Рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 6, 2018
Дмитрий Беседин родился в 1989
году в Москве, учился в Милане экономике и управлению культурным наследием. В
2015 году отправил свой первый литературный опыт в Школу «Хороший текст» и был
принят. Публиковался в журналах «Сноб», Interview Russia, в
сборнике «Азбучные Истины. Большие Чувства».
Мороз! Крепкий,
студеный, моржовый такой, особо-то и не выйдешь. А выйдешь – пропадешь.
Застынешь в снежную кулебяку, и поедят тебя собаки дворовые, или вороны
исклюют, а там и по новостям покажут: трагедия! беда! мистика! перевал Дятлова!
А дятловцы, может, с теми же намерениями, что и я, вышли.
Из названия ясно: пе-ре-вал, то есть перешагнул,
превозмог, и вот оно, твое заветное, желанное – как из тьмы во
свет.
Но дятловцы
не смогли. А я на молоке деревенском рос, на яйцах мордовских, посильнее буду,
глядишь, смогу!
Не чистя зубы, в спешке надел на
себя все шерстяное, что было в доме. Одна кофта, вторая, третья, всех баранов состриженных,
что в шкафу были, на себя напехтерил, пухом грудь
обмотал, гуся потрошеного в спину, зайца в подошву – и побежал по
ступенькам в мороз – искать рождественское чудо!
Дверь входная примерзла. И так и
сяк, из подъезда не выбраться, будто снаружи кто держит.
А выбрался, перекрестился. Мать
честна! Холод на улице как заколдованный! Колкий, едкий. Стекол в воздух словно кто рассыпал. Причем продавил их как следует,
раскрошил поострее и с размаху, от души плеснул, как золу на грядки.
Не мороз, а боль! Ни выдохнуть,
ни вдохнуть.
Пяти минут не прошло, ноги уж
отнялись и где-то остались, и на этом безножье
стайками пустились электрические муравьи – цок-цок, – труд какой-то осиливают,
видать, на освободившемся месте свой муравьиный Вавилон громоздят.
Растер что есть мочи
заледеневшие конечности, стряхнул насекомых и муравьиным шагом поковылял в
сторону снегов и воскресных лучей – вдалеке светило белое, ослепляющее всю мою
муравьиную боль солнце.
Не задубевшая пока еще смекалка
подсказывала – туда, и сердце отвечало – чудо там…
Вдруг, как черт из ступы, женщина!
Сразу, правда, не разберешь
(холод такой, глаза щиплет), то ли женщина, то ли леший: то ли шуба на ней, то
ли свой мех роскошный, шелковистый растет.
– Молодой человек, а вы тоже в церковенку идете, за углом тут? Коль идете, под руку меня не поддержите ли, ступеньки там ледяные, боюсь не
забраться! Ножки уже не ходят.
Слава тебе, Господи! Не успел
выйти, а мне боженька уже и дорожку показывает. Ангела мне спустил, чтоб не потеряться.
Ну что ж, что в образе лешего. А они иначе не приходят, так запросто на землю
не спускаются. Темные очки, парик.
– Пойдемте, конечно, уважаемая, пойдемте, да поскорее! – и пошли. Довольный и уверенный, что сейчас покажется мне чудо
рождественское.
За руку ее поддерживаю,
переживаю, как бы не повалилась, а она шустрей меня.
Не выдержал даже:
– Женщина, вы б помедленнее, не
поспеваю за вами, подпирать да поддерживать.
Пришли. Церковенка
белая, чистая, светлая вся, вроде как и мороз ей не
страшен, и холод земной не проймет, ступеньки чищены, заходи не хочу. Чего
женщина волновалась?
Ели кругом пышные, нарядные;
распахиваю на себя дверь, и паром меня оттуда, как из чайника.
Уже было зашел, но тут ель, что
у самого входа, за рукав – цап!
Обернулся: стоит, бедняжечка,
вся в хромовой корке и снежном песке – пар наросший свисает с иголок до самого
пола. Мертвая уже. Но красивая. Тогда кто ж это меня цапнул?..
Внутри тягло, нагрето, мокро. Кругом
прихожане, рядками-рядками, один за другим, как в поликлинике, когда придешь за
больничным, а лучше бы не приходил: все микробы скопились, весь вирус, вся
зараза на теплом пристроилась.
Свечками воздух спирают, глядят куда-то вдаль, никак не наглядятся. Я тоже
глянул. Всё какие-то женщины да мужчины в длинных халатах. Ни имен, ни
фамилий, кто?
Прохожу мимо кассы.
– Сынок, книжечку купи, такая
хорошая книжечка, все поймешь сразу. И свечечку купи, поставь, и крестик вот
серебряный, а еще золотой у нас есть, и магнитики!
– Магнитики, сынок, на
холодильник? – из-за кассы еще одна выскочила. – С усыпальницей вот или с
Василием Блаженным.
Тут же и третья подскочила,
окружили – купи, купи! – трезвонят, как колокола.
Нет, не за
сим я сюда пришел, не с тем и уйду.
Осмотрелся. На видном месте чудо
нигде не показывается. По углам послонялся, пороги пооббивал, тоже нигде нет.
Под лавочку заглянул. Нету.
Дай, думаю, под крестом погляжу.
Ленка наша, когда маленькая была, – бабушка ее все время с собой в церковь
водила, под крестом положит на подмостках, та спит. Так все детство и проспала.
Поднялся к кресту, прочесал все
как следует – ничего. Только плесень на тепленьком
изумрудами расцвела. Ну, думаю, и неудивительно, если б чего
в самом деле было, тогда б и Ленка наша вознеслась, а нет же.
Обманули, оболгали, вот и верь
бабам в шубах. Думал, так запросто возле дома тебе чудо разложат, как на
торговых рядах. Дурачье. Знать будешь, уметь разбираться
надо в людях. И в ангелах тоже…
Оборачиваюсь на выход, а там – народу
тьма тьмущая, рядами, один на другом, пруд пруди, ни пропихнуть, ни протиснуться.
Народное болото, непроходимая трясина – влип!
Недолго-то мои поиски
продлились. И как отсюда выбираться – ум и так приложу и эдак,
тщетно.
Оробел, сник.
Потом вижу, по правой стеночке
щель лучиком подсветила. Я скорей в нее, боком-боком, как в бесплатный автобус
ИКЕА, чтоб бумажных линеек и карандашей в дом запасти, сосисок дешевых
наесться. Боком-боком.
Кое-как с божьей помощью выдавил
себя из духоты народной и бегом к дверям.
Распахиваю, вырываюсь и прямым
ходом в ту самую сторону, куда сразу глаз мой и предрек – в сияющую белизну, в
снега, к солнышку белокипенному!
Оно ведь знак подавало, и сердце
мое ему отзывалось. Сбился, свернул, черти попутали. Но теперь туда, точно
туда. К чуду рождественскому.
Мороз еще сильней: жгучий,
нахмуренный, под ногами скользит, вырывает со всей силы всякое равновесие,
точно пес кусок мяса.
Пороша, оглобли, щербатые льды.
Снег хрустит, как зеленые яблоки импортные, голландские.
Сюда ступишь – провалишься, туда
шагнешь – кувыркнешься. И в горку.
Ноги отбаливают.
Идти нечем. Будто кто холодца прямо из икр ножных сварил, и повисло на костях
зудящее заливное. Да что там, в такой мороз даже студень на балконе не
оставляют, спортится!
Морозит, чтоб из земли-матушки
ни градусика не вышло, чтоб червь всякий подземный
замерз и окочурился, чтоб никакая вошь пакостная не
вылезла, хоть и говорят в народе, все – тварь божья, а вот надо различать,
различать надо уметь.
Глаза колом режет, блеск
трескучий, солнышко озарением жжет и сигнальным огнем указывает: передо мной
склон, обрыв, и с него весь мир, все поля, все леса видны, все реки, все
растяжение земное – там пята божья коснулась, там небось
и таится чудо рождественское.
Запыхавшийся, изнеможенный, шага
не останавливая, рвения не снижая – что мне снег, что мне зной, – похлеще всякого
тренажера – спешу. И чем ближе к утесу, тем сил все нема и нема. Оно ж в горку
и по колено. А еще целых полпути…
Остановился перевести дух.
Отдышаться. Правда и дышать-то не с руки, пока там приноровишься, мороз щиплет,
колется, прижигает кончик носа и душу, будто ватным спиртовым тампоном по расчесанной
ране. Считай, не дышишь, а терпишь.
Уши горят, щеки разламываются,
трещат, как старый холодильник, когда рано утром встанешь
каши тягучей в полутьме откусить, и свет спросонья из вытяжки – пропало бы оно
все пропадом, а тут тебе еще и холодильник на нервы подхаркивает.
Нелегкая дорога, нелегкая. Но,
чувствую, правильная, нутром чую, только бы дойти,
только бы смочь. И будет мне «пришел, куда шел», и откроется таинство заветное,
и сокровенное произойдет, и воздастся, и возликует все вокруг: не зря!
Пока дух переводил, огляделся, –
батюшки! Красота-то какая! Красота! Все белое,
блаженное, залитое словно противопожарной пеной.
Небесная красота, неземная, млечная, день N
сотворения мира. И склон этот, на который взбираюсь, совсем другим светом мне
засиял, другими красками показался – обнаженная грудь материнская, и молоко
вот-вот польется младенца вскормить.
Синева, белизна, графские
развалины. Тени цвета жимолости, на березах мерцанием застыли слезинки, как
если бы январская роса – утреннее рождение. Свет астрономической чистоты,
рентгеновский луч – всякая душа насквозь. И моя тоже. Свечусь, как
морозный кристаллик.
Ей-богу, внеземное что-то: Марс,
Луна, инопланетное… нет, такой красоты ни в одном
царстве, ни в одном государстве, ни в какой terra incognita не сыскать! Стоишь завороженный,
и чудится даже, вот-вот Нил Армстронг засадит наточенный
штырь с распахнувшимся флагом, провозгласит покорение, новую величину, эпоху,
отсчет от нового нуля и ослепит меня ободком своего скафандра.
Присмотрелся: правда, слепит.
Подымается с обратной мне стороны. А за
ним еще двое из-за склона и туда, к обрыву, к отступу земному, куда и я путь
свой держу.
Сначала замигал, притаился. Это
же обалдеть! А потом понял все.
Вот оно,
явление, вот: когда уже последнее легкое от инея ороговело, когда уже мочи нет,
реакции притуплены и «оставьте меня здесь», когда мороз уж за самые кости
схватился – такой мосол и псине не кинешь, язык обожжет или прилипнет, как в
детстве к качелям, – вот в этот самый момент оно и приходит: просветление, провидение,
агнца свет, второе дыхание, подмога незримого, шедшего за тобой хранителя. А с ними и
вестники!
Три бледные фигуры. Замерзшие, заветренные, хруст под ногами разносится, как
звон шестикрылых. Волхвы! Под пегой личиной Мосгорпарка.
Из виду не упустить. Один за
другим в солнечном опалении.
И вот уже трое исчезают под тенью обрыва.
Содрал ноги, чтоб не мешались.
Сплюнул и что есть духу полетел к обрыву. Сердце
внутри клокочет, музыкой дивной серебрится, звенит. Несусь сам не свой, себя
самого не помня. Земли не касаясь, никак ли взлечу сейчас.
Одно мгновение, другое,
хрустальный миг, взбираюсь, взмываю на самый кончик, вот оно мне сейчас и
откроется – чудо! Заглядываю с обрыва вниз…
И ничего. Пусто.
Постоял, пофыркал, повертелся по
сторонам, как на диске для укрепления фигуры. Тишина, красота, благодать, конечно.
Только вот толку с этого что? Выходит, зря шел. Напрасно, бесплодно, впустую.
Даром.
На всякий случай сам с собой
пошептался, желания свои на ветер небесный пустил, белым паром развеялись, и
пошел коченелой оглоблей обратно. Домой.
В чувствах, конечно,
расстроенных. Что же это получается? Нет никакого чуда рождественского. Одна
только боль, да резь, да мороз в ногах. На край света сходил, но и тут его
нет.
С мороза с такого – скорей в
дом, на последнем издыхании, хоть ладан готовь вместо чая, дышать на него. Еще
и с досадой на сердце.
Поднялся, ключом отпорол дверь и
чую запах такой домашний… Теплый, сердцу любимый. Добрым чем-то оповещает.
Принюхался, ах! Гороховым супчиком пахнет. Хорошо пахнет.
Я гороховый супчик с мороза-то
очень люблю. В другой день не станешь, пища тяжелая. А с мороза – очень хорошо.
У кого губа не дура, тот знает.
Увесистое жирное варево, и жир
этот краснощекий, зимний такой, как центральное отопление, им вот точно все внутренности
промажешь, как жиром барсучьим, сразу тепло, хорошо, всему телу жар. Кровяной,
благодатный, живой огонь. Точно морозец за дверью – проведешь этим жаром по
ложке серебряной – сухая целебная дезинфекция.
К плите подошел, крышку с
кастрюли снял. Сытный, наваристый, цвета копченого.
Ох, сейчас наверну. Бульон животворящий!
А с таким бульончиком еще
хлебушка бородинского, токмо чтоб совсем темный и
клейкий, не разваливался как труха и зернышки ароматные сверху. Тут же водочки
стаканчик-с-пальчик из морозилки – на душу плеснуть.
В духовке – краем глаза вижу – свет:
пирог стоит, нарумянивается, поджидает момента, чтоб горяченьким на стол выйти.
Тесто тонкое, лакомое, с легким прихрустом, и капустка внутри на молочке тушенная,
сладкая, сочная, нежная, как ангеловы ушки.
Красавец! Скорей ломоть отрезать
и с чаем. Черного заварить, рассыпчатого. Кипяточком
обдать в стеклянной посуде, три слона, с тверского завода, чудо как хорош! Чудо!
Наешься, напьешься, нагреешься –
довольный, сил нет! Сердце вроде чем горячим нальется,
словно благодать какая на душу спустилась. И думаешь,
так хорошо, так хорошо…