Опубликовано в журнале Отечественные записки, номер 1, 2001
Книга Исайи Берлина «Философия свободы. Европа» — простое и ясное изложение символа веры, на котором «Европа» стоит. Это не сотрясение основ и не их укрепление. Это их (в очередной раз) обозначение, напоминание о них. Что же, если верить Платону, всякое знание есть припоминание. Исайя Берлин близок русскому читателю тем, что его европеизм не благоприобретенный, а выстраданный. Рационализм, благородство тона, умение просто сказать сложные вещи, физиологическое отвращение к несправедливости и рабству, многое другое из того, что британский автохтон получал естественным образом, самим фактом рождения на родине Локка и Рассела, уроженцу Российской (и Советской, конечно же) империи дается с большим трудом. Именно трудом — не только в смысле эмоциональной, психологической сложности, но и имея в виду потраченный интеллектуальный труд: тысячи прочитанных книг, сотни исписанных страниц. Результатом в конце концов становится идеальный европеец; больший европеец, чем сами европейцы. Лет семь назад я гулял по Лондону с А. М. Пятигорским, и он показал мне клуб, членом которого был Берлин. Заведение немыслимо закрытое и аристократическое. Еврей, уроженец Риги, бывший подданный Российской империи был там, говорят, лордом самой тщательной дистилляции, не чета грубым и морально небесспорным аристократам… ну, скажем, Вустерам и Саффолкам. Но вернемся к философии свободы. Вернемся к Европе. Книга представляет собой сборник эссе и выступлений Исайи Берлина, который, как и другой self-made европеец Мераб Мамардашвили, писательскому труду нередко предпочитал лекторский. Посвященные разнообразным темам — от исторических взглядов Вико до 1-го Международного товарищества рабочих — его тексты, как я уже говорил, излагают одно и то же — основы существования нынешней европейской, западной цивилизации. Здесь не встретишь ни экстравагантных теорий, ни неожиданных переосмыслений давно известного. Слов «симулякр» и «дискурс» нет и в помине. Негромкий уверенный голос, проверенные факты, уместный дозированный юмор, убедительность, кристальная ясность изложения. Взгляды Исайи Берлина могут показаться тривиальными: умеренный прогрессизм, умеренный оптимизм по поводу человеческой природы, секуляризм, твердая приверженность идеям личной свободы, социальной справедливости, демократического общественного устройства. Берлин скептичен и к правым, и к левым крайностям, даже к крайностям либерализма. Он превосходный эксперт по тоталитаризму, однако остается совершенно холоден к его чарам. Не обольщается Берлин и по поводу героев своих эссе: отдавая должное почти дьявольскому уму Жозефа де Местра, он выносит ему объективный приговор: «де Местр, судя по всему, был едва ли не первым западным писателем, открыто защищавшим обдуманное сопротивление распространению свободных искусств и наук, реальное подавление основополагающих культурных ценностей, которые влияли на западную философию и образ жизни от Возрождения до наших дней. Но именно XX столетию было суждено увидеть пышный расцвет и самое жестокое приложение этой кошмарной доктрины. Вероятно, она — самый характерный и мрачный духовный феномен нашего времени и история ее еще далека от завершения» (с. 277). Добавлю, что в России прилежно изучали де Местра в прошлом столетии, особенно накануне революции 1917 года; достаточно вспомнить, как савойским клерикалом увлекся Мандельштам. История завороженности соотечественников де Местром далека от завершения. Если кому-то скучно читать эту добродетельную (в прямом, а не ироническом смысле) книгу, то виноват не автор, а сам читатель. Последние события отчетливо высветили хрупкие основания, на которых покоится наш (именно: наш!) европейский, западный мир. Да и на самом Западе все меньше европейцев; не по крови, конечно, а по типу сознания. Тем
Если берлиновская «Европа» в силу исторических обстоятельств явилась отечественному читателю в багровых отблесках взрывающихся нью-йоркских небоскребов, то мистерия его «Истории свободы» разыгрывается в серых, цвета стали и глаз Николая I декорациях путинской эпохи. Опять же, удивительно своевременная книга; но вовсе не потому, что выпущена в серии «Либеральное наследие», да еще и при «поддержке Союза правых сил». Идеология «неоконсерватизма», которой придерживаются (или думают, что придерживаются) деятели СПС, во многом противоречит взглядам сэра Исайи Берлина; прежде всего это касается представлений о русской истории, точнее, об «истории русского освободительного движения»1. Исторический пантеон наших правых населен кем угодно, но не героями Берлина. В «Истории свободы» нет места ни Сперанскому, ни Александру III, ни графу Витте, ни Столыпину, ни тем более Аракчееву. Зато там есть Чернышевский, Добролюбов, Герцен, Лев Толстой. Что же до Петра I, то он аттестуется следующим образом: «начало глубочайшему социальному расколу между образованными слоями и “темным народом” в русской истории положил урон, нанесенный русскому обществу Петром Великим» (с. 9). «Урон» — не меньше. И даже если смягчить термин и перевести не как «урон», а как «удар», то суть от этого не изменится. Берлина занимают вещи, которые в России давно уже никого по-настоящему не волнуют, являясь лишь объектами либо политических, либо эстетических спекуляций: «интеллигенция», «Герцен», «Чернышевский», «социальная справедливость» и прочее. Его вообще не занимает история «русского государства», ей он предпочитает «историю русского общества». Что в общем-то закономерно для человека, который буквально выпестовал свою непревзойденную британскость. Ибо для подданных Соединенного Королевства государство есть продолжение общества, а для подданных московского-петербургского-московского престола общество есть приложение государства. Перефразируя удачное выражение Александра Кайдановского, «государство — это тот бог, на которого неустанно молятся русские». В том числе и члены СПС. В то же время Берлина не назовешь классическим либералом. Идея социальной справедливости занимает его не меньше идеи свободы. Он постоянно использует такие понятия, как «эксплуатация», «буржуазия», «пролетарии», «товар», — все это выдает в нем человека, внимательно прочитавшего Маркса и оказавшегося не совсем равнодушным к его идеям. От погружения в трясину политэкономического детерминизма его спасает все то же благоприобретенное британское джентльменство. Действительно, не может же воспитанный человек столько бубнить о низкой существенности! По той же причине учение Фрейда не там. История завороженности соотечественников де Местром далека от завершения. Если кому-то скучно читать эту добродетельную (в прямом, а не ироническом смысле) книгу, то виноват не автор, а сам читатель. Последние события отчетливо высветили хрупкие основания, на которых покоится наш (именно: наш!) европейский, западный мир. Да и на самом Западе все меньше европейцев; не по крови, конечно, а по типу сознания. Тем внимательнее, прилежнее следует читать Берлина. И если опровергать, то только прочтя. 1 Которая для наших удивительный «правых», считающих себя «либералами», есть, в лучшем случае, комическое недоразумение. В худшем же — мрачная история грязных посягательств гнусных злоумышленников на сияющие высоты власти. запятнало идеально отутюженного смокинга члена клуба «Атенеум». При чтении этой книги неизбежно возникает легкое разочарование. Соотечественник скажет: «Я и так все это знаю». Быть может. Но дело в том, что собрать вместе все (или почти все) объективные известия о российском обществе и литературе последних двух веков вместе — задача сложная и почетная. Старший современник Берлина Витгенштейн определял философию как простое называние (или перечисление). Вот что пишет коллега Витгенштейна Джордж Эдвард Мур: «Он (Витгенштейн) также сказал, что не пытается учить нас каким-то новым фактам, что говорит нам лишь тривиальные вещи — вещи, которые мы уже знаем; но дать краткий обзор (synopsis) этих тривиальностей чрезвычайно сложно, и наш интеллектуальный дискомфорт может быть удален лишь обзором многих тривиальностей; если мы что-то выпустили, то останемся с ощущением неправильности. В этой связи он заявил, что неверно говорить о нашем стремлении к анализу, т. к. в науке анализ воды означает открытие новых фактов, например, что вода состоит из кислорода и водорода. В то время как в философии мы уже в самом начале знаем все необходимые для нас факты». Читатель Исайи Берлина, безусловно, знает «все необходимые факты». Теперь ему предстоит избавиться от интеллектуального дискомфорта.
Странная книга, вызывающая весьма противоречивые чувства. Немало претензий может быть предъявлено к составителю, однако начать следует все-таки с благодарности ему за возможность провести несколько счастливых часов в Риме, запечатленном в душе персонажей и главных авторов книги — тех самых двадцати «знаменитых русских». Засим обратимся к детальному разбору. На первый взгляд, не совсем понятно, что подвигло Алексея Кара-Мурзу, человека, обремененного всякого рода регалиями (доктор философских наук, профессор, завотделом Института философии, академик самопровозглашенной Академии гуманитарных наук, член Политсовета Союза правых сил, политолог и публицист) и, вероятно, делами, пойти на то, чтобы выпустить под своим именем кучку пересказов чужих воспоминаний и нарезку из чужих собраний сочинений, т. е. выполнить работу, не требующую особого интеллектуального напряжения. Есть, впрочем, одно объяснение, способное оправдать и более неразумные поступки, — это любовь. Любовь к Риму, заставляющая объясняться ему словами Гоголя, Осоргина и Муратова. Другое возможное объяснение менее поэтично. Нарезку действительно способен изготовить любой аспирант, а вот опубликовать ее в издательстве «Независимая газета» на отличной бумаге, в хорошем оформлении, да еще и тиражом целых 3 тысячи экземпляров… Имиджевая публикация, личный пиар. На такую мысль наводит незаметная надпись на обороте титульного листа — «Издание осуществлено при участии Московского Английского клуба». Ведь Алексей Кара-Мурза представляется еще и старшиной Московского английского клуба — не правда ли, само звучание этих слов заставляет предполагать что-то утонченно культурное, элитарное? Автор-составитель, казалось бы, вполне внятно формулирует задачу — понять феномен «русского Рима». Впрочем, он тут же объявляет этот феномен непостижимым, и лишь его конкретные проявления — доступными для наблюдения. Введение не содержит никаких интересных идей, хотя в качестве таковой и предлагается несвежий тезис о том, что Россия еще не создала «всесторонней, последовательной, цельной и единой национальной культуры», а потому лучшее в отечественной культуре часто находит свое инобытие в наследии других народов. «Добрую половину книги, — пишет составитель, — занимают биографические очерки, ибо вне “человеческого контекста” любые цитаты теряют смысл». Надо сказать, что собственно к очерку как литературному жанру эти главки не имеют отношения, ибо перед их автором явно не стояла задача художественного раскрытия личности персонажей. В том случае, когда, на его счастье, в библиотеке находилась книжка, которую можно было пересказать близко к тексту, очерк о том или ином персонаже разрастался, наполняясь множеством деталей и подробностей — иногда прекрасных, как муратовское описание ночной бури в римской Кампанье, иногда излишних, вроде маниакального подсчета дней и часов, затраченных Некрасовым на всех этапах его пути из Петербурга до Рима (что само по себе едва ли способно исчерпывающе объяснить неожиданно болезненное и даже враждебное восприятие поэтом Вечного города). В случае же отсутствия такого пособия небрежная биографическая справка оказывается скудной и совершенно неспособной выполнить продекларированную составителем функцию контекстного комментария. Впрочем, комментарий и без того иногда повисает в воздухе, лишенный собственно комментируемого текста. Так, очерк о Зинаиде Волконской содержит лишь одну краткую цитату, в которой звучит голос самой княгини (все остальное — рассказы ее друзей и современников), но и из этих трех фраз невозможно составить себе представление о том, как же относилась к Риму эта «знаменитая русская». «Волконская в Риме» — да, «Волконская о Риме» — увы, нет… Похоже, что присутствие «северной Коринны» в этом сборнике — вообще лишь случайность, дань стереотипному набору персонажей «русского Рима». Ведь она не принадлежала к числу тех, кто своим словом или кистью творил этот феномен. Скорее напротив — сросшаяся с Римом, привязанная к нему тесными религиозными узами, Волконская сама стала для русских визитеров частью Вечного города, одной из его изящных достопримечательностей наряду с собором святого Петра, Форумом, виллами в Тиволи или фонтаном Треви, близ которого она жила. Путаница дат, не всегда твердое знание исторических реалий, небрежное обращение с цитатами, которые иной раз, повторяясь на разных страницах, звучат по-разному и даже меняют автора (так высказывание Гоголя, приведенное на странице 371, выше, на странице 14, приписывается Вяземскому), а местами и заметная недоредактированность текста — все это досадные признаки торопливости составителя, особенно заметные на фоне подчеркнутой римской несуетности дизайна книги (художник Д. Черногаев). К несомненным достоинствам этого издания надо отнести иллюстрации. Рим, запечатленный преимущественно в фотографиях конца XIX столетия, тянет рассматривать так же медленно и с тем же удовольствием, с каким читаются обрамляющие тексты. Фотографии несколько разбавлены включениями старинных гравюр, по непонятной причине в подписях названных рисунками. К сожалению, мысль о том, что у «рисунков» и фотографий (изобразительных документов), так же как и у документов текстовых, бывают авторы и точные даты, осталась составителю чужда. Тексты лишь приправляются картинками как необязательным гарниром. Отсюда бросающаяся в глаза странность: при том что среди персонажей книги три художника — Кипренский, Брюллов и Иванов, — их Рим представлен только письмами и воспоминаниями, но ни одно их произведение, связанное с этим городом, не попало в иллюстративный ряд. Похоже, что старшина Английского клуба совершенно искренне не догадывается о том, что главные высказывания художника — это его картины. За очерками о русских римлянах следует подборка их собственных высказываний, сгруппированных по темам — туристическим и философским. Многое, конечно, осталось за бортом этой подборки, многие имена и темы не прозвучали, однако и без того эта часть книги — на редкость приятное и душеполезное чтение. Завершается книга небольшой заметкой «Об авторе», никак не подписанной и (sic!) ничем не отделенной от основного ее текста. Безвестный автор этой заметки (хочется думать, что это все-таки не сам Алексей Кара-Мурза) под занавес добавляет еще одну биографическую справку к ряду рассказов о «знаменитых русских», писавших о Риме. Любопытно, какие именно биографические данные он считает нужным представить в этом контексте: научные регалии, служебные должности, тусовочный статус (для тех, кто не знает — Московский Английский клуб — и в самом деле элитарный клуб, организованный как ЗАО; членство в нем платное, за несколько тысяч долларов в год его член имеет возможность ощущать себя человеком не просто замечательным, но даже замечательным во всех отношениях), направление профессиональных интересов. Изумление вызывает последняя фраза, завершающая не только рассказ об авторе, но и книгу в целом: «Неоднократно бывал в научных командировках в Италии». Тут уж остается только руками развести. Необходимый штрих к описанию своеобразия этой книги кроется в 10-м номере бесплатного VIP-журнала «Точка отсчета», близкого к Английскому клубу и таким высококультурным и почтенным организациям, как Национальный фонд «Общественное признание» (премия, которой члены Английского клуба награждают нужных людей и друг друга), Независимая ассоциация «Гражданское общество» (организация, с помощью которой VIPперсоны удовлетворяют тягу к гражданской добродетели без вреда для бизнеса и карьеры) и ЗАО «Универсальная система услуг [VIP-услуг, естественно — Н.С.] “Экзекьютив Сервис”». Процитирую, ибо лучше не напишешь: «По материалам книг А.А. Кара-Мурзы Московский английский клуб планирует большое летнее путешествие членов Клуба по городам Италии. Ждут выхода книги и ряд российских и итальянских турфирм, заинтересованных в организации специальных «Русских маршрутов» VIP-класса по Италии». Вот так… Но вернемся к русскому Риму. Итак, разгадан ли феномен Вечного города, парадоксальной отчизны русской души, или, если его нельзя разгадать, то очерчен ли? Думается, что составитель напрасно a priori отказался от всяких попыток обобщения. Материал, собранный под обложкой книги, дает для этого богатейшие возможности. Выскажу лишь одно наблюдение. Для русских, чьи представления о времени, о жизни, смерти и бессмертии сформированы северной природой с ее чередованием сезонов глубокого обморочного покоя и краткого расцвета, образом вечности Рима стали в первую очередь растительные образы. Это заметно по той трепетной нежности, с которой каждый из авторов этой книги перечисляет дубы и лавры, маки и глицинии, любуется плющом и кашкой, алоэ и пальмами и, конечно же, виноградом. В каком городе еще так помнятся растения, превратившиеся, по сути, в знаки, столь же значимые, как Ватикан или Колизей? Для наших соотечественников вечность Рима — это вечность флоры; розы, как ни в чем не бывало распускающиеся в декабре, февральские фиалки, вечнозеленые мхи и пинии, неведомые растения с резными листочками, как в сказке заплетающие прозрачной сетью шершавый мрамор фонтанов, — вся та жизнь, которая дышит среди древних камней вот уже многие тысячелетия, ни на день не прекращая своего тихого кругообращения. Римская флора — дитя римского климата, вызывающего наивное удивление, неожиданное, казалось бы, для столь образованных людей. Смена времен года в Риме, на взгляд русского, представляет собой не более чем смену оттенков единого общего райского состояния, в котором время остановилось еще давным-давно. В этой недвижной заводи кристаллизуется, отстаиваясь из суетности настоящего, вечная красота. Отсюда грусть, пронизывающая образ Рима. Он подобен античному Элизиуму, туманным полям асфоделей, где жизнь и смерть не отрицают друг друга, но взаимно глядятся друг в друга как в зеркало. Недаром Рим — родина русской души, разделяющей такие настроения. Стихия бесконечного пространства сродни стихии бесконечного времени. Осязаемое присутствие того и другого настраивает русскую душу на философский лад, заставляя живо ощущать собственную бессмертную сущность. Не в этом ли — в ощущении живой растительной, а не мертвой каменной вечности — разгадка собирательного русского «чувства Рима»? Рим этой книги, безусловно, лишь часть многогранного образа Вечного города, запечатленного в русской культуре. Это Рим, увиденный глазами людей романтической и постромантической культуры. Образ этот существовал лишь немногим больше ста лет — от первых десятилетий девятнадцатого века до первых десятилетий двадцатого. Знаменитые русские, посещавшие город до этого и после, смотрели на него другими глазами. Весь этот мир укладывается между понятиями «тогда еще было» (тишина, запустение, простор, патриархальные стада прямо в городской черте — словом, весь аромат традиционной культуры) и «тогда еще не было» (пошлость, фашизм, стандартные дома-гиганты — словом, все, что стирает с физиономии Рима только ему присущий отпечаток вневременного величия). Этого Рима больше нет. Прямо об этом нигде не говорится, но совершенно очевидно, что завораживающий поэтический мир ушел безвозвратно, изменен настолько сильно, что кажется, будто бы с ним ушла сама природа, и нет больше ни синих римских небес, ни вкуснейшей воды, бегущей по древним акведукам с окрестных гор, ни благорастворенного воздуха, ни солнца, ни роз, ни глициний, ни черных кипарисов… Впрочем, нет и Муссолини, и это утешает. |
