Соло
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2019
|
|
Светлой памяти деда моего – Сергея Никифоровича Вдовина
|
|
|
Ай, да невечерняя, невечерняя ли нэ заря Ай, заря, ой, да зорька, Зорька виткак спотухала, спотухала, Зорька виткак спотухала, спотухала, Спотухала эй ли нэ заря. Старинная таборная песня
|
|
|
Что за горе? Плюнь, да пей! Ты завей его, завей Веревочкой горе! Топи тоску в море!
Вот проходка по баскам С удалью небрежной, А за нею – звон и гам Буйный и мятежный.
Чибиряк, чибиряк, чибиряшечка, С голубыми ты глазами, моя душечка Аполлон Григорьев
|
|
|
Цыган был вор, цыган был врун, Но тем милей вдвойне, Он трогал семь певучих струн И улыбался мне, И говорил: «Учись, сынок, Учи цыганский счет – Семь дней в неделе создал Бог, Семь струн в гитаре – черт, И он ведется неспроста Тот хитрый счет, пойми, Ведь даже радуга, и та, Из тех же из семи Цветов…» Александр Галич
|
Дед мой цыганский, Сергей Никифорович Вдовин, отвоевавший все войны и отсидевший все лагеря, петь, как и положено цыгану, умел.
Умел.
Хорошо умел.
Но не любил уметь.
Не любил и не спешил.
Никогда не солировал и не тенорил.
Никуда не торопился.
Ничуть первым не запевал.
Впрочем, в доброй мужской компании после пятой рюмки низким, глубоким, чуть хрипавым баритоном всегда было подтягивал…
И «Эх, дороги!..»
И «…Прощай, любимый город…»
И «Давай закурим…»
И «Прощание славянки»…
И «…Растаял в далеком тумане Рыбачий…»
И «По тундре…»
И «…Любимый город в-синий-дым-китая…»
…
Через четверть-другую часа, рюмке на восьмой-девятой слышалось вдруг, что точнее всех, и глубже всех, и абсолютно в ноту попадая, поет он.
Поет деликатно, ведя нежно неумех, спасая терпеливо безголосых, вытаскивая грубо лажающих…
Поет, не солируя, не подавляя, не унижая…
Поет, зовя и приглашая, разделяя, не властвуя…
Поет, соучаствуя и сочувствуя…
Поет скромно.
Поет по фронтовому и по лагерному братству…
Поет, показывая глазами, кулаками и желваками моему отцу, навсегда тенору, красавцу, герою и солисту, что здесь-то ему-то и промолчать.
Батя, бронзовея цыганским стоическим профилем светлой памяти древнегреческих рымлянцев, тихо, безнадежно и бледно затыкался, уставляясь в не питую пока рюмку.
…
Итог собрания: «А хорошо, мужики, посидели!» – дед считал наградой.
Этим-то результатом он был всегда доволен, хитро прихлебывая остатнее, разливая посошки и подавая, раздавая, выдавая товарищам ватники, костыли, шинели, кепки, плащи, палки и пальто…
…
Вовсе иначе дед пел мне колыбельные.
«По тундре…» Спи, б\дь. – «…по железной дороге…» Спи.
«Что за песня в степи молдаванской! Как дрожит под ногами земля!» Спи, б\дь.
«Уна маттина ми сон свеглято…» Спи, б\дь. «О белла, чао…».
«Шел по улице сиротка, посинел и весь дрожал…». Спи, б\дь. «Шла по улице старушка, пожалела сироту…» Спи.
«Любо, братцы, любо…» Спи, б\дь. «Атаман узнает, кого не хватает…» Спи, спи уже!
…
Ежели я сразу не засыпал, а от этих щедрот я сразу никак не задремывал, то просил «Невечернюю».
Пел ее дед неохотно, начиная как бы из-под спуда, глотая слоги не помнимой никем речи стальными зубами.
Ай, да невечерняя, невечерняя ли нэ заря…
…
– А пошто тебе, дурачок?..
– Понять…
– Что понять?
– Как сделано…
– Дурак ты, внук. Красота не развинчивается…
– Дед! До конца-то, конечно, не разобрать, но что-то слышится соуместное.
– Да… Хорошо – «соуместное». Сам придумал?
…
– Дед, а «Невечерняя» – это про что?
– Зачем тебе это, мальчик?.. В паспорте у тебя все равно будет написано «русский»…
– Поглядим.
– Дурак… Ты, конечно, можешь записать в паспорте «цыган» и огрести…
Но…
Ты не можешь выучить язык, которого, почитай, нет, и обратиться к преданию, которого тоже нет, или к отсутствующему писанию, которого тоже не существует…
Разве что, Бог дай, поступишь в Московский императорский университет и выучишь санскрит. А там, Господь милостив, чего-то и поймешь… И кому-то что-то докажешь…
…
Начитанный Генька самокритично сообщал, что он никак не Ломоносов и рыбного обоза из-под Архангельска, поди, уж не предвидится, а Московский императорский университет нынче МГУ.
Дед хохотал, ослепительно светя под моим косым ночником железными зубами, подаренными ему партией и правительством за «Красную звезду», за «Отечественной Войны», и «За отвагу», и пр.
Смеялся и толковал, что милостив Бог и, может статься, сопроводишь ты еще грузовик с «Килькой нерядовой в томате» с Таганского аль Перовского рынка до университетской столовки на Ленинских горах.
…
– Так про что ж «Невечерняя»?
…
– А, дурак ты, внук…
И отец твой дурак…
И я мудила…
А я всегда ее себе пел при прижиме.
– Помогла?
– А то!..
– Где пел?
– В Испании под обстрелом без воды, в предвариловке в Таганке по ребрам, на пересылке по яйцам, под Абаканом по почкам, в окопе под Красногорском под остатний чифирь, в госпитале берлинском со сломанными ногами без наркоза под спирт, в больнице в Москве, когда Настя, бабка твоя, помирала, без ничего…
…
– Дед, так про что ж «Невечерняя»?
– Это просто обрусённая коллективная молитва, которую от нужды сделали шлягером для сытых, но от этого она не перестала быть сакральным текстом, молитвой, заговóром.
Вспомнив свой залапанный и залистанный БСЭС, начитанный на шестом году жизни Генька, знавший уже слова «стимул», «парадокс» и даже «меридиан», с тоской спрашивал:
– Молитва кого? А «сакральное» – это что?
– Представь себе одиноких, голодных, обреченных, замерзших, никому не нужных людей, вышедших холодной ночью третьего века до нашей эры из не то Северного, не то Северо-Западного Индостана. Людей, не умеющих воевать, убивать, сеять, молоть, грабить, пахать, полоть, огородничать, скирдовать, но умеющих ковать, гончарить, плотничать, уже кое-как токарить, уже что-нибудь, как бы, слесарить, уже как-нито фрезеровать, лечить людей, петь, воровать, целить животных, гадать, исчислять звезды, стекло варить…
А «сакральное» – это просто «святое». Понимаешь?
– А почему они бежали?
– Они уже знали, что Бог один.
– И?
– Монотеистам невесело было тогда в Индостане среди вражных…
…
Подрастешь, и будут тебя сначала учителя, а потом прочие интеллигентные люди доставать Чеховым. Антоном нашим, б\дь, Палычем. Мучить его пьесами и прочими «Скучными историями»…
А ты прочитай тогда один рассказ – «Студент».
Почувствуй озноб…
Холод осознай…
Плечами от стыли передерни…
И пойми стыд предраскаяния. И услышь, как холодно и голодно выбирать. Как бездомно и стыло отказываться, веруя, и, веря, едва не продавши, искать спасения, обреченно ожидая заполошного петуха…
Вопрос-то от ихней тройки к Петру был не так об Мессии, как о подлинности спасения.
Напрягая закипающий мозг, Генька, вспоминая свой всеспасительный БСЭС и догадываясь о смысле приставки, ставит вопрос ребром:
– Монотеист – это однобожник, что ль?
– Именно, – отвечает уставший дед. – Спи, б\дь…
«Я помню тот Ванинский порт… И гул пароходов угрюмых». Спи…
…
И когда тебе, мужик, станет совсем худо-поперек, зануди, замычи, запой себе-в-себе-прó-себя «Невечернюю». Спасет.
…
Спасибо, дед.
Спасало.
Спасает.
Бог даст, еще спасет.
…
Ай, да вы поденьте,
Вы поденьте, манге ей, братцы,
Ай, братцы, ай, да тройку,
тройку, манге, серопегих,
Тройку, манге, серопегих,
Серопегих, серопегих, манге, лошадей!
Ай, да невечерняя…