Рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 7, 2018
Олег Хафизов
– прозаик, эссеист, сценарист. Родился
в Свердловске. Окончил факультет иностранных языков ТГПИ им. Л.Н. Толстого,
учился в Литературном институте им. А.М. Горького. Работал
художником-оформителем, переводчиком, журналистом, телеведущим, педагогом. Печатался
в журналах «Новый мир», «Знамя», «Октябрь», «Дружба народов» и др. Автор четырех книг прозы. Финалист конкурса
им. И.П. Белкина (2004), дипломант Международного Волошинского
конкурса (2012). Живет в Туле.
Однажды мне приснилось, что я битлас. Битласы выступали на
нашем балконе, все уже собрались во дворе слушать концерт, но одного битласа, Джона Леннона, почему-то не хватало. Заболел, что
ли? Хоть концерт отменяй.
Поскольку дело происходило у меня дома,
то, естественно, за помощью обратились ко мне. Я знаю почти все песни «Битлз»,
а если что-то и забуду, то могу пропеть на приблизительном
английском, как их обычно исполняют во дворе. Вместо
can’t buy me love – «кинь бабе
лом», вместо let it be – «лорипи» и т. д. В
шумихе этого все равно никто не заметит, как и того, что я не умею играть на
гитаре. А что, думаете, Леннон очень-то умеет? Главное, чтобы у музыканта был хороший бой и
он очень сильно и часто ударял по струнам правой рукой. Что же касается левой
руки, то струны можно и не зажимать или зажимать так же приблизительно, как выговариваешь слова.
Главное, что у тебя почти такие же очки
в тонкой металлической оправе и тертые джинсы Wrangler. А надрыва, как говорится, не занимать.
Мы же слышали, как ты поешь You’ll never give me your money, когда моешь
посуду. Чуть ли не жалобнее самих битлов.
Словом, мы вышли на балкон, выкрикнули
свое сакраментальное one, two, three, я размахнулся для удара по струнам – и
проснулся.
Я сидел на кровати под портретом Джона
Леннона моей собственной кисти и, видимо, продолжал еще некоторое время петь
наяву. Надо мною склонилась встревоженная мама, через ее плечо в каморку
заглядывал отец.
– Блажит! –
сказала мама.
Мне было тринадцать лет, и моя битломания к этому времени
достигла острой формы, переходящей в хроническую. Я за деньги записывал альбомы
«Битлз» и других групп с дисков, сам брал пласты
напрокат у спекулянтов и «описывал» их, то есть записывал сначала себе, а потом
еще нескольким ребятам за мзду, так что запись для меня получалась бесплатной, а
то и приносила несколько рублей дохода.
В специальный блокнот я переписывал с
конверта и «пятачка» пластинки все, что там только было напечатано, от названий
и текстов песен до имен исполнителей, названия фирмы звукозаписи, каких-то
непонятных продюсеров и инженеров и даже необъяснимой надписи All rights reserved.
Я выписывал в блокнот все названия
групп, какие только мне попадались, включая такие диковинные, как «Трехсобачья ночь» или «Ложки, полные любви». Я собирал
фотографии битлов, а затем и роллингов, и других
артистов, мутно переснятые с других фотографий или вырезанные из журналов, где
их творчество подвергалось уничтожающей критике.
Я перерисовывал портреты моих кумиров с
фотографий и развешивал по стенам каморки до тех
пор, пока не достал цветные плакаты из журнала Pop Photo. Я подпевал битласам, изображая пустыми руками гитарные
риффы или барабанную дробь. Я пытался переводить с
английского названия и слова песен: «Счастье – это теплое ружье», «Она вошла в
ванную комнату через окно», «Ты никогда не дашь мне свои деньги», «Я видел ее
стоящей там». И, конечно же, я воображал себя битласом.
Позднее я получал во сне предложения о
совместных выступлениях и от других команд. Так, мне пришлось подменять на моем
балконе Кита Ричарда из The Rolling Stones. А затем музыканты группы Deep Purple, узнав о том, что я когда-то закончил
три класса музыкальной школы по классу фортепиано, предложили исполнить партию
Джона Лорда на хаммонд-органе в композиции Lazy. Однако, как и
во время моего выступления с «Битлз», мой сон и концерт прерывались каждый раз,
когда я заносил руку для первого аккорда.
Моя битломания крепчала, пока музыкальные фантазии не сменились
эротическими. Но и в самых диких фантазиях я не мог вообразить, что
когда-нибудь мне предстоит встретиться не во сне, а наяву с одним из членов ливерпульской четверки. Затрудняюсь даже
найти сравнение для такой фантастической ситуации с точки зрения семидесятых
годов. К примеру, как если бы не Леннон, а Ленин ожил и явился в наш класс.
А теперь перескочим через двадцать лет и
перенесемся в годы, называемые сегодня лихими девяностыми. События, которые я
собираюсь здесь описать, являются строго историческими, но в каком именно году
они произошли, не помню ни я, ни их единственный свидетель. Этот свидетель
признался, что вообще не припоминает данного факта по причине его ничтожности с
точки зрения коммерции. Но если, как утверждаю я, он все же имел место, то,
скорее всего, это было перед президентскими выборами 1996 года или перед
выборами в Государственную Думу в 1997-м.
Был понедельник, и я был с похмелья. Не
буду тратить красок и описывать мои чувства тем, кто
когда-либо страдал от пьянства. Тем более не стоит стараться для тех, кому эти страдания незнакомы. Замечу только,
что мое присутствие на работе в тот день не было ни вынужденным, ни
героическим, как могут подумать нынешние дрессированные журналисты.
Если бы у меня был выходной, больничный
или отпуск, то для исцеления я все равно явился бы в редакцию, а не в ресторан.
Нигде я не нашел бы столько остроумных единомышленников, готовых разделить со
мною последние сбережения, и нигде бы не устроился уютнее, чем на моем
продавленном, прожженном, обтерханном диванчике, точно повторяющем малейшие
изгибы моего грешного тела.
Достаточно было дождаться, пока
соберутся соратники, потерпеть немного для вида, показавшись на глаза
начальству, да избежать такого задания, для которого надо куда-нибудь выезжать
и общаться с людьми.
Я открыл окно в кабинете и сел на диван,
разувшись и закинув ноги на журнальный столик. Компьютер я не включал, потому
что в описываемую историческую эпоху у нас в редакции они полагались только
самым привилегированным сотрудникам. Затем я закурил и чуть не свалился с
дивана от головокружения.
На часах было без десяти десять, а народ
в редакцию обычно собирался часам к десяти. Я прикрыл глаза и постарался
забыться, чтобы незаметно проскочить этот томительный этап. Перед глазами
прыгали какие-то цветные звездочки и геометрические фигуры – алые, желтые,
сиреневые. В старину такое оптическое явление называлось «видеть лягушек» или
«видеть мальчиков», и отсюда, очевидно, пошла знаменитая фраза Пушкина: «И
мальчики кровавые в глазах».
Я полулежал на диване с прикрытыми
глазами и прислушивался к звукам в коридоре. Сердце мое начинало трепетать,
когда раздавалось жужжание лифта, и опадало после того, как двери со стуком
раскрывались на чужом этаже. Это продолжалось очень долго, примерно десять
миллионов лет. Я, однако, не заснул ни на мгновение. А когда открыл глаза, то
на часах было десять без восьми.
В дверь заскреблись. Свои так не
заходили. Я встрепенулся, сел прямо и закинул ногу на ногу для солидности,
заметив при этом, что на мне отсутствуют ботинки, а носки близки друг другу
цветом и фасоном, но не настолько, чтобы внимательный наблюдатель отнес их к одной
паре.
В комнату деликатно проникли двое без
ярких возрастных и половых признаков. Оба с короткими щетинистыми волосами, с
бледными губами и глазами, в кедах и маечках. У одного в ухе серебряное
колечко, у другого на шее какой-то иероглиф. На запястьях наборные бисерные
браслетики из тех, которым приписывают лечебные свойства.
– Вы ведь пишете о боевых искусствах? –
спросил один из них, вероятно мужчина.
– Бывает, – отвечал я, изображая
китайское приветствие кулаком, упертым в ладонь.
Мы посмеялись этой шутке.
– Мы внимательно следим за вашим
творчеством, – сказал другой, очевидно женщина. – Землемир хочет рассказать вам о новом боевом искусстве,
которое он создал на основе ведических текстов и
практик древних славянских волхвов.
– Вы землемер? – справился я, вставляя
кассету в диктофон.
– Вовсе нет. Я председатель областной
федерации боевых искусств «Стиль воды» Землемир Мутко. А это моя ассистентка Лиля.
Землемир присоседился
рядом со мною на диван и вгляделся в мои глаза непостижимым взглядом, какой
бывает у птиц, рептилий и людей, одурманенных наркотиком. Я отвечал ему таким
же взглядом.
– По вашим глазам я вижу, что вы тоже
духовный человек, – сказал Землемир. – Поэтому я
расскажу вам о стиле воды, а затем продемонстрирую его на практике.
Для начала Землемир
справился, приходилось ли мне когда-нибудь заталкивать в воду туго надутый мяч.
Если да, то я, конечно, обращал внимание на то, что удерживать мяч под водой
можно лишь при помощи значительного усилия. И чем сильнее мы вдавливаем мяч,
тем сильнее он пытается выскользнуть из наших рук и выпрыгнуть наружу. Такова
сила «пустого места», которым наполнен мяч, и «мягкой» бесформенной воды. Затем
он справился насчет того, что, по моему мнению, сильнее: вода или гранит.
– Вода! – догадался я, поскольку не
меньше Землемира начитался брошюр про восточные
единоборства и про то, что слабость побеждает силу, а гибкость побеждает
жесткость.
– Гранит побеждает воду, рассекая ее, –
объяснил Землемир, как будто и не заметил моей
угадки. – Но, рассекая воду бесчисленное количество раз, он тратит свою силу и в конце концов рассыпается в песок. Если вы смотрели вчера
телевизор, то видели, как «слабая» вода смыла целый город в США с его
небоскребами, автострадами и машинами. Главное – изменить вектор силы так,
чтобы она была направлена против того, кто ее применяет. И тогда хилый ботаник
в очках одним движением кисти бросит на землю чемпиона по боксу в тяжелом весе.
Во всяком случае, с моей тренировки по стилю воды недавно увезли в больницу
мастера спорта по классической борьбе, который хотел продемонстрировать бросок
на Лиле.
– Его уже выписали, – уточнила Лиля, похрустывая пальцами.
– Прежде чем приступить к тренировке,
надо полностью расслабиться и войти в образ воды. Повторяйте про себя: я вода,
я теку под уклон, у меня нет формы. – Землемир встал
в середину кабинета, прикрыл глаза, весь обвис и закачался, как водоросль в
реке. – При помощи тренировок мы достигаем полной расслабленности
и наше тело мгновенно реагирует на любое воздействие, передавая его туда,
откуда оно пришло.
Землемир глазами показал
Лиле, чтобы она действовала. Лиля встала и понарошку
сильно толкнула Землемира в грудь, после чего тот
весь сотрясся, как желе, увильнул из-под ее толчка и слегка подтолкнул девушку
в бок. Лиля, подпрыгнув, красиво пролетела
несколько метров по воздуху и обрушилась в другом конце кабинета.
– Если бы на ее месте был борец, он бы
вообще расшибся, – сказал Землемир, выходя из своего
транса и помогая ассистентке подняться на ноги. – Вот вы – физически сильный?
– Да, – отвечал я.
– Так я вам гарантирую, что вы ничего не
сможете сделать с Лилей. Хотите попробовать?
Я хотел было ответить скабрезностью
насчет того, что не прочь что-нибудь попробовать, но передумал при виде
сурового лица мускулистой девушки. Двери лифта с громким стуком раскрылись, и
редактор Стасов заскребся ключом в замке своего
кабинета.
– Пойдемте в коридор. Здесь тесновато, –
предложил я.
Я увидел, как Стасов заходит в кабинет в
сопровождении какого-то бородатого амбала
в шортах. Мы вышли на лестничную площадку, и Землемир
несколькими пассами привел Лилю в состояние воды. Она, как он давеча, обвисла
флагом и заколебалась.
– Ударьте ее любым ударом в любое место
– со всей силы, – любезно предложил Землемир.
– Как-то… – отвечал я.
– Бейте, не стесняйтесь. Из вас двоих
здесь жалеть надо вас, – усмехнулся Землемир.
– Неудобно женщину. Может, лучше вас? –
предложил я.
– Можно и меня, но при равной физической
кондиции эффект не такой разительный. Стиль воды подразумевает…
Землемир еще продолжал
что-то излагать, когда я ударил его кулаком в нос. Из носа пошла кровь. Землемир схватился за лицо.
– У вас неправильная техника, – глухо
посетовал он сквозь пальцы.
– Где здесь туалет? Пойдем, Вить, замою,
– сказала Лиля Землемиру и повела его под локоть по
коридору.
– Опять кого-то мудохаешь? Зайди, –
сказал, высовываясь из двери, редактор Стасов.
Стасов был встревожен.
– Там какой-то амбал
сидит молча и смотрит. Я его боюсь. Побудь,
пожалуйста, рядом, – успел он шепнуть мне на ухо, когда мы проходили мимо
секретарши, поглощенной пасьянсом на компьютере.
Амбал сидел в углу
кабинета, закинув ногу на ногу, и листал подшивки нашей газеты, разложенные на
столе. Стасов сел за стол и начал использовать свой компьютер
точно так же, как использовала эту технику секретарша большую часть рабочего
времени: раскладывать какие-то пасьянсы и строить лабиринты из кубиков.
– Как работа над репортажем? – спросил
он нарочно, чтобы изобразить рабочую атмосферу.
– Никак, – отвечал я без обиняков.
– Глянь. Может, как-то используешь в
юмористических целях. – Он подал мне почтовый конверт с маркой, на которой был
изображен поэт Тарас Шевченко, похожий на моржа.
Вместо обратного адреса на конверте
значилась какая-то аббревиатура. К конверту было подколото письмо на нескольких
страницах.
Амбал фыркнул и
метнул в нашу сторону свирепый взгляд.
Я развернул оберточную бумагу письма,
которое начиналось такими словами:
«Добрый день, дорогая редакция! Я
никогда вам не писал, но все-таки решил написать. Я ваш давний читатель и
благодарю за прекрасные статьи ваш замечательный коллектив…»
Далее следовало перечисление талантливых
сотрудников нашей редакции, среди которых значился и ваш покорный слуга.
«В тюрьме у меня появилось много
свободного времени, и я решил посвятить себя поэзии, – продолжал наш благодарный
читатель. – Предлагаю вашему вниманию мою первую поэму. В том случае, если она
будет опубликована, гонорар вы можете присвоить себе или перечислить на счет
какого-нибудь детского дома».
Поэма представляла собою сатирическое
изображение политической обстановки в стране при
помощи частушек, в которых так часто упражнялись наши читатели.
Пока пенсионер копеечку считает,
Наш олигарх седьмую яхту покупает,
– сетовал поэт.
– Ага! – угрожающе пробормотал амбал, с пыльным облаком
захлопывая папку с газетами и раскрывая
следующую.
– А в чем дело, любезный?
Вы, вообще, к кому? – расхрабрился Стасов.
– Ни слова! – произнес амбал, поднимаясь и потрясая
огромной окованной на углах папкой так легко, как будто это была школьная
тетрадка.
Он был на две головы выше меня и вдвое
шире, а кисть его руки была толщиною с ногу Стасова. Вряд ли он когда-нибудь
слышал о существовании стиля воды и о том, что слабость побеждает силу, а
гибкость побеждает жесткость. На мгновение мне показалось, что он сейчас метнет
свой тяжелый снаряд в Стасова и снесет ему голову. Стасов благоразумно ужался
за монитором компьютера.
– Проштудировал вашу газету за три года
и не обнаружил ни слова правды. Ни одного! – обратился амбал ко мне как к свидетелю.
– Газета основана в тысяча девятьсот двадцать
пятом году – это правда, – пробормотал Стасов, потупившись.
– Мочить вас надо!
Амбал швырнул
подшивку на пол, плюнул на нее и обратился к Стасову, указывая на меня перстом:
– К нему это не относится! Скажи
спасибо, что этот человек записал мне альбом Abbey Road в семьдесят
третьем году. Ты есть никто, и звать никак. Но его я знаю и ради него тебя пощадю.
Амбал вышел, едва не разрушив
кабинет ударом двери, а Стасов вслед ему мстительно прикрикнул:
– Надо говорить: «Пощажу»! Хам! Ты его знаешь? – Он достал платок и дрожащей рукой отер
пот со лба.
– Не припомню. Мало ли кто у меня писал.
Мы таких называли «писчики».
– Посмотри, он ушел?
Я выглянул в коридор. Там никого не
было.
– В одном он прав: спасибо тебе, –
сказал Стасов.
– А можно часть благодарности наличными?
– справился я.
– Сколько?
Стасов достал свой бумажник, избавляя
меня от унизительных поисков.
Казалось, все складывается прекрасно. Я
накинул куртку и собирался уже направиться в ближайший магазин, когда путь мне
преградил еще один персонаж. Это был творческий человек, художник по фамилии
Мраков. До сих пор не знаю, была ли его слишком эффектная фамилия псевдонимом,
но она как нельзя точнее отражала суть его творчества
да и его тоскливой личности в целом. Настолько, что я избавляю читателя от
описания этого типичного неформала девяностых.
– Куда-то собрался? – поинтересовался
Мраков, огибая меня и устраиваясь на моем заветном диване.
– Уезжаю на репортаж, – солгал я.
– Погоди. Присядь. Пять минут тебя не
устроит. – Мраков закурил.
Я присел на край стула, не говоря ни
слова, чтобы не облегчать наше общение. Мы молчали.
– Вот ты постоянно ищешь скандальные
темы для статей, – сказал он наконец, хотя на самом
деле я избегал подобных тем. – А мог бы ты написать о том, как моя выставка
была разгромлена, а я арестован по политическим мотивам?
– Ты был арестован?
– Пока нет. Но буду, если ты придешь и
опишешь мой арест.
– Насколько я знаю, сейчас за картины не
арестовывают, хоть какашку
нарисуй, – возразил я.
– Я нарисую такую картину, за которую
меня будет преследовать РПЦ.
– Православная церковь?
– Да. Я нарисую распятие, а на нем… – и Мраков сообщил, что хочет изобразить распятого
Христа в таком гнусном виде, что я здесь не могу этого
передать.
– Мракобесы устроят погром моей
выставки, а меня задержат – хотя бы на несколько часов. Ты опишешь это в своей
статье, и я с этой статьей обращусь в американское посольство.
– А дальше что?
– А дальше попрошу политического
убежища.
– Боюсь, что тебя не арестуют.
– А если арестуют?
– Я об этом писать не буду.
– Испугался?
– Ага. Испугался.
– Тогда у меня есть для тебя еще одна
тема, от которой ты не сможешь отказаться. – Мраков достал из папки фотографию
своей картины, на которой был изображен Пол Маккартни с бородой – как на
обложке альбома Let It Be.
Точно такую же картину с этой же самой
фотографии я написал маслом, когда мне было тринадцать лет, уже тогда отлично
понимая, что эта забава не имеет никакого отношения к искусству.
Мраков собирался подарить эту картину
Полу Маккартни, чтобы тот в знак благодарности пригласил его на жительство в
Великобританию. Однако он не знает ни слова по-английски
да и, вообще, писать не мастак, поэтому я должен составить для него письмо и
перевести.
– С меня коньяк, – добавил Мраков
туманно.
– Коньяк вперед, – парировал я.
Мраков приуныл. Мне же и за целую бочку
коньяка не хотелось лицезреть перед собою эту кислую
морду. Поэтому я попытался его переубедить.
– Перевести нетрудно, но у тебя ничего
не выйдет, – сказал я.
– Почему это? Скажешь, плохая картина?
– Дело не в картине. Но как ты ее
собираешься доставить?
– По почте. Бандеролью. Или через
знакомых. У тебя никто из знакомых не собирается в Англию?
Я стал доказывать Мракову, что к таким
мировым знаменитостям, как Пол Маккартни или Мик Джаггер, не просто даже
приблизиться на пушечный выстрел. Маккартни – это целый коммерческий концерн,
окруженный бюрократической структурой, менеджерами, продюсерами и секретарями,
заранее отсеивающими толпы сумасшедших со всего мира с их картинками, стишками
и песенками, посвященными «Битлз». Не знаю, откуда я это взял, но я и сам почти
уверовал в полную недосягаемость Маккартни для простых смертных, когда сияющий
Стасов заглянул в мой кабинет и сообщил:
– Поздравляю! Коржик пригласил в Россию
Пола Маккартни. Сэр Пол садится в самолет через час. А еще через три часа он
будет в Шереметьеве и ты возьмешь у него эксклюзивное
интервью. Никуда не уходи. Коржик пришлет за тобой машину.
Здесь мне следует пояснить, кто такой
Коржик, почему он пригласил в Россию Пола Маккартни и обеспечил его первое
интервью именно со мной.
Коржиком в нашей редакции называли
генерала А.В. Коржакова, бывшего сотрудника КГБ,
телохранителя Бориса Ельцина, а позднее – начальника службы безопасности
президента РФ.
В 1996 году президент Ельцин уволил
своего подручного Коржакова со всех постов из-за «дела коробки из-под ксерокса»
– предвыборного скандала с крупной суммой денег, – о котором
сейчас мало кто помнит и которое не имеет никакого
отношения к нашей истории. Однако и после увольнения Коржаков оставался крупной
политической фигурой и ворочал огромными деньгами.
В следующем, 1997 году он был избран
депутатом Государственной Думы от Тульского избирательного округа и выпустил
первую из своих разоблачительных книг о Ельцине, его семье и окружении, которая
шла нарасхват.
Как депутат он держал в нашем городе
свою приемную и наведывался к нам для встреч с избирателями, открытия детских
соревнований и тому подобных публичных мероприятий, которые мы освещали в своей
газете, что называется, «реально помогал городу». Наши редакторы, получавшие от
него деньги за публикации, встречались с ним запросто и между собой называли
его Коржиком.
В 1996 году, будучи членом
избирательного штаба Ельцина, Коржаков устраивал в Туле концерты звезд эстрады,
театра и кино, включая и великих советских артистов, о которых такое трудно
было подумать. А в 1997 году он лично встречался в Москве с королем поп-музыки
Майклом Джексоном и подарил этому отбеленному негру шашку, которую затем
таможенники отняли у Джексона в аэропорту.
Ходили слухи, что Джексон приезжал в
Россию по личному приглашению Коржакова. И хотя эти слухи вряд ли были
справедливы, ни у кого не возникало сомнений, что у Коржика хватит влияния и
денег, чтобы нанять кого угодно для чего угодно.
Ничего особенно удивительного не было и
в том, что он из всех изданий страны выбрал нашу газету, которая приносила ему
столько практической пользы. А в нашей газете (да и во всей местной прессе
описываемого периода) я был единственным знатоком музыки, способным лично брать
интервью у собеседника на английском языке и даже понимать кое-что из того, что
он отвечает.
– Значит, невозможно добраться до
Маккартни? – мстительно напомнил мне Мраков, бывший
немым свидетелем этой сцены.
Я только пожал плечами. Как журналисту и
битломану со стажем мне полагалось прыгать от
радости. Я же чувствовал себя подобно человеку, которому, как в известной
прибаутке, отключили воду в тот самый момент, когда он намылился. Куртка была
уже на моих плечах, и деньги – в моем кармане. Мне оставалось до блаженства
каких-нибудь двести шагов и десять минут. И вот невидимая могучая рука хватает
меня за шиворот и отбрасывает от цели как минимум на пятьсот километров и
восемь часов.
– Я поеду с тобой и лично передам
картину Полу, – заявил Мраков, уже называя Маккартни по-свойски, Полом.
– У тебя нет с собой картины, – напомнил
я.
– Привезу на такси. Полчаса тебя
устроит?
– Тебе не разрешат. Машина ведь не наша,
а Коржакова. Там еще будут какие-нибудь телохранители, фотографы, места всем не
хватит.
– А может, будет место?
– Сейчас узнаем.
Я вышел в коридор, покурил там возле
туалета и вернулся минут через семь.
– Нельзя, – сообщил я Мракову. –
Сказали, что аккредитован только один человек, а посторонним нельзя по
требованиям безопасности.
Мраков заметался по кабинету:
– Тогда ты сам передашь картину Полу!
– А большая она?
– Маленькая. Метр на полтора. Только не
забудь передать ему письмо и сказать, что это работа художника Мракова, который
с детства собирает записи «Битлз» и подвергается из-за этого политическим
репрессиям.
Я понял, что Мракову лучше не перечить,
чтобы он не впал в отчаяние. А картину я поставлю в туалете перед отправлением
или выкину в кювет где-нибудь по пути.
– Но и у меня одно условие, – заявил я,
чтобы не вызывать его подозрения слишком легким согласием. – Ты прямо сейчас
метнешься в киоск и принесешь мне полторашку пива.
Или пиво, или хрен тебе, а не Маккартни.
– У меня только на литр хватает, –
опечалился бедный художник.
– Хоть литр.
Мраков принес пиво так быстро, как будто
банка уже стояла наготове где-то в коридоре. Впрочем, зная мои замашки, он мог
купить пиво заранее и припрятать его в сумке в качестве последнего козыря.
Интуиция подсказывала мне, что моя поездка будет отложена на много часов, если
вообще состоится, так что эта жалкая доза успеет десять раз выветриться из
моего организма, и десять раз еще за это время ко мне вернется мой недуг.
Мраков испарился. Пригубив пива из
банки, я раскрыл блокнот и стал обдумывать вопросы моего интервью. Сколько уже
раз Маккартни отвечал на самые хитроумные, глупые, серьезные и смешные вопросы
самых знаменитых журналистов в мире? О чем таком я мог его спросить, что он уже
не сказал до этого миллион раз? «Как вам понравилась Россия?» Так он не успеет
ее повидать, едва выйдя из самолета. «Бывали вы в нашей стране?» Я и без него
знаю, что не бывал. «Как вы сочинили песню Yesterday?»
How did you compose the song “Yesterday”? – записал я в
своем блокноте и вдруг остро почувствовал, что мне совсем не хочется
разговаривать с Полом Маккартни, мне нечего ему сказать
и я ничего не хочу о нем знать, кроме того, что уже узнал в тринадцать лет.
Затем я сел на диван, прикрыл глаза, и
со мною произошло то, чего я так желал в десятом часу. Я заснул.
В таком нездоровом состоянии и неловком
положении это был даже не сон, а какое-то забытье – нечто промежуточное между
сном и явью, скорее напоминающее галлюцинацию. В английском языке для такого
явления есть подходящее слово – daydream, а в русском – «морок». После его
окончания бывает непросто осознать, что это не произошло с тобой на самом деле.
Итак, мне померещилось, что кто-то
подсунул под дверь моего кабинета записку с надписью: «Заходил, но не застал. Пол». Я расстроился, что мое задание сорвано, но и
обрадовался, что я в этом не виноват и теперь мне можно раскрепоститься
с чистой совестью.
С этой запиской я отправляюсь к Стасову.
Изучив ее, Стасов заявляет:
– Ну, ты понял, кто это был?
Я
не понимаю, хотя и начинаю догадываться.
– Этот здоровый мужик с бородой, который
здесь сидел, это и был Пол Маккартни! Как мы его только не узнали! Он посидел,
изучил нашу газету и решил с нами не связываться.
Припоминая внешность амбала,
я нахожу, что он действительно напоминает Пола Маккартни того периода, когда битласы носили бороды. Меня сбило с толку, что Маккартни
оказался таким громилой, но я ведь и не видел его иначе, как на фотографиях, а
по портрету комплекцию определить нельзя.
– Можешь его догнать? – спрашивает
Стасов.
– Попробую. Может, он сейчас ждет
московской электрички на вокзале. Тогда успею.
– Поставь ему бутылку вискаря, извинись и возьми интервью прямо на вокзале.
Стасов выносит мне бутылку виски «Джонни
Уокер» с этикеткой, на которой куда-то торопится долговязый мужик с тростью –
наверное, сам Джонни Уокер.
Я раскрываю бутылку и, понимая, что
совершаю непоправимое, подношу ее ко рту. Выпью, а Стасову скажу, что Маккартни
уже уехал.
– Это мне! – говорит бородатый амбал и вырывает у меня бутылку
изо рта в тот самый момент, когда я собираюсь сделать живительный глоток.
Очнувшись, я не мог сообразить, где
нахожусь, и почему у меня в ногах возится какой-то человек.
– Ты кто? – спросил я незнакомца,
который сидел на моем диване, угнувшись, и что-то рассматривал у себя за
пазухой.
– Я Мраков, – отвечал Мраков, доставая
из кармана и распутывая узелок с гранатой-лимонкой.
Я вспомнил, что нахожусь на работе и
Мраков должен был принести картину для Пола Маккартни.
– Картину принес? – спросил я, с
интересом разглядывая лимонку, которую раньше не видел так близко.
– Принес, – отвечал Мраков зловеще.
Я увидел в углу кабинета завернутую в
папиросную бумагу картину, которая на самом деле выглядела еще больше, чем я
предполагал.
– А граната зачем? – осведомился я.
– Если вы не возьмете меня к Маккартни,
я взорву себя и всю вашу редакцию вместе с собой.
Я рассмеялся.
– Напрасно смеешься! – возразил Мраков и
вцепился в кольцо гранаты.
Жар окатил меня до самых корней волос. Я
даже на некоторое время забыл о своих страданиях. Не зря же в творческих кругах
ходили упорные слухи насчет того, что Мраков сумасшедший, каждый год проходит
диспансеризацию и даже имеет соответствующую справку, которая делает все его
действия фактически безнаказанными.
– Я же обещал, что передам картину и
письмо, – напомнил я как можно мягче.
– А сам, небось,
повесишь картину в сортире или выбросишь в канаву, как только отъедете от
города, – провидчески возразил Мраков. – Я лично вручу картину Полу или мы все
здесь погибнем! – воскликнул он, сверкая бешеными глазами.
– Минутку, убери гранату. У нас,
кажется, есть свободное место! Сейчас узнаю…
Я хотел выйти из кабинета, а потом… но в это поверит только человек, находившийся в моем
положении. Потом я хотел добежать до кафе на углу и там быстренько опрокинуть
сто граммов. За это время Мраков, возможно, уже взорвет редакцию или, напротив,
успокоится. И в любом случае дела как-то наладятся.
– Ага, и наведешь
полон дом мусоров! Ты никуда не выйдешь, пока не
приедет машина от Коржакова! – Он снова вцепился в кольцо и даже стал его
теребить.
– Как же ты хочешь зайти в аэропорт с гранатой?
– Гранату я выброшу, когда мы будет
подъезжать к Москве и я точно увижу, что вы меня не
скинете с хвоста.
– Хорошо, а в туалет? В туалет хоть
можно?
– Мочись в окно.
От подобной наглости я впал в такую
ярость, которая была даже сильнее моего страха перед взрывом. Какой-то плюгавый мазила со своей дурацкой картинкой вломился в мой
кабинет, требует, чтобы я взял его с собой в Москву, и десять часов подряд
любовался его постной харей, и нюхал его прошлогодние
носки, да еще, видите ли, предлагает мне помочиться в окно!
Я уже хотел схватить его за горло и
вырвать из его руки гранату, как вновь явился Стасов. На этот раз Стасов
отплатил мне добром за добро, ненароком спасая от погибели мою, а заодно и свою
жизнь.
– Слышь,
попроси сэра Пола расписаться на этом диске! – Стасов протянул мне виниловый
альбом «Битлз» советского производства – «Вечер трудного дня», потрепанный,
завалявшийся бог знает с каких времен и оттого особенно диковинный. – И еще на
этом, и на этом. – Он вывалил мне целую груду компакт-дисков и буклетов от
сотрудников, детей сотрудников и их знакомых и даже увесистый том «Полной
истории “Битлз”».
– Давайте, давайте, – притворно ворчал
я, – несите еще статуую
бронзовую!
– И главное, сфотографируй его с номером
нашей газеты в руках, – напомнил Стасов.
– А можно – с моей картиной? – влез
Мраков.
– Вот сам поезжай и вручай ему свою
картину! – огрызнулся Стасов.
– А можно поехать с вами?
– Жалко, что ли? Поезжай, если Ордынский
не возражает.
Я не возражал.
Затем Стасов, настроенный весьма
благодушно, попросил Мракова «осветить» картину, то есть показать свой шедевр.
Долго уговаривать художника не пришлось. Он настолько был польщен нашим
интересом, что тут же начал распаковывать холст, положив гранату на диван.
И прежде чем я успел воспользоваться
легкомыслием Мракова и схватить лимонку, Стасов небрежно взял ее и стал вертеть
в руках. Мраков прекратил шуршать оберткой. Я хотел было схватить Стасова за
кисть руки, но побоялся совершать такое резкое движение.
– Муляж? – справился Стасов, подергивая
за кольцо.
– Почему муляж? Настоящая,
– возразил Мраков с какой-то странной гримасой.
– Какая настоящая! Как будто я их в
армии не насмотрелся! И кольцо здесь неправильно устроено! – Стасов оторвал
кольцо и небрежно бросил лимонку на диван.
– Стасов, Коржик просил срочно
перезвонить! – закричала из приемной секретарша, легко наполняя коридор своим
зычным голосом.
Стасов вышел, насвистывая Yellow Submarine.
Я стоял перед гранатой, как Андрей
Болконский перед взрывом. Почему я не бросился в коридор, не попытался
вышвырнуть лимонку в окно или хотя бы не лег на пол, это я затрудняюсь вам
сказать. За то время, что я стоял перед гранатой, я бы успел это сделать
несколько раз, но каждый раз какой-то голос возражал мне, что «уже поздно».
Потом в лимонке что-то щелкнуло и
зашипело. Моя голова чуть не лопнула еще до взрыва от прилива крови, и из
лимонки раздался демонический хохот. А затем лимонка произнесла загробным
человеческим голосом:
– Welcome to hell!
Я присел на диван. Сердце сильно колотилось. Мне было дурно.
– Я ее в секс-шопе
купил, – сообщил Мраков, хихикая. – Там еще наручники были, но, если бы я
приковал себя наручниками к батарее, вы бы меня оставили в редакции. Пойми меня
правильно, это мой единственный шанс свалить из этой страны.
– Понимаю, – отвечал я, слушая свои
слова как бы со стороны.
Наверное, у меня было предынфарктное
состояние, но я об этом не знал. И вдруг я совершил единственно правильный
поступок, какой только был возможен в ответ на такую пакость
художника. Не задумываясь ни на секунду, я взял в руки картину Мракова.
Как бывает у многих художников, портрет
Маккартни в исполнении Мракова напоминал скорее автора, чем модель. Вид
Маккартни на холсте был какой-то болезненный, недовольный, ехидный. Да и глаза
на лице были расположены не очень симметрично, как у самого художника.
Казалось, что Мраков устами Маккартни как бы говорит мне: «Что? Ловко я вас?»
Я распахнул окно пошире
и выкинул портрет с одиннадцатого этажа.
Наверное, если бы бомба на самом деле
взорвалась в кабинете, Мраков не был бы до такой степени поражен. Он широко
раскрыл рот и часто заморгал, а затем на цыпочках подошел к окну и выглянул на
улицу осторожно, как будто там висел покойник.
Картина перелетела плоскую крышу
типографии, которая примыкала к нашему зданию, и качалась на металлической
загородке, на краю. Для того чтобы ее снять, надо было выбраться из окна на
крышу и пройти по узкому парапету над пропастью метров двадцать.
– Сам выбросил, сам и доставай! –
потребовал Мраков.
– Щас! – был
ответ.
Трясясь от страха, Мраков залез на стул.
Даже на стуле он качался из стороны в сторону и едва удерживал равновесие!
Перешагнув на подоконник, он пошатнулся от сквозняка. А ведь еще даже не начал
спускаться на крышу.
– С меня коньяк, если достанешь! –
попробовал он надышаться перед смертью.
– Я не пью, – отвечал я.
Мне и действительно совершенно не
хотелось спиртного – то ли от резких впечатлений, то ли оттого, что время
прошло.
– Хоть напишешь о моей гибели в газете?
– Нет.
В это время, уже в который раз, старина
Стасов ворвался в кабинет и вновь изменил всю мизансцену.
– Кончай дурью
маяться! – потребовал он у Мракова. – Навернешься, а мне за тебя отвечать… У
меня к тебе две новости: плохая и хорошая. С какой
начать? – обратился он ко мне.
– Все равно… с
плохой, – отвечал я.
Мраков присел на подоконник, чтобы
узнать перед смертью новости.
– Битлас твой
не приедет. Он узнал, что в России продаются миллионы его пиратских дисков, а
он за это не имеет ни пенса. Он сказал, ноги моей не будет в этой воровской
стране. Никогда в жизни!
– И это плохая новость?
Я чувствовал, как по моему лицу
расплывается глупейшая, счастливая улыбка.
Мраков тоже мгновенно успокоился, точно
каким-то заклинанием из него удалили беса.
– Тогда и картина не нужна, – сказал он,
слезая с подоконника и закрывая окно.
– Какая же тогда хорошая? Вместо него
едет Мик Джаггер? – пошутил я.
– Возможно, но не в этот раз, – отвечал
Стасов. – А у меня завалялась одна вещь, которую я хотел вам дать, чтобы
угостить сэра Пола. Мне пить нельзя, а вам – за беспокойство.
И Стасов достал из-за спины красивую
коробку виски «Джонни Уокер», на которой был изображен быстро шагающий мужик с
тростью и в котелке.
Наверное, это был сам Джонни Уокер,
который спешил выпить.