Рассказы
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 7, 2018
Алексей
Слаповский родился в селе
Чкаловское Саратовской области. Окончил Саратовский государственный университет
им. Н.Г. Чернышевского. Работал учителем, журналистом на радио и телевидении, в
редакции журнала «Волга». Прозаик, драматург, сценарист. Автор более десяти
книг прозы. Неоднократный финалист премий «Русский Букер»
и «Большая книга», лауреат театральных и кинопремий.
Произведения переведены на многие иностранные языки. Живет в Москве. Рассказы
из цикла «Туманные аллеи» входят в авторский сборник, готовящийся к публикации
в «Редакции Елены Шубиной» (издательство АСТ).
ПРЕДИСЛОВИЕ
Предвижу иронические отзывы:
«Слаповский взялся переписывать Бунина».
«Как Алексей Иванович посягнул на Ивана
Алексеевича».
«С Буниным на короткой ноге».
И т. п.
В самом деле, зачем мне это нужно?
Попробую объяснить.
Меня всегда манили и раздражали «Темные
аллеи» Бунина.
Манили тем, как написано, а раздражали
многим. И архаичным до неловкости эротизмом. И книжностью разговорного языка. И
отношением к женщине как объекту, пусть даже и поклонения.
А еще я никогда не мог забыть, что автор
– барин, аристократ, и чувствовал себя плебеем, подсматривающим за господской
жизнью. «Род пеплума из пунцового бархата был схвачен на левом плече рубиновым
аграфом…» – читал я, мелко злясь оттого, что ничего в этом не понимаю. Будто
не по-русски писано.
Бунин во многом казался и кажется мне –
конечно, ошибочно – высокомерным, даже без аграфов и пеплумов, в благородной
своей простоте. В простоте, пожалуй, особенно – тоже барской, недоступной для
меня, потомка крестьян.
И поэтизацию смерти я не могу принять,
от любви эта смерть или от войны – неважно. Я не считаю смерть, как некоторые
избранные и мудрые, главным событием жизни. Мне это обидно. Да, я понимаю, что
приходим мы из Небытия и уходим в Небытие, которое в миллионы и миллиарды раз
масштабнее существования человечества, наше бытие по сравнению с Небытием –
вспышка спички в бескрайнем космосе. Но не будь этой вспышки, этого бытия,
тогда и о величественном Небытии поговорить было бы некому. Что оно есть, что
его нет – без разницы.
А однажды подумалось: ведь я знаю все
то, о чем рассказал Бунин. Такие или подобные истории случались со мной, с
моими друзьями и знакомыми. Мне захотелось понять, что изменилось, как живут
сейчас эти сюжеты. Сравнить два времени. Уловить перемены в людях, в языке, в
том, что мы называем любовью, понимая под этим каждый свое.
Для чего?
Вот тоже вопрос. Не знаю. Не для
соревнования, конечно, это было бы глупо. Впрочем, да, и для соревнования тоже,
и пусть глупо, но если бы я утверждал, что не бываю глуп, то был бы совсем
дурак.
И этим признанием я окончательно
подставляюсь – особенно критикам, но я не для них пишу, а для читателей,
которым, возможно, как и мне, захочется сравнить любовную сторону жизни людей:
какой она бывала раньше и какой она бывает теперь.
Ваш
А. С.
ТУМАННЫЕ
АЛЛЕИ
Как
это сказано в книге Иова? «Как о воде протекшей будешь вспоминать».
Иван Бунин.
Темные аллеи
В окрестностях поселка Вербилки, что в
сотне километров от Москвы, на берегу реки Дубны, находится пансионат,
называемый «Гелиопарк». Места там чудесные, кругом
лес, река течет плавно и тихо, можно ловить рыбу и прогуливаться на лодках. Или
просто сидеть на берегу и думать. Отдыхать.
Для этого сюда и приехали муж с женой,
ему под пятьдесят, ей тридцать пять или чуть больше.
– У них ужин с семи до восьми, – сказал
муж, изучив листок с распорядком, лежавший на столе. – Опоздали. Но есть кафе.
Сходим? Или прогуляемся сначала? Или вещи разложим?
– Как хочешь.
– Ты покладистая сегодня. Даже странно.
Она действительно была какой-то
задумчиво-рассеянной. Обычно женщины на отдыхе озабочены, иногда даже больше,
чем на работе, это ведь дело серьезное: осмотреться, все разложить и расставить,
выяснить, где тут что, составить план развлекательных мероприятий, а уж потом
можно расслабиться и получать удовольствие. Но она была в каких-то своих
мыслях, к которым будто прислушивалась, и муж посматривал на нее вопросительно,
однако вопросов не задавал.
– Ладно, прогуляемся, – решил он.
Отправились к реке.
– Отличное название – Вербилки, –
говорил он. – Так бы и назвали пансионат. Нет, «Гелиопарк»,
видите ли! Тогда уж – «Солнечный парк». Просто и мило.
– Тренд такой. Мода. Концерт балалаечников
– не звучит. Балалайка-шоу – уже интересно.
– Кому?
– Кому-нибудь.
А вокруг стлался туман. Чем ближе к
реке, тем он становился гуще, кусты обволакивало им, как ватой.
– Красиво как, – сказала она.
– Да. Вот тоже загадка, почему нам это
нравится? Почему туман – красиво? С чего мы это взяли?
– Просто красиво, и всё.
– Просто ничего не бывает. На самом деле
нет ничего красивого или некрасивого. Всякой красоте есть практическое
объяснение. Туман – влага, вода, жизнь. Поэтому нам и нравится.
– И он редко бывает.
– Умница, садись, пять. Верно. Что
редко, то и красиво. Вот цунами, тайфуны. Страшно, но красиво. И тоже редко
бывают.
– Но люди же гибнут.
– А ты чего хотела? От красоты всегда
гибнут. Как сказал, да?
– Хорошо сказал. Это что за деревья?
Стволы какие толстые.
– Кажется, липы. «Кругом шиповник алый
цвел, стояли темных лип аллеи».
– Бунин, да. Хотя это не Бунина стихи.
– А чьи?
– Огарева. И у него не так. У него:
«Вблизи шиповник алый цвел, стояла темных лип аллея».
– Каждый помнит, как запоминает.
– Наверно, да. Был шиповник – вблизи, и
аллея – одна. А захотелось, чтобы кругом цвел шиповник, везде, и чтобы аллей
было много.
– Всегда хочется, чтобы было много. Так
мы устроены. И замусорены донельзя. Чего только в голове нет. Я вот Бунина
вспомнил, а что за деревья – не знаю. Может, липы, а может, вязы какие-нибудь.
Или клены. Нет, клены другие. Я слов знаю больше, чем настоящих вещей. Грустно.
Идешь вот в тумане, нет бы просто любоваться, а в голове и сказка про ежика,
который тоже в тумане, и песни всякие. «Туман, туман, густая пелена», –
фальшивым баритоном пропел мужчина.
– Это что?
– Из советского времени, ты вряд ли
помнишь. Какой-то ВИА пел. Вокально-инструментальный ансамбль. Нет, правда, вот
вымрет человечество или трансформируется, будет какая-нибудь неорганическая
цивилизация. Плазменная какая-нибудь. И для них все эти наши красоты будут звук
пустой. И все наши драмы, все эти Анны Каренины, Раскольниковы, Илиады и
Одиссеи, они просто не поймут эту чушь. Будут носиться по космосу, питаться кварками,
размножаться молниями. А всё, чем мы мучились и чему радовались, исчезнет. Но
они тоже что-то любить должны, как думаешь? Интерес тоже к чему-то должен быть,
не только же куски чистого разума по Вселенной шляться будут. Любовь протона к
нейтрону. То есть к нейтронше. Она мерцала зеленым
светом, ее бока были безупречно круглы, она летела по модной траектории изящно
и волнующе, и у него сердце оборвалось… Стоп, сердца не будет. А что тогда
будет обрываться? Ты чего?
Ему почудилась в том, как она на него
смотрит, легкая снисходительность. Умиление матери, любующейся своим умствующим
ребенком. Ребенку было бы приятно, а ему стало немного досадно.
– Все это, между прочим, не такая уж
теория, – сказал он. – Мы по чужим установкам живем и по чужому примеру. И даже
удобно. Вот – джинсы, футболки, кроссовки. Нормально. А сто лет назад шли бы –
ты в кринолине, я в камзоле каком-нибудь, за кусты цеплялись бы, но тоже
считали бы, что нормально. Понимаешь? Глупо говорю, что ли, чего ты смеешься?
– Я не смеюсь.
– А что? Какая-то загадочная сегодня.
– Да нет, просто отдыхаю. Выкинула все
из головы.
– И правильно. И мне надо.
Они подошли к крутому берегу, спустились
по деревянной лестнице. У дощатого причала покачивались прогулочные лодки, тихо
постукивая бортами и позвякивая цепями. Человек в брезентовом плаще закрывал
дверь фанерной будки. Наверное, он заведовал этими лодками.
– Вы тут хозяин? – весело и громко
спросил мужчина.
– Завтра приходите.
– Черт, досадно! Понимаете, штука какая?
Человек как устроен? Мы даже и не собирались кататься. И если бы было можно,
еще подумали бы. Но вот нельзя, и сразу очень хочется прокатиться! Просто
парадокс! Но для вас тут в чем плюс? Днем скучно – вам заплатили, вы дали
лодку, весла, и всё. Тут же платные лодки?
– Конечно.
– Ну вот. А теперь все интересней, вы
можете дать, а можете не дать. Вы уже не просто лодочник, вы – вершитель
судьбы. Вы, конечно, можете не дать лодку, мы поймем. А можете сделать нас
счастливыми. Не каждый день бывает возможность кого-то осчастливить!
Женщина улыбалась. В первые годы
совместной жизни она стеснялась этой манеры мужа говорить витиевато в простых
ситуациях и с простыми людьми. А потом привыкла. И поняла, что многим из
простых людей это нравится. Их как бы приглашали в другую область отношений, им
оказывали доверие, их заведомо считали достаточно мудрыми, чтобы взглянуть на
обычный предмет с необычной точки зрения. Хотя встречались и непрошибаемые,
которых такое приглашение к мудрости только злило, им было удобней в привычном
обиходе.
Человек в плаще, похоже, не очень-то и
слушал, нагнулся к одной из цепей и что-то там делал. Распрямился, повернулся,
оказался совсем молодым, лет двадцать пять, не больше. Он подал мужчине замок.
– Когда вернетесь, цепь на замок и
просто защелкните, он без ключа закрывается. Дальше моста не заплывайте, долго
тоже не надо, а то ко мне претензии.
– Спасибо огромное! – Мужчина достал
бумажник, глянул. – Наличности нет, только карточки.
– Завтра заплатите. Весла потом вон туда
положите, в лодке не оставляйте. И не утопите вашу спутницу, а то с меня
спросят.
Говоря это, он поглядывал на женщину с
иронической полуулыбкой, с легкой и веселой охальностью
в глазах: знаю, знаю, зачем к нам в пансионат мужики в возрасте приезжают с молоденькими
хорошенькими женщинами, ничего против не имею, хотя я, на всякий случай, молод,
свободен и собой неплох!
Женщина в ответ улыбнулась, чтобы
доставить ему удовольствие, но все же сказала:
– Не беспокойтесь, муж хорошо с веслами управляется.
Лицо молодого человека тут же стало
подчеркнуто приличным и служебным.
– Тогда нет проблем!
Он ушел.
Муж, отталкиваясь от причала и начиная
грести, добродушно ворчал:
– Благодетелем и вправду себя
почувствовал, а на будке табличка: до девяти. Он всего лишь свою работу
выполнил!
Лодка скользила в тишине, он окунал
весла аккуратно, будто жалея, что приходится нарушить гладкость воды, берега
были плохо видны в тумане, но выше все еще было ясно, и сквозь верхушки
деревьев посверкивали лучи уходящего солнца.
Показался мост, высокий,
железнодорожный, в треугольниках металлических ферм. Казалось, он перекинут не
от берега к берегу, а от деревьев к деревьям.
– Мост, – сказала она.
Он оглянулся:
– Да. Всегда, когда вижу такой мост,
вспоминаю кадры из фильма Германа. «Проверка на дорогах». Помнишь?
– Когда партизанам надо было взорвать
мост, а под ним в барже наши пленные? Жуткая сцена.
– Герман вообще жуткий. Поворачиваем?
– Еще поплывем. Очень уж хорошо.
Он поднял весла, уложил вдоль бортов,
лодка двигалась сама, по течению.
Она опустила руку, смотрела, как вода
обтекает пальцы.
– Кувшинки, – увидел он. – Хороший знак:
если есть кувшинки, значит, вода чистая. И это даже странно, у них, говорят,
краску с фарфорового завода сливают. Я читал, можно сходить на экскурсию,
посмотреть, как это делается, сходим?
– Может быть. Знаешь, похоже, я
беременна.
– Похоже или…
– Или. Да, точно. Теперь уже точно.
Обычно очень словоохотливый, мужчина
молчал.
Она смотрела на свою руку.
У него была дочь от первой жены, погибшей. А еще сын, живший со своей матерью отдельно. И у нее
имелся сын от первого брака. Они жили вместе уже шесть лет, о своем ребенке
речи не шло, ему, похоже, уже хватало, а она считала себя после первых сложных
родов неспособной зачать. Так и врачи говорили. И – вот. И она не знала, как он
к этому отнесется. Конечно, аборта не потребует, не такой человек, добрый
человек. Но будет ли рад? У него и так полно забот, да и возраст. Все уже
устоялось, наладилось, и что же, в пятьдесят лет становиться опять молодым
папашей: пеленки, распашонки, детский плач по ночам?
И вдруг она услышала смех. Подняла
голову, посмотрела.
Он смеялся негромко, качал головой,
будто чему-то удивлялся.
– Ты чего?
– Да я все о том же, насколько голова у
нас замусорена! Естественно, я тут же «Американскую трагедию» вспомнил, как там
парень девушку топит. Узнал, что беременная, повез на лодке кататься и утопил.
– Я читала. Да, вовремя вспомнил, –
засмеялась и она.
– А ты хорошее место нашла, чтобы такие
признания делать.
– В самом деле. Знаешь, ведь даже не
подумала. Он ее сначала убил, а потом утопил? Или как?
– Не помню. А тебе как лучше?
– Убивать больно. Лучше сразу утопить.
Захлебнусь, и всё.
Ей хотелось к нему. Сесть рядом, чтобы
обнял. И ему хотелось к ней.
Но оба понимали, что это уже лишнее, что
больше ничего не надо делать. И ничего не надо говорить.
Он развернул лодку, поплыли обратно.
Начало темнеть.
По мосту прошел поезд, и в ровном
перестуке колес было что-то успокоительное, в нем слышались упорядоченность и
привычка к расписанию.
Обратно шли молча. Уже у входа в корпус
он остановился:
– Черт, лодку не замкнул. Подведу
человека. Пойду замкну.
– Я с тобой.
– Зачем? – Он посмотрел на нее и
смутился, будто сказал глупость. – Да, конечно, только быстро. А то уже есть
страшно охота.
РОМАНТИЧЕСКАЯ
БЫЛЬ
Вероятно,
у каждого из нас найдется какое-нибудь особенно дорогое любовное воспоминание
или какой-нибудь особенно тяжкий любовный грех.
Иван Бунин. Галя
Ганская
У меня, как у всех блондинок, два лица –
накрашенное и ненакрашенное. Сейчас вот вполне
удобоваримо, верно? А умоюсь – без слез не взглянешь. Нет, не то чтобы совсем
вид непрезентабельный, я имею в виду контраст. Вы скажете, парадоксальная
женщина какая, перед мужчиной себя хвалит в таком возрасте. Но у меня повод. Вы
вот сказали, что практику проходили когда-то педагогическую, и я тоже
вспомнила. У меня был случай как раз с практикантом. В Базарном Карабулаке,
знаете такой населенный пункт? Ничего особенного, рабочий поселок по статусу,
но вокруг леса, красиво, и он такой
уютный, если вспомнить. Все-таки родина, я там до восемнадцати жила. А не была
давно, лет двадцать или больше, не знаю, как сейчас там.
Прислали к нам в школу на практику
студента. Алексей Борисович. Очень элегантный, костюм синий в полоску, галстук.
И второй костюм у него был, тоже синий, попроще. И второй галстук. Так и ходил,
менял через день, то один костюм, то другой, то один галстук, то другой. Все
тогда бедновато жили.
Преподавал он математику, но сразу было
видно, что скучает, неинтересно ему. Скажет, какие задачки решать, а сам сидит,
в окно смотрит. Понятно, он молодой человек, а там золотая осень, небо, облака,
хочется чего-то личного, душевного, а не уроки вести.
И мне хотелось. Школа мне уже очень
надоела, я себя взрослой чувствовала, уже знала, что поеду в Саратов поступать
в медицинский, папа обещал помочь, а когда я
гулять выходила, то подкрашивалась. Я это хорошо умела. Спасибо маме, она в
сфере торговли работала, и доставала все, и пользоваться учила. Машинку мне
подарила для загибания ресниц. И вот представьте, ресницы и брови у меня
темные, просто соболиные, очень эффектно, а губы оконтурены, это мама меня тоже
научила. У меня от природы кожа розоватая на лице, и губы такие же почти, все
сливалось, а когда подкрасишь и контуром прочертишь – совсем другая картина, вы
уж извините за женские подробности.
Он меня совсем не узнал. А еще, чуть не
забыла, у меня плащ же был кожаный. Красивый очень, ничего не носила красивее
никогда. По фигуре, в талию, выглядело все прекрасно. И волосы по плечам
распущенные. И никто это не считал экстравагантным, у нас вообще преувеличенное
мнение о провинции, что там какой-то домострой был. Нормально люди жили. Кто
мог себе позволить, конечно.
Я ему сказала: да, местная, а что?
– Просто интересно, где тут можно
отдохнуть?
– В ДК кино, танцы по выходным.
– И всё?
– И всё. Библиотека еще есть хорошая.
– Да неужели?
Он смеется и на меня откровенно
любуется. И мы о чем-то еще поговорили, и я ушла. Причем он такой в разговоре
оказался остроумный, смелый, совсем не то что в школе.
Мне очень интересно было, узнает он меня
на следующий день или нет.
Не узнал!
Я говорю же: два лица.
Да он и не смотрел на нас почти. Опрос
быстренько провел, новый материал объяснил – и решайте задачи. Я хотела подруге
рассказать, с которой сидела, Олесе, но передумала. Пусть будет моей тайной.
А сама уже жду вечера.
Дождалась, пошла гулять, иду этим
переулком – его нет. Опять иду – сидит.
– Здравствуйте, Оля, рад вас видеть!
Пойдемте погуляем!
А я думаю: сейчас выйдем на улицу, меня
тут же кто-нибудь увидит, позовет, и все прояснится. Да и как с учителем идти?
И говорю:
– Нет, знаете, у меня очень ревнивый
муж.
– Так вы уже замужем?
– Да, но в стадии развода, потому что он
оказался ревнивый и пьющий.
Сочиняю во все лопатки, да так
убедительно, сама себе верю.
Он говорит:
– Тогда разрешите пригласить вас в
гости. Я приехал в небольшой отпуск к бабушке, а она в больницу попала, и я тут
пребываю в одиночестве.
– А вы кто?
– Специалист на оборонном заводе.
Он не на голом месте это выдумал, я
потом узнала, у него отец там работал на хорошей должности. А еще очень
смутило, что он назвал себя Сергеем, а не Алексеем. Подозрительная конспирация.
Но это я сейчас так разумно рассуждаю, а тогда… Тогда я просто очарована была.
В школе одно, а в этой ситуации совсем другой человек оказался. Зашла я в дом,
сняла плащ, под ним брючки кримпленовые, тогда была такая мода, свитерок облегающий, лапша это называлось, вязка такая
полосками, как и вправду лапша. А он начал про мужа спрашивать, почему все так
случилось, я вру напропалую, Алексей, он же Сергей, говорит, что мужчинам
современным нежности не хватает, а вот он даже руки дамам целует. И показал.
Руку поцеловал, потом… Вы в гипноз верите? Я два раза попадалась, один раз
цыганка пять рублей унесла, второй раз мне на рынке продавщица всучила тряпку,
которую я в мыслях не имела покупать, а смотрю – уже купила. Вот и с ним так
было, я вижу, что уже сижу у него на коленках, а как это получилось, не понимаю.
А он не торопится, только мне шею гладит и волосы на пальцы накручивает.
Задумчиво так. А я вся обмираю, конечно, жду, когда он целовать начнет. Он и
начал понемногу. А потом… Ох, как мы целовались! Неудобно рассказывать, но вы
мужчина сами зрелый, понимаете. И ничего ведь неприличного. Я к тому, что
никогда не знала, что так можно – по три часа целоваться без передышки. Просто
как с ума сошли. Но больше он ничего себе не позволял.
Я еле ушла. Иду домой, ноги шаткие,
голова гудит, просто как пьяная. А я пьяной еще ни разу не была. У нас в
классе, если вспомнить, вообще ни одна девушка не пила, не курила, не говоря о
сексе. Не
то чтобы этого совсем тогда не было, но вот такая у нас была школа. Наши
ровесницы, кто в ПТУ или еще куда ушли, у них, может, все уже было, а мы
как-то… Мы себя в десятом классе прямо аристократами какими-то чувствовали.
Умные были. Из наших и доктора вышли, как я, и военные, и руководящий аппарат,
и просто очень дельные люди, подобрались все такие…
На другой день я в школу пришла и вся
трясусь: теперь точно узнает.
Нет! Как сидел, так и сидит. Я хотела
руку поднять, что-то спросить, но думаю: если сейчас узнает, у него же будет
шок. Выдаст себя как-нибудь. Так что стала я, наоборот, прятаться. Сижу на
третьей своей парте, а сама согнулась, в тетрадь смотрю.
А что со мной делается, не передать. Мы
же на вечер договорились, что я у него опять буду. И я вся горю, будто
заболела. Даже отпросилась с последних уроков, с физкультуры, физрук подумал,
что у меня обычные дела, отпустил. Домой пришла, легла и лежу. Должны мама с
папой с работы вернуться, я скорей из дома, чтобы они меня не увидели, мне
казалось, по лицу догадаются, что со мной творится.
Погуляла, успокоилась. Иду к нему, а
сама оглядываюсь, как шпионка, чтобы никто не заметил.
Ну и опять все началось. Я чувствую, что
контроль над собой теряю, говорю ему:
– Скажи прямо, ты этого хочешь?
– Да, конечно.
– Тогда я скажу тебе правду.
Что школьница и что прямо у него учусь,
не сказала, но сказала, что не замужем и что девушка. И не то что я очень боюсь
невинность потерять, но боюсь забеременеть.
То есть только что мы с ума сходили, а
после этого лежим и рассудочно рассуждаем. Оба такие оказались – разумные.
Сначала обсудить, а потом сделать, и у него в характере, и у меня. Он говорит:
не беспокойся, у меня есть средство. И показывает презерватив. В то время,
чтобы молодой человек об этом позаботился, это была крайняя редкость. Была
полнейшая сексуальная неграмотность и беззаботность. Но меня, глупенькую, это
смутило, будто он что-то крайне неприличное мне показал. Хотела уйти, но он
успокоил, а потом вдруг говорит:
– Хочешь верь, хочешь нет, я не потому,
чтобы тебя соблазнить, а я тебя люблю. И это хорошо, что ты не замужем, потому
что я хочу на тебе жениться. И я не Сергей, а Алексей, я не к бабушке приехал,
а прохожу практику в школе, преподаю. Говорю, чтобы все было честно.
Поймите мое состояние. С одной стороны,
все-таки психологический барьер: он учитель, пусть мы уже даже целовались, то
есть стереотип, что учителя намного старше и с ними ничего личного нельзя.
Дистанция. Но он в любви признается, и я сама понимаю, что его люблю. А
главное, мне так захотелось, чтобы ему было хорошо! Я не для себя это сделала,
хотя и для себя тоже, а для него. Но что у него учусь, так и не сказала.
И это произошло. И так все разумно,
грамотно с его стороны, это я теперь понимаю, а тогда была как без сознания.
На следующий день не пошла в школу. И к
нему не пошла. Осознавала. Родителям сказала, что болею. Два дня лежала. Вроде
и счастливая, но и страшно – что дальше будет.
Потом все-таки пошла в школу, сижу на
уроке, прячусь, тут он меня вызывает к доске. Иду, вся мертвая. Начинаю
отвечать, а он вдруг так посмотрел и что-то так… Что-то у него в глазах
мелькнуло. Сомнение. И голос мой, наверно, узнал. Сказал: всё, садись, пять.
Я не помню, как я до конца урока
досидела. И он, наверно, будто на иголках был. После урока все вышли, а он в
портфель книги укладывал, я тоже что-то такое замедлилась. Остались вдвоем. Он
говорит:
– Это ты?
– Да.
– И что будем делать?
– Не знаю.
– Вечером приходи, обсудим.
Я пришла, начали обсуждать, а кончилось
тем, что бросились друг на друга.
Две недели мы в этом безумии провели.
Начнем с того, что хватит, так нельзя, он учитель, я школьница, у меня своя
жизнь, у него своя, а кончаем понятно чем. И тут он говорит:
– Мне наплевать, что ты школьница. Тебе
восемнадцать почти, ничего страшного. Люблю, хочу жениться.
А я говорю:
– Леша, я тебя тоже люблю, но у меня
другие планы. Мне учиться надо, я не хочу рано семью заводить.
Он так рассердился, что даже пригрозил,
что моим родителям все расскажет. И мне некуда будет деваться. Я плакала,
уговаривала, что не надо.
Причина знаете в чем? Причина в том, что
я себе мечтала будущую жизнь не так. Вот поеду в Саратов, закончу медицинский,
попаду в хорошую клинику, стану замечательным врачом, а потом встречу мужчину,
с которым захочу создать семью. А тут, получается, что я все этапы сразу
перепрыгиваю. Не намечталась еще, не пожила нормальной молодой жизнью, а уже
сразу все серьезно. И потом, я с детства была родителями воспитана так, что
всего надо добиться, заслужить, а тут сразу свалилось ни за что. Даже обидно.
И я его убедила – давай все оставим в
приятных воспоминаниях, спасибо тебе, но не будем друг другу морочить голову.
Тебе уезжать уже надо, мне учиться – и так далее.
И он уехал. Говорю же, очень разумный
человек. Все понял.
А я очень страдала, но характер у меня
сильный, выдержала. Да и учеба напряженная, потом экзамены. Потом я поступила,
начала учиться. Я не забыла Алексея, но заглушилось как-то. Начала дружить с
одним молодым человеком, но ничего лишнего. Просто нравились друг другу. И мне
казалось, что все в прошлом.
И тут встречаю Лешу. Я иду по улице, и
он идет. Навстречу. И у меня сразу ноги онемели, и я падаю в обморок. Кроме
шуток, первый и последний раз в жизни. Он не успел меня подхватить, я шишку на
голове набила. Очнулась, сижу на лавке, он передо мной, испуганный, руки
гладит, лицо гладит:
– Ты как? Что с тобой?
Я говорю: жарко. День, и правда,
солнечный был, очень теплый.
А он смеется:
– Ага, в октябре при плюс пяти! Ну что,
теперь выйдешь за меня?
– Выйду. Я даже не знаю, что было бы,
если б я тебя не встретила.
И только тут поняла, что ведь и вправду
могла его не встретить, Саратов город не маленький, некоторые люди за всю жизнь
ни разу не встречаются.
И я от этой мысли даже заплакала. Ну и…
И мы поженились.
Что еще вам рассказать? Было, конечно,
много разного. Но так, как тогда было, конечно, больше уже не было. Я не
жалуюсь, всему свое время, но…
Она не закончила, в купе вошел высокий
худой мужчина лет шестидесяти, в очках, с седой короткой стрижкой, с посторонне-вежливым выражением лица, какое бывает у всех
нас в поездах, когда мы вынуждены близко соседствовать с чужими людьми.
Глянул на нее, на меня, снисходительно
усмехнулся:
– Опять любимую историю рассказывала,
мучила человека?
– Ничего я не мучила, он с интересом
послушал, правда ведь?
Я кивнул.
– Женщины, они такие, – сказал мне
мужчина, усаживаясь и пригибая голову, чтобы не стукнуться о верхнюю полку. –
При живом муже о нем же всякую ерунду рассказывают.
– Леша, почему же ерунда, очень хороший
эпизод из жизни, почти комедия: учитель ученицу вне школы любит, а в классе не
узнает! Кино снять можно!
– Меня другое удивляет, как тебе не
надоест одно и то же всем рассказывать?
– Хорошее не надоедает!
Мужчина хмыкнул и посмотрел на меня с
улыбкой, легким движением головы указывая в сторону супруги, словно прося снисхождения к сентиментальной женской
откровенности, при этом он не брал меня в сторонники, как это подло и
обыкновенно бывает у мужчин, просто ему было слегка неловко за любимую жену.
СКАЗКИ
– Тем и хорошо-с, что сам
не знаешь чем. Жутко.
– В старину, Машенька, все
жутко было.
Иван
Бунин. Баллада
У бабушки моей в углу, между шкафом и
стеной, висела икона. Когда бабушка приехала к нам жить из деревни, всех вещей
было – старый сундук, обитый жестяными полосами, и эта вот икона. Бабушка
повесила ее сначала на виду, у окна, но мама попросила спрятать:
– К нам разные люди ходят, мало ли.
Сундук тоже поместился в этом углу, под
иконой. Раз в год бабушка открывала его, перебирала вещи. Сильно пахло
нафталином. Там были платки, простыни, темно-цветастое платье, черные туфли
мягкой кожи, похожие на тапочки.
– Ты ничего этого не носишь, зачем оно?
– спрашивал я.
– Приданое.
– Какое приданое?
– На смерть. Отстань, шутоломный.
Время от времени она вставала перед
иконой, кланялась и бормотала.
Я, всегда любопытный до слов,
вслушивался и понимал, что бабушка не знает ни одной молитвы, говорит то, что в
голову придет:
– Святый Боже,
святый-страшный, воскреси, помоги, помилуй, Христе
славный, мать и сына, во имя веков, святый-страшный,
помилуй, хлеб насущный, спаси, помилуй, беду-радость сохрани, пронеси, спаси, святый-страшный, присно ныне, долги мои прости, святый-страшный…
И так далее.
Я, четырнадцатилетний, усмехался и
говорил:
– Бабань,
новость знаешь? Бога нет!
– Уйди, – отмахивалась она, смущенно
улыбаясь: сердиться и злиться не умела. Даже ругалась если на что, то с
улыбкой.
– Нет, правда!
– Молчи, дурашный! Клеврещешь
на него, вот он тебя накажет. Он все видит, все знает.
– Да? Рентген он, что ли? – умненько
допытывался я.
– Сам ты ренген,
отстань!
Под праздники – Пасху, Первомай,
Октябрьские и Новый год – она доставала из сундука желтую свечку, ставила ее на
сундук в чисто вымытую стеклянную баночку из-под майонеза или сметаны – были
тогда такие маленькие баночки – и молилась дольше обычного.
А я всегда перед праздниками чувствовал
себя печальным и одиноким. Люди готовятся к веселью, к совместным песням, еде и
выпивке, а мне в этом чудилось принуждение. Настал день – хоть тресни, а
веселись.
Однажды, под Новый год, томясь этим
настроением, я подошел к молящейся бабушке. Она тут же перестала:
– Чего тебе?
– Ты говоришь, он все знает. А как это
проверить? Где доказательства?
– Да хоть я тебе доказательство. Что
живая.
– Это как?
– Отстань.
– Нет уж, расскажи.
Бабушка пошла в кухню, поставила
кастрюлю, чтобы что-то варить, налила себе и мне чаю.
И начала:
– Это еще в голода было, до войны. Такой ужасный страшный голод был, что люди людей
ели.
– Слышал, сказки. Антисоветская
пропаганда.
– Ага, скажи еще, что голода не было.
– Был в Поволжье, я читал. Но чтобы люди
людей…
– Ты слушай. Я многодетная была,
восьмеро у меня было, не считая, что детством померли, а всего было
одиннадцать. Голод, умираем все. И узнаём, что исполком многодетным вспомощение выделил. Крупы, еще чего-то. Нас было две
осталось многодетных: я и Мария. Остальные или сами померли, или уже дети у них
все полегли. А нас двое многодетных осталось. И, значит, с района телеграмму
дали в сельсовет: таким-то явиться за получением, доставки не ждите, вывоз
самоходом. Ну и мы пошли в Екатериновку.
– Пешком?
– Пешком, да зимой!
– Туда километров двадцать пять?
– Не считала, много.
– А довезти никто не мог? Машин не было?
Или лошади?
– Всё при хозяйстве было, кто ж нам
даст? Мы начальство, что ли? В общем, пошли мы с ней. Накутали на себя рогожей
каких-то, пошли. Идем. Холодно, ветер. Смотрим: кто-то догоняет. Мужик. Не наш
какой-то. Чего-то кричит. А Мария, пуганая, говорит: не останавливайся, пошли
быстрей. Ну мы бегом. И он бегом. Мария плачет: это людоед. Я ее утешаю, а сама
тоже реву: всё, смерть пришла.
– С чего вы решили, что он людоед?
– А кто еще-то?
– Может, просто хотел с вами пойти.
Чтобы веселей.
– Ага, рассказывай! Ну мы бежим. Тут
Мария встает, задыхается, за грудь берется. Говорит: всё, не могу, шут с ним.
Пусть сожрет, один конец. А он отстал. Тоже ведь слабый с голода. Тужился, а не
догнал. Мы отдышались, смотрим: а он опять. И опять чего-то шумит нам.
Подманивает. Ну мы опять бежать. А кругом пусто, только Прудовой впереди,
поселок такой, а сколько до него, неизвестно. Так и пошло: то бежим, то сил нет
– стоим. И он стоит, дышит. Мария говорит: у него на нас двоих опасения, что мы
двое. Говорит, ежли я упаду, ты меня не брось. А то
он нас поочередке съест, все равно не упасешься. И
смех и грех. А Прудового все нету. Мария аж почернела вся, опять говорит: не
могу, лягу, пусть ест. И тут машина. А на машине Коля мой, сын. Он в
Екатериновке работал тогда и угол там снимал. Я ему: ты как тут? А он: да вот
решил съездить. Меня, говорит, как кольнуло, я и поехал. А вы чего? А мы за вспомощением, крупу обещали. Ну он развернулся и повез нас
обратно.
– А этот, который за вами шел?
– Пропал куда-то. Коля сигналил ему,
нет, никого не видно. Испугался, надо знать.
– Ну допустим. И что?
– Как что? С чего бы Коле ехать к нам? А
я скажу: Бог ему шепнул.
– Ерунда.
– Ну, считай, что так. А я тебе говорю:
Бог все видит, все знает. Ты вот запрешься у себя, думаешь, спрячешься, а нет,
как на ладонке ты у него! – Она засмеялась и
погрозила мне пальцем.
Я тоже засмеялся и ушел в свою комнатку.
Осмотрел ее.
В двери щелей нет.
На окнах шторы и тюль. Всегда ли я
задергиваю шторы? А через тюль снаружи можно что-то разглядеть? Я вышел на
балкон, посмотрел оттуда. Видно плохо, но сейчас вечер и свет не горит.
Вернулся в комнату, зажег свет, снова вышел. Теперь всё на виду. Но это вблизи.
Я оделся, спустился на улицу,
вглядывался оттуда, отходя все дальше. Оказался у дома напротив. Нет, при всем
желании ничего нельзя увидеть.
А если в бинокль?
Но кто будет смотреть в бинокль?
Да мало ли. Подглядел что-нибудь и
рассказал бабушке, вот она и грозит мне пальцем. Будто что-то знает.
Скорее всего, ничего она не знает, а
только делает вид. Ошибка старших и старых в том, что они считают себя умнее
детей. А хитрые дети им поддакивают, соглашаясь, лишь бы отстали.
Утром я пошел в школу. По асфальтовой
тропинке мимо дома напротив.
Из подъезда вышел Юрков из параллельного
класса. Мы не дружили, у нас были разные компании. Привет-привет, и всё.
Я ему кивнул, он мне кивнул, я пошел
себе дальше, он за мной.
А может, подумал я, он и есть тот, кто
следит за мной? Недаром же всегда ехидно улыбается. Правда, он со всеми так.
Такой характер у человека, такой настрой: на все смотрит с усмешкой, все ему не
нравится, вечно на что-то жалуется, но с удовольствием, будто рад, что есть на
что пожаловаться. Знаю я таких людей: сами ничего интересного не делают, но
любят наблюдать и прохаживаться на чужой счет.
Вот он и наблюдает.
Противно: нет бы обогнать или отстать,
идет в трех шагах сзади, сопит, что-то себе под нос бормочет или напевает –
такая у него привычка.
Я и потом замечал, как неловко бывает,
когда два человека оказываются на улице рядом и идут с одинаковой скоростью.
Будто они вместе. Глупо и странно. В таких случаях или прибавляешь шаг, или,
наоборот, идешь медленнее.
Юрков шел и шел следом.
Но наконец школа, и через пару уроков я
выкинул все это из головы.
А назавтра Юрков опять встретился. И
опять шел сзади до самой школы.
А потом еще раз.
По вечерам да и днем я начал плотно
задергивать шторы. Пусть теперь смотрит: ничего не разглядит.
И опять он мне встретился с утра.
Причем, как нарочно, вышел чуть после, чтобы пристроиться за мной. Совсем
обнаглел. Я шел, злился, не выдержал, остановился, повернулся:
– Тебе чего надо?
Он, не понимая, выпучил глаза:
– Чего?
– Это ты чего? Подсматриваешь за мной?
– Когда?
– Я вечером тебя на балконе видел, ты на
меня смотрел.
– Офигел? У
нас окна в квартире вообще на ту сторону!
– Как это? Сколько у вас комнат?
– Одна! И кухня! И окна туда, а не сюда!
– Ладно, допустим. А из подъезда?
– Чего из подъезда?
Я понял, что он не виноват.
И успокоился.
Хотя… не он же один живет в доме
напротив!
Это был, наверное, подростковый психоз.
Я постоянно ходил, как бы прогуливаясь, возле дома напротив, вглядываясь во
встреченных жителей, пытаясь угадать, кому до меня может быть дело.
А потом умерла бабушка.
Через год мы переехали в квартиру, окна
которой выходили с одной стороны на пустырь, с другой – на высокие деревья,
густые и непроглядные даже зимой.
Все
решилось само собой.
СТРЕКОЗА
Отец
мой похож был на ворона.
Иван Бунин.
Ворон
Мама моя на стрекозу похожа, не
настоящую, я настоящие и не помню, как выглядят, а на девочку-стрекозу из
мультфильма: глаза огромные, талия тонкая, только крылышек не хватает. Но по
характеру она, конечно, не насекомое порхающее, она плотоядная, орел и тигр в
одном лице. Когда она меня в Москву учиться отправляла, а мне не хотелось,
потому что хорошо было в нашем доме, только что мама его построила, красивый,
просто замок, а я там как принцесса была, и я говорю:
– Ты не боишься, что я в Москве
испорчусь?
– Настенька, во-первых, чему быть, того
не миновать. Лучше испортишься раньше, будет время исправиться, чем не знать
жизни и в тридцать лет во что-то вляпаться.
Это она намекала на свою судимость,
очень обидную, она всего лишь бухгалтером была при фирме, а ее подставили. Она
разозлилась и согласилась сотрудничать со следствием. И всех этих негодяев
сдала, но все равно ей дали три года условно. А так могли бы пять в тюрьме.
Эти, из фирмы, грозились ее убить, мама через такие ужасы прошла – просто
триллер. Но как-то с кем-то договорилась из больших людей, она умеет
договариваться.
– Но учти, – говорит, – если замечу, что
занимаешься наркотой или еще чем-то в этом духе, лечить буду жестко и жестоко.
Ты знаешь, я умею.
Я знаю. Я видела, как она однажды – на
новоселье, между прочим, – все веселятся, а она прижала в угол дяденьку в три
раза себя толще и в полтора раза старше и что-то ему так говорила, с таким
лицом, что даже мне со стороны было страшно. А он только: «Эвелина Федоровна!
Эвелина Федоровна!» – как школьник перед учительницей.
– Поэтому, – говорит, – жду от тебя
отличной учебы и примерного поведения. И безопасного секса, само собой. Три
раза в неделю, по вечерам, будешь работать агентом по распространению – встречи
с людьми, изучай их, это опыт, будь пассионарной и креативной.
– Чего распространять-то?
– Парфюм, кремы, здоровое питание,
пищевые добавки. На улицах, по квартирам ходить, холодный контакт, отличный
тренинг. Я договорилась уже с фирмой, там знакомая моя рулит.
– А в магазин нельзя? В тепле за
прилавком постоять?
– У них фирма сетевая, вся в людях,
никаких прилавков.
Я поехала в Москву, поступила, конечно,
в юридический, мама сказала, что ей нужен будет свой юрист, которому можно
полностью доверять. Снимала квартиру с сокурсницей Евдокией, то есть Дуней,
Душкой ее все звали, ей шло, такая, в самом деле, задушевная, тихая, гладкая,
гибкая, как змейка. Но мама все про нее разведала и сказала мне, что у Душки
были проблемы в подростковом возрасте: ранний секс, компании, пиво и вино, ты
за ней присматривай, если что, стук-стук мне, а я ее матери, она очень просила.
Я специально не присматривала, да и не надо было, Душка вела себя как ангел. И
я тоже почти с крыльями была, потому что подозревала, что моя мама договорилась
с Душкиной матерью, чтобы та попросила Душку за мной
тоже шпионить. Не зря же она все анкетные данные ее матери у меня узнала,
созванивались, наверно, списывались, договорились. Так мы мило друг за другом
шпионили, без проблем, потому что примерно учились и трудились, абсолютно
образцовые девушки, у Душки один был минус – очень молчаливая. Будто что-то там
в себе прячет. Правда, приходил все-таки один раз участковый. Как да что, да
где учитесь, да как успеваемость, а если проверю? Вы с какой стати вообще, мы
спрашиваем. Он: для профилактики. Потом признался: соседка подала сигнал.
Потому что две красивые девушки вместе живут и у них подозрительно тихо, явно
же проститутки.
Короче, в полном целомудрии, за
исключением одного вечера в одной компании, где один сокурсник неумело пытался
развести на секс, я прожила в Москве до лета и явилась домой совершенно
неиспорченная.
Мама спросила, есть ли молодой человек –
про учебу и подработку не спрашивала, потому что и так ясно, что все отлично, –
я успокоила, сказала, что есть, учимся вместе, из хорошей семьи, с приличной
машиной, непьющий и некурящий, сексом занимаемся регулярно, предохраняемся, все
хорошо. Мама встревожилась, не влюбилась ли, я сказала, что нет.
Тут она призналась, что у нее самой
счастливая неприятность или неприятное счастье – как посмотреть: запала на
молодого человека. Очень дельный, совладелец ремонтной фирмы, они гостевой
домик нам отделывают, но двадцать шесть лет, Настенька, ты подумай, двадцать
шесть лет, что делать? А он влюбился по уши, хочет жениться, и у меня впервые в
жизни снесло голову, согласиться готова!
– Сочувствую.
– Ты не сочувствуй, а помоги. Он сказал,
что ему всегда женщины моего типа нравились. Стройные, внешность, как у Мальвины
из сказки, но при этом твердые, с характером. Два в одном. А ты вся в меня,
очень похожа. Познакомься, пусть он в тебя влюбится.
– А если нет?
– А ты постарайся.
– Ты же меня убьешь потом.
– Сдержусь. Слегка возненавижу, но его
больше, а мне это как раз надо. Я его уже почти ненавижу, но мне требуется
последняя капля.
– Мам, а ты не думаешь, что ему
нравится, что ты богатая?
– Есть такая мысль. Но я ему сказала,
что если я с ума сойду и соглашусь за него выйти, то такой брачный договор
составлю, что ему в случае чего ничего не обломится. Он даже не моргнул:
согласен!
– Не знаю. Нехорошо это как-то. И я что,
прямо до интима его довести должна?
– Нет, конечно. То есть довести, да, но
грань не переступать.
– Не нравится мне это.
– Ты меня спасти хочешь?
– Хочу, но ты же всегда сама любые
проблемы решала.
– Да, а эту проблему – не могу. Это как
самоубийство почти. Знаешь, бывает, человек хочет застрелиться, а сам не может,
вот и просит кого-то – застрели.
– Я застрелить тебя должна?
– Вроде того.
На следующий день она знакомит меня с
этим молодым человеком, с Тимофеем. Ну да, высокий, красивый, неглупый, но
сразу вот так упасть – нет. Я видела и получше. Она ему говорит: я дочь приучаю
к жизни во всех ее проявлениях, она, как и я, должна все уметь и все знать, дай
ей, Тима, простую работу, черновую штукатурку какую-нибудь или еще что.
Ну, Тима дает мне именно черновую
штукатурку, я работаю, жарко, я раздеваюсь почти до без ничего, он бригадой
руководит, но сам тоже работает, тоже раздевается, очень хорошая фигура,
начинаем общаться, шуточки, смешочки, я говорю:
может, вечером посидим где-нибудь?
Он говорит:
– Тебе Эля ничего про меня не
рассказывала?
– Нет, а что? Ты серийный насильник?
– Я ее люблю и жениться на ней хочу.
– Неужели? – делаю вид, что не в
информации, я это умею, глазки так выкачу, вид невинный и глуповатый слегка.
– Да, – говорит, – переклинило. Я
понимаю, это пройдет, она постареет и вид потеряет, но я не на всю жизнь
жениться же хочу. На сколько получится. Надо жить теми чувствами, которые есть
сейчас.
Тут я ему в лоб:
– Слушай, я знаю свою любимую мазе, она
больше всего не любит, когда поддается. Когда ее на что-то раскручивают,
уговаривают, заставляют, хотя я хотела бы посмотреть, кто мою маму может что-то
заставить сделать. Короче, когда она должна подчиниться обстоятельствам. Причем
ей даже может нравиться, но все равно – с чужой подачи. Если она за тебя
выйдет, она потом тебя за это так будет прессовать, что не обрадуешься. С земли
сотрет. Но она этого не хочет. И меня попросила, чтобы я тебя взяла на себя.
Учти, это строго между нами.
Он так задумался. Потом говорит:
– Я и сам понимаю, что добром не
кончится. Надо попробовать как-то это прекратить. А ты вариант хороший, прямо
копия, даже лучше.
И мы пошли с ним вечером в ресторан.
Посидели, поговорили. Он за руку меня пару раз взял, в разговоре будто. Но я
чувствую, у меня ноль и у него ноль. Пусто. Говорю:
– Похоже, не катит у нас.
Он говорит:
– Даже странно. Я ей один раз сказал:
эх, жаль, не жил я тогда, когда ты была молодой! И вот она как бы молодая
передо мной, а не то. Прости.
– У меня то же самое.
– Нельзя так сразу сдаваться. Мы потом
поедем покатаемся, я тебя в парк на горе отвезу, оттуда вид на город хороший. У
меня в машине афродизиаки распыляются, музыка
лирическая, девушек обычно растаскивает.
Поехали. Он на меня смотрит:
– Ну как?
– Нормально. Но не растаскивает.
Приехали в парк на горе. Стоим, смотрим
на ночные огни, ветерок приятный, все способствует. Он обнимает меня за плечи.
Я говорю:
– Целуй, раз уж обнял.
Начали целоваться. Он со страстью такой,
будто по-настоящему. Аналоговый поцелуй, вполне годный. Я не отстаю, стараюсь. И тут он как заржет. И я тоже. Стоим и ржем. Ржали,
ржали, потом поехали обратно.
Я маме говорю:
– Ничего не получилось, он только тебя
любит. Так что стреляйся сама.
Но она не захотела.
– Да черт меня побери, – говорит, – чего
я мучаюсь? Сколько с ним проживем, столько и проживем! Почему я должна своими
руками уничтожать свою любовь?
И они тут же и поженились, то есть
расписались, а свадьбу назначили на осень. Я говорю:
– Мам, зачем свадьба, смеяться люди
будут!
– Плевать, пусть завидуют.
– Смеяться, я сказала, а не завидовать!
– Кто? Толстые тетки, подруги мои? Умрут
от зависти! И все остальные тоже!
Тимофей поселился у нас. Я не могла
смотреть на это страшное счастье, уехала в Москву. Сижу одна в квартире, читаю,
кино смотрю, никуда не хочу, как-то скучно мне. Позвонила Душке: ты где, что?
– У родителей, окостенела от тоски, а
учеба через месяц только.
– А ты приезжай раньше, скажи, что
занятия уже начались.
И она приехала.
Я вина купила, приготовила кое-что.
Слышу: звяк-звяк. Открываю.
– Ты чего звонишь? Ключи не взяла?
– Взяла, просто хотела, чтобы ты мне
открыла. Соскучилась.
– Я тоже.
Ну и мы обнялись по-дружески. По-подружески. Обнимаемся, а она меня вдруг в щеку – чмок.
И я ее. А она в губы. И я ее. И мы прямо в прихожей как начали друг на друге
одежду рвать, это кошмар.
Молча все произошло. Говорили уже потом.
Смеялись и плакали. Счастье, чего уж там.
Через пару недель приезжает мама шить
свадебное платье: в нашем городе, видите ли, нормальных портных не нашлось.
Останавливается у нас – и для экономии, и для контроля. Живет, бегает по
магазинам, а сама к нам приглядывается. И говорит:
– Настенька, мне кажется или у вас с
Евдокией какие-то странные отношения?
Я подумала: все равно рано или поздно
узнает.
– Не странные, мы друг друга любим.
Мама бежит в комнату, где у нее сумочка.
Я почему-то подумала, что сейчас достанет пистолет и меня застрелит. А
пистолета у нее, кстати, два: один газовый, другой боевой, настоящий. Нет,
чувствую, оттуда не порохом, а будто старостью запахло. Это бабушкин запах был
– корвалол. Выходит с этим запахом и сразу постарела
лет на двадцать, то есть на собственный возраст выглядит. И говорит:
– Настя, это подорвет мою репутацию. Все
знают меня как сильную женщину, я такая и есть, но, если я допустила такой
позор с собственной дочерью, значит, у меня есть слабые места. Это даст
моральный козырь моим врагам. И еще. Я об этом не говорила, а теперь скажу: рано
или поздно я состарюсь и хочу быть нормальной бабкой. Ты мой единственный шанс,
ты и сама, кстати, была под вопросом, я от отца твоего, идиота, рожать не
хотела, но родила и облизывала тебя, как котенка, не хотела больше никого. Так
что давай это исправлять.
Я говорю:
– Успокойся, репутация не пострадает, я
никому не скажу. А насчет внуков – извини. Или дождемся, когда разрешат в нашей
замечательной стране приемных детей брать.
– Никаких приемных! Ребенок в однополой
семье – урод по определению! Исковерканная сексуальная ориентация! Нет, надо
решать кардинально!
– Это как?
– Лечиться!
– От этого не лечат.
– От всего лечат! Я у себя двух
безнадежных алкоголиков вылечила и даже ракового больного спасла, на свои
деньги в Израиль отправила, пять лет после операции жил, а тут ему год давали!
– То болезнь, а у меня не болезнь!
Скучно пересказывать, как мы с ней
ругались. Потом Душка пришла, она и ей тоже такую же песню. При ней позвонила
ее матери, а та плачет в трубку и говорит: я знаю, она с детства такая. Мама на
нее зверем:
– А почему раньше не поставили в
известность? Врали мне, что у нее нормальный секс был в подростковом возрасте!
Обманом подложили вашу дочь под мою! Я в суд на вас за это!
Ну и так далее. Откричалась,
потом попробовала на Душку надавить, но Душечка моя, я же говорю, она как
змейка, гладкая, гибкая, ускользает, не ухватишь, мама на нее кричит, а Душка
только улыбается и даже не оправдывается, а спокойно говорит:
– Каждый имеет право на свое мнение и
свою жизнь.
Мама покричала-покричала, сказала, что
лишает меня средств к существованию, и уехала.
Но средства я уже научилась
зарабатывать. Из сетевой фирмы меня по просьбе мамы выгнали, но мы с Душкой и
курьершами работали, и пиццу развозили, а потом устроились помощницами к одной адвокатше, которой Душка по секрету на свои проблемы
пожаловалась. Адвокатша оказалась, как Душка и
подозревала, из наших, вошла в положение, причем честная женщина, ни под Душку,
ни под меня клинья не била, просто помогла во имя солидарности. Да ей и не
надо, у нее верная подруга, десять лет вместе живут, такая крепкая пара, что
поискать.
А с мамой никаких контактов, хотя я
надеюсь, она перебесится.
В начале октября у них с Тимофеем была
пышная свадьба, первые люди города собрались в лучшем ресторане, Елена Ваенга у них там, говорят, пела, а тамадой чуть ли не
Максим Галкин был, если не врут.
Меня она не пригласила.
НЕТ
Она
и натурщица его, и любовница, и хозяйка…
Иван Бунин.
Второй кофейник
Что могу сказать точно – без меня он не
стал бы тем, кем стал.
А был всего лишь музыкантом, одним из
сотни, а то и тысячи в нашем немаленьком городе. Играл и в оркестре при
филармонии, и в оперном театре, бегал по разным концертам, преподавал в
музыкальной школе. А как иначе? Жена и двое маленьких детей. Мы жили по
соседству, в домах очень старой постройки, возможно еще дореволюционных, на
тихой улице. Кругом колдобины и развалюхи, зато центр. Я заходила к его жене,
Нине. Предлагала косметику, я тогда занималась ее распространением. Начало
девяностых, каждый жил чем мог. Нина покупала редко, на счету был каждый рубль.
Болтали о своем, о женском. Я разводилась со своим первым, посвящала Нину в
свои дела. Причина была в нем – нашел другую. Я не очень переживала, поженились
мы из-за моей беременности, без особой любви, прямо скажем.
Ее муж Роберт, Робик, иногда оказывался
дома. К нашим разговорам не присоединялся. Он был дважды творческий человек:
отыграв очередной концерт на своей скрипочке, приходил домой и малевал картины.
Все серьезно, станок у него был, на холсте писал, маслом. И книг было много по
рисунку, по живописи, по искусству вообще. Он к любому делу подходил обстоятельно.
Мне Робик, конечно, нравился. Красивый
мужчина, чего уж тут. Высокий, волосы черные, волнистые, бородка и усы, глаза
карие, умные. Такой интеллигент из далекого прошлого. Я его даже немного
стеснялась. Нина призналась, что тоже его до сих пор иногда стесняется. Я
поразилась:
– Как это? Вы пять лет вместе живете, у
вас сын и дочь! И ты стесняешься? А как же вы, извини, спите тогда?
Она, раз уж пошло на откровенность,
призналась, что с этим у них не все гладко. Ему требуется гораздо больше, чем
ей, она уступает, но в силу честности характера страсть имитировать не
пытается. Молча принимает его ласки, Робика это
раздражает.
Я сказала, что, увы, несходство
темпераментов не редкость, у меня с мужем так же, но наоборот. Однажды он
сказал, что больше всего ему нравится уткнуться мне в шею и сладко заснуть. Ну
да, он-то сладко спит, а я?
Вот так вот посплетничали, посмеялись,
не придавая значения. У людей это часто: к главному относятся как к мелочи, а
на мелочи всю жизнь кладут. Нина, например, занималась детским хором и
счастлива была, если он завоевывал третье место на региональном конкурсе. Она
всю себя отдавала этому хору, вместо того чтобы наладить личную жизнь. Не
успевала даже обед нормальный приготовить.
Как-то я продавала косметику в одной
организации, довольно солидной, увидела у них в коридоре картины. Тогда это
входило в моду. Так себе картины, пошлые: корабли в волнах, полуголые девушки
на конях, еще что-то. Гламурный стиль. Я сказала, что это не соответствует их
имиджу. У вас все основательно, вы не должны настраивать клиентов на игривый
лад, нужно что-то серьезное. Настоящие реалистические пейзажи, например. И я
могу предложить несколько. Все профессионально, не Левитан, но очень
качественно и за приемлемую цену.
На другой же день взяла у Робика две картины. Сказала, что один знакомый хочет
украсить свой офис и, возможно, купит. Робик сомневался, но дал. Я показала, им
понравилось. Подсчитали метраж коридора, прикинули, на каком расстоянии должны
висеть картины, решили, что их должно быть десять. Договорились о цене.
Я бегу обрадовать Робика,
а он вдруг:
– У меня только пять пейзажей, которые я
считаю пристойными. Еще четыре так себе. Даже если с ними – девять.
– Нарисуй до понедельника еще одну
штуку, в чем проблема?
– За два дня? Ты процесс представляешь
вообще? Как холст готовят, как пишут?
– Робик, твои картины оценили! Их
покупают. Профессионалам и то так не везет!
– Наши профессионалы хуже дилетантов. Но
много о себе думают.
– Тем более! Это шанс, Робик,
поднатужься!
И он поднатужился, написал новую
картину. Я отнесла сначала девять, а про десятую сказала, что на выставке. На
самом деле на ней краска еще не высохла. Через неделю и ее притащила. Полный
комплект. И они тут же рассчитались наличными, такое было мое условие.
Робик был, конечно, рад, Нина поражена.
Робик хотел дать мне часть денег за посредничество, я отказалась. В других
обстоятельствах взяла бы легко, сама бы потребовала, но тут меня что-то
остановило.
То есть как что-то: я уже предвидела,
что у нас с Робиком будут отношения. Женская
интуиция. А как брать деньги у мужчины, на которого строишь планы? Нехорошо.
Все произошло однажды вечером, когда
Нина пошла на репетицию и взяла детей с собой. Я заглянула к ним: тихо, Робик у
станка, работает.
– Знаешь, – говорит, – я поверил в себя.
С твоей помощью. Спасибо.
Я подошла сзади, положила руку ему на
плечо. Дружески. Стою, смотрю на картину. Он кладет свою руку на мою, потом
поворачивается и долго смотрит в глаза. Мы всё понимаем. Дальнейшее было
неизбежно.
Начались встречи. Робик придумал версию
для жены: так как в двух комнатках одновременно жить и работать невозможно,
особенно учитывая живопись – краски и растворители пахнут, для детей вредно, –
придется снять комнату чисто для творчества. И снял – в частном доме на улице
Второй Овражной, с отдельным входом, из удобств только вода и газовая плита. На
ней всегда стояло ведро, грелась вода, которой мы мылись. Там была дыра в полу,
Робик нашел металлическую решетку, положил сверху, и мы над этой дырой
плескались: зачерпывали кружкой из ведра воду и поливали друг друга. И
романтично, и весело.
Мы встречались там постоянно в течение
года. Я называла это «койко-дни». Мы и в самом деле проводили много времени в
постели, но он успевал и работать. Я оказалась талантливой и умелой
посредницей, знала, как и кому предложить, как убедить, что это нужно, модно и
престижно, купила хороший фотоаппарат, снимала картины и заказывала фотографии,
причем участвовала в их обработке, чтобы картины смотрелись выигрышно, лучше,
чем в натуре, но ненамного, тут нужно знать меру. По-прежнему ничего не брала у
Робика.
– Ты снимаешь квартиру, покупаешь вино,
еду, этого достаточно, давай больше о деньгах не говорить, хорошо?
Робик так увлекся живописью, что даже
хотел бросить свое музыкантство, но я отговорила.
Сейчас конъюнктура складывается хорошо, но не факт, что так будет всегда, надо
иметь путь для отступления.
Мне нравилось участвовать в процессе
создания картин. Я начала разбираться в холстах, красках, растворителях, кистях
и всем прочем, это оказалось очень увлекательно. Стоило все дорого и
продавалось в единственном на весь город магазине «Искусство». Однажды у
прилавка пожилой мужчина шепнул, что может предложить хорошие краски дешевле.
Оказалось, он возит и краски, и кисти, и импортную грунтовку, и много еще чего
из Москвы. И вот так вот продает. Частных магазинов еще не было.
Мой был первым. Я влезла в долги,
отремонтировала полуподвал на одной из центральных улиц, завязала связи с
Москвой. Возила сначала оттуда все сама, потом появилась помощница Люда,
присоединился ее брат Саша, тоже художник, но неудачливый, такой упертый
авангардист, плюющий на вкусы публики. Потом мы стали нанимать машину, пошел
уже нормальный опт, расширили помещение. Продавали всё, включая багет,
оказывали услуги по оформлению – у людей абсолютно нет вкуса, они не понимают,
что каждая картина требует своего багета. Или унифицированного, если для
оформления какого-то единого пространства.
А потом начали продавать и картины.
Никаких неприятностей не было ни с криминальными структурами, ни с милицией,
нам повезло, один из замов начальника УВД оказался графиком-любителем, творил
не под абы кого, а под Дюрера, скрупулезно рисовал, по черточке, отдыхал так от
своей жестокой службы. Я продала три его работы за очень приличные деньги (если
честно, добавила от себя), потом устроила ему участие в выставке, короче, зам
стал моим покровителем. Ну и влюблен был слегка, но ненастойчиво. Возраст не
позволял и болячки. Будешь слишком приставать, а она возьмет и согласится, не
дай бог!
В общем, у меня началась бурная жизнь.
Но я была недовольна своим положением по отношению к Робику.
И решила сказать ему начистоту. Дорогой, мне надоело быть твоей приходящей женой и знать, что в остальное время ты спишь с
другой женщиной. Не пора ли выбрать?
Конечно, я рисковала. Но я очень любила
его и верила, что он меня тоже любит. При этом я понимала, что он привязан к
детям, но ведь не собиралась же запрещать с ними видеться! Хоть каждый день, на
здоровье!
Это я ему тоже сказала.
Он ответил: да, ты права, надо
определиться. Пойду и все скажу.
Я очень ждала, чем все кончится. Места
себе не находила. Через два дня встретились. Он был мрачным. Сказал:
– Оказывается, у нее есть мужчина.
– Ого!
– И она давно про нас знает.
– Поэтому и завела мужичка?
– Возможно. Он администратор во Дворце
культуры, сначала предложил ей организовать там хор из районных детей, потом
стал ухаживать, она поддалась. И говорит, что он ее устраивает. И что она от
него получает то, чего не получала от меня.
– Не может быть!
– Я сам не поверил. У меня было, сама
знаешь, немалое количество до тебя, и все были довольны.
– Что немалое, не знала, но верю.
– Я умею пробуждать женщин. И что
получается? Пробудил всех, кроме собственной жены? Но я делал все то же самое!
– Тебя это больше всего волнует сейчас?
– Нет, но странно. И неприятно. Еще она
сказала, что если я уйду, то и она будет считать себя свободной. И переедет к
этому администратору. У него большая квартира.
– Отлично, – обрадовалась я, – значит,
она будет устроена! Одной головной болью меньше.
– Как ты не понимаешь? Мои дети будут в
чужом доме с чужим мужчиной. Он станет их отцом.
– Отчимом.
– Какая разница? Я не могу на это пойти.
– Постой. То есть если ты останешься с
ней, то и она с ним все закончит?
– Да. Она так сказала.
– Робик, какой ты наивный! Это же чистая
уловка, шантаж, бабская хитрость! Ни к кому она не уйдет!
– А если уйдет? В общем, она поставила
условие – не приходить больше сюда. И еще…
– Расстаться со мной?
– Да.
– И ты согласился?
– Нет. Сказал, что надо подумать.
– И? Подумал? Что решил?
– Вы меня убиваете. Вы мне обе дороги. И
дети.
После этого он меня обнял. Слышу, носом
шмыгает. Гляжу: глаза мокрые. Нет, мужчина сильный, твердый, но у всех бывают
минуты слабости.
Сказала:
– Робик, решай сам. Там у тебя домохозяйка,
да и то плохая, которая не получает от тебя удовольствия, здесь женщина, с
которой фантастическая гармония. И которая, напомню, сделала тебя известным и
продаваемым художником. Выбирай, я не буду давить и настаивать, хотя, конечно,
для меня это будет удар. Но я переживу. Итак, я или она?
– Ты, – сказал он.
И мы провели два просто волшебных дня, я
даже забыла о своих делах, пришлось потом пахать всю неделю, наверстывать. Люда
и Саша помогали, но у них не было такой энергии, они не настолько были преданы
делу.
И тут узнаю, что он засел у жены. Причем
от нее же и узнала. Я тогда переезжала на новую квартиру, но старую не продала,
оставила для сына, когда подрастет, заехала за кое-какими вещами. И вот иду к
дому, встречаю Нину, формально здороваюсь, как и обычно в последний год, она в
ответ тоже только кивала – и, между прочим, ни разу не попыталась что-то
выяснить, вот хитроумная женщина! – иду дальше, и тут она вдруг:
– Зайди, посмотри, что с твоим
происходит.
Так и сказала: с твоим.
И ушла. Даже не захотела понаблюдать.
Естественно, я заинтригована, иду туда.
В их квартире, кроме двух комнат, было что-то вроде чулана. Сверху зимняя
одежда, а под ней раскладушка, он там иногда спал. И вот вижу, сидит там,
начисто лысый, как преступник, без усов и без бороды. Выглядит абсолютно дико.
– Что с тобой?
– Ничего. Пошел и постригся.
– Скорее побрился. Зачем?
– Не знаю. Захотелось.
– Чего еще захотелось?
– Умереть. Я пятый день ничего не ем. И
почти не пью. У меня уже состояние, будто засыпаю.
– Хорошо, умрешь. И чего добьешься?
– Я не хочу ничего добиваться. Хочу
оставить всё как есть.
– То есть чтобы и жена при тебе, и я при
тебе?
Молчит. Потом выдавливает:
– Да, как-то так.
– Это как-то так бывает только на Луне
или в другой галактике!
– Тогда я умру.
С одной стороны, мне не верилось, с
другой – никогда не знаешь, чего ждать от людей. Муж одной моей знакомой,
алкоголик, просил у жены опохмелиться и грозился выпрыгнуть с пятого этажа. Она
не дала, он выпрыгнул. Самое смешное, остался жив, была зима, внизу кусты в
снегу, они смягчили. Покалечился, но потом все срослось.
Я
приготовила ему бутерброды, буквально пихала ему в рот, он рассердился,
закричал, что не ребенок и не сумасшедший. Я боялась оставить его одного, так и
сидела с ним, что-то говорила. Потом вернулась Нина, началась комедия: мы обе
уговариваем его бросить эту дурь, поесть, поспать, а потом все обсудим.
– Нет, сейчас.
– Хорошо, – это я говорю. – Давай
сейчас. Ты хочешь оставить все как есть?
– Да.
– Жить и с Ниной, и со мной?
– Да.
– Ни за что! – говорит Нина.
Я тоже:
– Ни за что!
Робик напоминает мне:
– Но раньше-то жила. И ты, – говорит
Нине, – оказывается, все знала, но молчала. Значит, вас это устраивало, почему
теперь нет?
– Потому что ты хочешь это узаконить! –
говорим мы в два голоса. – А это ненормально! Над нами все смеяться будут!
– Или так, или никак.
Мы с Ниной пошли попить чаю и
перекусить.
– Мне кажется, он от голода сошел с ума,
– она говорит.
– Точно. Но что делать? Психбригаду вызывать?
– Жаль, дети в деревне у моих родителей,
они бы подействовали.
– Ну да. Папа, не умирай!
Мы представили это, и даже смешно стало.
Нервный смех, конечно. А он слышит и подает голос:
– Рад за ваше настроение!
– И тебе такого же! – я отвечаю.
– Но что-то надо все-таки делать, –
говорит Нина.
– Выход один. Мне придется от него
отказаться. У вас дети, а я хоть и захватчица по натуре, но не фашистка. Раз он
не может решить, придется мне. И ему тогда деваться некуда, только тут
остаться. Но ты с этим мужчиной, который у тебя, тоже заканчивай.
– Да там и нет ничего такого. Было пару
раз, но…
– Я так и думала. Ладно, пойду объявлю
вердикт.
Пошла, объявила.
Он выслушал, помолчал. Встал, пошел к
жене:
– Это ты ее уговорила?
– Нет.
Он посмотрел на нее, на меня. Поверил:
– Да, похоже, других вариантов не
просматривается. А жаль.
Сел за стол, усмехнулся печально и
говорит:
– Знаете, что самое интересное? Я не
хочу есть. Совсем. Пить немного – да. И то терпимо. Я перешел какой-то рубеж, я
всерьез готов был умереть. Это обнадеживает. Значит, когда захочу еще раз,
вполне смогу.
– Хватит уже пугать, ешь давай! –
крикнула Нина.
Он взял бутерброд, откусил. Бритый рот
двигался странно, зрелище это мне показалось не очень красивым, а если честно,
почти омерзительным. Вот правду говорят, что от любви до ненависти один шаг.
Нет, я его не возненавидела. Просто
отрезала, запретила себе даже думать о нем. Утешилась вскоре с Сашей, который с
первого взгляда был в меня влюблен. И мужиком оказался ничего себе, хотя с Робиком не сравнить. С ним никого сравнить нельзя.
А с Ниной у них так и не наладилось.
Дети подросли, Робик встретил девушку-искусствоведку
на межобластной выставке под названием «Поволжье родное», у них произошла
любовь, и он уехал в ее город, где и живет до сих пор. Там уже ребенок у них, он
создал камерный оркестр, одновременно успешно выставляется и продает картины,
вообще стал местной знаменитостью. Что ж, я рада, человек он талантливый,
разносторонний.
Недавно сидели с Ниной за бутылочкой
вина, вспомнили, посмеялись, погрустили. И я говорю:
– Нин, а может, зря мы не согласились?
Я, если честно, интересней его никого не встречала. Ни до, ни после.
– Да и я тоже. Возможно, ты и права.
Так она сказала. Но тут же, чуть
подумав, сама свои слова и перечеркнула:
– Нет.
И еще раз, будто гвоздь в крышку забила:
– Нет! Ни за что!
И я тоже, будто опомнилась:
– Ни в коем случае!
И засмеялись, и еще выпили.
Мы с ней вообще довольно часто
встречаемся, то она ко мне в магазин зайдет, то я к ней домой загляну.
Можно сказать, дружим.
ВОЛЬСК
–
Русская провинция везде довольно одинакова. Одно только там ни на что не похоже
– сама Волга.
Иван Бунин. Речной трактир
Я тогда в Вольске жила. Город Вольск,
Саратовская область. Большой, красивый. От слова «воля» название произошло. А
некоторые считают: Волгск – от Волги. Да неважно. Там
что было знаменито – цементный огромный комбинат и военное училище. Училище
тыла. Даже иностранцы учились. Моя подруга вышла за молодого человека из
Эфиопии. Черный, но не так чтобы. Скорее, сильно смуглый. Тогда Эфиопия шла по
социалистическому пути, про нее по радио каждый день говорили. До сих пор помню
– Менгисту Хайле Мириам. Или Мариам. Намертво вклеилось. А кто он, чего, не
помню.
Все наши девушки, конечно, хотели выйти
за курсанта. Это понятно, у человека сразу после выпуска приличная зарплата и
квартира от государства. И они симпатичные были, культурные. Среди наших тоже
встречались ничего, но меньше. Наши с курсантами дрались то и дело. Из-за
девушек и так, по пьянке. После танцев обычно. На танцах не дрались, чтобы площадку
не прикрыли. У нас площадка в парке хорошая была, большая, эстрада такая,
ансамбль пел живьем, вокально-инструментальный, свои ребята были, талантливые.
А после танцев начиналось. Один раз было столько с двух сторон, что прямо как
на войне. Стенка на стенку. Это ужас. Триста спартанцев какие-то. И палки, и
камни, и ремни, кому-то голову пробили, кому еще что. Но до смерти никого не
убивали. Ни одного случая не помню. Вообще, мирное было время, не то что
сейчас.
А я жила у тетки. В деревне у нас не было
средней школы, только до восьми классов, я у тетки в Вольске школу закончила.
Тетя Римма, добрая душа, Царство ей небесное. Я девочка красивенькая была.
Худая, тетя Римма говорила: одни локти и коленки, зато стройная. Сейчас
посмотреть на кого моего возраста, все же толстые. Поголовно. А я стройная до
сих пор. Во всем свой плюс, правда? А на лицо была очень эффектная. В
иностранном стиле. Актриса такая была французская, как ее, господи… Ладно,
замнем. И смелая была, и во всем современная. Сейчас говорят – продвинутая.
Крутая. Зачетная. А тогда не помню, как говорили. Клевая, что ли?
И вот я на танцах вижу курсанта. Не в
форме, они иногда сбегали в гражданке или просто в увольнительную
переодевались, но мы их сразу угадывали: прическа, рост хороший, осанка. Наши
лохматые все были, мода такая была. До плеч. Я вижу, стоит блондинчик,
симпатичный, даже красивый. Осматривается, с кем потанцевать. Я потихоньку
подошла, стою рядом, делаю вид, что просто так. Он раз посмотрел, другой.
Пригласил. Начали танцевать. Он такой застенчивый, неопытный. Молчит. Танец
кончается, я говорю: еще не хотите? Он говорит: мне скоро возвращаться. Я
говорю: вы в училище? Тогда даже молодые на «вы» говорили, вежливые были все.
Он говорит: да. Я говорю: я в той стороне живу, может, проводите заодно?
И пошли. Он молчит, а я рассказываю, что
школу закончила, поступать собираюсь, а пока работаю, еще что-то такое. Что из
деревни, не сказала. А тетя Римма моя жила в частном доме прямо по дороге. И я
ему прямым текстом: у меня тетка на смене, я одна, по вечерам боюсь сидеть,
может, вместе посидим, чаю попьем? Практически нагло, конечно, но в приличной
форме, все так нежно, без задней мысли как бы. Как бы я просто такая наивная,
что ничего такого не вижу, чтобы молодого человека зазвать. Но он: нет,
спасибо, мне пора.
И я все, пропала, влюбилась. Сама
работаю, а сама все время о нем думаю. Я на хлебозаводе работала. Тетя Римма на
хлебозавод к себе устроила, в кондитерский цех. Хорошо получала плюс вредность.
Что, кстати, помню, вот, говорят, в советское время хорошая кондитерка
была. Пирожные, торты. Ничего подобного. Рецептура не соблюдалась абсолютно.
Молоко порошковое, сливки разбавленные, вместо масла маргарин. Воровали все
потому что. Сами посудите, получает завод исходные продукты на производство, а
дирекции надо, парткому надо, профкому надо, ничего же в магазинах нет! Что нам
остается? Там правило такое было – на работе ешь, сколько влезет, а домой
ни-ни. Хитрое правило, потому что после первой недели уже в рот ничего не
лезет. Только я уминала за оба уха, а все мне завидовали: гляньте, Галка жрет,
как подорванная, и не толстеет! Женщины выносили всё кто как мог. На груди
пакеты с сухим молоком, самое оно было удобное для выноса, масло – в интимных
местах. Ловили, на доску позора вешали, была у нас такая, называлась «Несуны». Но в тюрьму не сажали никого, потому что тогда
всех же посадить надо. Думаю, и сейчас так же.
Но это я в лирику отвлеклась.
Через день или два на танцах опять его
вижу, иду уже как к знакомому: Валера, привет! Он: привет. Я жду, танцевать
пригласит. Нет, стоит молчит. Даже обидно стало. Я гордая все-таки, ладно,
отошла. А он пригласил Вику, Виктория такая у нас была, девушка очень красивая.
Волосы такие волнистые, фигура, всё при ней. Но я вижу, он с ней что-то пытается
поговорить, а она в сторону смотрит. У нее было много претендентов, она
разборчивая была. Ничего не вышло с ней у Валеры. Стоит один, хмурится. Увидел
опять меня, улыбается, идет: потанцуем. Я говорю: ты даже не помнишь, как меня
зовут. Он: а ты и не сказала. Я говорю: нет, сказала. Если с трех попыток
вспомнишь, потанцуем. Он начал пробовать. Лена, Таня, Вера. Всё мимо. Я говорю:
извини. Понимала, что рискую, но все на кон поставила. Он отошел. Я вижу, он с
каким-то другом говорит, а друг что-то у нашей девчонки спрашивает. Моя
знакомая. И идет опять ко мне: вспомнил, Галя!
Ладно, танцуем.
Потом он меня провожал, целоваться
начали у забора. Тетя Римма дома была на этот раз. Я вижу и чувствую, он очень
хочет смелым быть, но не умеет. Пойдем, говорит, еще воздухом подышим.
Пошли, дошли опять до парка, опять
целуемся, он меня хватает – и в кусты.
Но я понимаю, что это не любовь, а
просто парню хочется, чтобы у него это было. Все равно с кем. И я бы в другом
случае еще подумала, то есть, может, и согласилась бы даже, но Валера мне очень
понравился, я с ним так дешево не могла разменяться. А он распалился, валит
меня на траву, то есть уже прямо насилие какое-то. Но слова ласковые говорит.
Маскируется. А сам дрожит, дышит, нервный, страшно смотреть. Будто у него жизнь
решается.
Я сейчас скажу такую вещь, что вы меня
аморальной посчитаете. А это мой опыт и размышления. Я вот что скажу: человек
многое делает в первый раз. И его учат, и это нормально. В школе читать,
писать, потом работать, включая даже на самолете летать. Инструкторы всякие. А
самое важное в жизни дело, после чего мужчина да и девушка тоже начинают
взрослую жизнь, пущено на самотек. Сейчас, говорят, легче, но не думаю, чтобы
совсем. А в наше время для молодого человека или
девушки первый опыт – это такая травма, такая иногда трагедия, столько нервов,
а то и вообще судьбу калечили себе. Мальчишка всего-то хочет мужчиной стать, а
что выходит? И женится по дури, и незапланированная беременность. И
венерические заболевания, кстати. Будете смеяться, но я считаю, что из-за этого
советская власть рухнула. У людей не было нормальных условий реализовать свои
половые потребности, вот их и повело на экстремизм. Почему арабский мир
бунтует, мусульмане эти все? А что вы хотите, если молодой мужчина, пока не женится,
не знает, куда себя девать? Естественно, он звереет и дуреет. А если у него девушка,
гармония, любовь, в гробу он видал эти теракты, пусть других дураков ищут,
правильно?
Так вот, мое аморальное предложение на
будущее: узаконить профессию женщин, которые будут обучать. За умеренную плату,
с дотацией от государства. Чтобы молодой человек спокойно пришел, ну как к
врачу, чтобы его спокойно обработали – и всё, строй дальше свою жизнь, но уже
головой, а не тем местом, которое у тебя свербело.
С одной стороны, фантастика, с другой –
почему нет? Все идет к автоматизации и роботизации, будет большое количество
безработных женщин, вот пусть и займутся. И мужчины тоже.
В общем, Валера весь трясся, даже
некрасивый стал, я лицо в сторону отвернула, а на меня из травы, сейчас будет
смешно и грустно, хоть и противно, но из правды слов не выкинешь, в общем, на
меня смотрит какашка. Да свежая, еще пар от нее идет!
И запах, конечно. Возле парка почему-то туалета не было. То есть был, но на
отшибе, в кустах, туда девушки боялись ходить, парни тоже – там караулили
хулиганы и деньги отбирали. Вот и гадили где попало. И я Валере говорю: ты
места лучше не нашел? И показываю. Его перекосило, весь настрой сразу сшибло.
Вот…
Потом мы не виделись сколько-то.
Потом смотрю, он мимо дома прошел. Туда,
сюда. Я дома была. А он ходит. Я выглянула: Валера, ты чего? Да я так. Может,
прогуляемся?
Прогулялись, он извинялся, что так себя
вел. Я хоть сама молодая совсем, а он мне казался вообще мальчик. Третий курс у
него был, лет девятнадцать-двадцать.
Начали мы с ним как бы дружить. На
танцах танцуем, в кино сходили. Целуемся, обнимаемся, но больше ничего. Один
раз были дома, тетя Римма на смене работала. И такое настроение на меня нашло,
очень мне стало его жалко. Как ребенка просто. И я все сделала так, что у нас
все получилось. Он счастливый был. И я тоже. И начали встречаться каждый день,
он то в увольнительную законно ходил, то сбегал. В любви признался. Вы
спросите, чего мне, дуре, было еще надо? А дура умная оказалась, вот и все.
Потому что я видела, что я его люблю, а ему тоже любви хочется, но он еще
никого не нашел, а со мной что-то получилось, ну пусть тогда со мной, пока
никого другого нет. Всем хочется любви, никто не хочет один быть. Вот и он.
И тут я залетаю. Беременность. Срок
небольшой, но все равно назад не вернешь, само не рассосется, надо что-то
делать. Признаюсь тете Римме, она ругается. А с абортом проблема. Они
разрешались тогда, но в больнице у нас работала женщина, которая из нашего
села, и она сказала бы моему отцу, а тот бы меня убил. И тете Римме досталось
бы. А она опытная, она себе выкидыши несколько раз устраивала. Решила мне тоже
устроить. Поила травками какими-то, молоко еще, помню, с йодом, я чуть не
отравилась, потом в бане нагрела мне лохань и усадила чуть не в кипяток, я всю
кожу ошпарила себе. Но выкидыша не получилось, зато начало там внутри что-то
гнить с кровью. Погиб зародыш, но не вышел. Меня в больницу.
Позор, скандал, не хочу даже
рассказывать. Уехала обратно в деревню. Правда, потом опять вернулась.
Но Валере ничего не сказала. То есть
сказала, но не впрямую, а сказала так: Валер, а вдруг у нас ребеночек будет? И
он так испугался, смотрит на меня враждебно, как на чужую. И я подумала: я ведь
правда чужая для него, не любит он меня, зачем я человеку всю жизнь испорчу?..
Могла бы все сказать? Могла. Женился бы
он на мне? Да запросто! Не я первая, не я последняя, та же Вика так замуж и
вышла. Мы это называли «через залёт».
Но я не только замуж хотела, я хотела,
чтобы меня человек любил. Конечно, рожать надо было, а не фокусничать, но это я
сейчас говорю, а тогда… Счастье еще, что я детородная осталась, две дочери, муж
теперешний мой, Игорь, в зубах их носил. А сейчас внуков носит. Близняшки от
Веры и целых трое от Наташи, два парня и девчонка. Счастье полное. С Игорем у
меня такой любви не было, как с Валерой. Я тогда уже в профком выдвинулась,
потом заочное кончила, мастером стала, а Игорь инженер. Характер спокойный,
человек добрый, отличный. И меня очень любил. Я так скажу, замуж надо выходить
не за того, кого ты любишь, а за того, кто тебя любит. Опять Вику вспомню, ее
муж года через два-три так бил, что чуть до смерти не убил. За то, что она его
на себе женила. А ведь хвасталась сначала. И чего? Так и разошлись. А после
этого у нее еще два мужа было или три, а потом и вовсе спилась и от этого
померла. Я считаю, закономерность. Если ты кому-то жизнь испортишь, тебе тоже
сладко не будет.
Валеру мне жалко. Мне очень жалко, что у
нас не получилось. Зато, надеюсь, он нашел кого-то, полюбил, счастлив. С другой
стороны, Игорь вот тоже обижался, он тоже чуткий, как и я, ты, говорит, вышла
не по любви, а по расчету, что я был инженер с перспективой и тому подобное. Я
отшучивалась. А прошло время, все выровнялось, уже как бы тоже люблю.
Прикипела. Семейная жизнь, сами понимаете. Люди становятся как сиамские
близнецы. Получается, ты по любви, или он по любви, или оба по любви, а иногда
и оба не по любви, а конец у всех один, правда? Если люди нормальные, всегда
ужиться можно.
Но иногда думаю: а вдруг я ошиблась,
вдруг Валера меня тоже все-таки любил?
Хотя нет, вряд ли.
Такая вот история, ни смысла, ни морали,
а просто, как вам сказать…Факты из жизни.
ИКША
Она
вошла на маленькой станции между Марселем и Арлем.
Иван Бунин. Камарг
Полупустой вагон электрички, середина
дня, зима.
Вошли и сели напротив меня женщина и
девушка, сразу видно, что мать и дочь – обе коренастые, с круглыми лицами, мать
в красной куртке с белой надписью Russia, буквы латинские, вязь славянская, дочь
в короткой курточке химически-яркого зеленого цвета с пышным фиолетовым мехом
капюшона – о таких нарядах люди их круга говорят: богато смотрится!
Они были раздражены и негромко
переругивались.
– Ехай теперь
с тобой, – говорила мать. – Весь день потеряю.
– Могла бы не ехать.
– И не поеду. Сойду вот сейчас на
следующей, и всё.
– Сходи.
Помолчали.
– Ты могла сказать мне или нет? –
спросила мать.
– Отстань.
– Отстань. Одно слово всегда – отстань.
Я вот возьму и отстану в самом-то деле, не обрадуешься!
– Еще как обрадуюсь. Помолчать можешь?
– А чего я сказала? Я и так уже молчу.
Говори не говори, никакого толку. А вот если бы слушала, ничего бы не было.
– Мам!
– Теперь мам, ага. Где ты раньше была?
Мать распирало сознание своей правоты,
не терпелось высказать досаду.
– Я тебе сразу, с самого начала что
говорила? – допытывалась она.
– Не помню.
– А ты вспомни.
– Сказала, не помню.
– Все ты помнишь, только признаться не
хочешь!
– Ладно, не хочу, отстань.
– Ага, значит, помнишь!
– Помню.
– И что я сказала?
– Отстань.
– Нет, что?
Девушка отвернулась.
– Я могу напомнить, – не унималась мать.
– Но хочу, чтобы ты сама вспомнила. Или напомнить?
– Ну?
– Что ну?
– Давай, говори, ну тебя на фиг уже! –
разозлилась дочь.
– Ты как на мать?! – Женщина глянула на
меня и понизила голос. – Ты совсем уже?
– О, ё! – застонала дочь.
– Вот тебе и «ё»!
Тут электричка остановилась, голос
объявил: «Икша, следующая Трудовая!»
Мать замолчала. Она притомилась и
восприняла остановку как повод для передышки. Быть человеком неправым и
обвиняемым неприятно, но и правым, обвиняющим – нелегко, особенно если знаешь
осознанно или подспудно, что рано или поздно тебе за твою правду обязательно
отомстят.
Вошли юноша и девушка. Все посмотрели на
них. Они были в одинаковых костюмах космического серебряного цвета. Не проходя
дальше в вагон, поставили в угол что-то в длинных и широких оранжевых чехлах,
сняли шлемы, тоже оранжевые. У юноши была короткая стрижка новобранца, лицо
ясное, светлое, голубоглазое, без особых примет, просто приятно красивое. И
девушка была безлико хороша: длинные светло-русые волосы, рассыпавшиеся по
плечам, правильные черты лица, глаза тоже голубые. Очень молодые, лет
семнадцати или даже шестнадцати, они были похожи, как брат и сестра, но ясно,
что не брат и сестра. Стояли, глядя друг на друга, улыбались, будто давно не
виделись. Но ведь и правда не виделись толком несколько часов – носились по
склонам в своих шлемах и очках, а теперь сняли и вспомнили, какие они красивые,
вот и любуются заново. Девушка подняла руку и то ли погладила пальцами по щеке
юноши, то ли что-то сняла или вытерла, неважно, в этом жесте было столько
заботы, любви, нежности, что у всех, кто видел, наверное, сердце захолонуло от
счастья и тоски. Эта пара была похожа на астронавтов из фантастического фильма,
причем особенных, специально отобранных, которых вывозят на далекую планету для
размножения, для спасения цивилизации. А мы были остающиеся и обреченные
земляне.
– Вот научилась бы тоже хоть на лыжах
кататься! – поучительно заметила мать дочери.
– Да бли-и-ин!
– взвыла дочь. – Ты достала насмерть! Хоть бы разбиралась бы, это не лыжи, это
сноуборды!
– Какая разница?
– Какая разница! Только и слышу, какая
разница! Огромная! Ничего не понимает, а туда же! И во всем так! И хватит уже,
я сказала, а то сейчас сама сойду и назад поеду!
– Доча…
– Да сколько же можно! – Дочь вскочила и
пересела на другую скамью – сзади матери и спиной к ней.
Мать посмотрела на меня так, будто
извинялась за поведение дочери. Развела ладони, растопырив пальцы, будто что-то
выпускала, и выдвинула вперед подбородок, обычно
этот жест означает признание чего-то печального, но неизбежного. Я не был с ней
согласен, однако она застала меня врасплох, поэтому машинально кивнул.
На нестерпимо красивых молодых людей
больше не смотрел, чтобы не травить себя. Впрочем, на станции Лобня они вышли
и, показалось, весь вагон вздохнул с облегчением.