Рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 6, 2018
Владимир
Данихнов родился в 1981 году в
Новочеркасске. Окончил Южно-Российский государственный технический университет.
Автор романов «Братья наши меньшие», «Чужое», «Девочка и мертвецы»,
«Колыбельная», «Тварь размером с колесо обозрения». Финалист премии «Русский
Букер» (2015). Живет в Ростове-на-Дону.
Моему
другу Володе Гордееву из Санкт-Петербурга,
специальному
человеку и киноману
В конце концов мы с Ленкой решили, что
все, хватит это терпеть, ну то есть обстановка в стране действительно
накалилась, и это кроме шуток, как в такой обстановке воспитывать детей, в
нашем конкретном случае Васеньку, это просто невозможно, сами подумайте: вся
эта вата, крымнаш, а с другой стороны, какие-то революции, потрясения, долой и
так далее, никакой возможности для спокойной жизни в тихом уголке, в метро
какие-то сумасшедшие постоянно существуют без полицейского к ним надзора, к
Ленке на днях домогались лица кавказской национальности, ну не так чтоб
домогались, но обступили и спрашивают что-то вроде и на русском, а вроде и нет,
ни слова не понять, акцент страшный, совершенно чужие страшные люди формируют
вокруг нас окружающую действительность, Ленка испугалась, быстрее домой, и
каково это, скажите, пожалуйста, обнимать жену, которая плачет, и не знать, чем
ей помочь в обстановке творящегося беспредела, когда Москва медленно, но верно
превращается в помойку госкапитализма, а так хочется покоя, свободы выбора без
этих кричащих что-то политических людей, они ведь повсюду, у каждого своя позиция,
каждый что-то отстаивает, как же хочется тишины; мы с Ленкой аполитичные, нам
весь этот городской смог, экология, потрясения не нужны, ну вы только
подумайте: выходишь в город на прогулку с ребенком, а там воняет сероводородом,
как, почему, что делает мэр для решения ситуации, да ничего он не делает, с
мигалками разъезжает, потом напишут, что два дерева упало, отсюда и пробка, да
кому вы, извиняюсь, звездите, два дерева у них упало, ничего у вас не упало,
только доверие народа к вам упало окончательно; нам, конечно, говорят: а почему
бы вам не поддержать революционный настрой молодых масс, почему бы вам в едином
порыве не выйти на улицу, другие же выходят, с плакатами стоят, под дождем
стоят в звенящем одиночестве, а ведь это и насморк, и ОРВИ, и хламидии, и я не
знаю что еще, так почему бы вам тоже не выйти, Маковецкий так мне и сказал: вот
ты как бы против режима, поддерживаешь в этом смысле бурлящую интеллигенцию, а
сидишь на заднице ровно, как политагностик, значит, тебя в принципе все
устраивает, только и можешь, что кукарекать за чашкой кофе в пустое
пространство мимо живого человеческого тренда, и никак ты не возразил, когда
театралов сажали, а ведь они сначала за евреями приходят, помнишь тот пост в
фейсбуке, потом еще за кем-то приходят, забыл, за кем именно, надо найти пост и
перечитать, а ты молчишь, а потом, кстати, за этими, социалистами, а ты тоже
молчишь и называешь себя человеком, тоже мне человек, не человек ты, а вошь
прямоходящая, и это Маковецкий мне сказал в лицо, вот прямо такими словами, а
мы с ним чуть ли не с детского сада знакомы, родители наши дружили, в песочнице
вместе демократию обстраивали среди куличиков, и вот уже Маковецкого затянула
атмосфера чадящей ненависти, сидишь и не знаешь, как ему ответить, когда он
смотрит на тебя так, злыми глазами, и видно, что в нем ничего, кроме ненависти
к госструктурам, не осталось, я ему, конечно, говорю: ну какой революционный
настрой, у нас ребенок, хочется дать ему тишины и европейского образования,
Васеньке всего пять, он у нас тихий, но уже читает, зато часто болеет, ну ты же
знаешь, у него психологический барьер, нам его вылечить надо, какая тут борьба
с режимом, у Васеньки аллергия на все городское, от этих сплошных производств у
него сопли и покраснение на коже, дерматит, ему нужен чистый воздух, ему бы в
деревню уехать, парное молоко пить, но Маковецкий снова за свое, и вроде человек
худой, даже тощий, дунь на него, и умчится в небесную твердь, а туда же, чуть
не с кулаками лезет, такая атмосфера в городе, что каждый хочет по морде влепить
за противоположную точку зрения; я потом вечером говорю Ленке: ты же видишь,
говорю, что творится в городе, люди погрязли в представлениях, а Ленка и говорит:
и не говори, говорит, вчера в метро картину наблюдаю, стоит какой-то мужик, а
от него воняет, прости господи, что мешает ему перед выходом в общество
помыться, и туда же, по телефону трещит, и громко трещит, трещотка чертова, на
весь вагон трещит, мол, эти либерасты не уважают отечественный
военно-промышленный комплекс, и ржет –
типа шутка удачная про либерастов, какие-то либерасты ему помыться,
значит, мешают, так и хотелось крикнуть ему в ухо бесстыжее: ну какие, к черту,
либерасты, иди помойся, душ хотя бы прими, мужчина ты этакий, если тебя можно
называть мужчиной, конечно, впрочем, только такие у нас сейчас и мужчины, и это
ведь не первый раз, у каждого своя политическая позиция, а в вагон зайдут, так
запах словно в газовой камере, вонь политической позиции распространяют, не
могу я этого в сердце принять, или вот Сеня Крамер, уж на что еврей, а туда же,
на чтения с сигаретой в зубах притащился, ну ты что, не видишь, какой тут у нас
литературный кружок, собрались женщины, есть беременные, Валечка Пышкина ему
уже и так и эдак намекает, покашливает, а ему все равно, туда же, протест; с
сигаретой – это, говорит, у меня позиция такая, раз государство запрещает мне
курить в обозначенных для моего желания местах, то я буду, напротив, в
обозначенных местах курить, и даже по две сигареты подряд, пусть попробуют
задушить мое право быть свободно курящим человеком, с ним все, конечно, сначала
осторожно, аккуратненько: ну Сеня, Сенечка, родной ты наш, здесь ведь девушки,
комнатка небольшая, другой нам для чтений не удалось сообразить, плохо
проветривается, ну при чем тут государство, ты же своими испарениями травишь
наше маленькое дружное общество, мы тут не виноваты в творящейся в стране
обстановке, а он только злится: у вас, мол, тоже пропаганда госкапитализма в
головах, и стихи у вас такие же, дрянь, а не стихи, буду курить, хоть убейте, и
курит, сам кашляет, но все равно курит, пальцы дрожат, лицо красное от злости,
а ты же знаешь, кроме Сенечки, к нам мужчины не ходят, девушки образованные,
тонкие, дворовой злобе не обучены, это тебе не гопота какая-нибудь, кому его
остановить; господи, говорю, даже Крамер, он же вообще не курит, что на него
нашло; да, говорит Ленка, не курит, но вот ради борьбы закурил, а ведь в
сигаретах там, кроме никотина, и радиоактивные нуклиды, представляешь, как его,
свинец-210 и полоний, это ведь полонием того, как его, отравили, помнишь, и вот
этим всем Сенечка отравляет чтения, и что с ним поделать, скажи, и жалко ведь
его, папа умер, Сенечка живет с больной мамой, ухаживает за ней, ответственный
человек, у него только и счастья, что к нам в кружок за глотком свежей поэзии по
средам и пятницам, всегда такой тихий, опрятный, за руку возьмет, в глаза
смотрит, это, говорит, ваши слова в мое сердце стучат с такой силой, что прямо
выпихивают в райские кущи, очень хороший наш Сенечка Крамер, и тут эти
сигареты, борьба, никотин, там ведь и радий есть, какой-то, прости господи,
недополитический заворот кишок, мы ему говорим: Сеня, ну от сигарет же рак, а
он такой: это еще не доказано, рандомизированных двойных слепых исследований
не проводилось, и в лицо дым выдыхает, тут даже Кирочка не сдержалась
(Кушнарева не выдержала все-таки, не может быть, ахнул я, да, Кушнарева,
подтвердила Ленка, прикинь, именно она), ты же знаешь, какая она у нас тихая,
спокойная, бледная, у нее проблемы с щитовидкой, а какие стихи у нее светлые,
такой милый человечек, так вот, даже она не выдержала и давай матом на Крамера:
ДА ТЫ УЖЕ ВСЕХ ТУТ ДОСТАЛ СКОТИНА КОГДА ЖЕ ТЫ НАКОНЕЦ ЗАТКНЕШЬСЯ ПАДЛА СВОЛОЧЬ,
и это я еще углы сглаживаю, там, конечно, словечки побогаче нашлись (господи,
Кушнарева – и такие слова, снова ахнул я, это невозможно представить, такой
светлый человечек), прямо на него поперла, кулачки сжала и в лицо Крамеру,
прямо в лицо высказывает, ты только представь, как Валькирия, только что без
Вагнера, я думала, она ему глаза выцарапает, такой у нее вид был, я от такого
ее вида сама чуть в обморок не свалилась, как-то поплохело мне сразу, Кирочка,
как же ты так, милая моя, а Крамер побледнел, сигарету изо рта выронил, стоит
бледный, прямой как палка, ну, думаю, сейчас у него сердце не выдержит, у Сенечки
же сердце с детства слабое, он нам это сразу по приходе в кружок заявил, а
гриппом как страшно болеет, помнишь, как мы прошлой зимой к нему с вареньями
таскались, какой у него жалкий вид был, думали, умрет, так вот я это вспомнила,
и другие тоже вспомнили, жалко его так сразу, мы Кирочку за руки схватили:
Кирочка, ну хватит, сколько можно уже, гляди, Сенечка уже все осознал, а она
руки вырывает, на нас не смотрит, только на Крамера, и такая ненависть у нее в
глазах, и тут Сенечка вдруг побелел и как выдаст: антисемитка чертова! – и за
дверь, дверью хлопнул, все растерялись, конечно, но осознать не успели, потому
что Сенечка тут же снова появился, опять решительный весь, в руке пачка
сигарет, руки дрожат, пытается сигарету вытянуть, да нет, говорит, это все
банальное недоразумение в твоих словах, какая ты, к черту, антисемитка, это я
переборщил с таким заявлением в пустоту твоего мозга, в тебе даже силы борьбы
не хватит, чтоб антисемиткой себя заявить, в тебе вакуум сознания один, и за
свое вырвавшееся слово, говорит, прошу прощения, просто не ожидал от тебя,
Кирочка, хотя тут все понятно, ты ведь дура, дура ты набитая, и вдруг такой на
стул задом упал и плачет, сигареты выронил, глаза ладонями закрыл и рыдает,
этого вообще никто не ожидал, ну тут и Кирочка, и все мы сразу утешать
кинулись, потому что понятно: горе у человека, а мы не сразу поняли, и Кирочка
больше всех плачет, но потом вроде как поплакали и помирились, но трещинка в
отношениях осталась, зудит, как ранка, не знаю теперь, как наш кружок дальше собираться
будет, хорошая ведь была изначально задумка, и атмосфера прекрасная, а теперь
что, и ведь ты абсолютно прав, это все настроения в городе такие, ненависть,
желчь; ты совершенно права, Леночка, говорю, телевизор смотреть невозможно,
вчера министра здравоохранения показывали, ряху отъел, господи, ну и рожа, и
что-то там про благосостояние народа твердил, глазки маленькие, как у свиньи,
ну как ты можешь что-то про благосостояние народа, свинья тупорылая,
человеческая пенсия дешевле твоего обеда, сволочь паршивая, господи боже, ну
это министр, черт с ним, но ведь и люди слушать друг друга разучились, каждый
только себя слышит, других за нелюдей считает, как в этой обстановке можно из
ребенка гражданина мира воспитать, нету здесь живящего гражданского общества,
одна гнилость непонимания и мерзость потребления; да, говорит Ленка, поэтому
надо уезжать, срочно забирать Васеньку и валить, хотя бы на лето, из города,
может, что и образуется, давай Васеньку к нам позовем, что он там один в конструктор
играет, бедный ребенок, Васенька, иди сюда к нам, обнимемся, Васенька, милый
мой, а как ты смотришь на то, чтоб мы на лето к бабушке поехали, там хорошо,
природа, малинка, ты ведь любишь малинку, а какие яблочки у бабушки в садике,
наливные, розовенькие, ну что ты молчишь, ну скажи хоть слово, Вася, не молчи,
ты пугаешь маму, ну что он молчит; это ничего, говорю, это все город, да
успокойся ты, Леночка, как будто в первый раз, что ли, а тут все понятно:
свежий воздух нужен Васеньке для исцеления, ну не переживай ты, а ты, Васек, ну
что ты маму пугаешь, не молчи, скажи что-нибудь; ну смотри, говорит Ленка, он
ведь опять глазки в пол упер и молчит, как тогда, опять его надо к врачу вести,
что же это такое, опять этот приступ, и вчера такое было, а ты не поверил, а он
ведь и вчера весь день молчал, в пол смотрит и не говорит; да погоди ты,
говорю, не спеши с врачом, сама знаешь нашу медицину, только на словах все
бесплатно, а на самом деле упадок профессионализма и коррупция бесплатных
поликлиник, ну бывает такое у Васи, это ничего, просто ему сказать миру нечего,
вот и молчит, словами зачем попусту разбрасываться, когда истина в каменном
молчании, правда ведь, Васенька, видишь, кивает, ну может не кивает, ладно, да
это и неважно, кивает он или нет, он что, болванчик, чтоб кивать постоянно, он
живой юный человек, у него своя видимость происходящего, не надо его сразу к врачу,
мы лучше вот что, я лучше завтра Санычу позвоню и скажу, что мы вот прямо с
завтрашнего дня в отпуске, хватит это терпеть, слишком тут душно для тебя и для
Васеньки, пора спасти это лето, дорогая, завтра же звоню, да нет, не звоню, сам
зайду к Санычу, предупрежу, потом за билетами и едем; но как же так, теряется
Ленка, это ведь вещи надо собрать, маму предупредить; ну и что, говорю, с каких
пор ты боишься быстрых сборов, это ведь жизнь, она внезапная, так пусть мы
внезапней этой жизни будем, вижу, нравятся Ленке мои слова, прижала голову
Васеньки к плечу, гладит: да, говорит, ты прав совершенно, поедем завтра же, и
Васеньке, дай бог, полегчает, а я смотрю на Васеньку и что-то немного страшно
мне, глаза у сына пустые какие-то, как будто мертвые, что-то не то с ним, да
нет, думаю, ну какие там мертвые, бывает у него такое, потом проходит, да и
сколько можно Васеньку по врачам таскать, надо ведь как-то учиться жить и без
больницы, сами его вылечим, свежей природой, пьянящим воздухом равнины напоим,
а у Васеньки вдруг слюнка из уголка рта потянулась, ну сейчас он ее сам языком
поймает, думаю, ну как это у детей бывает, но нет, не ловит, только смотрит
пусто и страшно, как будто нет у него больше ничего в голове, пустота забвения
одна, но ведь есть, я точно знаю, он только что конструктор собирал, значит
мысль есть, какие-то навыки прилипли к мозгу, ну слизни ты эту слюнку, думаю,
ну слизни же, а то мама увидит, еще больше испугается, к врачу тебя потащит, и
накроется наша поездка в деревню, накроется наш свежий воздух, так и будем
дальше в атмосфере ненависти бултыхаться, в этой духоте среди людей, которые
друг друга за людей не считают, давай, ты же чувствуешь, как у тебя по коже
жидкость тянется, втяни ее обратно в рот, не втягивает, сволочь какая, ты же
умный ребенок, зачем меня пугаешь, и тут я понимаю, что Ленка вот-вот Васеньку
от себя отпустит и слюнку его изо рта увидит, и что тогда, что она тогда скажет,
и я тогда беру и притворяюсь, что обнимаю сына, ну как притворяюсь, в самом
деле обнимаю, только при этом рукавом стираю слюнку у него с губ, с кожи;
обнимашки, говорю, обнимашки, ребята, и Ленка тоже нас обнимает, только Васенька
не обнимает, стоит как молчаливое дерево, смотрит или не смотрит, вообще
непонятно, смотрит он или нет, может, смотрит, но не видит, то есть изображение
у него в голове есть, а обрабатывать его некому; ну ладно, говорю, пошли,
Васенька, в кроватку, поздно уже, завтра нам много дел предстоит, собраться,
договориться, это надо быть готовым, а уже одиннадцать часов, смотри, как в
окошках темно, беру Васеньку за руку, ладошка такая маленькая, прохладная и не
совсем такая холодная, чтоб стало страшно, но и не совсем живая, теплая, чтоб
успокоиться и не переживать, ничего не понятно, что с ним опять такое, здоров
или болен, временно это у него или на неделю-другую, как в прошлый раз, веду
его в комнату, он послушно идет, Ленка за мной, непонятно, плачет или нет, как
будто немного всхлипывает, ну ладно, можно притвориться, что не замечаю,
помогаю Васеньке переодеться, укладываю в постель, он лежит спокойно и тихо, я
говорю: а теперь закрывай глазки, и он послушно закрывает глазки, я укрываю ему
ноги одеялом, спи, родной, в дверном проеме стоит Ленка; все в порядке, говорю;
как думаешь, спрашивает она, эта поездка нам точно поможет; конечно, говорю,
поможет, давно пора было поехать, все оттягивали, теперь-то точно поедем;
ладно, говорит Ленка, пошли спать, я завтра пораньше хочу проснуться, вещи
соберу, пока ты к Санычу кататься будешь, надо чемодан из кладовки достать,
поможешь мне чемодан достать; конечно, помогу, говорю, а пока давай спать,
устал я за день, на работе была такая ситуация, представляешь, общаюсь с
клиентом, а он спрашивает: а вы за какую политическую фракцию выступаете, я
прямо опешил, не знаю, что и ответить, то есть, говорю, при чем тут это, а он
такой: ну есть у вас выраженная политическая позиция или нет, мне это важно,
чтоб понять, могу я с вами работать, вдруг вы личинка человека без
определенного сознания, вот прямо так и сказал, представляешь; О, ГОСПОДИ,
говорит Ленка, ну хватит уже, я реально сейчас с ума сойду от этих всех
представлений, давай спать, выключи свет, пожалуйста, и больше ни слова, просто
спать, спать, спать, ну не приставай, не до этого, ну куда ты лезешь, ну ладно,
давай быстренько, и всё, а то я тоже устала, не думай, что ты один устаешь, я
за себя полежу, ну что, всё уже, вот молодец, ладно,
теперь спать, она засыпает, я засыпаю, а утром первым делом к Санычу, желание
поехать в деревню с утра немного притупилось, может, и не ехать, думаю, не
хочется заморачиваться, но как увидел Васенькин стеклянный взгляд и как он с
этим взглядом кубик ставит на край другого кубика, кубик падает, а он снова
ставит кубик на самый край другого кубика, и кубик снова падает, а он снова и
снова – гипнотическое зрелище, хочется взять этот кубик и вышвырнуть в окно, но
нельзя, что я тогда за отец, какой у меня ребенок вырастет, если я кубики
швырять стану, а с другой стороны, кто у меня растет, думаю, нет, надо срочно
уезжать из этого серого города, тут все пропитано испарениями, надо срочно
Васеньку увозить, господи, а если Ленка сейчас из душа выйдет и увидит, как
Васенька кубиком на кубик попасть не может, опять огорчится, опять скандал
закатит, она у меня в целом спокойная, но ведь может закатить, да, собственно,
ей и причины не надо, чтоб закатить, всегда готова такое устроить, хоть стой,
хоть падай, и возразить боишься, это же черт знает что такое, как можно ей возразить,
когда она такое закатывает, надо это прекратить, впрочем, ладно, потом об этом
подумаю; ну хватит, сынок, говорю ласково, хватит уже кубиками играться, что,
кроме кубиков, других игр не существует в твоем понимании, возьми альбом,
порисуй в нем фломастерами, и Васенька начинает рисовать в альбоме круги, ну
круги – это не так страшно, мало ли что у него там за круги, дети часто из
кругов какие-то представления имеют, может, это у него снеговик или еще
что-нибудь круглое, спираль, например, смотришь в эту спираль, и словно затягивает,
страшно он как-то рисует, хотя что это я, ерунда, сам себя пугаю, одно ясно в
такой ситуации: уезжать надо немедленно, и вот я дожидаюсь, когда Ленка выйдет
из душа, она кутается в халат, ей зябко, целую ее на прощание в бледную щеку и
еду общаться с Санычем; Саныч, конечно, привычно свеж, бородка пострижена,
костюмчик сидит, в общем, идеально встроен в общественный договор, смотрит в
окно, вид у него немного печальный, ну то есть обычно он все-таки повеселее,
заражает оптимизмом, а сейчас почему-то не заражает, я ему: так мол и так, хочу
в отпуск, три года в отпуске не был, вот сразу и выберу, вы же сами предлагали,
Саныч, вот и решил воспользоваться вашим предложением, на лето работа все равно
затихает, клиентов мало, без меня справитесь; да это все понятно, говорит
Саныч, не переставая смотреть в окно, это ты имеешь полное право, и справимся,
конечно, куда мы денемся, коллектив рабочий, вдохновленный, я бы и сам с тобой
поехал, деревня, природа, что там у них еще есть, колодцы есть, такие обросшие
мхом колодцы, как в этом, как его, «Звонке», ты смотрел фильм «Звонок», там
девочка такая страшная, только сделай что-нибудь не так – сожрет тебя из реальности,
а впрочем, это меня уже в другую степь понесло, а ведь там другое важно, там
свежесть, молоко из-под коровы, я ведь из города ни ногой с детства, все время
по городу, как в большой раздутой клетке, живешь среди этих бетонных коробок,
существуешь в пробках и очередях, простой жизни не знаешь, может, там и есть
вся правда, в деревне, дернул с утра портвешка, чтоб мысль заглушить, потом в
саду ковыряешься, яблоки, сливка, что там еще растет, картошка, да, в земле
ковыряешься, помидоры окучиваешь или как там, чувствуешь свое с ней единение,
прекрасно, в общем, и доярка Маша какая-нибудь, женщина с коровьими руками с
тобой останавливается через штакетник поговорить, ну что вылупился, да шучу я,
шучу, а что, не знаешь, кстати, рак на третьей стадии лечится ведь, как ты
считаешь; не знаю, говорю, а почему это вы спрашиваете; да ничего, говорит,
просто вдруг мысль, лечится или нет, ну четвертая, наверно, нет, а третья еще
да, а вот еще вопрос: думаешь, с третьей лучше в Израиль ехать или куда, очень
они свое лечение в Израиле рекламируют; никогда об этом не думал, говорю, но
вроде в Германии клиники хорошие, то есть я в интернете если рекламу таких
больниц и видел, то там только Германия или Израиль почему-то, Израиля даже
больше; то есть ехать надо куда-то туда, уточняет Саныч; ну да, говорю; или это
на самом деле просто реклама такая, задумчиво говорит Саныч, как ты думаешь, а
то что-то не верится, слишком много рекламы, это ж евреи, сам понимаешь, они
хитрые, а вот у меня двоюродная тетя в Израиле лечилась, там и померла; не
знаю, говорю, а сам растерялся, да вот, говорю, у Кузнецова лимфома была,
помните, лет пять назад, он на Каширке лечился, до сих пор в порядке,
жив-здоров, подлатали; лимфома, да, задумчиво произносит Саныч, здесь лечился,
говоришь, но как-то недоверчиво все-таки он это говорит, что-то я рекламы
Каширки в интернете не видел, одна ругань и серота, залечивают типа насмерть,
ну ладно, ты не обращай внимания, это всё так, рассуждения в пустоту, в отпуск,
говоришь, да без проблем, подпишу я тебе заявление, только к Ирочке в
бухгалтерию не забудь заглянуть, а про рак ни слова, будь любезен, это ведь я
не предметно, а фантазирую, мысль в голову пришла и забурилась, сам знаешь, как
бывает: и хочется не думать, а все равно думаешь, как будто назло себе,
дурацкая такая мысль, а ты, кстати, на выборах за кого голосовать будешь; не
знаю еще, говорю; ну ладно, говорит Саныч, иди, потом расскажешь, как там в
деревне, что там за молоко и за грушки, в земле как будешь ковыряться,
расскажешь это все в подробностях, каждый выращенный помидор предъявишь в
инстаграме, и вот он это говорит, а сам подписывает мне заявление и снова отворачивается
к окну, что-то мне тревожно за Саныча, но, может, и впрямь фантазирует, Саныч
часто в мысль как клещ вцепляется и держит: однажды на корпоративе, это на
позапрошлый Новый год было, к нам подсел, выпивший был, сразу видно, и
спрашивает, а вот вы никогда не задумывались, как это, убить человека, ну то
есть раз – и ножом или из пистолета, чтоб прям ощущалась чужая смерть на твоих
потеющих ладонях, что при этом чувствуешь, что в тебе ломается, куда все божеское
из тебя уходит, и как-то тоже тревожно было, но тогда Саныч выпил, правда,
много, может, и сейчас выпил, в бухгалтерии сплетничают, что у него в столе
фляжка с коньяком, к которой он прикладывается все чаще, может, и врут,
конечно, к черту это все, думаю, хватит размышлять о Саныче, тоже мне тема для
размышления, город, отпусти меня, думаю я решительно и заглядываю в бухгалтерию,
за стеклянную дверь, тук-тук, говорю, конечно, Ирочка тут же свою светленькую
голову поднимает, улыбается мне, она меня любит, я Ирочке подмигиваю и
шоколадку, как всегда, на стол, хороший шоколад, швейцарский, не взятка,
конечно, что ей эта шоколадка, можно подумать, она себе на шоколадку не
заработает, а приятный знак внимания, потрещали тут же малость, она за нас с
Ленкой рада: надо из города валить, совсем тут с ума посходили, вот ее вчера в
личке один перец ватой назвал, ты только подумай, а почему, только потому что
она его перепост не лайкнула, там что-то про Навального, да она его даже
прочесть не успела, да и плевать ей в принципе на политические убеждения, пофиг
на Навального, да хоть на кого, хоть на Путина, чем они друг от друга
отличаются, все одинаковые, политиканы чертовы, выдумают тоже, ну ладно,
давайте, удачи вам в той деревне, фотки потом не забудь в инстаграме запилить;
конечно, запилю, говорю, каждый вящий помидорчик; азаза, говорит Ирочка, мы с
ней тепло прощаемся, со всеми в отделе тоже прощаюсь и спешу домой, быстро собираемся,
для Васеньки побольше теплой одежды, как-то радостно на душе, хотя Васенька такой
же неподвижный, ну хоть за ручку если поведешь, то все-таки двигается, и то
хлеб, быстрее на автобус, автобус вечером отходит, утром мы уже будем на месте,
удобный автобус, и народа в нем немного всегда, половина салона пуста, маме,
конечно, заранее позвонили, она рада, внуку угощение готовит; борщ свой, как
всегда, постный забодяжит, говорит вдруг Ленка, господи, ну что за дрянь у нее,
а не борщ; ну ладно тебе, говорю, Леночка, ну что ты сразу; да не знаю, говорит
Ленка, это я поначалу была рада поездке, а теперь думаю: это ведь опять
начнется, бедный сыночек, побледнел в городе, недоедаешь, чем ты там питаешься,
жена не готовит, тьфу, вспомнить противно, как ты вообще от нее уйти смог, с
мамочкой жить не остался, как она вообще тебя отпустила; да ладно тебе, говорю,
мама старенькая уже, конечно, иногда просыпается в ней вся эта гиперопека, ну
так и подумаешь, послушала ее и забыла, но Ленка все равно недовольна, лицо
злое; да знаю, говорит, как это будет, опять мне по ушам поездит, что я о тебе
и о Ваське не забочусь, что я с ним время не провожу, вот он и болеет своим
этим, аутизмом, потом про гены затирать начнет, вот она, мол, по телевизору
слышала, что аутизм – это от матери передается, да какой от матери, ничего она
не слышала, и при чем тут аутизм, нет у Васеньки никакого аутизма, тут
психологический затык из-за того случая три года назад, но ведь надо
выслушивать, надо кивать, потому что попробуешь поспорить, сразу начнется, ах,
седьмая вода на киселе, что-то смеешь мне указывать, сыночек, побудь с мамой, у
мамы сердце схватило, а «скорой» из райцентра пилить и пилить, смотри, сыночек,
до чего она меня довела, ах, и так далее, постоянное это ее нарочитое «ах» и
обращение к себе в третьем лице, вот что бесит сильнее всего; ну ты же сама
хотела ехать, говорю, да и на что там обращать внимание, ну пусть говорит себе
«ах» и пусть ее, это у нее фишка такая; нет, ты прости, говорит Ленка, это твоя
мама, я все понимаю, ты всегда будешь на ее стороне, но почему я ее должна
выслушивать, пусть тебе говорит, ты же ее сын, я тут при чем, можно подумать,
мне сладко приходится, можно подумать, я рада, что у Васеньки такая
психологическая травма, можно подумать, я хочу его по врачам таскать, видеть,
как они руками разводят, вот мне это приятно, конечно; да ты ни в чем не
виновата, говорю, а мама, ну что мама, ну в возрасте человек, потрещать ей
надо, она свободные уши нашла и льет в них, она и мне затирает, но я не слушаю,
она видит, что мне все равно, вот и не трещит, а ты злишься, она это видит,
чувствует эмоциональный отклик и дальше продолжает, человеку нужен
эмоциональный ответ, и ты ей его даешь; я, значит, даю, возмущается Ленка,
офигеть вообще виктимблейминг; ну давай выйдем прямо сейчас из автобуса,
вздыхаю я, к черту эту поездку; да куда выйдем-то, говорит Ленка, сели уже,
через три минуты тронемся, ты там багаж аккуратно положил, кстати, а то в
прошлый раз экран в читалке треснул; да нормально, говорю, положил, я и в
прошлый раз нормально положил, да и читалка была в обложке, просто читалка
такая, у них часто экраны трескаются в неподходящий момент, я же говорил тебе,
слабые экраны, я отзывы читал; ну-ну, говорит Ленка и к Васеньке наклоняется,
он прямо напротив нас сидит на одном из двух пустых сидений, Ленка воротничок
ему поправляет, Васенька молчит, взгляд у Васеньки бессодержательный, только
ручками шевелит; надо ему что-нибудь в ручки вложить, говорит Ленка, чтоб
шевелил ими с толком, не по-человечески это, зачем он ими просто так шевелит,
пусть как человек осмысленно шевелит, ты карандаши взял, спрашивает; взял, говорю,
но они, кажется, в багаже остались; ну понятно, вздыхает Ленка; да что тебе
понятно, говорю я, сейчас я попрошу водилу, он мне багажное отделение откроет,
заберу карандаши; да кого ты попросишь, говорит Ленка, сиди, мы поехали уже, не
чувствуешь, что ли, встречного движения, подай мне сумочку лучше, у меня там
ручка и блокнотик, держи, Васенька, ручку и блокнотик, рисуй, вот так, умничка,
води ручкой по бумаге, вот так, нарисуй нам елочку или зайчика, ну что-нибудь
такое нарисуй, детское, что же это такое, смотри, он опять свои круги рисует,
иглы какие-то; да пусть рисует, говорю, рисует и рисует, можно подумать, у нас
в стране круги и иглы рисовать запрещено; ну что это такое, повторяет Ленка,
опять спирали какие-то и иглы из них торчат, смотреть страшно, и ручкой водит,
как робот, зря мы все-таки поехали, к врачу надо было Васеньку; господи, говорю,
да в чем проблема, на ближайшей остановке выйдем, такси вызовем – и домой,
будем считать, что это у нас такая прогулка вышла, на заповедные окрестности
Подмосковья полюбовались – и домой; на ближайшей остановке выйдем,
передразнивает Ленка, сиди уж, едем дальше; я ведь как лучше хочу, говорю,
может, и правда Васеньке к врачу надо; ишь ты, говорит Ленка, о ребенке он
вдруг подумал, как в деревню к мамочке под бочок захотелось, так Васеньку из
головы выкинул, а тут вдруг распереживался, смотреть противно; ну зачем ты так,
говорю, при чем тут мама, я не из-за мамы, а из-за природы, там природа
изумительная, леса, сосны, озера, чё там еще, воздух такой, хвойный же воздух,
тебе же нравилось, помнишь, как тебе воздух там понравился, а ежи, помнишь, там
целая семейка ежей, мы их молоком поили; ежей он вспомнил, саркастически
замечает Ленка, больного ребенка он не помнит, а ежей своих вспомнил, и с этими
словами она наклоняется к Васеньке, чтоб платком вытереть ему ротик, вот так,
Васенька, слюночку глотай, не надо из ротика слюночку, это некрасиво, и люди
пугаются, не делай так больше, а то люди смотрят; так тебе же нравилось,
говорю, ты же счастлива была, помнишь, мне говорила, что счастлива, и ежи тебе
нравились, ты сама мне говорила: пошли на ежей посмотрим; да мало ли что я тебе
говорила, замечает Ленка, я же видела, что ты доволен, вот и притворялась, что
и мне хорошо, и ежи твои достали, но пусть уж лучше ежи, чем снова твою маму
слушать, я как вспомню, что каждый вечер и утро надо маму твою выслушивать, так
сразу любое счастье в трубу фьють – как и не было счастья, но тебе-то, конечно,
хорошо, тебе мамочка и пельмешки, и варенички, и борщик сыночку своему, и
фруктов свежих, и помидорчиков, и лицо такое умильное, смотреть тошно; Лена,
говорю я, это ты совсем зря, я даже не знаю, что сказать; а ты скажи, заводится
Ленка, ну что молчишь, говори, ты, вернее, спроси меня: а чего ты, Леночка,
хочешь, может, ты не с мамочкой несколько месяцев жить на ограниченной
жилплощади хочешь, может, ты другого чего-то от жизни хочешь, а не принимать в
себя потоки чужого маразма, но ты ведь не спросишь, ты эгоист, настоящий
эгоист; ну хорошо, говорю я, раз проблема не в природе, а в маме, давай мы на
любой другой остановке выйдем, вот просто выйдем, и всё, там куча маленьких
городков, и леса вокруг, и природа, снимем комнатку или номер в гостинице, там
это все дешево будет, конечно, без особых удобств, ну а с другой стороны, зачем
нам удобства, мы что, за удобствами едем, мы на природу едем, отдохнуть среди
зеленых насаждений едем, вот, гляди, я посмотрю в планшете, что там у нас по
пути есть, да вот же, куча небольших остановок, вот Кагановка, вот Малый
Холодец, вот Свищи, смешное какое название, хотя Малый Холодец тоже ничего, аппетитное,
аж есть захотелось, с горчичкой бы сейчас холодца навернуть, но там всего сто
жителей, ты только представь, как жить в таком месте можно, сто жителей, с ума
сойти, у нас в одном доме в пять раз больше, вообще задница мира, пара домов,
никто не работает, пьют, Свищи лучше, население две тысячи, самый раз, то ли
поселок, то ли деревня, вот даже квартира сдается у них, букинг показывает, и
комната есть при автостанции, достопримечательности какие-то, древние
сооружения бронзового века, интересное место, и природа рядом, речка, можно
рыбу удить, лодку возьмем и рыбку будем ловить, главное, чтоб у них там
напрокат лодку можно было взять; ну что ты выдумываешь опять, возмущается
Ленка, какая еще рыба, все, решено, я уже смирилась, едем к твоей маме, три
месяца терпеть, ощущать в голове, как она мозги мне выносит, ну хватит, хватит,
не возражай, я терпеливая, крест у меня такой – мамы твоей бредни выслушивать,
всё, хватит на этом, устала я от нашего разговора, почитаю лучше, можно
подумать, мне о твоей маме говорить хочется, подумаешь, важная тема, а мне тут
Кирочка Кушнарева свои новые стихи прислала, кстати, любопытно, так что давай
просто помолчим каждый о своем, я пока стихи почитаю, а ты вон Васеньке помоги
круги рисовать, хотя, погоди, давай я тебе лучше стихи Кирочки вслух прочту,
хотя нет, ничего я тебе не прочту, дрянь стишки, впрочем, неудивительно, вот
что обидно, Кирочка человек хороший, а стихи дрянь, ну то есть, конечно, в
самом начале у нее что-то получалось, даже какие-то проблески надежды были,
хотя какие там надежды, просто молодость, на молодость списывали, а надежды
вместе с молодостью испарились, и чем дальше, тем хуже, сам видишь, такое
человеку вслух читать – себя не уважать, а писать такое – я даже не знаю, как
это назвать, это явно какая-то поломка у нее в голове, и вот неужели она сама
не видит, какая дрянь выходит, да нет, не видит, конечно, в голове своей,
небось, себя великой поэткой считает, застряла в своей инфантильной молодости,
когда ее хвалили, и теперь сама всем хвалится, что у нее подборка стихов в
толстом журнале вышла, ну надо же, мастер слова, подборка стихов у нее в
толстом журнале вышла, да кому эти толстые журналы нужны сейчас, никто их не
читает, это вам не совок, сейчас на это всем плевать, и ведь что обидно, в
самом деле считает себя мастером слова, а ведь все почему, все потому, что ей
никто не укажет: никакой ты не мастер, Кирочка, забудь свои фантазии о
поэтическом даре, наоборот, вокруг нее собираются и начинается: Ах, Кирочка,
как это верно, как это вы тонко чувствуете порядок вещей, буквально на пределе
понимания; банальности одни, а не порядок вещей, где она тут тонко чувствует,
банальщина как песок на зубах скрипит, что ни слово – то ерунда, ведь как-то ей
с этим живется, с ощущением своей гениальности, ведь это болезнь, почему ей
никто честно не скажет, да и я хороша, конечно, тоже не говорю, ссориться не хочется,
приходится ломать реальность об колено притворства и лжи, так и так, Кирочка,
какая же ты молодец, как всегда в яблочко рифмованными стрелами убийственно
метишь, да вот прям сейчас надо ей правду написать, так и свербит, хочу ей
правду в фейсбуке написать, но какая тут правда, опять ей смайлик с большим
пальцем вверх отправлю, врать словами уж сил нет, но ей и смайлика хватит, ее
поэтической голод и смайлик утолит, и никогда-то она не поймет моего к ней
подлинного отношения, только еще больше уверится в своем типа таланте, светлый
человечек, фу, она ведь почему на Крамера прежде всех остальных наорала, вот ты
думаешь, что она боялась сигаретным дымом дышать или еще чего, да ничего она не
боялась, она боялась, что Сенечка все внимание себе заберет, центром притяжения
в нашем кружке станет, она только с виду тихая, а сама ведь главной себя
считает, вот на полном серьезе, и, как только увидела, что внимание с нее на
Крамера переключается, сразу как фурия стала, ты бы видел ее, убить его могла,
у нее чуть пена на губах не выступила, вот такая наша Кирочка, светлый
человечек, тьфу, ее за это и побаиваются, она ведь и глаз выколоть может, если
ей неправильно возразить, без должного пиетета, хабалка чертова, или за спиной
у тебя начнет языком чесать, а попробуй возрази – сразу получится, что это ты
ее травишь, из-за нее ведь Аня Ветрогонова из кружка ушла, ты ее помнишь, маленькая,
толстенькая такая, но совершенно безвредная, пирожочек такой, и стихи хорошие,
не идеал, конечно, куда там до идеала, когда таланта с гулькин нос, однако
читабельные и даже с внутренним смыслом иногда, а Кирочке ведь это как серпом
по одному месту, когда стихи со смыслом, да и Аня ее не слушалась, что-то свое
пыталась продвинуть, вот Кирочка ее и выжила, Аня, наверно, сама не поняла, как
это случилось, себя виноватой чувствовала, Кирочка это умеет, заставить других
себя виноватыми чувствовать, такой она человек, мы с ней как-то после кружка
вышли во двор, а двор такой тихий, как во сне, качели скрипучие, сталинки
вокруг, тишина и спокойствие, мы с ней решили на качелях покататься, ну типа
детство вспомнить, и вот качаемся мы, короче, и она такая: а ведь мой талант,
Леночка, он проклятье, он ведь в груди жжет, больно от него мне, Леночка, я
сначала подумала, она шутит, такое серьезно говорить, но куда там, с такой
уверенностью она это сказала, будто у нее и правда в груди что-то жжется,
какие-то драные угольки, я вот реально офигела, ты не представляешь, и вот что
на это можно ответить, что-нибудь вроде: да, Кирочка, у тебя там в груди
офигенный талант застрял и жжется, или что, ну вот скажи, что я ей должна
ответить на подобную фальшь с ее стороны, ну то есть я, конечно, ржать не
стала, хотя и хотелось, я как раз воду пила, и у меня эта вода чуть наружу не
пошла фонтаном от ее слов, еле сдержалась, что-то промычала ну типа в
одобрение, а она и продолжает: понимаешь, мол, я и рада бы от этого таланта
избавиться, потому что он ведь меня иначе разрушит всю до основания, ничего
хорошего в этом моем таланте нет, но как же это сделать, да никак я от него не
избавлюсь, застрял во мне этот разрушительный камень одиночества, плохо мне от
него, но жить с ним придется, людям нести свой камень, вдруг его тяжесть окажет
влияние на чье-то сознание, такое мое проклятье, говорит эта, прости господи,
Кирочка, с-светлый человечек, господи, и вот я сижу на качелях, что-то мычу в
ответ, а самой так и хочется рассмеяться дуре в лицо, так и хочется сказать: да
какой, к черту, талант, нет у тебя никакого таланта, дура ты, несчастная дура,
поверившая таким же дуракам, как и ты, но, конечно, я ничего такого не говорю,
а ведь надо было, наверное, как думаешь, надо было ей честно сказать, как бы
легче было в мире, если б люди только правду говорили, но ведь и обидеть не хочется,
она ведь все равно хороший в чем-то человек, не совсем еще пропащая, ну а Аня,
в принципе, и сама нарывалась, а Кирочка нам с машиной помогла, помнишь, когда
Васеньку надо было в травмпункт везти, когда он ручку сломал, сразу подъехала,
вот и врешь ей в лицо и соглашаешься с ней, в толстом журнале у нее стихи вышли,
королева поэзии, фе, да что эти журналы сейчас значат, пшик один, это в советское
время еще, может, что-то и значило, когда миллионные тиражи, когда Солженицын
или чё там, а сейчас ничего не значит совсем, эй, смотри, мы мимо какого-то
городка проехали, название не успела глянуть, посмотри в планшете, что за
город, эй, ты спишь, что ли; не сплю, говорю, просто задумался, сейчас гляну,
короче, Хилые Моржи это, дальше Кагановка будет; Хилые Моржи, господи, смеется
Ленка, кто эти названия выдумывает, такие, как Кушнарева, наверное, и
выдумывают, талант у них в груди жжется, эй, а что у тебя с Маковецким, совсем
поссорились, что ли, вы же такие друзья; да ничего, говорю я, немного
повздорили, он вспыльчивый, ты же его знаешь; да уж, говорит Ленка, знаю я его;
ну вот, говорю, так что, думаю, остынет со временем; смотри, Васенька уснул,
давай плед с полки достану, говорит Ленка, ножки ему укрою; да не надо, говорю,
тепло в автобусе, душновато даже; ладно, говорит Ленка, ты прости меня за маму,
я понимаю, что она у тебя старая и все такое, но так не хочется опять, чтоб она
мне мозги парила, у меня самой мозги плавятся от всего этого общего состояния,
а тут еще твоя мама, совсем с ума схожу; да я понимаю, говорю, мы постараемся
больше гулять, пикники на природе устраивать и все такое, чтоб с мамой поменьше
общаться; это да, говорит Ленка, лишь бы она с нами не поперлась, как в прошлый
раз, думали, в тишине на берегу озера посидим, но куда там, потащилась, и ноги
все в варикозных венах, ну куда тебе идти, посиди ты дома, в крайнем случае в
огородике покопайся, хотя что там за огородик, грязь одна, ну ладно, ладно, не
смотри так, не буду я больше, забудь, почитаю пока стишки Кушнаревой, а то она
потом содержание спросит, а я и не знаю, она обидится, так что надо почитать;
хорошо, говорю, и гляжу на лежащего поперек двух сидений Васеньку, лицо у него
спокойное, неживое, может, умер, осторожно глажу его, нет, дышит, куда он от
нас денется, маленькое проклятие наше, это все нервы, надо поспать, закрываю
глаза, и как в этой обстановке уснуть, понятно, что не уснуть, автобус
потряхивает на колдобинах и кочках, мысли какие-то лезут стремные про
Маковецкого этого, вот же стал фанатик на мою голову, раньше общались
нормально, углы сглаживали, а теперь у него борьба, режим, только об этом и
говорит, ничего другого, кроме борьбы, в голове не осталось, лишнее слово
боишься сказать, вспыхивает моментально, ватой зовет и так далее, фанатик
чертов, может, с ним надо больше притворяться, поддакивать, вот как Ленка с
Кушнаревой, женщинам это легче, они легко могут улыбаться и ненавидеть, такое у
них внутреннее строение, почему я так легко не могу притвориться, нервничаю, а
ведь не хочется с Маковецким ссориться, хороший он человек, друг мой, мы с ним
давно дружим, часто помогали, то я ему, то он мне, никогда не отказывал, в
любой ситуации положиться можно было, и тут вся эта политика, весь этот
сплошной сероводород по телевизору, в интернете, нашкрым, ненаш, да кому какое
дело до этого Крыма, до всего этого, ведь есть же друзья, люди, вот что
главное, а остальное это так, сегодня крымнаш, завтра наоборот, или что-нибудь
новенькое придумают, как все-таки не хочется с Маковецким ссориться, классный
он, помню, как в детстве с ним о космосе мечтали, о бесконечных полетах в
темноте среди звезд и планет, может, и забудет обо всем, как мы вернемся из
деревни, может, сразу как раньше все станет, перегорит, главное, не напоминать,
а может, и нет, ну тогда просто извинюсь и буду как Ленка с Кушнаревой, буду с
ним соглашаться, делать серьезное лицо, интересоваться текущей борьбой, может,
и на митинг схожу пару раз, только надо осторожно, а то ведь и в автозак кинут,
мало ли что там случится, Маковецкий уже два раза в автозаке был, ему это
привычно, а мне не хочется, зачем мне эти проблемы, у меня Васенька, мне надо
жить и работать для него, лишний революционный накал мне ни к чему, то есть
понятно, что власть у нас дерьмо, ну так она везде дерьмо, любая власть дерьмо,
непонятно, зачем лишние движения совершать, ведь надо тихо иметь себя в виду,
тогда и хорошо будет, так что решено: буду как Ленка с Кушнаревой, это у меня
пример для подражания теперь такой, вот, кстати, любопытный момент, Ленка типа
Кирочке врет о ее таланте, а мне стихи Кирочки нравятся, ну не Пушкин, конечно,
но мысль есть и чувство, эмоцию вызывают, а ведь поэзия для такого только и
нужна, чтоб эмоцию вызывать, зачем еще, но ведь не скажешь Ленке это в лицо,
сразу устроит, надуется, а то и по роже даст, у нее этот момент насчет
Кирочкиных стихов ключевой, она мою маму не так сильно ненавидит, как эту Кирочкину
поэзию, вот и приходится соглашаться, мол, дерьмо Кирочкины стихи, и сама
Кирочка глуповата, витает в облаках, то есть она, конечно, может, и витает, но
совсем не глуповата, ведь не дерьмо она, хотя с Аней, конечно, некрасиво
поступила, есть в ней гнильца, да и вот эти ее фразочки насчет собственного
таланта глуповаты, конечно, нельзя так о себе, со стороны не очень выглядит,
пусть про тебя другие говорят, про твой талант, это если он есть, конечно, но
кому какое дело, что она говорит, когда у нее есть стихи и много среди них
удачных, только это и имеет значение, а не сама Кирочка, да и сама Кирочка,
если по чесноку, тоже ничего себе, приятная девушка, слишком экзистенциальная
на мой вкус, но приятная, тихая, если ее какие-нибудь Ани не задевают, а
так-то, выходит, боевая, интересно было глянуть, как она на Крамера кричала,
этот Крамер, он, если честно, идиот, и неясно, еврей он на самом деле или не
еврей, там какая-то мутная история и с фамилией Крамер, и с его отцом, о
котором мало что известно, и с его мамой, у которой фамилия, насколько я знаю,
Сидорова, идиотская, конечно, история, то Крамер был русский, всем говорил, что
русский и даже не просто русский, а русский националист, погруженный в борьбу
со всем советским, потом вдруг после Крыма стал еврей, да еще и такой еврей,
слишком уж пьющий еврей, он, например, как Ленка с кружком соберется
куда-нибудь выпить, ну там день рождения или еще что-нибудь, что там эти поэтки
себе празднуют, так вот он сразу со всеми в первых рядах, напивается быстро,
буквально после пары кружек пива уже никакой, и начинает к девчонкам
приставать, к Ленке пытался подкатить как-то во время танца, но тут без
вариантов, конечно, Ленка его как облупленного знает, да это и так понятно, что
у него с кем угодно без вариантов: маленький, круглый, ну вылитый колобок,
потом сидит половину вечера хмурый, пока девчонки друг другу свои стихи читают,
вдруг встанет и давай задвигать общечеловеческое, мол, и у него своя позиция
есть, и она утвержденная крамеровским опытом понимания линии жизни, как есть
бредит, потому что из его позиции ничего не понять, набор пышных слов, ясно
только из его позиции, что Крамер живет с мамой один и жизнь у него грустная, а
теперь – курение напоказ, чего он этим добивается, ничего ведь не добьется, так
его жизнь и будет продолжаться, с больной мамой, с выступлениями в кабаках, а потом,
когда мама умрет, жизнь в одиночестве, хотя это вопрос, кто кого переживет,
Крамер маму или мама Крамера, но, допустим, все-таки Крамер, дальше, наверно, в
Израиль, хотя это вряд ли, кому он там нужен, в Израиле, но, может, и поедет,
буду видеть его только в фейсбуке: стишочки, перепосты какого-то
окололитературного бреда, политика, естественно, про Израиль ничего, только про
Россию, ну понятно, как он спасся из этой страны, как буквально вовремя уехал и
какое это счастье, ну вот все такое, обычное, только он, конечно, все равно
будет думать, что дерзко необычен, а лайки не получает потому, что в России
косность и нежелание видеть правды, которую несет он и еще, может быть,
несколько десятков знакомых ему человек, и даже как-то интересно, вот уедет он
в Израиль, но из дома-то он будет выходить или нет, не прирастет ли к
компьютеру, иногда читаешь людей в фейсбуке, постоянно пишут, каждые полчаса
пост, заметочка, фоточка, один против русских, другой против евреев, совсем из
компьютера не вылезают, что-то пишут, мысль в мир несут, но неужели они не понимают,
что мысли эти уже и не их, а всего фейсбука, такой общий электронный разум, что
это не их мысли, а мысли сами по себе мельтешат в черепной коробке фейсбука, и
зачем они, и кто их на самом деле думает, неясно; и вот я сижу с закрытыми
глазами, думаю все это, неторопливо мысли текут, туда-сюда, туда-сюда, а может,
это и не я думаю, а, как в том фейсбуке, мысли болтаются дискретно, сами по
себе, ну ладно, думаю, что уж тут думать, а еще думаю, да уж, в этом автобусе
мне никак не уснуть, так до утра и просижу, и вдруг чувствую, как меня кто-то
трясет за плечо, проснись, ну же, проснись уже, хватит дрыхнуть, открываю
глаза, а это Ленка меня трясет, глаза заплаканные, я после сна ничего не пойму;
что такое, говорю, уже приехали или что; да нет же, говорит, смотри, Васенька
проснулся, смотри, какой он, и я поворачиваю голову и смотрю на Васеньку, и так
мне страшно становится, потому что Васенька лежит поперек сидений неподвижно с
открытыми глазами, на нас смотрит, а может, не на нас, может, куда-то мимо
смотрит или вообще никуда, потому что он вроде как кукла, не движется, такое
неподвижное существо, статуя, я трогаю его, вроде теплый, жизнь ощущается, но в
чем эта жизнь, вот вопрос, не смотрит на меня, как будто нет для него ни меня,
ни Ленки, ничего, как будто чужую вселенную рассматривает с холодным
любопытством исследователя, и я говорю: ну что такое, Васенька, что случилось,
маленький мой, не спится тебе, помогаю ему сесть, он садится, но ничего не
меняется, он опять словно кукла, лицо неживое, расслабленное, все чужое в нем,
глажу его по голове, целую в лоб, он никак не откликается, вообще никак, и я
слышу, как Ленка плачет рядом, и говорю: Васенька, может, ты пить хочешь,
водички тебе дать, смотри, губки сухие, надо попить, не отвечает, но я все
равно беру бутылку и подношу к его губам, и он послушно глотает воду, я
чувствую, как вода льется по его пищеводу, как будто это прямая и неподвижная
пластиковая трубка, и это тоже страшно, вот это вот ощущение прямой и
неподвижной трубки внутри сына, как будто нет рядом с нами нашего Васеньки уже
совсем, как будто подменили его этим чем-то, непонятно чем; господи, говорит
Ленка, я не могу этого больше выносить, ну ты же видишь, что творится, мы себя
успокаивали, что все нормально, но видно, что не нормально и не будет
нормально, ему хуже с каждым днем, и мне так его жалко, господи, и так страшно,
что он такой, а если твоя мама его такого увидит, я ведь повешусь, ведь она мне
мозги съест и добавки попросит, я даже уже представляю, что она скажет,
репертуар не меняется, вся эта ее желчь, ненависть ко мне, слушай, я ведь
правда повешусь, давай выйдем, что там за остановка, да неважно, что за остановка,
главное, что не конечная, переночуем где-нибудь, сейчас везде квартиры сдают
или домики, пусть без горячей воды, без газа, туалет на улице, мне все равно,
давай выйдем, пожалуйста; ну хватит, говорю, успокойся, живой ведь, реагирует,
воды попил, чего ты боишься, смотри, ничего особенно страшного с ним не случилось;
ну пожалуйста, плачет Ленка, пожалуйста, давай выйдем, я не могу так, не могу
больше терпеть, я сейчас взорвусь; ладно, говорю, сколько там, четыре утра, все
равно скоро б приехали, но давай выйдем, в крайнем случае потом на машине до
места доберемся; просто выйдем, говорит Ленка, там природа, сосны, озеро,
помнишь, как ты про озеро рассказывал, мне понравилось, Васеньке там станет
лучше, она плачет и говорит: ему станет лучше, а потом мы, так уж и быть,
поедем к твоей маме, куда хочешь поедем, хоть на край света, но сейчас давай
выйдем обязательно; хорошо-хорошо, говорю, сказал же, что выйдем, дай проверю
на планшете, где мы, так, следующая остановка Свищи, примерно через пятнадцать
минут, там и выйдем, вот и телефон есть, комната при автостанции, снимем ее, в
крайнем случае на самой автостанции пересидим, так, ты сиди с Васенькой, а я
пойду у водилы уточню, когда там остановка, ну и по мелочи расспрошу; хорошо,
говорит Ленка, только, прошу тебя, быстрее; конечно, говорю, и по узкому
проходу спешу к водиле, автобус потряхивает, но ничего, удерживаюсь, пахнет
потом и табаком, пассажиры недовольно ворочаются на местах, кто-то похрапывает,
я подхожу к водиле и задаю вопрос, водила говорит: да, скоро Свищи, кроме вас,
там никто не выходит, остановлю на пару минут, если требуется, без проблем,
багаж достанете, и до свидания; а там есть что-то вроде гостиницы, спрашиваю я,
но водила пожимает плечами: никогда там не был, место захудалое, там и
выходят-то редко, но бывает, что выходят, конечно, так что, наверно, что-то и
есть, а может, и нет, там вообще непонятно, то ли город, то ли деревня, просто
населенный пункт, говорят, у них там церквушка есть разрушенная, после
коммунизма так и не восстановили, а еще что, ну вроде завод был пищевых волокон
или еще что-то такое, а может, это в Нижнем Холодце, путаю я их, вот и все
достопримечательности; ну ничего, говорю, разберемся; там вроде ларек есть
возле автостанции, говорит водила, круглосуточный, я там иногда сигареты
покупаю ну и минералки, там тетка работает, как ее, тетя Марина, что ли, не
помню; хорошо, говорю, спасибо; а еду там лучше не берите, говорит водила,
могут и просрочку подсунуть и вообще, я как-то пирожок взял, дурень, еле доехал
потом, угораздило же пирожок из Свищей навернуть, да и, если честно, зачем вам
эти Свищи, чего это вы вдруг, езжайте до конца, по билетам; да у нас с ребенком
проблема, говорю, и водитель поворачивается и смотрит в салон, хотя Васеньку
отсюда не разглядеть, конечно; а что такое, спрашивает водила, если в туалет
срочно-обморочно, так давайте остановлю автобус, что ж я, не человек, времени с
запасом, я с пониманием, пять минут постоим; нет, говорю, тут не туалет, тут
надо свежим воздухом подышать, причем долго надо дышать, пяти минут никак не
хватит; ну ладно, говорит водила, дело ваше, готовьтесь потихоньку на выход,
минут пять, и приедем, вон за поворотом, что-то погода портится, зонты у вас
есть; нет, говорю, у нас дождевики; тогда ладно, говорит водила и больше ничего
не говорит, говорить ему больше нечего, удерживая равновесие, я иду обратно к
Ленке с Васенькой, люди в автобусе спят, только ворочаются, как звери, дышат
испарениями, Ленка прижимает к себе Васеньку, и сын что-то прижимает к груди;
что у него там, спрашиваю; да ничего, говорит Ленка, рисунки свои не отпускает,
круги, помнишь, он рисовал, куча этих кругов и иглы, почему-то это действие
сына радует меня, то есть не просто стоит как столб, не просто смотрит и не
видит, что-то ему еще дорого, пусть даже эти дурацкие круги, значит живой еще,
ощущает причастность к реальности; ну ты это, говорю, собирайся, через пять
минут будем на месте; да-да, говорит Ленка, хватает вещи, сумку, плед ты
возьми, говорит; там вроде дождь собирается, говорю, зонтик ты не взяла; нет,
говорит, зонтик забыла, думала у мамы твоей, у нее ведь всегда куча этих
зонтиков в прихожей валяется, откуда у нее вообще столько зонтиков, но зато в
чемодане дождевики, я и для тебя взяла, и для Васеньки, и для себя; это хорошо,
говорю, ладно, пойдем потихоньку на выход, автобус замедлился, может, все-таки
останемся, говорю, но Ленка так на меня смотрит, испуганно, что ли, и головой
мотает: нет-нет-нет; ладно, говорю, идем, раз уж решили, Васька, погнали
гулять, ну что ты, молодец, не весел, что ты нос повесил, взбодрись, сынок,
помнишь, как в прошлый раз гуляли на природе, красота, сосны; ну что, говорит
водитель, выходите или как; да, говорю, выходим, и автобус останавливается у
крошечного навеса остановки, на электрическом кабеле болтается электрическая
лампочка; это автобусная станция, спрашиваю; нет, говорит, автобусная станция
напротив, метров сто вернетесь назад и дорогу перейдете, она там, такой
маленький белый домик, добро пожаловать в Свищи, вот ваш багаж, удачи, говорит
водитель, запрыгивает в автобус, и автобус уезжает, становится темно, редкие
фонари, в небе плотный слой туч, но дождя пока нет; давай дождевики пока
достанем, говорит Ленка, мы подтягиваем чемодан к остановке, закидываем его на
скамейку, Васенька стоит рядом, прижимая к груди листки с кругами, лица не
видно, темно, просто плотный силуэт, вокруг сосны, под ногами шуршат хвойные
иглы, влажно, мокро, пахнет чем-то, псиной, что ли, откуда тут псиной пахнет,
вдруг тут бродячие собаки, Ленка роется в вещах; да что же такое, говорит,
здесь вроде прямо сверху положила, куда они делись; что такое, спрашиваю, она
смотрит на меня: ты прикинь, я, походу, дождевики забыла, думала положить и не
положила, ну вот надо же, ведь думала и не сделала, что же это такое; ладно,
говорю, забей, пошли к автостанции, чуть назад надо вернуться, она прямо у
дороги, белое такое здание, там комнаты должны быть для ночевки, ну или одна
хотя бы комната, главное, чтоб пары кроватей хватило и чтоб был там кто-нибудь,
конечно, но с другой стороны, я их телефон запомнил, который на букинге
вывесили, так что пошли, говорю; ладно, говорит, пошли, и я тяну за собой
чемодан, колесики вязнут в неровностях обложенной хвоей обочины, Ленка спешит
сзади с Васенькой за руку, дождь понемногу срывается капля за каплей, но не так
чтоб сильно, вот потянуло свежестью, сразу возле обочины начинается густой
сосновый лес, и с этой стороны дороги и с другой, с обеих сторон высокий лес,
и, кажется, кто-то там шумит в этом лесу, но это, впрочем, ерунда, это сам лес
шумит, и псиной опять воняет, а может, и не псиной, странный какой-то запах; ты
ничего не чувствуешь, спрашиваю Ленку; что, спрашивает она; пахнет чем-то,
говорю; лесом пахнет, говорит Ленка, хвоей пахнет, ты не отвлекайся, где там
твоя автостанция; да вот же, говорю, и табличка есть, Свищи, и деревья тут
вырублены, и забор человеческий построен, не так уж и глухо, кажется, фонари
горят, в лес грунтовая дорога уходит, еще какой-то домик, а, да, это ларек, о
котором водила говорил, вот только ларек, кажется, закрыт, ну что, говорю,
машин нет, переходим дорогу, и мы перебегаем дорогу, тут же откуда ни возьмись
из-за поворота – КамАЗ и с грохотом проносится мимо, огни зажжены, колеса
стучат, ветер закручивает в воздухе водяную пыль, швыряет в нас, Ленка ежится и
ругается: вот дрянь, даже не притормозил; ну что, говорю, такого ты хотела
приключения; да что-то не очень, говорит, мне такого хотелось; а как там
Васенька, спрашиваю; да нормально, говорит Ленка и, смотри-ка, не плачет уже,
очухалась, порозовела вроде даже, в темноте толком не различишь, но ожила
немного, может, правда свежий воздух помогает; только холодно что-то, говорит,
давай с жильем разберемся, еще не хватало, чтоб Васенька заболел; давай,
говорю, только станция закрыта и на двери амбарный замок, смотри, прям сверху
табличка «сдаю жилье», а на двери замок; во сколько они там открываются,
спрашивает Ленка; не знаю, говорю, нигде не написано, а вон ларек, о котором
водила сказал, только он тоже закрыт; страшновато тут, говорит Ленка, может, ты
тот номер наберешь, который запомнил; щас, говорю, наберу, достаю мобильник и
набираю номер, но никто не отвечает, звонок сбрасывается, я снова набираю
номер, и снова никто не отвечает, гудок уходит в тишину; может, спят, говорю;
вот отлично, говорит Ленка, лучше не придумаешь; ну что ты, говорю, сама же
захотела тут выйти; я захотела, возмущается Ленка, то есть ты действительно
считаешь, что я захотела, а ведь это Васеньке стало плохо, этого ты почему-то
не заметил, то есть ты правда считаешь, что это у меня такая бабская прихоть
была, вот Лена, дурочка, выйти захотела, и теперь мы из-за этой дурочки Леночки
под дождем мокнем; ну то, что мы под дождем, говорю, мокнем, это точно из-за тебя,
ты ведь дождевики положить забыла; ах вот как, говорит Ленка, а ты не мог
подумать, что я замотанная была и, пока ты по своим делам мотался, я тут одна
все разгребала: и Васеньку с ложечки покорми, и чемодан собери, и все сама, а
ты, как пришел, мне помогать что-то не спешил, на диван увалился, пожрать
требовал; да ничего я не стал требовать, говорю, я ведь сам себе яичницу
пожарил, с утра хлебной крошки во рту не было; себе-то приготовил, говорит
Ленка, а мне что-то забыл да и о Васеньке не подумал; ты же сама сказала,
говорю, что на диете; ах так, говорит Ленка, ну давай, еще мне о моем весе
напомни, вот уж, действительно, не сдерживай себя, бей насмерть; слушай,
говорю, давай не будем, дождь все сильнее, пошли к ларьку, постучим, может,
кто-то внутри есть; да там ставни заперты, говорит Ленка; ну вдруг там кто-то
внутри все-таки есть, повторяю я, и мы идем к ларьку, чемодан тарахтит
колесиками по грунтовой дороге, капли стучат, я попадаю ногой в лужу и
сдерживаюсь, чтоб не выругаться, потому что Ленка молчит, и, если я выругаюсь,
она опять заговорит, устроит мне показательный завтрак, так хочется немного
тишины, мы подходим к ларьку, покрашенные в могильный белый цвет ставни заперты
на замок, кто-то написал черной краской на ставне: СВИЩИ РУЛЯТ, представить
себе не могу, чтоб кто-то, пусть даже житель этих самых Свищей, мог написать
такое, неужели он может представить, что Свищи могут хоть в чем-то рулить, я
стучу по ставне кулаком, никто не отзывается, видно, как мошкара кружит вокруг
лампочек, торчащих из торцов ларька, и больше ничего не видно, дождь стих, но
тут же припускает с новой силой, Ленка обнимает Васеньку, пытается защитить его
от холодных капель, кричит мне сквозь шум природы: что дальше, предлагай,
Васенька теперь точно заболеет, простудиться ему еще не хватало или воспаление
легких, может, попутку поймаем; да какая тут попутка, говорю, пошли лучше в
город, там где-то квартира сдается; да знаю я там квартиры, кричит Ленка,
бараки какие-нибудь, плесень, сырость; ну хочешь, оставайся, говорю, а я пошел;
пошел он, говорит Ленка, а сына своего ты бы тоже оставил, это типа ничего страшного
для тебя – больного сына оставить, хорошенький отец, она продолжает что-то
бубнить под нос, но из-за ветра и дождя ее почти не слышно, понятно только, что
она идет за мной, я тащу чертов чемодан, дорога уже не дорога, а грязь, от
дождя развезло быстро, но где-то впереди видны электрические огни, какой-то
шлагбаум, будочка, и я бреду вперед упорно на свет этой будочки, иногда
останавливаюсь, чтоб подождать Ленку и Васеньку, они совсем выдохлись в этой
грязи, среди этой влаги, бегущей с небес, Ленка молчит, закончились силы бормотать,
я подхожу и сажаю Васеньку себе на плечи, у него в руке размокшие листы с
нарисованными кругами; догадался наконец, говорит Ленка, пошли быстрее, там,
кажется, дом, я молча помогаю Васеньке спрятать его рисунки за пазуху, все-таки
жалко, всего лишь круги, но как-никак творчество сына, и мы спешим, нас
подбадривает надежда на скорый ночлег, да хотя бы просто место, где можно
обсохнуть, под ногами появляется подобие асфальта, правда, он совсем разбит, то
есть действительно разбит, даже не то чтоб трещины или ямки, а проплешина там,
кусок здесь, между ними глина, грязь, пучки склизких растений, как будто дорогу
лет двадцать не чинили, если не больше, или взорвали что-то, справа кончаются
деревья и начинается сварной забор, дальше виднеется дом, что-то двухэтажное,
барак, света в окнах не видно, только одинокий фонарь у дороги как-то освещает
все это беспробудное одиночество, но впереди шлагбаум и будочка, будочка
крошечная, интересно, там вообще возможно поместиться человеку, все залито
водой, как в аквариуме, но надо проверить, иду к будочке, чавкает под ногами
грязь, шагаю осторожно, чтоб не споткнуться, это здесь легко, такое вот место
Свищи, розовая глина разъезжается под ногами, скользко, сейчас как упаду, да
вместе с Васенькой, это, конечно, не очень хорошо будет; ну что там за будка,
постучи, кричит сзади Ленка, как она там, не видно ее совсем; так, Васенька,
давай слезай с папиных плеч, ах ты мой ангел, опять слюней напустил, или это
вода, не понять, дотягиваюсь через шлагбаум до дверцы будки, стучу, но никто не
отвечает, звук такой похоронный, как будто по гробу кулаком колотишь, даже
страшно, вдруг мертвец откроет; Васенька, держись за мою ручку, палец в рот не
пихай, не пихай палец, кому сказал; ну что там, кричит сквозь дождь Ленка; да
нет там никого, кричу, какая-то пустота эти Свищи, Ленка хочет что-то сказать в
ответ, но поскальзывается, падает, прямо на колени, джинсы в грязи, пытается
подняться, хватается за мою ногу, снова падает, чуть не роняет и меня, я
держусь за шлагбаум свободной рукой, Ленка ревет, дождь хлещет ее по белому
лицу; ну что ж это такое, вопит она, голос злой, совершенно несчастный, она
кое-как поднимается, джинсы в розовой глине, вся мокрая, абсолютно вся; я как
мокрая бродячая собака, говорит она, вымокшая псина; пошли, говорю, назад, там
в заборе дыра была, пойдем в барак; да ты только на меня посмотри, кричит
Ленка, господи, вся в каком-то дерьме, что это вообще за глина такая, господи,
новые же джинсы, вот отличное путешествие вышло, надо же было тебя послушать;
потом, говорю, договоришь, пошли, хватаю Васеньку, чемодан, Ленку за руку, но
Ленка руку вырывает, и тащимся к забору, там между прутьями действительно
подходящая дыра, туда поместимся мы с Васенькой, и чемодан тоже поместится, и
Ленка за нами бредет, что-то кричит, из-за дождя не слышно, что-то злое в мою
сторону, какие-то гадости, это, вообще, нечасто встречается, мы с Ленкой
дружны, мы не сказать чтоб ссоримся, но иногда, конечно, такое бывает, и
виноват опять я, почему, черт возьми, опять виноват я, это ведь ты захотела
выйти на остановке посреди нигде, это ты поскользнулась на глине и упала, где
тут моя вина, и дождь, что ли, тоже моя вина, совершенно не понять, что ты
вообще от меня хочешь и думаешь ли ты, что наш сын, эти его круги и спирали,
эти его иглы, эта его слюна, которая вытекает из молодого рта, – это тоже моя
вина, то есть ты ведь, наверно, серьезно полагаешь, что это всё мои гены, ты
мне такое не говорила, но думаешь у себя в голове, а впрочем, плевать на твои
мысли, вот какая-то твердая дорожка среди неглубокого грунта, ведет прямо к
дверям барака, да это и не двери, собственно, это проем, двери нет, пустой
прямоугольник, как пасть, и окна здесь почти все без рам, просто дыры в бахроме
паутины и пыли, видно, что барак заброшен, давно тут ничего не происходило,
кирпичное здание неизвестного происхождения, может, раньше рабочие жили или
военные, рядом со входом торчит ржавая железная бочка, прямо как в фильмах про
американских бомжей, они любят греть руки возле таких бочек, в которых горит
огонь, интересно, это в самом деле так или кто-то один снял бомжа рядом с
бочкой, и все потом стали снимать бомжей рядом с бочками, но плевать, быстрее
внутрь, там сухо; Ленка, кричу, давай быстрее внутрь, там сухо, мы ныряем в темную
пасть дверного проема, свет здесь есть, льется в окна, но слишком слаб, надо
привыкнуть, под ногами пыль, хрустящие стеклянные и кирпичные осколки, но
действительно сухо, стены, потолки и пустота, неподготовленная для
существования приличных людей коробка здания, тащимся по коридору, много
поворотов, но хочется найти поворот подальше от ветра и дождя, вода стекает с
нас ручьями, но здесь тепло и тихо, и я слышу Ленкино бормотание; за что мне
это все, шепчет она, за что, лучше не отвечать, потому что, если ответишь,
только хуже, в такой ситуации нужно простое человеческое молчание, как будто
этого ничего не было и нет, так можно отлично жить, притворяясь, что чего-то
нет, и человек, у которого что-то было, тоже может притвориться, что ничего не
было, так и живем в мире как будто не сделанных дел и как будто не сказанных
слов, это легко, главное научиться не держать все в голове, в голове следует
поменьше держать, самую суть, да и суть на самом деле не нужна, всегда можно
накопить новую суть, поэтому мы с Ленкой и вместе, конечно, всякое между нами
случается, поэтический кружок ее этот долбанутый, Крамер, но зато ведь есть и
Кирочка, милая стихотворная девица, что-то в ней есть, вот ее и надо запомнить,
и стихи ее тоже следует запомнить, конечно, надо запоминать только хорошее,
надо повторять про себя: запоминай все хорошее, только хорошее, а плохое
забывай; давай сюда свернем, говорю, надо Васеньку переодеть, тут вроде
небольшая комнатка с окошком, сухо, картонные коробки на полу, можно среди них
расположиться даже с некоторым комфортом; офигеть комфорт, говорит Ленка, а это
что на стене; а что там, говорю и смотрю на кирпичную стену, а там человек с
головой ежа, черно-белое граффити, грубовато, но мерзко, такой тощий человек,
голова в колючках, маленький узкий рот распахнут, и зубки белеются, а вокруг
непонятное что-то нарисовано, собаки, что ли, и подписано СВИЩИ, опять эти
Свищи, никуда от них не деться; пойдем в другую комнату, говорит Ленка; да
ладно, говорю, какая разница, только сели; ладно, плевать, говорит Ленка, давай
чемодан, надо Васеньку обтереть и переодеть, Васенька, солнышко мое, иди сюда,
ну а ты что стоишь, помоги с чемоданом; сейчас, говорю, помогу, тут все-таки
хорошо, сухо; ты не трещи, ты помогай Васеньку раздеть, вот так, милый мой,
давай сюда это полотенце, ребрышки какие, худой весь, надо покормить тебя, в
сумке батончики должны быть, сейчас, маленький мой, потерпи чуть-чуть, вот и
вытерли, а тут у нас сухая одежда, ну что за дрянь, вода и в чемодан протекла,
ну ладно, не так уж и много, трусики, Васенька, теперь маечку, вот умница,
давай помоги ему одеться, я тоже переоденусь, чувствую себя как мокрая вошь;
смотри, говорю, Ленка, а его рисунки-то сохранились, даже сухие совсем, не
ожидал, положу их в чемодан; да господи, говорит Ленка, да кому какое дело до
этих рисунков, одевай его быстрее, еще не хватало воспаление легких подхватить,
или крыса укусит, что за место, тут наверняка водятся крысы, мне показалось,
там в коробках что-то шуршало; да ничего там не шуршало, говорю, что там может
шуршать, это дождь на улице шуршит, по-моему, он еще сильнее стал, вовремя мы
сюда добрались, вот и все, Васенька, теперь ты сухой и здоровый, ну-ка посмотри
на меня, сопель нет; все, говорит Ленка, давай его мне, я его кормить буду, у
меня тут мюсли, минералка, яблочко завалялось, представляешь, и даже целое
совсем, главное, дождь пережить, утра дождемся, и порядок, садись со мной
рядышком, Васенька, вот так, умничка, на коробочку садись, почти как стул,
давай, раскрывай ротик, кушай сладость, ах ты моя умница, дай обниму, ой, а что
это у тебя на голове, как прыщик, гнойничок, красненькое, эй, подойди, смотри,
что у Васеньки на голове выросло; да ничего не выросло, говорю, прыщик, или
комар укусил; да тут уже всего начинаешь бояться, говорит Ленка, вот у брата
Пушиной тоже была родинка, а потом рак; да это не родинка, говорю, просто припухлость,
какой рак, о чем ты вообще; да всего уже боишься, говорит, как ты не понимаешь,
ты вообще видишь, в каком мире мы существуем, сам вспомни, зачем мы вообще из
города уехали, это же невозможно, на каждом шагу опасность, вот ты над Крамером
смеешься и правильно делаешь, но он ведь все это видит, он с сигаретой пришел,
потому что с ума постепенно сходит, а евреи вообще сложно с ума сходят, такая у
них позиция к жизни – не сходить с ума, но раз уж даже Крамер, то обстановка в
стране никуда не годится; всё, господи, говорю, Ленка, что ты такое говоришь,
Крамер всегда с прибабахом был, и при чем тут евреи вообще, обстановка,
конечно, ужасная, но вот эти вот твои, даже не знаю как сказать; тебе лишь бы
со мной поспорить, говорит Ленка, там плед в чемодане, достань, мы с Васенькой
укроемся, сыро тут; сейчас, говорю, достану тебе плед, и наклоняюсь к чемодану,
вещи в беспорядке, бритва на самом краю валяется; чуть бритва из коробки не
выпала, говорю; да не нужна мне твоя бритва, говорит Ленка, плед ищи; несу я тебе
твой плед, говорю, на вот, укрывайтесь, и Ленка закутывается вместе с Васенькой
в сухой клетчатый плед и щупает сыну голову; ну вот, говорит, тут еще одна и
даже еще две припухлости; да точно комары покусали, говорю, место влажное;
место ужасное, говорит Ленка, джинсы жалко, все в глине, фиг отстираешь, а у
твоей мамы и стиралка, как всегда, сломана, наверное; посмотрим, говорю, если
что, вручную постираем, да и плевать на эти джинсы, смотри, дождь, кажется,
слабеет, хотя нет, снова усилился; тебе-то плевать, понятно, говорит Ленка, тебе
бы главное подальше куда от всего, с работы сбежал – и порядок; ну хватит,
говорю, а необычный этот человек-еж все-таки, согласись, хорошо нарисовано,
даже удивительно для такой дыры; мерзкий он, говорит Ленка, надо же такую
мерзость нарисовать, вот собаки рядом с ним ничего, бойкие; это как из сказки
братьев Гримм, говорю, Ганс мой Еж; не люблю сказки Гримм, говорит Ленка,
мерзкие они, и рисунок твой мерзкий, и сказки отвратительные, и вообще я
по-маленькому хочу, говорит она, мы смотрим друг на друга с каким-то
удивлением, не выдерживаем и смеемся, и, кажется, напряжение этой безумной ночи
нас понемногу отпускает; посиди с Васей, просит Ленка, я схожу тут где-нибудь,
давай, садись с ним рядом, он уже совсем согрелся, только поддерживай тепло, и
ты меня прости, что так все получилось, знаю, я сама виновата, не надо было
выходить, надо было к твоей мамочке ехать, понятно, что она мне нервы вытреплет
в первый же день из-за Васеньки, но она бы и так и этак трепала, характер у
твоей мамы такой, в общем, зря это все; да ничего, говорю, не переживай;
сейчас, говорит, где-то тут туалетная бумага была, а, вот она, в общем, я тут
недалеко; если что, говорю, кричи; ну не пугай меня, злится Ленка, я в соседнюю
комнату, нет там никого, мы же мимо проходили, она останавливается на пороге,
мнется, все-таки страшно ей немного; ну хочешь, говорю, все вместе сходим, мы с
Васей отвернемся; да не стоит, мнется Ленка, ты там фонарик не захватил
случайно; нет, говорю, ну в мобильнике есть же; да там совсем слабый, вздыхает
Ленка, ну ладно, ты прислушивайся все-таки, мало ли кто в таких домах ночует,
вдруг собаки или еще что-нибудь; да нет тут никого, говорю, не переживай; всё,
я пошла, говорит Ленка и исчезает в темном коридоре, видно, как мелькают слабые
тени, слышны ее осторожные шаги по грязному полу; тут мокрой псиной воняет,
говорит Ленка откуда-то издалека, приятный такой запах, и я думаю, что
ослышался, но не переспрашиваю, ее уже не слышно, как всегда подальше учапала,
знаю я ее, зашла бы за угол и сделала свои дела, несколько лет вместе живем, но
нет же, как можно дальше спрячется, чтоб и намека не было на то, чем она там
занимается, впрочем, пусть, такая она, ее не исправишь, главное, помирились, ну
как помирились, до новой вспышки, спать как хочется; а, Вася, спрашиваю, ты
устал, малыш, молчит в ответ, глаза, правда, закрыл, голову к моему плечу
склонил, усыпает, он еще так долго может усыпать и от малейшего движения
вздрагивать и просыпаться, надо сидеть тихо-тихо и самому не уснуть, а как же
хочется спать, но я упорно сижу, обняв Васеньку, глажу его по голове, вот
прыщики, три штуки, даже четыре, возле ушка Ленка один не заметила, что ж
такое, правда его, что ли, комары покусали, да вроде не слышно их, не жужжат,
еще этого не хватало, отличная вышла поездочка с самого начала, ничего не
скажешь, ну-ка, может, они и у меня на голове появились, нет, не появились,
спать-то как хочется все-таки; папа, вдруг тихо произносит Васенька, а майские
жуки, они какие, так внезапно он это спросил, что я вздрагиваю и сразу
просыпаюсь, и тут же легче на душе, прошел его приступ молчанки, вот радость,
целую Васеньку в голову, а что он спросил, кстати, пока радовался, вопрос
забыл, про жуков что-то, это не так уж и важно, в голове себе что-то надумал,
зациклился на жуках, вот и спросил, хорошо, что хоть что-то сказал, бывает,
неделю молчит, а тут буквально пару дней прошло, может, и правда, много его
взаперти держим, нельзя так с ребенком; пап, говорит, ну какие они, майские
жуки; да такие, говорю, и думаю: а ведь ни разу я этих жуков в жизни не видел
или видел, но не обращал внимания, не знал, что это именно майские жуки;
большие такие, говорю, жуки, зеленые, кажется, с рожками; с рожками, повторяет
Васенька, а они хрустят, папа; что, говорю, не понял, в смысле – хрустят;
интересно, как они хрустят, говорит Васенька и прижимается ко мне покрепче, так
спать хочется, говорит он; засыпай, говорю, и глажу Васеньку по голове, уже
уснул, сопит, быстро-то как, и выдумает же: майские жуки у него хрустят, зачем
он это спросил и почему так тревожно, да понятно почему, потому что дурацкий
все равно вопрос, ненормальный, не в порядке у сына что-то с головой, какой
нормальный мальчишка, оказавшись в нашем положении, начнет говорить что-то про
жуков, про то, как они хрустят или не хрустят, да лучше бы он испугался и маму
позвал, я бы больше обрадовался, нормальная реакция потому что для ребенка маму
звать, где она, кстати, Ленка, походу там не только по маленькой, походу там по
большой, и ведь не признается, сразу бы сказала: надолго отлучусь, но нет,
стыдно произнести, жуки у нее, что ли, под ногами хрустят, ну надо же такое
спросить, мерзкий какой вопрос, так и представляешь этих жуков у себя во рту,
как они хрустят, а дождь не кончается, опять в сон клонит, Ганс Еж со стены
недобро смотрит, окруженный собаками, ну что уставился, думаю я, и закрываю
глаза, и как будто даже проваливаюсь то ли в сон, то ли в дрему, и снится мне
та вечеринка кружка поэтов, когда Крамер к Ленке во время танца приставал, она
его отшила, конечно, да оно и понятно, как не отшить такого сморчка, я тогда за
столом сидел и все видел, ревности не было совершенно, откуда ревности к
дурачку Крамеру взяться, это просто смешно, но все-таки что-то не то в этом
танце было, какая-то будто невысказанная мысль между ними промелькнула, как
будто что-то еще перед этим было, чего я не видел или не захотел увидеть,
какая-то секретная связь, которую я только во сне сейчас и сумел нащупать, да
ерунда, впрочем, чего это я, это же сон, сон, сон, нету Леночки с Крамером, нету
ресторана, где мы заседали в тот день, есть только осенний лес, шуршащая листва
под ногами, тропинка с вдавленными в нее следами чужих одиноких ног, тихо тут
как, никогда так в городе не было тихо, и ежи, ежи ползут по тропинке, все
одинаковые, большие, какие-то неприятные, что ли, ежи, на иголках листья,
грибы, запасы, но грибы то ли поганки, то ли вообще непонятно что, розовая
слизь какая-то, и они с этой слизью на спинах ползут мимо меня, один за одним,
бесконечный поток отвратительных мокрых ежей, только бы меня не увидели, не
свернули, они маленькие, но вон их сколько, нападут разом и сожрут, как в
старом фильме «Зубастики», они даже похожи на этих кинозубастиков из моего
детства, такие же голодные и злые и еще более отвратительные, надо стоять молча
и не двигаться, чтоб они меня не заметили, пусть думают, что я дерево, пожилая
осина, расту посреди этого леса давно и не двигаюсь, как хорошо быть деревом
без мысли, без целей, без страхов, просто живешь на одном месте без принятия
ответственных решений, тянешься к невысокому небу, не особенно в принципе его
надеясь увидеть, по старой привычке, кто-то когда-то сказал, что надо тянуться,
а почему – не объяснил, может, сам не знал, живешь одной надеждой, что не
погнет ветер, что погнет другие деревья, не тебя, и они упадут, чтоб
превратиться в валежник и напитать твою почву живительным гноем, а ты будешь
расти здесь вечно без цели, без любви, без ревности, без любых других чувств,
как крепкая постройка в низине, но что это, все-таки заметили твари, ползут на
меня, мелкие чудовищные ежи, отстаньте, не смейте ко мне прикасаться, и что это
слышно вдали, как будто вой, и дикие собаки нападают на ежей, грызут их и жрут,
но это не приносит облегчения, потому что я знаю: покончив с ежами, псы
возьмутся за меня; уйдите, кричу я, уйдите, уйдите, кажется, я произношу это
вслух или, может быть, во сне, но так громко, что открываю глаза, моргаю, не
понимая, где я очутился, почему я не дома или в осеннем лесу, это серая унылая
комната, нарисованный еж на стене, псы, мое плечо онемело, а ноги затекли, Васенька
все еще спит, прислонившись ко мне, вот почему плечо онемело, а ведь дождя не
слышно, закончился, и в комнате посветлело, утро наступило, надо же, пару часов
точно проспал, спасибо Ленке, не стала будить, что, кстати, удивительно, она бы
точно разбудила, не в ее характере бодрствовать в одиночестве, и где она,
кстати, ее не видно; так, Васенька, дай посмотрю, где твоя мама, судя по свету
за окном сто раз уже должна была вернуться, но нет, пусто в комнате, кроме нас,
никого нет, так, что-то мне это не нравится; Лен, зову, но не отвечает, Ленка,
зову громче, но снова в ответ тишина, только Васенька беспокойно заворочался,
вот чертовщина, куда она вышла, может, уже возвращалась и опять решила по
маленькой, чертовщина, а вдруг напоролась в темноте на что-нибудь, на стекло
или арматуру, тут не до размышлений, поднимаюсь, переношу Васеньку, закутанного
в плед, к чемодану и смятым картонным коробкам, можно организовать для него
что-то вроде постели, неудобно, но ничего, потерпит, пока я Ленку искать буду,
а чемодан-то открыт, как и был, когда Ленка туалетную бумагу из него доставала,
и туалетной бумаги, кажется, нет, то есть что же это получается, Ленки два часа
минимум нет, пока я тут дрых, пока мне этот идиотский сон про ежей и собак
снился, куда она, черт возьми, пропала, тут у меня мысли в голове
заканчиваются, я кидаюсь к дверному проему, кричу в коридор: Ленка, Ленка, но
никто не отвечает, в коридоре все еще темно, но все прекрасно видно, падает
сквозь угловатые щели слабый молочный свет, виднеется вдалеке главный вход,
через который мы сюда вошли, кидаюсь по коридору вперед, тут же мысль – Ленка
пропала, а вдруг и Васенька, кидаюсь обратно в комнату, Васенька спит, что же
делать, нельзя его оставлять, надо с собой взять, куда Ленка пропала, найду –
выскажу ей все, точно ведь все в порядке, как обычно оно и бывает, все сейчас
объяснится, посмеемся вместе, но Васеньку я оставлять не буду, я с ума сойду,
если его оставлю, наклоняюсь к сыну, тормошу за плечо: сынок, просыпайся, пойдем
твою маму искать, он вчера про жуков говорил, сегодня, может, осмысленней
будет, глаза открывает, из пледа выбирается, поднимается за руку, но молчит,
словно деревянный снова; ты меня понимаешь, спрашиваю, молчит в ответ, даже не
дернулся, как маленький живой труп; ладно, говорю, давай мы с тобой
потихонечку, за ручку, он молча идет за мной, подходим к дверному проему,
первая мысль – а сейчас из-за поворота выходит Ленка и прямо с нами
сталкивается нос к носу, вот смеху-то будет, выскажу ей все равно, конечно,
однако Ленка не выходит, тишина, снова останавливаюсь, а вон сумочка ее, у нее
же там перцовый баллончик, как маленький дезодорант, она его после того случая
в метро таскает, черт его знает, что могло случиться, надо его захватить, лишь
бы с собой взяла, могла ведь и оставить дома, в деревню все-таки едем, хотя
Ленка деревню тоже боится, она всего боится, так что взяла, думаю; давай,
говорю, Васенька, кое-что захватим в дорогу, мы подходим к Ленкиной сумочке,
роемся внутри, сначала вроде бы ничего нет, злость даже взяла, ну всегда ведь с
собой его таскаешь, с этим-то бардаком в стране, неужели выложила, но нет, на
месте баллончик, просто на самое дно провалился, что неудивительно, в Ленкиной
сумке беспорядок полный, хороший баллончик, черный, с красными и белыми
надписями, выглядит угрожающе, Ленке его Кирочка посоветовала, она в
баллончиках разбирается, ее два раза изнасиловать хотели, только с баллончиком
и отбилась, сама рассказывала, может, и врет, конечно, Кирочка любит трагически
приукрашивать действительность, да точно врет, но вообще она однажды им
бродячую собаку прогнала, я при этом был, шагали дворами к машине, идти далеко,
я был навеселе, Ленка тоже, одна Кирочка трезвая, прямо по дороге нам стихи
читала, что-то о муке, о жертве, о том, что одни прячутся в кокон, а другие эти
коконы жрут, что-то такое, злое, бодрящее, помню, Ленка еще спросила, а что
лучше: прятаться в коконе или жрать его, а Кирочка захохотала своим тонким злым
голосом, а ты бы, говорит, что хотела: жрать или прятаться, думаю, жрать, хотя
тут еще надо подумать, жрать можно так, что и пережрать, я видела однажды
обжору, у него пена на губах выступила, глаза выпучены, слишком многое съел;
«слишком многое», переспросила, смеясь, Ленка, может, все-таки «слишком много»;
нет, сказала Кирочка, именно «слишком многое», а ведь мог бы тихо, скромно, в
коконе жизни, пусть и в коконе, но ничью судьбу не разрушишь, никого своей
пеной не отравишь; ты, Кирочка, все-таки сумасшедшая, засмеялась Ленка; есть
это во мне, сказала Кирочка, это жжется внутри; жжется у нее, хи-хи, засмеялась
Ленка, знаем мы, что там у тебя жжется, ой, надо ведь няне позвонить, совсем
забыла, сколько уже, одиннадцать, с ума сойти, ну ничего, переночует у нас
сегодня, спрошу, покормила она Васеньку перед сном, должна была кашку сварить,
Васенька, сыночек мой, перед сном кашку любит, она достала телефон, и вот как
раз в этот момент из дворов на нас выскочила собака, обычная такая дворняга,
побольше средней, конечно, и неприятная какая-то, глаза злые, и вот не уверен точно,
может, это после слов Кирочки о пене на губах показалось или просто от
внезапности события, но почудилось, что у собаки как раз пена на губах, Ленка
завизжала, я растерялся, но все же схватил с асфальта ветку, ветка была
маленькая, такой не отмахаешься, но это ничего, можно ее и с ноги, главное,
чтоб укусить не успела, а что, если бешеная, надо будет сразу в инфекционку или
куда там с укусом бешеного животного, и вот пока я все это думал, а собака,
рыча, наступала, Кирочка спокойно достала из сумочки газовый баллончик, вытянула
руку и нажала, и тут же заслезились глаза и у меня, и у Ленки, прямо брызгами
из глаз, горло дерет, ужас что это за газ, и это на открытом воздухе, без
ветра, страшно представить, что в закрытом помещении было бы, но главное, что
собака тут же завизжала, кинулась прочь, ткнулась мордой в мусорный контейнер,
просочилась, перебирая лапами, в щель между контейнером и кирпичной стеной арки
и, продолжая визжать как-то совсем уж не по-собачьи, как-то совсем отчаянно
по-человечески, исчезла в глубине кирпичного леса, больше мы ее не видели,
забилась в какой-нибудь подвал, так что вывод тут один: Кирочка в перцовых
баллончиках разбирается, и этот, который Кирочка моей жене посоветовала и
который я сейчас взял из Ленкиной сумки, должен быть надежен и хорош, то есть,
конечно, лучше бы им не пользоваться, до сих пор помню то ощущение на улице, а
если в коридоре придется, это совсем жесть, да еще Васенька рядом, ему этой
дрянью лучше не дышать, хотя в самом крайнем случае воспользуюсь, конечно;
ладно, Васенька, говорю, пошли за мамой, держи меня крепко за руку, а в другой
руке я буду перцовый баллончик держать, если я им воспользуюсь, ты отвернись,
не дыши, слышишь, ну скажи, слышишь ты меня или нет, ладно, просто иди за мной
и делай все, как я, хорошо, говорю, и мы с Васенькой выходим в коридор, справа
тупик, кирпичная стена с небольшим окошком под потолком, свет в окошке
молочно-белый, небо, что ли, такое, может, опять дождь собирается, напротив еще
один проем, он ведет в другую комнату, побольше нашей, сквозную, она пуста, и
там есть выход куда-то дальше, в темноту, вряд ли бы Ленка туда пошла, да и не
пошла она туда точно, я помню, как она свернула налево, в сторону главного
входа, но я все-таки кричу в эту сквозную комнату, никто не отвечает, я снова
кричу: Ленка, Ленка, но звуки глохнут в этом сумраке и этой молочной белизне,
льющейся из выскобленных дождем окон, конечно, можно бы пройти дальше,
проверить, но в первую очередь все-таки стоит налево, поэтому я отворачиваюсь
от сквозной комнаты, и вместе с Васенькой мы осторожно шагаем дальше, может,
она меня разыграть решила, думаю вдруг в голове, но это совсем отчаянная мысль,
такие розыгрыши не в духе Ленки, это на нее непохоже; я тебя слышу, вдруг говорит
Васенька, как будто с запозданием, и я с удивлением гляжу на него, какое-то
помутнение в голове, словно рядом и не Васенька мой уже, а тот еж со стены,
Ганс мой Еж, и прыщики, которые росли у него на голове, увеличились и похожи
теперь на иглы, то есть это изначально не прыщи были, а иглы; ты не переживай,
папа, говорит Васенька, мама ушла к собакам, а мы с тобой останемся у ежей и
сами станем ежами, потому что есть только два выбора: собаки и ежи, ежи
медленно живут, закопавшись в листья, питаясь майскими жуками, мечтая о прошлом
и не видя будущего, а собаки хуже, они вечно недовольны, сами не знают почему,
и, даже пожирая чужую плоть, мечтают о счастье для всех и чтоб никто, ну ты
понял, они едят нас, а мы их колем своими иглами до смерти, видишь мой рисунок,
он поднимает бумажку с кругами и иглами, это так мы их колем, пойдем с нами,
папа, тут в Свищах все просто: тут побеждают ежи, а собаки все равно умрут,
даже если победят, они все равно умрут, папа, съедят друг друга, когда
окажется, что больше некого, говорит мой маленький сын, от которого иногда и
пары слов в сутки не дождешься, а тут вдруг сразу столько и такие слова, я
смотрю на него и слышу, как кто-то шуршит за спиной, наверно, ежи, или я просто
сошел с ума от всего этого, скорее всего, не выдержал и рехнулся, я вспоминаю
почему-то, как мы с моим другом Маковецким были когда-то подростками и мечтали
о космосе, мы не хотели быть ежами, не хотели быть собаками, что за бред,
откуда вообще взялся этот выбор из жрущих и колющих друг друга тварей, мы
хотели быть космонавтами, и Маковецкий тогда сказал: ты только представь, как
это прекрасно, очутиться в бесконечности космоса, видеть сразу во все стороны и
не знать притяжения, не делать никакого дурацкого выбора, который нам
навязывают, но знать все пути, как будто ты – одно нескончаемое космическое
предложение, и каждое твое слово, каждая твоя буква звучат как музыка звезд,
как это прекрасно – быть одним предложением, сказал мне тогда Маковецкий, а я,
помню, посмеялся над ним, зачем – не знаю, дурак был, а теперь я в Свищах,
окруженный унылыми серыми ежами (у меня, кстати, с собой газовый баллончик, но
поможет ли он от ежей), а мой друг детства Маковецкий давно превратился в
голодного бесприютного пса и вряд ли я его когда-нибудь еще увижу, потому что в
моем бесконечном предложении настала пора ставить точку.