Роман Сенчин. Дождь в Париже
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 8, 2018
РОМАН
СЕНЧИН. ДОЖДЬ В ПАРИЖЕ: РОМАН. – М.: АСТ, РЕДАКЦИЯ ЕЛЕНЫ ШУБИНОЙ, 2018.
Il pleure dans mon
coeur
Comme il pleut
sur la ville…
Дождь в Париже. Когда слышала анонс
книги, думала, претенциозное какое-то название и при этом невыразительное. А
прочитала и поняла: в самую точку. Если совместить два
ощущения: легкий свободный Париж, где вечный вихрь романтики и любви, где до
старости жизнь в кайф, где красное вино, морские гады, цветные шарфы,
велосипедистки в юбочках и запах круассанов по утрам,
– и дождь, непрестанный унылый дождь, черный угольный Кызыл, бесконечные
пространства тувинских степей, курганы, бараны, горловое пение – повторение,
повторение, повторение одной ноты, становящееся бесконечностью, вечностью,
тишиной, то получится как раз атмосфера нового романа Р. Сенчина, поэтичного по стилю и содержанию. Ведь шекспировская
же, нет, дантовская, нет, еще раньше, библейская тема
– жизнь и смерть, преходящесть и вечность, Париж и
дождь, Париж и Кызыл, Кызыл и русский мир, Кызыл и Сенчин.
Вы знаете прозу Сенчина?
Унылый кап-кап-кап, китайская пытка по капле на
темечко, и, что самое неудобное, не перелистнешь, не
проскользнешь глазами, как скучные описания или длинные диалоги: каждое слово
весомо и нужно. Неторопливо, вдумчиво, кирпичик за кирпичиком строится текст.
Вырастает дом, улица, поселок, Кызыл, Париж, а к нему Дагестан, Воронеж, Крым,
Россия, Эстония, Украина… Хватит! Дай передохнуть,
будь хоть на пять минут Снегиревым, сыграй тарантеллу, спляши канкан, расскажи
про Мулен Руж. Но нет, кап,
кап, кап… Год, десять лет, жизнь. Человек, семья, Тува, все дальше уходящая от России…
Время жизни, уходящее в никуда.
Вокруг нас тьма-тьмущая вещей и событий:
от марок до Эйфелевой башни, от дождя до украинской революции. И совсем уж
неимоверное количество образов и ощущений: от горечи пастиса
до жара лесного пожара, от воспоминаний до мечт. И
пробираешься всю жизнь, раздвигая их наплывающие волны, к какой-то слабо
намеченной цели. А когда достигнешь ее, как герой Сенчина
достиг в сорокалетие Парижа, все равно она окажется лишь одной из тех же вещей
и целей, миллионы которых толпятся, ненужные, рядом.
Куда же плыть среди этих волн?
Или просто, как зверь после инсульта,
ходить и ходить по кругу, по соседним улицам вокруг гостиничного номера,
снятого на пять дней в Париже, словно вокруг норы. Заползать в нее в
алкогольном дурмане, погружаться в транс прожитых лет. А назавтра в дурнотном похмелье, едва высунув наружу нос, понимать, что
снова все будет так же, холод и дождь и еще один день в норе своего внутреннего
мира.
Если у вас возникло ощущение, что «Дождь
в Париже» книжка скучная, то это не так. Лучшая! Это вечно юная тема
бесконечного кружения, джойсовское сопряжение
обывателя и первого человека Пуруши, из рук и ног
которого сотворен мир. Реальностей две: Кызыл и Париж, прошлое и настоящее.
Человек один. Он пребывает в Париже телесно, а мысленно проживает заново
прошлое, выныривая лишь ненадолго, оглядеться и выпить. И живет он
по-настоящему там, ведь здесь, в Париже, – холодно, стыло, дождь. Там же… Там
была юность и счастье, любовь и сила, жены, родители, сын. А теперь – кризис сорока
лет, одиночество, кальвадос и, черт побери, Париж!
Полифоническое соединение двух времен:
настоящего и биографического, двух топосов:
нерусского Парижа и становящегося нерусским Кызыла – и скольжение, падение
героя в пустоту между этими мирами, звук лопнувшей в пустом помещении струны.
Струны низкой, басовой. Роман построен так, что эхо ее гибели все отдается и
отдается от пустых стен. Отдается и отдается, хотя давно должно было бы
затихнуть. Это ставшее самостоятельным эхо рождает странную магию романа, такую
же странную, как верность немногих оставшихся в Кызыле русских Туве, Саянам,
Енисею… Шаманизм, да. Сенчина притянул Урал, и магия
уральских гор пришла в действие, начав воплощаться в его прозе.
Недостатки романа: ну долго, конечно, с
документальной заунывностью, как всегда. Хотелось бы сократить. Но как
сократить – непонятно. Это словно вытянуть из кладки дома несколько кирпичей,
выдернуть из ковра осевые нити.
Наверное, я бы отказалась от лишних
деталей, а некоторые, наоборот, возвысила до символа, метафорами подстегнула бы
образность, лакунами усилила контакт с подсознанием.
Думаю, раз магия начала свою «работу» в
прозе Сенчина, так оно и будет, магия еще себя
проявит.
Достоинства романа: человек есть мера
всех вещей. По-прустовски воскрешая в воспоминаниях
жизнь, герой Сенчина ищет в ней меру человечности.
Если вам нужна верная дорога среди круговорота тысяч и тысяч вещей, стремлений
и целей, политических событий и идеологий, если вам нужна правда в мире, живущем
сложно, то есть с ложью, то вам нужен Сенчин и его
роман «Дождь в Париже». Герой-созерцатель с пристальным вниманием следит за
всем происходящим в его жизни и жизни других людей, осмысливает историю и
геополитику, вдумчиво наблюдает за сохранением гармонического баланса в душе
человека. Автор не выстраивает по-толстовски иерархию
правильных и неправильных персонажей, но любое событие соотносит с чувством
своей внутренней правоты, о которой говорил Мандельштам. Художественный мир Сенчина создан по образу и подобию человека. Настоящего человека.
Не в смысле геройского, а в смысле человечного.
Тема человека стала
ведущей в западной литературе начиная с Ренессанса. А тема человечности –
много позднее. Хотя в России, наверное, она всегда была главной. Но ХХ век сбил
ориентиры. И Сенчин их восстанавливает. Не осуждая и
не перерисовывая контуры событий под нужный ракурс, как Прилепин.
Не носясь на боевом коне по баррикадам житейских мелочей, как Шаргунов. А словно прислушиваясь к невидимому камертону
человечности в себе. Отражая мир абсолютно таким, какой он есть, и при этом четко проводя границу, за которой человек перестает
быть человеком. И никогда ее не переступая.
Отдельное спасибо автору «Дождя в
Париже» за раскрытие тайн мужского взросления. За описание чудесных и стыдных,
нежных и резких, честных и стихийных чувств и желаний. Так понятно и полно я не
встречала еще ни у кого, угадывая лишь по обмолвкам и отблескам.
«Намеки были. Намеки были повсюду. У
Толстого, Чехова, Достоевского, Ремарка. Бунин в своих рассказах истоптал всю
ту черту, но так и не заступил за нее. Останавливался на том моменте, когда
начиналось самое важное…
Убийство многие описывали подробно, даже
с какой-то сладостью – как персонаж собирается убивать, как убивает, как течет
кровь, что там у убитого под черепом, какие
внутренности. Персонажи с избытком сморкались, чихали, икали…
А вот любовь, та любовь, что после поцелуя, когда мужчина и женщина
остаются одни, вдвоем… Это не описывалось».
Но даже читая
предельно откровенный текст, я все время думаю, что Сенчин
как будто бы спит. Как богатырь, пока родина не призвала. Почему-то не верю,
что он такой и есть, таким и останется до конца. Кап-кап-кап, китайская пытка
заунывности и тоски. Но почему я ощущаю где-то рядом рокочущую силу басов,
подземную энергию? Которую он не пускает в текст, словно защищая свою речь от
низких частот. Как в ранней юности его неопытный в любви герой не пускает себя
в любимую девушку, полагая, что девушкам это должно быть неприятно: «Андрей был
уверен, что им должно быть отвратительно…»
Но ведь не отвратительно это. А
радостно.
Стихийная страстная сила изредка
прорывается в роман. Например, в сцене грибной охоты, когда просыпается тот
сидящий внутри, прекрасный природный зверь. И я не могу удержаться от традиционного женского – ах!
Ах, как это написано! Какой уместный,
полновесный, чудесный русский язык. Вот что надо предоставлять на олимпиаду
школьников и тотальный диктант:
«Прозрение случилось на опушке
уцелевшего от пожаров куска Балгазынского бора.
Андрей шел меж невысокими – чуть выше его роста – сосенками, мало на что
надеясь. Просто гулял, убивал время до того момента, когда посигналят: дескать,
поехали.
Смотрел не под ноги, а на деревья, на
широкое небо с редкими и бледными лохмотьями облаков, синеющий у горизонта
хребет Танну-Ола. Там, в ущельях, наверно, свежо,
приятно, а здесь пекло и духота. Спина под рубахой и ветровкой чешется, пальцы ног словно в какой-то вязкой слизи. Дня два назад прошел
сильный дождь, и сейчас от земли, с травы поднимался горячий парной дымок.
И тут пресловутым боковым зрением Андрей
отметил что-то не тех цветов, какие главенствовали в бору, – не зеленое, как
трава, хвоя, не серое, как стволы молодых сосенок… Опустил
глаза и увидел рыжеватые шляпки маслят. Десятки шляпок.
<…>
Андрей заволновался так, что ноги ослабли.
Зачем-то оглянулся, осторожно раскрыл складешок и,
встав на колени, стал срезать маслята.
<…>
Полз вдоль грибных дорожек, резал,
опускал в ведро… Очень быстро рука с очередным
масленком ткнулась в лежащие там пласты. Андрей посмотрел и с удивлением обнаружил,
что ведро почти полное. А грибов еще торчало полным-полно. На три таких ведра.
До машины было пять минут, но Андрей
побоялся идти к ней. Не потому, что потом не найдет это место. Нет. Возник
глупый, его самого изумивший страх: Алина, Михаил, его жена Ирина, увидев, как
много он набрал, побегут сюда и станут собирать найденные им сокровища. Его
добычу.
Он снял довольно еще хорошую, недешевую
ветровку, застегнул молнию, связал рукава с воротом и принялся складывать
маслята туда. Ругал себя за глупую жадность и продолжал срезать и складывать.
<…>
Когда и ветровка наполнилась,
превратилась в пузатый мешок, все-таки заставил себя пойти к машине. И почти
одновременно с ним с разных сторон появилась Алина, Михаил, Ирина. И каждый
кроме ведра или корзины с горкой нес еще что-нибудь набитое грибами. Платок,
куртку, шапку. Счастливо, но и хищновато улыбались.
Наверное, так же улыбался им и Андрей».
На этом можно было бы закончить. Но
вдруг, почти в самом конце романа сквозь мутную пелену дождя прорывается то настоящее,
мужское и сильное, что я предчувствовала: природа, сын, ночевка на соленом
озере с семьей, размышления о войне и о том, что жизнь во всех ее проявлениях –
чудо. «Каждый человек – действительно чудо. Каждый способен на огромные
достижения, каждый – источник счастья».
Обещанием будущего, как контуры фото в
проявителе, на финальных страницах появляется новый Сенчин,
тот, который написал нежный и сильный рассказ «А папа?».
Линия отца и сына имеет важное значение для понимания романа. Герой – одинокий,
потерянный сын. Его отец, бывший советский военный, уехал из Кызыла в Эстонию,
но и там не смог обрести уверенность. Потому при несомненной любви к
собственному ребенку Андрей не может стать ему настоящим отцом. Да и найти
самого себя ему никак не удается.
Но в конце романа он берет сына за руку,
словно берет за руку сам себя, – и выводит из Парижа, города, над которым идет
дождь, из Кызыла, города, по которому плачет сердце, в то пространство, где
соединяются прошлое и будущее, тувинцы и русские, человек и мир. Это
пространство – природа. Соленое озеро Сватиково, по-тувински – Дус-Холь, на озере
– крепость древняя. А дальше – бескрайняя степь, бесконечная тишина и лишь на
горизонте – горы.
Сватиково, Дус-Холь, соленое озеро слез и дождя.
Il pleure dans mon
coeur, сomme il pleut
sur la ville.
Но озеро это – живое.
«”Пап! – истошно взвизгнул Даня. – Тут
черви!” – ринулся на берег.
<…>
Андрей зачерпнул воду обеими руками:
“Иди сюда”.
В пригоршне, как в бассейне, плавало
несколько красных рачков-артемий.
“Смотри, какие у них глазки черные. А
вон ручками они отталкиваются. Ручки-жабры такие… Они очень добрые, любят
играть. Поиграй с ними”.
Даня стал играть. Андрей огляделся.
Медленно, созерцающе… Пологие склоны вокруг озера,
салатово-желтые, а у воды местами красноватые из-за странной, напоминающей
кораллы травы, и там покрикивает какая-то птичка – “куик,
куик”; синяя, словно нарисованная на горизонте, стена
Танну-Ола; светло-голубое, почти белое небо… Зацепил глазами солнце и ослеп.
Проморгался. Жена лежала на
воде. Подошел, лег рядом. Взял ее за руку. Попросил тихо:
“Давай не уедем”».
Взял за руку жену. Взял за руку сына.
Повел за собой. И вот она, символическая деталь – «обычно вяловатый и
полусонный», сейчас сын «стал деятельным и энергичным». Так, порой незаметно,
меняется будущее.
Последняя фраза романа звучит надежно:
«Пора было возвращаться домой».
И я чувствую, словно меня тоже вывели из
дождливой хляби безволия, из бессмысленной агрессии городов – на волю. К соленому
озеру, вокруг которого расстилается бесконечная равнина жизни. В озере живут
смешные рачки, а на горизонте виднеются горы. Я маленькая часть, и я – сердце
этой земли. Я человек.
Пора возвращаться домой.