Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2019
СОМ
Мой отец не любил фотографироваться. Ни с мамой, ни со мной, ни с друзьями. Зато когда он поймал на рыбалке двадцатипятикилограммового сома, то устроил грандиозную фотосессию. Прямо на берегу мужики запечатлели его на «Поляроид» в самых разных позах. На снимках отец качал сома на руках, лежал возле него, интимно открывал рыбе рот, радостно держал за хвост. После фотосессии мужики разделали сома и поделили.
Вернувшись домой, отец тут же бросился показывать фотографии маме. Я тоже присутствовал при этом событии и заметил, что вся эта возня вокруг рыбы маме неприятна. Потом отец убежал в соседний подъезд – показывать снимки приятелю, которому не посчастливилось побывать на великом промысле.
А мама посмотрела на меня и тихо сказала:
– Очень жалко, что я не сом.
В ее голосе было столько грусти, что, когда она уснула, я достал фломастер и подрисовал ей усы. Как у сома.
СИНДИКАТЧИКИ
Тяжело складывалась жизнь Чугайнова. Мало того, что он был собой, так еще Сережка Колупай обошел его на повороте. Чугайнов торговал «синдикатом». Звучит амбициозно. В действительности Чугайнов торговал бормотухой. Была она у него самая обыкновенная, с привкусом огурца, когда рыночный спирт и вода из-под крана вступают в нездоровые отношения. Колупай мыслил ярче и придумал нововведение. Его бормотуха шла с лимоном и толикой димедрола, на который ему удалось раздобыть рецепт. У Чугайнова, понятно, никакого рецепта не было. И тот и другой жили в микрорайоне Комсомольский. Его построили пленные немцы, а когда увидели, что построили, сразу все умерли, а русские собрали манатки и пошли туда жить. Я тоже там жил. В двухэтажной общаге на первом этаже.
В общаге всё было бедным, и только скамья у подъезда обладала некоторым богатством. Изогнутая, длинная, с бетонными слоновьими ногами, сложенная из толстых досок, она притягивала к себе все окрестные зады. Уже года три скамьи считались на Комсике дефицитным товаром. Жители первых этажей уничтожили их ради семейного уюта. Я их не виню. Ради семейного уюта что только не уничтожалось. Например, романтика. Или свобода. Или самобытность. Почти все слова, которые нам немного стыдно произносить вслух. В отсутствие конкуренции роль общажной скамьи многократно возросла. Волк с Уолл-стрит сказал бы, что ее акции взлетели вверх. Естественно, право первой посадки было у жителей общаги. Если вы думаете, что в общаге жили обыкновенные колдыри, то вы ошибаетесь. Там жили колдыри необыкновенные.
Комнаты в общаге стоили дешево, а если речь шла об аренде, то и вовсе сущие копейки. Этим пользовались разнообразные свободолюбивые личности, не желающие жить с родителями или, что еще хуже, с женами и детьми. Достаточно сказать, что там жил я, Чугайнов и Колупай, но я все-таки назову еще пару имен. В пятой комнате жил художник Агапкин. Он рисовал углем, пил исключительно из горлышка и любил толстых женщин. Это как скачки, говорил он, надо за что-то ухватиться, чтобы не упасть. И Агапкин хватался. Например, за продавщицу кваса Тамару, чей муж восьмой год сидел на зоне. Когда в общаге вырубили отопление, Агапкин сказал: «У нее титьки – во! На одну лег, другой укрылся и зимуй на здоровье». Все мы ему немножко завидовали. В седьмой комнате обретался бард Гена. Бардом быть очень удобно: назвался бардом и с тобой никто не спорит.
Если Агапкин был длинным, тощим, гладко выбритым, похожим на пьющего клоуна, только без грима, то бард Гена будто бы родился ему в пику. Кряжистый, невысокого роста, с недобородой в виде разросшейся щетины, он напоминал молодого гнома, хотя молод не был. Если бы бард Гена родился женщиной и за каким-то чертом вышел замуж за Агапкина, после чего родил бы ему сына, то этим сыном стал бы Чугайнов. В смысле телосложения он застрял где-то посередине между «родителями». Колупай отошел от него на несколько шагов. То есть он отошел бы, но обварился в бане, окатившись с пьяных глаз кипятком. Лил Колупай на голову. Агапкин в шутку называл его Гуимпленом. Собственно, я перечислил всю нашу общажную компанию, когда речь заходила о выпивке. А теперь представьте: июль, вечер, приглушенное солнце, богатая скамья, а на скамье водка, нарезанное яблочко, два стакана, я, Агапкин и бард Гена с двумя гитарами.
Гена: Вот смотрите. Это – современная гитара. Цена – пятнадцать тысяч рублей. Я у брата взял. А вот это – гитара тысяча девятьсот семьдесят четвертого года выпуска. Цена – двадцать три рубля.
Агапкин: И что? В совке лучше было, да? Ты к этому клонишь?
Агапкин недолюбливал Советский Союз, потому что несуществующие вещи приятно недолюбливать. По крайней мере, глубокое чувство не предполагает никаких действий.
Бард Гена встрепенулся.
Гена: Нет! Отстань от меня. Я про музыку. Вот, слушайте.
Бард Гена перебрал струны современной гитары.
Гена: Слышите?
Я: Что мы должны услышать?
Гена: Слушайте, как услышьте. То есть – прочувствуйте.
Агапкин: Ты дурак?
Бард Гена пропустил обзывательство мимо ушей, взял советскую гитару и перебрал струны.
Гена: Ну? Слышите разницу?
Агапкин: У тебя пальцы толстые.
Я: Вроде звук чище.
Бард Гена хлопнул ладонью по деке.
Гена: Вот! Он слышит. А ты сам дурак.
Агапкин: И что ты этим хотел сказать?
Гена: Как такое возможно? Эта двадцать три, а эта пятнадцать, а звук чище? Этой тридцать пять, а у той молоко не обсохло. Почему так?
Агапкин: Тьфу! Одно слово – бард. Развел философию на ровном месте.
Агапкин рассердился и разлил водку. Выпили. Закусили сочным яблочком. Из подъезда вышел Колупай. С подушечкой для сидения. Колупай обожал сидеть на лавке и поэтому купил подушечку. Поручкались. Налили Сережке. Дали.
Агапкин: Сережка, мне показалось или у тебя бормотуха желтизной стала отдавать?
Колупай: Стала. Лимон добавил. И димедрол.
Гена: О как! Коктейль получается.
Колупай: Коктейль не коктейль, а людям нравится.
Я: Им всегда нравится. Ты не замечал?
Колупай: Пьют, конечно. Но с лимоном приятней. Кислинка такая. Вынести на пробу?
Агапкин оживился. Он любил угощения. Бард Гена тоже не возражал. Я не отказывался из принципа. Колупай скрылся в подъезде, но уже через минуту вышел.
Колупай: Холодненькая.
Разлили. За этим занятием нас застал Чугайнов. Наше занятие ему не понравилось.
Чугайнов: Колдырите опять? Что это у вас?
Агапкин: Колупай угощает. Новинка сезона. Бормотуха лимонная с димедролом. Будешь?
Чугайнов волком посмотрел на Колупая.
Чугайнов: Ты зачем это делаешь?
Колупай: Что делаю?
Чугайнов: Лимон кладешь.
Колупай: Хочу и кладу. Так вкусней.
Чугайнов: Ничего не вкусней. Отцы не клали, и ты не клади.
Колупай: Ты бухой, что ли?
Чугайнов: Сам бухой. Димедрол еще. Я не кладу, и ты не клади. Если щас все начнут что попало класть, как мы жить будем?
Колупай: Ты чужим прибылям не завидуй. Я ж не виноват, что у тебя не берут. Вот, попробуй. Оцени продукт.
Колупай налил полстакана и протянул Чугайнову.
Чугайнов: Не буду. Химия одна. ГМО. Травишь народ почем зря.
Колупай: А ты, значит, не травишь?
Чугайнов: Вода и спирт у меня. Ими не потравишь.
Гена: Мужики, хорош собачиться.
Агапкин: Нет уж, пусть собачатся. Все лучше, чем про твои гитары слушать.
Я молчал. Наплывал сладкий туман. Хотелось ссать, но я откладывал. Приближалась невесомость.
Колупай: Ты чего пристал? Торгуй чем хочешь. Димедрол добавляй, добавляй лимон, слова не скажу.
Чугайнов: Не скажет он… Последний раз спрашиваю: уберешь лимон с таблетками или нет?
Колупай: Не уберу. Мой рецепт, фирменный. Всем нравится. Вам нравится, мужики?
За всех ответил беспощадный Агапкин.
Агапкин: Очень нравится. Амброзия. Грешно за пятнарик продавать.
Колупай: Поднять, думаешь?
Агапкин: Своим – нет. А чужим и за двадцатку можно.
Чугайнов скривился, как в морге.
Чугайнов: Я тебе отомщу!
Колупай: В морду дашь? Так я тебя до Пролетарки пинать буду. Давай прямо щас, хочешь?
Чугайнов не хотел. Он был тонким человеком и поэтому убежал домой. А мы все прилично нагрузились, пели песни, шатались по району, а утром проснулись с дикого бодуна. Я вяло оделся и вышел во двор. По двору вспугнутой курицей бегал Колупай. Бард Гена и Агапкин плевались на корточках. Тамара курила на крыльце.
Скамья исчезла. Остались только слоновьи ноги, поваленные плашмя.
Колупай внезапно остановился.
Колупай: Я всё понял! Это Чугайнов! Он мне так мстит.
Агапкин: Да не мог он. Сам на ней сидел.
Гена: А пошли к нему зайдем?
Тамара: Ё…нутые.
Всей гурьбой мы поднялись на второй этаж. Колупай заколотил в дверь.
Колупай: Чугунина, отдай скамью! Это наши с тобой дела. Не впутывай…
Колупай не понял, кого надо не впутывать, и замолчал.
Дверь отворилась. На пороге застыл Чугайнов с разбитой губой.
Агапкин: Это кто тебя так?
Чугайнов: Не знаю. Я ночью подышать вышел, а они доски гвоздодером рвут. Ну, я в драку. Огреб. Ноги, правда, не дал унести. Лежат ноги?
Колупай: Лежат. Малорик ты. Доски найдем, ноги главное. Спас скамью. Ну почти.
Гена: Сколько их было?
Чугайнов: Четверо. Здоровые.
Агапкин: И ты полез?
Чугайнов: А что было делать? Наша же скамья.
Я: Убить могли. Нас бы хоть крикнул.
Чугайнов: Я кричал. Вас, бухих, не добудишься. А они уже тащат.
Колупай: Бля, Чугайныч. Ты ваще в порядке. В одну каску отбил.
Чугайнов: Отбил. Я знаю, что ты нашу скамью любишь. Мы с тобой покусались вчера, но все равно ведь…
Колупай: Все равно, конечно. Хочешь, я как раньше буду продавать?
Чугайнов: Без лимона и таблеток?
Колупай: Да.
Чугайнов: Мне уже похер, но так будет правильнее. Нельзя людей травить. Пойду прилягу, башка гудит.
Чугайнов ушел к себе, а мы пошли искать доски для новой скамьи. Сварганили. Решили отметить. Поперли в лес на шашлык. Курица, водка, корейская морковь. Стоим – жарим. Смотрим: Чугайнов доски от предыдущей скамьи охапкой несет. Они цветные, мы их знаем. Его Агапкин первым заметил. Заметил и говорит:
– А вон Чугайнов скрывает следы преступления.
Немую сцену нарушил бард Гена:
– С выдумкой человек. И зачем ему это?
Вдруг меня осенило:
– Чтоб Колупаю под шкуру залезть! Чтоб он бормотухой с димедролом не торговал! Он сам себе губу разбил, представляете?
Мы этому открытию так удивились, что даже бить его не пошли. А потом пошли. Как не пойти-то? Колупай палку с земли подобрал и говорит:
– Ну всё. Щас я ему и нос разобью.
Теперь Чугайнов торгует бормотухой с лимоном и димедролом и не восстает против новаторских идей. Мы его, конечно, сначала побили, но потом Колупай дал ему димедрол. Он его каждый месяц ему дает. За большие деньги. А Чугайнов клянется, что сам себя не бил. Будто бы он напился с горя, разломал ночью скамью; пока ломал, ударился, доски домой спрятал, а утром, когда мы пришли, испугался и наврал. Но это он снова врет, со стыда и от совести. Во всяком случае, мы с мужиками придерживаемся самобытной версии.