скрывают размах случившегося от самих себя, и судить о нем пока можно лишь по предсказываемым последствиям, не согласующимся с оценкой самих терактов (как если бы отваживающиеся на них интеллектуалы «эстетизовали» сами события, но забыли проделать то же самое с их последствиями). [1] Jacques Derrida. La langue de l’etranger // Le Monde diplomatique. Janvier 2002. P. 27. [2] Jean Baudrillard. L’esrprit du terrorisme // Le Monde. Novembre 2. 2001 (цитируется понемецкому переводу в журнале Lettre International. Heft 55. Winter 2001. S. 11–17). S. 11. [3] Ibid. [4] Ibid. [5] Ibid. [6] Ibid. S. 12. [7] Ibid. [8] Ibid. S. 13. [9] Ibid. S. 13. [10] Paul Virilio. Vom Terror zur Apocalypse? // Lettre International. Heft 54. Herbst 2001. S. 5. [11] Ibid. [12] Ibid. [13] Ibid. S. 6. [14] bid. [15] Interview: Richard Rorty. Den Planeten verwestlichen! // Sueddeutsche Zeitung. November 20. 2001. [16] Ibid. [17] Slavoj Zizek. Wellcome to the Desert of the Real! (цитируется по машинописи английского оригинала; текст опубликован на немецком языке в Die Zeit). P 6. [18] Ibid. [19] Ibid. [20] Ibid. P. 7. [21] Ibid. [22] Ibid. P. 17. [23] Ibid. [24] Ibid. P. 22. [25] Susan Buck-Morss. A Global Public Sphere? (цитируется по неопубликованной рукописи, предоставленной автором). P. 3. [26] Ibid. P. 6. [27] Ibid. P. 9. [28] Ibid. P. 11. [29] Ibid. P. 13. [30] Ibid. P. 15. [31] Ibid. [32] Ibid. P. 18. [33] Ibid. P. 23. [34] Boris Groys. Interview: Spuerhunde im Keller // Tageszeitung. November 17. 2001. S. 14. [35] Ibid. [36] Ibid. [37] Ibid. [38] Ibid. [39] Ibid. [40] Ibid. [41] Paul Virilio. Vom Terror zur Apocalypse? S. 5. |
 | ||||||
| | | ||||
| | | ||||
| «ОТЕЧЕСТВЕННЫЕ ЗАПИСКИ» О . . . | | ||||
| САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКИЯ СОВРЕМЕННЫЯ ЛЕТОПИСИ | ||||||
|
Записка, посланная в Москву | ||||||
| ||||||
| | ||||||
| | ||||||
| | ||||||
