(Илья Кочергин. Точка сборки)
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 2018
Ирина Богатырева родилась в Казани, выросла в Ульяновске. Окончила Литературный институт
им. А.М. Горького и магистратуру РГГУ по курсу фольклористики. Автор семи книг
прозы, литературного перевода сборника алтайских сказок и публикаций в журналах
«Октябрь», «Новый мир», «Дружба народов» и др. Финалист и лауреат многих
литературных премий, в том числе по литературе для подростков. Играет на
варгане в дуэте «Ольхонские ворота». Живет в Москве.
ИЛЬЯ КОЧЕРГИН. ТОЧКА СБОРКИ: ПОВЕСТЬ-ТРИПТИХ. – М.: ВРЕМЯ, 2018.
В детстве чтение – это приключение, погружение в
захватывающие миры, открытие неизвестных мест. Читающий ребенок узнает мир из
книг так же, как не читающий делает это собственными ногами, и еще вопрос,
какой опыт, эмпирический или фактический, будет богаче.
Однако с возрастом познавательная прагматика
художественной литературы уходит на второй, если не на третий план. Потребность
в новостях из дальних земель
удовлетворяет интернет и телевизор, локусы книг меняются: прерии и девственные
леса М. Рида и Ф. Купера остаются в детском чтении, взрослым же достаются
пыльные, вдоль и поперек известные и исхоженные места.
Земля познана и заселена; если хочется экзотики,
надо за ней ехать.
Например, в Сибирь. На Алтай.
Именно так в свое время и поступил прозаик Илья
Кочергин, уехав работать в Алтайский заповедник егерем, и с тех пор так поступают
многочисленные alter ego, разбросанные по страницам его повестей и
рассказов. Удушливая жизнь в городе и вольная – на природе; неизбежное
возвращение в Москву, потому что там дом и семья, – и новый побег на манящий
Алтай – на этих качелях строит свою прозу Илья Кочергин. Его герой ищет себе
место не в историческом потоке жизни, а в пространстве – освоенном и диком,
искусственном и естественном. Положа руку на сердце, места ему нет нигде, везде
что-то тяготит, и именно в этом метании, в этой попытке уравновесить себя – его
поиск.
Такая тема была задана уже в первых рассказах И.
Кочергина, «Алтынай» и «Волки», с которыми я познакомилась на семинарах в
Литературном институте у Александра Рекемчука,
которые мы посещали вместе. У А. Рекемчука был отработанный
годами метод настройки семинаристов на писательскую работу: на первом же
занятии он предлагал в качестве творческого задания написать неформальную
автобиографию, затем опытным взглядом доставал из нее интересные факты и
настаивал на том, чтобы именно она легла в основу будущих текстов. Прием,
отсылающий к автобиографической прозе шестидесятников, из которой вышел сам А. Рекемчук, должен был приучить нас, семнадцатилетних
недорослей, только закончивших школу, к работе с материалом и собственным жизненным
опытом.
Конечно, действуя таким
образом, все мы писали примерно об одном и том же: о своих подростковых
переживаниях, о попытках с тем или иным успехом стать взрослыми – о чем еще мы
могли писать? Другое дело Илья Кочергин, на тот момент как раз
вернувшийся с Алтая и заново осваивающий Москву и новую профессию – писателя.
Среди нас он смотрелся как офицер-фронтовик среди первокурсников 1945 года: за
его плечами был опыт, там была целая жизнь. Грех было о ней не писать.
Поэтому неудивительно, что этот педагогический
прием в его случае сработал на сто процентов – тема (да и герой) были найдены,
путь в литературу открыт. То, что для большинства из нас было тогда
непреодолимой проблемой – о чем писать, чтобы тебя захотели читать? – для
Кочергина таковой не являлось: его прозу хотелось читать с первых же рассказов,
читать жадно, с детским чувством восторга и узнавания нового. Того, чего, казалось, уже в природе нет, что, как думалось,
осталось в «детских» книжках, вдруг появились в прозе И. Кочергина, – та самая
дикость, тот самый неизведанный простор. Только прерии сменились тайгою.
Однако мало найти тему – в ней надо освоиться и
жить, находя новые ракурсы. Лично мне именно это казалось всегда той ловушкой,
которая поджидает автора, использующего автобиографический метод: рано или
поздно материал будет исчерпан и автор окажется перед выбором – либо годами
переливать одну и ту же воду в разные сосуды, либо искать что-то новое.
Несомненно, Илья Кочергин тоже столкнулся с этой
задачей. В некоторых его текстах видны попытки найти выход из этой западни –
научиться говорить о чем-то другом, а не об Алтае, писать о других людях, а не
о себе. Однако это оказалось сложно и неестественно для такого прозаика, как
Кочергин, природа таланта которого противится конструированию
чего бы то ни было, от сюжета и коллизий до психологии персонажей. После
попыток написать «о другом» пришлось возвращаться –
опять на Алтай.
Поэтому неудивительно, что локус его новой книги
«Точка сборки» прежний и хорошо знакомый. Узнается и персонаж: уехавший из
города молодой человек, открывающий для себя новую жизнь, от которой некогда
сознательно отказались его предки, и вот теперь ему предстоит к ней вернуться,
чтобы понять, что же они потеряли. Однако нечто все-таки поменялось, благодаря
чему был найден выход из тематического плена: фокус авторского внимания
сместился от внешних биографических фактов на внутренние переживания героев.
Книга состоит из трех частей, на первый взгляд,
совершенно разных, связанных между собой только тематически и локально. Однако по сути они являются перепевом основной темы на три
голоса. Испуганно и трогательно звучит юный девичий голос Кати, которую мать
ведет в тайгу, к непонятной и страшной бабе Агафье. По-щенячьи
захлебывается восторгом голос Сашка, уехавшего
на Алтай от проблем взрослой городской жизни. Страстно, практически одержимо
дрожит голос охотника Мити, такого же горожанина в прошлом, а нынче мечтающего
только об одном – добыть лису. Но если снять все эти маски, становится ясно,
что персонаж один – тот самый, о котором Илья Кочергин пишет всегда, это просто
его новые ипостаси, собравшиеся в одном месте – в традиционной точке сборки.
Правда, есть
принципиальное отличие этих персонажей от более ранних: они еще не прожили на
Алтае столько, чтобы в нем разочароваться, не обнаружили, что Алтай – не
панацея от обязательств: как и Москва, он умеет быть требовательным и внешне
беззаботная жизнь здесь не так проста.
Однако миф о добродетельном дикаре и возможности вернуться в это состояние
развеется позже, пока же герои только приехали, они только осматриваются и
верят, что этот мир принадлежит им и никто прежде не испытывал ничего
подобного. В центре авторского внимания оказывается их незамутненная,
восторженная, эгоистичная радость.
В этом смысле у Кочергина получилась совершенно подростковая книга – по ощущениям, по
эмоциональному наполнению. Она о радости человека, уже достаточно
самостоятельного, чтобы вступать в контакт с миром без посредничества взрослых,
но еще достаточно свободного, чтобы не быть обремененным ничем. Эта радость
звучит во всем: как осматриваются герои, как они учатся чему-то новому –
зарезать козу по языческому обычаю, например. Повесть наполнена поэзией
первооткрывателя. Музыкой звучат экзотические алтайские названия – Баян-суу, Улаа-бажи… С
юношеским восторгом Кочергин посвящает несколько абзацев описанию ствола ружья
и патрона, его движению к цели – все поэтизируется, все проникнуто здоровой
мужской силой. Радостью пронизаны даже обыденные слова, давно забытые или
известные из книг, – их нет в городе, и они становятся маркерами новой жизни. Конская исподкопыть, оглобли
и потники, алтайские названия
животных – слова создают новый мир, их хочется повторять и смаковать, как
грубую, но здоровую и вкусную деревенскую пищу. «Сашок
добирал что-то важное, не добранное в детстве» – так объясняет Илья Кочергин ту
страсть, с которой герой погружается в эту жизнь – и читатель делает вместе с ним то же самое.
Правда, эта жизнь – сугубо мужская, и в повести не
обошлось без гендерных стереотипов. Чего хотят
мальчики? Стать первооткрывателями. Чего хотят девочки? Сидеть дома, ждать
своих мальчиков. Других девочек в повести нет. Катя страдает, уходя в тайгу. Ее
не радует ни красота гор, ни марал, ни медведь. Ей плохо и хочется домой, ее образ
счастья – сидящий на кухне боженька, у которого можно попросить защиты. Ее
предала даже собственная мать, потащила ее, бедняжку, в тайгу, и все, что ей
остается, – это прятаться за плечом алтайского охотника, страшного, но доброго,
почти как кухонный боженька. По ночам она мерзнет, днем страдает от долгого
перехода. Катя по-женски слаба, ее мама и подруга матери – по-женски глупы.
Другие женские персонажи в повестях второстепенные настолько, что от них не
остается и воспоминаний, они не попадают надолго в поле зрения автора, их
функция – оттенить сильных и действенных мужчин.
Вот кто по-настоящему интересен, вот кем автор
любуется! Этим людям неведомы страдания в тайге, они сильны, как молодые волки,
умны и прозорливы. Они настоящие охотники, первопроходцы, а в душе – поэты и
доморощенные эзотерики, пришедшие на Алтай за силой и всячески «сдвигающие»
свою «точку сборки». В них влюбляются заезжие аспирантки. Им ничего не стоит
преодолеть перевал и уйти в долину Агафьи Лыковой, куда никто не знает дороги.
Они – настоящие мужчины, и у них есть только один минус – как литературные
персонажи, они слишком похожи. Настолько, что читателю порой сложно различать:
это про того же самого героя сейчас речь или в новой повести герой поменялся? У
них нет отличительных речевых характеристик, а реакции и поведение одинаковы,
так что отличают их только факты биографии.
Впрочем, речевые различия – слабое место повести в
целом. Иначе окрашена только речь алтайцев: вот здесь автор явно постарался
создать узнаваемый языковой портрет, ироничный, но без ерничанья. Иногда для
усиления эффекта он даже переходит на чистый
алтайский. Остальные же персонажи говорят настолько схоже, что, потерявшись в
диалоге, придется восстанавливать, чья именно реплика следующая.
Однако, если признать, что
перед нами не группа персонажей, каждый со своей правдой, по М. Бахтину, различия станут не столь важны. Гораздо
важнее подчеркнуть их схожесть, одинаковость переживаний, так сказать, их
универсальность. Или, возможно, это следствие подросткового максимализма,
которым пропитана книга: эгоистичные подростки тоже как бы не видят других людей, они
слишком погружены в собственные эмоции.
Авторское начало в книге выражено в том же
эмоциональном регистре. В конце каждой главы-повести приводятся «материалы»,
иллюстрирующие (достаточно произвольно) ту или иную деталь текста. Казалось бы,
для чего это нужно? Неужели читатель не знает, кто такой медведь, не читал
сказок или не знаком с поверьями о нем? Однако у каждого из нас свой культурный
бэкграунд, а Кочергину важно быть понятым однозначно,
важно, чтобы читатель прочел появление медведя как символ, а страх Кати перед
тайгой – как страх взросления, и никак иначе. Поэтому с помощью «материалов»
создается контекст, в котором должны восприниматься тексты, единственно
возможный контекст. Кроме того, они пронизаны страстным желанием автора
поделиться радостью от собственной удивительной находки, от какой-то необычной
информации – при наивной уверенности, что читатель ничего подобного в жизни не
встречал. Очень знакомое подростковое чувство.
Эти вставки – единственный элемент литературной
игры в книге. В целом же прозе Кочергина не свойственен эксперимент.
Выдержанный стиль, сюжетная прозрачность, простые и ясные персонажи без
сложного морального поиска, которым, однако, легко сопереживать, потому что они
все симпатичные люди, а за их приключениями интересно следить, – все это делает
повесть увлекательным и легким чтением. Легким в хорошем смысле: это то чтение, от которого приобретаешь больше, нежели
тратишь, от которого проникаешься той радостью, какую излучают герои. Вопреки
стереотипу о русской литературе, которая чувствует себя ущербной, если не
заставила читателя страдать, не поставила его перед неким неразрешимым
жизненным вопросом, книга Ильи Кочергина заставляет радоваться, а вопросов не
задает вовсе. И при этом умудряется оставаться образцом интересной прозы,
прозрачной и глубокой, как Телецкое озеро, плеск которого в ней слышен с первых
до последних страниц.