Рассказы
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 6, 2018
Илья Лебедев
родился в 1988 году в Москве. В 2009 году окончил биологический факультет МГУ.
Кандидат биологических наук. Работает редактором в компании «Яндекс». Дебютировал в «Октябре» в марте 2015 года.
ПОД
РУКОВОДСТВОМ
Степанчик вышел из кабинета научного
руководителя, чуть-чуть посмотрел по сторонам и, убедившись, что в коридорах
пусто, потрусил в туалет. Там он забрался в кабинку, запер ее на задвижечку и стал ждать. Кто-то, грохнув дверью, уверенно
протопал по плиточному полу, пошуршал молнией и
зажурчал.
Степанчик осмотрел дверь кабинки –
большую, деревянную и исцарапанную всякими разновозрастными глупостями на
нескольких языках. Дверь надежно отгораживала Степанчика
от журчащего человека и давала ему сладостное чувство безопасности. Журчащий
человек время от времени мощно шмыгал носом и через это шмыганье как-то давал
понять, что он молодой амбициозный профессионал.
Вскорости он закончился, ярко кашлянул,
снова пошуршал молнией и размашисто покинул туалет,
не вымывши рук. Степанчик
остался в тишине наслаждаться своими уютными минутками. Он любовно погладил задвижечку – чрезвычайно полезное устройство. Благодаря задвижечке тот, кто сидит в кабинке, может открыть или не
открыть дверь – на то есть специальный рычажок. До чего же восхитителен этот
крохотный рычажок! А снаружи никакого рычажка и нету.
Однажды
студенческий совет – в том числе и Степанчик – явился
к заместителю декана с просьбой насчет туалетов. Студенты просили сидений на
унитазах, туалетной бумаги в кабинках и еще навинтить на все двери задвижки,
чтобы всякая кабинка запиралась, а не только каждая третья.
Заместитель
декана поднялся из-за суконного стола, поглядел тяжело, а потом спросил:
– А вы
что, в университет посрать пришли?
После
той встречи с заместителем декана Степанчик тоже
сразу пошел отсидеться в кабинке.
Стыд
уходил примерно за пять или семь минут, то есть после ухода амбициозного
профессионала оставалось еще четыре. Степанчик учился
в университете уже семь лет, поэтому хорошо знал стыдьи
повадки. Чтобы явиться, стыду требовалась помощь со стороны, например со
стороны заместителя декана или научного руководителя. Заслышав звуки чужого
голоса, стыд появлялся где-то в области поясницы, карабкался наверх, к сердцу и
голове, а уже оттуда разливался кожной краснотой, спазмами и прочими
ощущениями. Особенно раздольно он разливался, когда беседовали не с глазу на
глаз. Так и теперь – очередную Степанчикову главу научный руководитель
комментировал за мытьем посуды, в котором кроме них участвовали ассистент и еще
какой-то стажер.
Но Степанчик стыда особенно не боялся
– единственное дело тут не встретить кого в коридоре, а сразу порскнуть в самую
кабинку. Там посидел – и порядок. Вышел, отряхнулся, и можно, скажем,
прибраться на лабораторном столе. Разбирая химическую посуду, Степанчик задавался вопросом: как быть, если ничего не получается?
В тот
день его голова была совершенно занята делом,
предстоящим вечером. Он и руководителя-то слушал вполуха, и дела делал не беря в голову. Степанчик
разом и трепетал перед вечерним делом, и ощущал восторг. Когда уже добрался
домой, еще целый час откладывал, томился и ходил туда-сюда.
Наконец
разбудил компьютер и открыл страницу. О., как всегда, улыбалась с фотографии. У
нее чуть-чуть по-разному открывались глаза, поэтому улыбка выходила сразу с
несколькими значениями, как у Джоконды. Степанчику в
разном настроении виделись то одни значения, то другие, и получалось что-то
вроде эмпатии. Он с удовольствием прочитал надпись «У вас в друзьях», облизнул
губы – не как-то там, а потому что чуть пересохли – и открыл окошко для
сообщения.
Идею
позвать О. в театр он вынашивал чуть больше месяца. Вначале думал даже подойти
прямо после лекции, но все-таки решил написать. Решение сам себе объяснил тем,
что университетские стены действуют не так, как тут надо бы. Потом еще
соображал, куда лучше всего пойти, долго соображал, но придумал в результате
хорошо, правильно.
«Привет)»,
– написал он.
Потом стер скобочку и поставил восклицательный знак, вот так: «Привет!» Потом
убрал восклицательный знак и сделал точку, потом добавил к точке полный смайл, потом убрал смайлу нос,
потом убрал точку, потом заменил прописную строчной, вернул назад и наконец всё стер. На странице появилась пометка, что О.
прямо теперь онлайн, и Степанчик
решил не вертеться возле, а сперва подготовиться. Он
убрал страницу с экрана, открыл чистый лист и пощелкал
пальцами, словно разминаясь. Поерзал на стуле в такт мигающему курсору,
сглотнул и вдруг быстро-быстро написал текст.
Сам
даже удивился, как это так вышло, – написал! Из текста следовало, что он, Степанчик, приглашает О. в театр на интересный спектакль,
интересность какового он, Степанчик, может
гарантировать, так как сам смотрел. На выбор предлагается пять дат, а цена
билетов очень даже приемлемая, чтобы не сказать привлекательная.
Продолжительность действия приятно скромная, тематика актуальна до остроты, а
режиссер лауреат и умница. Словом, вроде и хорошо вышло. Курсор, оказавшись не
над пустым листом, а под многими строчками, теперь как будто переменил манеру и
подмигивал Степанчику: отправляй, мол.
Степанчик поднялся и подошел к окну.
Темнота превратила стекло в зеркало, так что от улицы он видел только огоньки,
а вообще, глядел в собственную комнату. Он вдруг как-то в один момент устал, а
ведь оставалось еще сделать главное усилие. Ему показалось вдруг, что за дверью
комнаты кто-то есть, как это бывает, когда посмотришь фильм ужасов.
Он
вернулся за компьютер и стал перечитывать текст.
– Ох,
Степан, Степан. Беда с вами, – отчетливо сказал ему кто-то.
Степанчик дернулся. Руководитель – не
научный, конечно, а просто руководитель – переходил от строчки к строчке и с
каждой делался кислее.
– Ну просто я не знаю, что делать. Искренне хочу вам помочь с
этой вашей девушкой, но тут даже не поймешь, как подступиться. Вы пишете… я не знаю как. Надо не просто переписывать, а
буквально всё с нуля.
–
Почему? – спросил, конечно, Степанчик. Он знал
почему.
– Даже
не соображу, как вам объяснить, – сказал руководитель. – Вы хоть чуть-чуть
подумали бы о получателе… получательнице. Ей же должно быть понятно, что вы
хотите сказать.
– Я
пишу… – Степанчик хотел возразить, но только вякнул. В пояснице кто-то завозился, и он уже знал кто.
– Что
вы пишете? Ну приветствуете вы, понятно, неправильно, девушек
не так приветствуют, но это ладно, приветствие трудно написать. Ну вот первая фраза – о чем она? Почему она здесь? Первая
фраза – это самое важное, а у вас, простите, блямс
какой-то. Я бы на месте вашей красавицы дальше этой фразы и читать не стал.
Стыд,
выпущенный новым неожиданным союзником, будто лихорадочно торопился добраться
до всех уголков Степанчикова тела.
–
Дальше смотрим… «Довольно интересный». Вот объясните мне, ну что это значит?
– Это…
– Не
перебивайте. Вы послушайте, что вам говорят. Довольно интересный
– что это говорит читателю? Кому он интересный, вам? Но вы, уж простите, пока
не эксперт. Почему читатель… читательница то есть… должна вам поверить?
– Я перепи…
–
Подождите. Это еще не всё. Дальше вот… Про выбор даты.
Вам-то самому какая дата удобна? Вывалили всю афишу
непонятно зачем. Показываете читателю… читательнице, что у вас никаких дел нет,
когда она скажет, тогда и побежите. К себе же уважение должно быть, иначе вас
никто…
Степанчик вдруг дернулся и быстро нажал
кнопки. Текст исчез, и руководитель сразу замолчал. Степанчик
посидел немножко, вдыхая и выдыхая высушенным ртом. Он закрыл все окошки, чтобы
ничего не было, и вдруг пошел в туалет, хотя был дома совершенно один.
Заперся
и прислонился к плиточной стене.
– Чего
ждем-то? – спросил его руководитель.
Стыд
приятно хрюкнул и принялся боксировать со Степанчиковым сердцем, как с грушей.
СИРЕНЕВЫЙ
САД
Я сразу как из офиса вышел, сразу понял, что
погода не очень. Но там, в Хамовниках, лило сверху, а под ногами было ничего, можно
идти. Я шел и думал, что вот странно: утром еще была зима зимой, снег везде нерасчищенный
и пушистый. Я еще пенял на город – почему всего один дворник против всего
снега? Он же до вечера не разгребет. А вечером оно само собой стало таять.
Так вот в Хамовниках был больше дождь. А на
Соколе в обратном смысле – дождь несильный, считай, нет его. А под ногами
такое, что только прыгай. Погадал привычно, стоит ли ждать троллейбуса. Не стал
ждать – и правильно, никакой троллейбус меня не перегнал.
В непогоду всегда идешь быстро. Шел и думал:
непонятно, как сравнить. Утром было трудно идти, потому что снег рассыпчатый –
он похрустывает и мягко мешает на каждом шаге. А
теперь вечером вроде и нету ничего на дороге, но то
лужа, то лед. Идешь вроде быстрее, но как-то все неудобно, и устаешь больше.
Словом, такие обыкновенные мысли.
Вышел на перекресток и вот гляжу – про лужу
хочется сказать, что она несет свои воды. В ней плывут – солидно, медленно –
крупные слепки из снега и льда. И видно, как им глубоко, покойно плыть. Мы
переглянулись с прохожим, который с другой стороны из парка выскочил. Там же
где-то в глубине переход – с этого тротуара на тот. Или там уже нет перехода,
потому что снежные куски плавали в темной воде так покойно, словно здесь всегда
так, и то не тротуары, а берега, а никаких переходов не бывает вовсе.
Разбежались – тот другой пешеход налево, где
больница и церковь, а я – налево, домой. Буквально шел берегом и шагов только
через сто сумел повернуть. Огляделся – и вот же. Я оказался посреди проезжей
части. Слева полосы, справа вода. Позади машины, пока что на светофоре, но
красного света на секунды, а вода – что вперед, что назад. Растерялся, конечно:
меня же ведь в черноте и воде не видно. Когда сзади поехали, поглядел, где
вроде помельче, да и шлепнул. Черпнул. Вначале
холодно, но потопал-потопал – и ничего.
Я не это все хотел рассказать.
Пока шел, и еще лужу обошел, и еще. Все они были не чета той первой воде, но все равно не перейти. Некоторые
хитрые – сверху из-за растворенного льда такие с виду наждачные, что твой
асфальт. Обман, конечно.
У самого дома уже почти то
же: подхожу к перекрестку и примериваюсь, как обойти. А с другой стороны дама.
Немножко печальная, элегантная. Может быть, она переводчик или невропатолог.
Лет ей, я думаю, шестьдесят. Мы с ней прошли по берегам – я направо, и она
налево. Переглянулись – в таком положении как не переглянуться. Я увидел вроде
бы брод, посмотрел, не нужно ли уступить дорогу, но нет, дама еще не решилась.
Раз, два, три – три широких шага.
Очутившись рядом, спросил: не помочь ли. Не
нужно. Зашел за угол дома и сразу услышал шуршание, возглас и всплеск.
Повернулся, вернулся.
Глубина такая, что человек лежащий
лежит в воде не сказать что целиком,
но вроде того – погруженный.
Помог подняться, говорю глупо:
«Сумка не утонула».
Дама говорит:
«Я успела ее бросить. Там и паспорт, и всё».
И плачет.
Я вспомнил, как несколько лет назад
я тоже плакал – из-за кофе.
Кофе убежал, а я расплакался.
Кофе, конечно, был ни при чем.
И тогда я сказал даме:
«Вы знаете, я недавно тоже упал –
так же вот в лужу, как будто в ванну».
Дама спросила: «Правда?»
И через те кофейные слезы
вышло, что да – считай, правда.
«Вы не простудились?» – спросила дама.
«Нет. Но вам, конечно,
нужно скорее домой».
Оказалось, что дама близко живет –
вон в том доме. «Давайте я вас провожу». –
«Но это же вам придется
Снова обратно – на тот берег?
Мне-то уже все равно, а вам?»
Я сказал, что мне тоже уже все равно –
и благодаря мокрой правой ноге
и тут была почти правда.
Мы перешли через воду прямо
И пошли вон к тому дому.
«Вы знаете, – сказала вдруг дама, –
здесь был сиреневый сад».
«Я знаю, – ответил я, –
мне рассказывала мама».
ЭТОТ ВОЗДУХ ПУСТЬ БУДЕТ СВИДЕТЕЛЕМ…
Когда
учитель задал выучить наизусть стихотворение, все выбрали что-нибудь поменьше,
а Архип Романович выбрал «Стихи о неизвестном солдате», которые занимают четыре
страницы с небольшим – «Этот воздух пусть будет свидетелем» и все остальное.
Этот
выбор изрядно поломал урок учителю, потому что временные слоты же. Учитель
зарезал почти всё, скрипучим голосом перебив Архипа Романовича где-то промеж
ласточки и Лермонтова. Ведь еще пол-алфавита одноклассников нужно послушать, да
и скучно же. После урока Архип Романович спросил учителя, что все это значит:
«Этот воздух пусть будет свидетелем» и все остальное.
Потом
Архип Романович рос и мужал – сдавал, например, элементарную математику и даже
пытался сдавать высшую. Однажды Архипу Романовичу приснилось, что он
асимптотически стремится к оценке «удовлетворительно». В этот период жизни он
совершенно не думал о том, что все это значит: «Этот воздух пусть будет
свидетелем» и все остальное.
Зато
потом, возмужав, купил томик и наклеил на страницу двести пятьдесят один закладочку, чтобы сразу открывать нужное стихотворение.
Оказалось, что в школе он выучил с ошибками: например, в одном месте вместо «и»
запомнил «а». Еще Архип Романович прочитал все ученые комментарии, в которых
разъяснялось насчет «Этот
воздух пусть будет свидетелем» и всего остального.
Оксана
Германовна тоже была чувствительным человеком. Однажды они с Архипом
Романовичем стояли на мосту и глядели в грязную воду. Было довольно
удивительно, отчего в таком красивом городе такая грязная река. Они стали
читать друг другу стихи. Когда Архип Романович дохрипел
свое и умолк, Оксана Германовна поежилась. Она любила другое:
«Я бы мог написать этой ночью стихи бесконечной печали» и все остальное.
Однажды
Архип Романович гулял вечером по парку и привычно бормотал под нос строчки.
Вдруг он увидел на лавочке старомодного господина с тростью и животным на
поводке. Из-под господиньей шляпы выбивались
беспорядочные седые снопы. Архип Романович отчего-то решил поприветствовать
господина, а тот в ответ только фыркнул. Архипу Романовичу подумалось вдруг,
что оно очень похоже на музыку – «Этот воздух пусть будет свидетелем» и все
остальное.
Однажды
ночью Архип Романович почувствовал, что в его горле слишком много всего, а
всякие пути совершенно перекрыты. Организм Архипа Романовича оказался не готов
выживать при такой блокаде. Лежа в прихожей в надежде на спасателей, Архип
Романович вяло размышлял, что могло такого лишнего завестись в его горле и
безответственно отъять себе самое узкое место. Проваливаясь, он вдруг понял:
конечно, это «Этот воздух пусть будет свидетелем» и все остальное.
Через
неделю он вернулся домой и, выветривая застоявшийся воздух, все посматривал на
полку с томиком. Потом улыбнулся, вышел на балкон и больше уже никаких стихов
никогда не читал.
ОН
НЕ ПРИДЕТ
Мальчики
спускались по эскалатору бегом: впереди Артур, а за ним Кирилка.
Артур не любил так бегать, поэтому Кирилка пропускал
его вперед и потом наступал на пятки. Ребята имели успех: тетка в будке сняла
микрофон с подставочки и начала злобно бубнить свои заученные ругательства. Кирилка хотел показать ей палец, но увидел полицейского и
не стал.
Было
скучно. Они слонялись в толпе, не находя никого и ничего интересного, пока не
заметили девочку возле колонны.
–
Мяу-мяу, – сказал Кирилка. – Ждет, вишь.
Она в самом деле ждала: оставалось
еще немного времени. Волновалась отчего-то и все взглядывала, как часы на
экране телефона отсчитывают минуты по одной.
Мальчики
заняли позицию напротив и зашушукались.
– Ну подойди, подойди! – с нажимом говорил Кирилка
Артуру.
Девочка
следила за эскалатором, подвозившим пассажиров с Кольцевой.
Он выбрасывал порции не равномерно, а сгустками, словно отравившийся человек.
–
Давай, не ссы. Подойди и скажи.
Артур
невнятно пробормотал в ответ какую-то детскую грубость, накинул капюшон и
изготовился актерствовать. Пока он обходил стороной центр зала, Кирилка топтался, нетерпеливо шмыгал носом и зачем-то прятался
за колонну от полицейского патруля, которому был совершенно неинтересен.
Через
минуту Артур замелькал с другой стороны. Уверившись, что друг смотрит, он
натянул капюшон до самого носа, два-три раза прорепетировал про себя,
подобрался к девочке сзади и очень раздельно сказал из-за самого ее плеча:
– Он
не придет!
Девочка,
конечно, сперва от неожиданности отпрыгнула, а потом
только вдумалась. На маленького Артура она глядела сверху.
– Как?
– спросила она наконец. – Почему?
И еще:
–
Откуда вы знаете?
–
Знаю, – ответил Артур только на последний вопрос.
Даже
не ответил, а вернее, сказал в ответ. Он ушел обратно к краю платформы, на которой
как раз стоял поезд, и быстро затерялся в толпе.
Она
постояла еще чуть-чуть, потом еще чуть-чуть. Кирилка
глядел, ужасно довольный. В конце концов девочка
сунула телефон в сумку, в последний раз огляделась и растерянно пошла к поезду.
–
Круто! – весело похвалил Кирилка подошедшего Артура,
который, глядя на него, сам стал застенчиво и чуть надсадно смеяться.
Парень
появился в половине шестого. Он сошел с эскалатора, быстро огляделся.
Перехватив букет, набрал номер и все вертелся, слушая гудки.
Кирилка и Артур заскочили в поезд,
уселись рядом, достали телефоны и принялись задорно во что-то резаться, потому
что были веселыми детьми.
РЕБЕНОК
В два часа ночи меня разбудил звонок. Очень не
вовремя: во сне творилось что-то непозволительно нежное, а за окном наоборот –
погромыхивало и дул ветер. Телефон светил экраном и упрямо вызванивал свою
трель.
Я очень не люблю, когда мне звонят. Чаще всего
это значит какую-нибудь дрянь. Хорошие новости обычно
приходят каким-нибудь другим способом: они ведь могут подождать, хорошие
новости. А звонком возвещают о себе новости плохие – как «скорая помощь». «Вас
вызывает Ирина». Я потянул по экрану зеленую трубку, зачем-то несколько секунд
посмотрел, как счетчик принялся отмерять секунды разговора, и наконец сказал «алло». Ну то есть я
хотел сказать «алло», а получилось какое-то другое слово, со сна-то. Но это
неважно.
– Илья, у тебя есть телефон Вадима?
– Э-э-э. Привет, – ответил я и помолчал. Я словно
неуклюже ворочался у себя в голове, стараясь проснуться. Самая шустрая часть
моего сознания уже вполне уловила, что произошла какая-то беда, но это понимание
пока тонуло в неповоротливой сонности – так бывает спьяну, например.
Ира была не просто на другом конце провода – она
была на другом полюсе человеческого сознания, взвинченная, боящаяся, в беде. Я
понял, что нужно выгребать к ней, и словно чувствовал, как перебираю лапками,
подымаясь через толщу сна. Она поняла и ждала.
– Привет, – сказала она. – Нам нужен телефон
Вадима.
– Вадима? Какого Вадима?
Я знал какого и пытался
выиграть время. У меня в голове медленно выстроилась цепочка рассуждений: Ире
нужен телефон Вадима – Ира звонит в два часа ночи, значит
в самом деле нужен – Телефон Вадима я ей дать не могу, потому что не могу –
Могу только сам позвонить. Значит, я должен выяснить, что случилось, – это первое.
Потом я должен позвонить Вадиму и о чем-то его попросить – это второе. И это
все очень-очень плохо, потому что я сонный и ничего не соображаю. Я обычно
просыпаюсь целый час. Что бишь мне снилось? Я вдруг сообразил,
что Ира.
«А ты мне снилась», – чуть не сказал я в трубку,
но кто-то внутри моей головы вовремя перехватил слова и развернул на пути к
голосовым связкам.
– Алеева, – терпеливо
объяснила Ира. – Нам он нужен.
Я немножко подумал и придумал длинную реплику, в
которой как-то переплеталось все, что я хотел высказать: и про ночь, и про
время, и про ответственность, и еще черт знает про что. Потом еще немножко подумал,
выкинул все лишнее и сказал так:
– Дать вам телефон я не могу. Я могу ему
позвонить.
Судя по паузе, Ира тоже сперва
хотела ответить много всего, но отредактировала – считай, принесла себя в
жертву конструктивности.
– Ты можешь сейчас слушать?
Я вдруг сообразил, что шум в трубке – это дождь.
Она на улице.
– Могу, – ответил я.
Я зажег свет и, не отрывая от уха трубки, стал
залезать в штаны. Удивительно, насколько сильно одежда определяет режим работы
головы. Невозможно в голом виде говорить серьезно.
– Помнишь Вику Горкину?
Я помнил. Вика училась у нас у всех в выпускных
классах: я преподавал биологию, Ира обществознание, а Вадим математику. Она
страдала анорексией, задавала нам много вопросов и целилась на мехмат.
– Помню, – сказал я.
– Мне час назад позвонили ее
родители… подожди… Что? – Иру что-то отвлекло, поэтому у меня было время
перебрать в голове разные обстоятельства и варианты. – Извини. Так вот, она
забралась на крышу и стоит на каком-то карнизе.
Я проснулся.
– В смысле? – Я вроде бы и спросил, но на
самом-то деле протянул просто, конечно.
– Спасатель говорит, что к ней не подобраться. А
она хочет поговорить с Вадимом.
Я хотел было спросить какую-то глупость: мол, не
могла позвонить, что ли. Но не сказал, потому что проснулся. Не могла, конечно.
***
Телефон не был записан у меня в справочнике:
Вадим специально так просил, чтобы не в справочнике. Кажется, еще он хотел
попросить по этому телефону никогда не звонить, но не решился, потому что
всегда был очень вежливым человеком.
Я достал шкатулку, открыл ее ключиком, развернул
бумажку, устно расшифровал номер и стал жать на кнопки. Потом облизнулся и
все-таки взял паузу. Хоть дело и срочное, я имею право не торопиться. Почему вообще
Вике понадобился именно Вадим? Почему не я? Я тоже ее учил и тоже умный.
Впрочем, что ей биология по сравнению с математикой. Теперь она на втором курсе
и, надо полагать, овладела совершенно неведомыми нам с Ирой алгебраическими
материями. Зато они очень ведомы Вадиму. Но не из-за алгебры же она стоит под
дождем на крыше. А из-за чего? Я вспомнил ее родителей, и у меня сразу
появилась гипотеза.
Что я скажу Вадиму, когда он подымет трубку? Мы
же с ним уже два года как раз и не общались. Он там, мы тут. Что он помнит
вообще? Может, его и в городе нету. Может, он в
Брюсселе. Может, он… Я прервал бесполезный поток мысли, нажав на зеленую
трубку.
– Привет, Илюша, – услышал я через десять секунд.
– Ты не спишь? – спросил я.
Трубка помолчала, словно давая мне время подумать
над ответом на свой вопрос. Я зря беспокоился: словно никаких двух лет и не
прошло.
– Что случилось, Илюша?
Он всегда называл всех людей ласково.
Я рассказал, что случилось.
***
Ирина Викторовна и Илья Антонович стояли под раскидистым черным зонтом и глядели на пустую дорогу.
В стороне в синей машине сидели двое полицейских, а еще чуть подальше уткнулся
в помойку красный пожарный фургон. Стрела с платформой торчала в сторону: когда
спасатели попытались подвести ее к стене, Вика отчетливо решилась прыгать. Под
козырьком подъезда по-индюшьи нахохлились двое – отец
и мать. Ирина Викторовна глядела на них и думала, насколько они не похожи на
тончайшую фигурку, едва видимую наверху. Время от времени она звонила Вике, но
та перестала брать трубку.
– Такая гроза, – сказала Ирина Викторовна.
– Гроза всегда бьет по больному, – сказал
глупость Илья Антонович, потому что был романтический человек. – Едет, кажется.
Они услышали, как несколько машин прорываются
сквозь дождь, и увидели синие огоньки. Кортеж – машина за машиной – вкатился во
двор, и автомобили дрессированно выстроились бок о бок
красивым клином. Ирина Викторовна краем глаза увидела, как шарообразная
физиономия лейтенанта вспучилась, как тесто, и поменяла цвет сперва на багровый, а потом на белый. Он полез из машины, сопя и
бормоча. А спасателям – тем до лампочки. Человек в черном плаще неодобрительно
посмотрел на небо, раскрыл зонт, раскрыл дверь и неопределенно-приглашающе
мотнул лицом. Министр выбрался из автомобиля, поежился и огляделся.
– Толенька, – сказал он, – а дайте мне поносить
ваш дождевик. Я постараюсь не упасть в грязь и не тереться о стены.
Человек в черном плаще коротко кивнул, отдал министру
зонт, снял плащ, забрал зонт, отдал плащ и некоторое
время почтительно смотрел, как министр путается в мокрых складках. Наконец тот
справился и сделался похож на францисканца.
Другие черные люди высыпались из машин, деловито пооглядывались и по какому-то неведомому плану
распределились по двору и замерли, слившись с дождем.
– Иронька, Илюшенька, – сказал министр, подойдя. – Ну и ночь, да? Это
очень хорошо, что вы мне позвонили, очень хорошо. Я как раз занимался какой-то
ерундой.
Он был очень красивый мужчина, хоть и с длинным
носом. А Ирина Викторовна была очень красивая женщина. Илья Антонович поднял
зонт повыше и осторожно погладил свою пушистую бороду.
***
– Здравствуй, Вика, – сказал министр, когда
причудливо выгнутая машинная лапища поднесла его к карнизу.
– Здравствуйте, Вадим Аркадьевич.
Он в который раз удивился, что у нее такие
огромные глаза, и в который раз объяснил себе, что это не глаза большие, а лицо
слишком худое.
– Вы меня обманули.
Наверху грохнуло. Он посмотрел вниз на свой
автомобиль с серебристым гербом на круглом боку.
– Вы говорили, что в мире найдется место любому
человеку. Говорили? Это неправда.
Он в самом деле очень много чего ей говорил. Ему
подумалось, что можно сделать очень удачную штуку: полезть как бы за ней, но как бы не рассчитать и как бы поскользнуться. Тогда ему не
надо будет ехать утром на совещание, а ей будет неловко прыгать, и она слезет.
Но внизу стояли друзья, и, кроме того, он обещал Толеньке не пачкать плащ.
– Утверждал такое, – сказал министр девочке, – и
продолжаю утверждать. Почему ты решила, что это неправда?
Она стала говорить – быстро, мысль за мыслью, не
дожидаясь ответов, а он слушал – так же, как два и три года назад. «Никогда не
надо дружить с учениками, – подумал он, – оказываешься в совершенно нелепом положении».
Он висел между небом, землей и водой и слушал.
– Я пришла к Юрию Петровичу. Он мне сказал: ну а
что ты хочешь, если пришла на мужской факультет.
Он удовлетворенно отметил, что с ее лица сошло
мертвое выражение и вернулось хорошо знакомое ему возмущенно-детское. «Неужели
ей кроме меня не с кем поговорить?» – подумал он, а вслух спросил:
– Что это за такой Юрий Петрович?
Юрий Петрович был профессор и заведовал кафедрой.
Не повезло профессору.
***
– Перелезай, – сказал девочке министр и неловко
подал руку, пытаясь подстраховать от девятиэтажной высоты.
«Кажется, я впервые в жизни ее коснулся», –
подумал он и вгляделся в окружающую воду. Когда они опустились практически к
самой земле, он дал знак черным людям, и те мгновенно собрались вокруг. Вика просила
не пускать к ней родителей. Министр провел ее к машине, усадил, размашисто
махнул рукой, словно решительно давая какой-то знак, и через полминуты кортеж
уже уезжал со двора.
Илья Антонович и Ирина Викторовна так и остались
стоять в стороне. Сперва они смотрели, как сворачиваются
спасатели, затем – как друг с другом ругаются полицейские и родители.
– Непонятно, – сказала Ирина Викторовна, – он
хорош вообще. Увез, а дальше-то что? Куда? Почему? Полиция вон волнуется.
– Может быть, позвонит, – отозвался Илья
Антонович, – может быть, позвонит.
***
Они сидели в просторной машине друг напротив
друга за роскошным столиком. Девочка рассказывала то о преподавателях и
однокурсниках, то о незатейливых – начальных в
сущности – дисциплинах, которые ей давались с трудом. То вдруг перескакивала на
космос, Бога и музыку. Она удивительно много передумала о космосе за эти два
года – гораздо больше, чем министр. «Что мне с тобой делать, Виконька? – думал он, глядя то на нее, то на огни за окном.
– Я думал, что ты научилась. А ты не научилась. С Илюшей, что ли, поговорить?»
Гроза, разнузданно катавшаяся над городом,
погналась было за кортежем, но вдруг выдохлась, иссякла и растворилась в
рассвете.
ВАДИМ
ИЛЬИЧ И ДУБОНОС
Стоило
Вадиму Ильичу завесить дверь дачи тюлем, как в этом тюле немедленно
запутался дубонос.
«Паразит, – подумал Вадим Ильич, глядя на
барахтающегося дубоноса, – весь тюль обдерет, паразит. Вон уже чуть-чуть опачкал. А тюль новехонький. Вывязывайся
давай!»
Вадим Ильич ухватил тюль за низ и потряс. Дубонос
похлопотал крыльями, но высвободиться не смог.
– Так, – уже вслух сказал Вадим Ильич, решившись,
– только ты меня не цапни!
Он осторожно развернул тюль и вытянул его.
Дубонос рванулся, но улететь не смог: пока он вертелся, правое крыло и обе ноги
запутались в нитках.
– Какой же ты подлец, – сказал Вадим Ильич
дубоносу, – просто исключительный подлец, – и, что поделать, стал подбираться
прямо руками.
Что же за такая судьба у тебя, Вадим Ильич?
Почему остался ты наедине с дубоносом? Отчего не случилось рядом советчика или
помощницы? Почему никто не присоветовал тебе надеть перчатки или озаботиться
иными средствами?
Однако хорошо, что по соседству с Вадимом Ильичом
жил бывший военный врач Пельменников.
Этот Пельменников в силу огромного опыта очень умел в
случае чего гигиенично замотать поврежденный аспект и сказать что-нибудь
утешительное.
– Этот ваш дубонос, Вадим Ильич, птица очень
известная, – говорил Пельменников, крутя бинт. –
Очень она своим носом любит орудовать. Это вам еще повезло, потому как ваш
палец – вот он – подлежит бинтованию. А могла и
целиком отхватить, тогда только пришивать, да и то больше для смеху.
Вадим Ильич горестно покачал головой.
– Чем грустить, давайте лучше за ваше полное
выздоровление выпьем. Или вот давайте почитаем, что это за такой фрукт. –
Доктор отер руки о штаны и открыл энциклопедию. – Так-с. Дубонос. Птица средних
размеров. Охранный статус… вызывает наименьшие опасения, вот что.
Вадим Ильич возмущенно задохнулся.
– Вы не поняли, – объяснил Пельменников,
разобравшись. – Вызывает наименьшие опасения – это значит много его. Везде
обитает в достаточном количестве. Впрочем, все равно неясно… черт с ним. Вот
еще интересно: живет в лиственных и смешанных лесах, рощах, садах, дубравах,
полезащитных насаждениях и парках.
– И что же это у меня – дубрава или парк? У меня
дача!
– Так вот же еще: иногда – в непосредственной
близости от человеческого жилья. У вас человеческое жилье, и вот он и обитает.
В непосредственной близости.
Вадим Ильич раздвинул занавесочки
и посмотрел в лес за деревней. Дубоноса нигде не было.
– Обычно держится скрытно в кронах деревьев, –
прочитал доктор. – Питается косточками черемухи и вишни, менее охотно поедает
рябину и бузину, а также семена граба, клена, чертополоха, подсолнуха, буковые
орешки. Скотина какая, а? Менее, видите ли, охотно он
поедает. Косточки вишни он, значит, охотно, а буковые орешки – менее охотно…
Что это за орешки-то такие – буковые, а, Вадим Ильич?
– Не знаю, – отвечал Вадим Ильич, – не знаю
буковых орешков.
– А охотно ли вы – вот вы сами – поедаете
арахисовые орешки? – с доброй лукавинкой спросил его доктор.
– Поедаю. – Вадим Ильич всхлипнул. – Не проходит
палец-то. Болит.
– Так эвона, – сказал
доктор, – такое ранение. Имейте терпение.
И они стали пить пиво, охотно поедая орешки.
БАРСУК
ШОПЕНГАУЭРА
1
Брем писал о барсуке так: «Это великолепнейшее
животное обширно обитает на территории Европы и Азии. Будучи обеспокоен, барсук
издает звук. За особенный рисунок на морде Шекспир
называл барсука “баджер”. Согласно табели охранных
статусов, барсук классифицируется как вид, вызывающий наименьшие опасения».
2
Шопенгауэр очень любил своего домашнего барсука.
Бывало, возьмет на руки и целый вечер чешет барсуку
бока. А однажды даже надумал взять его в любимый ресторан. Подходит к дверям, а
там швейцар. Извините, говорит, с барсуком нельзя-с. С вашим песиком очень
пожалуйте, а с барсуком никак. Очень уж неблагородное животное. Шопенгауэр
хотел было разъяриться, но не смог, так как был уже разъярен по какому-то
другому поводу. В тот день он остался без обеда – единственный раз за весь
франкфуртский период.
3
Однажды известный немецкий философ Артур
Шопенгауэр вышел на прогулку по Франкфурту-на-Майне с барсуком. Надо сказать, у
Шопенгауэра был барсук, которого он очень любил.
И вот они идут себе по Эшенхаймер-Анлаге,
а навстречу им ботаник Пффайфер, бывший во Франкфурте
проездом.
– Ой! – воскликнул ботаник Пффайфер.
– Разрешите спросить! Скажите на милость, какой же породы ваша симпатичная
собачка?
Шопенгауэр только плюнул.
4
У немецкого мыслителя Артура Шопенгауэра было
необычное домашнее животное – барсук. Очень Шопенгауэр его любил.
Однажды Шопенгауэр заметил, что барсук раздобрел
сверх всякой меры. В таком положении как ни люби, а
посадишь на диету. Стал барсук питаться один раз в день, как служебная собака.
И, разумеется, несколько заскучал. Бывало, Шопенгауэр только загремит
кастрюлей, в которой барсучья похлебка готовится, а он уж тут как тут, носом
крутит, фыркает.
Шопенгауэр наблюдал-наблюдал, а потом сел писать
труд: «Ум барсука состоит в том, что он имеет рефлекс. Безусловный рефлекс
положен ему от природы, а условный обретается вследствие сосуществования с природой».
Ну и так далее.
Однако барсук быстро схуднул,
и Шопенгауэр не дописал труда. На его записках впоследствии основали
физиологическое учение.
5
Однажды к немецкому философу Артуру Шопенгауэру
приехал немецкий композитор Рихард Вагнер. И вот он поднимается на крылечко,
неловко перехватывает какие-то свои свертки и стукает молотком.
А надобно знать, что Шопенгауэр в тот момент жил
не один – у него был любимый домашний барсук. Этот барсук непременно встречал
любого гостя.
И вот представьте: дверь открывается
и Вагнер видит барсука, а барсук – Вагнера. Барсук сразу понял, что Вагнер –
невоспитанный и желчный человек, поэтому показал зубы.
– А-а-а! – закаркал Вагнер. – Полиция! Дикие
животные! Убивают!
И побежал-побежал, свертки растерявши, конечно.
Барсук их обнюхал и ушел в дом.
Спустя несколько времени Шопенгауэр засобирался
на прогулку. Под ноги, конечно, не смотрит – об один из свертков попросту
споткнулся. Поднимает, а на нем готическими буквами выведено: «Посвящается Шопенгауэру».
И на другом тоже. Всего четыре свертка, и на каждом
такая надпись. Шопенгауэр, конечно, сразу разъярился. Чуть уголок обертки
отогнул, а внутри бумага свернутая, много листов. Уже и зубами заскрипел, еще
отогнул – так и есть! – строфы.
– Опять какая-то сволочь
стихи написала, – процедил Шопенгауэр и закинул все свертки в случившуюся у
калитки тележку старьевщика.
Свистнул барсука и пошел в Эшенхаймер-Анлаге.
Вот он не посмотрел толком, а там стихи были
вообще не главное.
6
Однажды кто-то, по-видимому, оклеветал Артура
Шопенгауэра – немецкого философа, жившего во Франкфурте-на-Майне.
И вот просыпается Шопенгауэр утром, а в комнату
входит худощавый человек в практичном костюме. Спросонья Шопенгауэр не сразу
разъярился. Он только на кровати приподнялся и стянул ночной колпак.
– Ты кто такой? – спрашивает.
Худощавый человек выглянул из комнаты в коридор и
кому-то там сказал:
– Он спрашивает, кто я такой.
Тут Шопенгауэр уже вполне проснулся и, конечно,
разъярился. Он про худощавого человека уже все понял.
– Да, – говорит Шопенгауэр вроде бы ласковым
старческим голосом, а у самого седые кудри шевелятся от злобы, – кто же это вы
такие?
Худощавый на него посмотрел-посмотрел да и
струхнул.
– Меня, – говорит, – зовут Франц. Я не
уполномочен давать вам объяснения.
– Ах тебя зовут Франц? –
так же ласково переспрашивает Шопенгауэр.
– Франц.
– Дорогой мой неуполномоченный Франц! – говорит
Шопенгауэр, а сам весь белый и трясется. Слез с кровати, попал ногами в
тапочки, поднялся, а потом как гаркнет: – Вон отсюда!
– и метнулся к неприметной двери в углу.
А надо сказать, что незадолго до этого случая
Шопенгауэр был на птичьем рынке и не без скандала купил там молодого барсука.
Этот барсук до поры до времени жил в ванной. И вот Шопенгауэр кричит свое
«вон!» и распахивает дверь.
Худощавый, конечно, рванулся, но куда там –
стремительный барсук его нагнал и давай рвать. Визг, гам, вопли – насилу Франц
и его товарищ унесли ноги.
Так Шопенгауэра и не арестовали, а сам он после
этого случая еще больше привязался к барсуку.
7
Основатель немецкой классической философии Иммануил Кант был человеком исключительного добронравия.
Бывало, задаст на экзамене в Кенигсбергском университете какому-нибудь студенту
простенький вопрос – к примеру, что человеку должно делать? – а тот и не знает.
Пискнет что-то невразумительное только, и всё. Но Кант все равно непременно
ставил зачет.
Однажды по весне на рубеже веков уже очень
пожилой Кант поставил всем хорошие отметки и хотел было
идти домой, как вдруг подскакивает к нему девушка-студентка и говорит:
«Уважаемый профессор, вы такой замечательный, примите, пожалуйста, от меня вот
этот подарок». Сует ему коробку и убегает – Кант только и успел удивиться.
И вот идет он по Кенигсбергу и чувствует, что в
коробке кто-то шебуршится и скребется. Дома открывает
– ба! В опилках сидит небольшой грустный барсук. Даже не барсук, а так –
барсучонок. Как увидел, что крышку открыли, – сразу потянулся носом и запищал.
«Что же это за наказание? – подумал Кант. – Меня
труды ждут, а тут такое. Исключительно безответственно себя повела эта
студентка. И откуда вообще в университете студентка?»
А надо сказать, что Кант привык к исключительно
размеренной жизни, так что заводить барсука ему было совершенно неинтересно. И
вот он сунул в коробку хлеба с молоком, закрыл крышку и немедленно сел писать
письмо другому основателю немецкой классической философии.
«Дорогой Георг!
Надеюсь, ты в добром здравии. Не поверишь, какой
я приготовил тебе сюрприз!..»
Но у того барсук тоже не прижился и еще долго
кочевал от философа к философу, пока не попал наконец к…
НЕСМЫШЛЕНЫШ
Черная
трубка на стене завибрировала, затрещала, захрипела – словом, всё что угодно,
только не зазвонила. Несмышленыш оторвался от шахмат и заоглядывался было тревожно, но Федор оказался в
соседнем помещении и сразу пришел. Помахал Несмышленышу
большой рукой – сиди спокойно, ради бога! – ухватил трубку и что-то буркнул
туда. Федор вообще редко говорил, а все больше ограничивался простыми звуками:
их вполне довольно, чтобы согласиться или не согласиться.
Несмышленыш обошел доску, присел на корточки
и стал рассматривать фигуры сбоку. Одна, вторая, третья, четвертая, пятая…
кого-то не видно, кого? Солдатик спрятался за королевой – плут! Очень приятно и
очень уютно спрятаться за королевой. Несмышленыш
заулыбался и лукаво сощурил маленькие глазки. Он по-гусиному пошел вокруг доски
и вскоре увидел пешку – ага! Одна, вторая, третья, четвертая, пятая… снова
кого-то не видно! Пока Несмышленыш высматривал
солдатика, слон спрятался за башней. Пришлось двигаться кругом, но фигуры
хитрили. Откуда бы ни поглядел на них Несмышленыш,
какая-нибудь одна за кем-нибудь пряталась. Он прошел почти полкруга, когда
неуклюжим шагом свалил огромный жбан с желтой полосой. Федор прорычал что-то, шваркнул трубку, перевалился через стол, свалив фигуры, и
насколько мог быстро поставил жбан вертикально.
–
Твердолобый! – ухнул он и впечатал Несмышленышу
подзатыльник. – Чемодан бери, выходим.
Несмышленыш довольно легко поднял большой
кофр с инструментами, поглядел на рассыпанные по полу фигуры, погрозил им
пальцем и вышел из мастерской. Электрики обитали в институтском подвале – чтобы
попасть наверх, нужно было пройти лабиринтом полуосвещенных коридоров с трубами
и проводами. Проводов Несмышленыш не боялся, Федор с
любыми проводами справится. А вот трубы – дело другое. Однажды Несмышленыш вертел кран и тот застрял; он нажал посильнее,
потом еще сильнее, и труба вдруг обварила ему всю руку кипятком.
Они
прошли к лифту и поехали на восьмой этаж. Обычно Федор втыкал в лифт свой
особый ключ, отчего тот возил электриков без остановок. Но тут он отчего-то про
ключ забыл, поэтому на первом этаже лифт встал, чтобы
забрать людей из вестибюля: строгого мужчину лет пятидесяти со злым лицом, двух
девушек и еще какую-то даму. Девушки ловко оказались в другом углу, чтобы не
испачкаться, а мужчина стал строго и как-то вроде профессионально рассматривать
Несмышленышевы глазки. Поздоровалась с электриками
только дама, и Федор прорычал что-то в ответ.
–
Сгорел вентилятор, – объяснила уборщица. – Вишь, не
крутит.
Федор
оперся о стремянку и тяжелым взглядом окинул все помещение лаборатории: столы,
склянки, экраны и наконец окно. В окно был врезан
вентилятор, который в самом деле не крутился.
Уборщица
высморкалась, подошла к окну и зачем-то показала:
– Вон
он, вентилятор-то.
Хотя
все уже туда глядели. Федор всегда сперва долго-долго
глядел.
– Ты б
поставил чемодан-то, родной. Что ж стоять с чемоданом?
Федор цыкнул на нее и выгнал из комнаты; густо сопя, он наставил
палец на пригвожденные к потолку провода и стал водить им вдоль, разбираясь. Иногда
он бормотал что-то, и тогда Несмышленыш непременно утвердительно
угукал. А вообще, он просто с интересом осматривался.
Наконец
они в самом деле положили на пол стремянку и чемодан и
вышли из комнаты. Уборщица оказалась здесь же, она медленно терла паркет и
теперь уже не обращала на них никакого внимания. Федор подцепил ножом одну из
деревянных панелей на стене и открыл распределительный щиток.
Черные
рубильники, гладкие и блестящие, все как один торчали вверх. В
своих тесных шеренгах они выглядели как-то глуповато со своей одновременной взведенностью – мы все как один вверх! Федор
посмотрел на них, посопел в бороду и полез в наклеенный на панель картонный
пакет. Схемы не было. Он выругался, конечно.
– Стой
тут, – сказал Несмышленышу. – Тут стой. Схему уволокли, я за схемой пошел. Не трожь.
И
потопал к лифту – снова вниз. И без ключа, так что по дороге в лифт опять
вопрется кто-нибудь и станет нос воротить.
Несмышленыш остался один на один с
рубильниками. Он попробовал покрутиться вокруг них – походил боком, поприсаживался. Но откуда он ни глядел, все торчалки блестели перед ним в полном составе, не прячась
друг за друга. Все пятнадцать штук – три ряда по пять в каждом.
Только
один из рубильников нужный – это Несмышленыш знал.
Всегда было так: Федор брал схему, водил по ней пальцем, потом решительно
брался – и опускал. Рубильники выключались с большим звуком, состоящим из
многих маленьких: щелчка, шуршания, главного звонкого «кланг!»
и еще стука где-то в недрах щитка. Но без схемы нельзя разобрать, какой дергать.
Рубильники самоуверенно торчали, и Несмышленыш
сердился на них. Что вы торчите? Вентилятор надо чинить, кто-то из вас мешает.
Он
стал ходить туда-сюда. В коридоре было несколько дверей – одни с табличками,
другие без. Уборщица дотерла до самого конца и теперь бултыхала тряпку в ведре.
Вдруг Несмышленыш сообразил что-то. Он глядел на
потолочные лампочки – в коридоре и в лаборатории. Одна из лампочек светилась
прямо около вентилятора и освещала его грязные старые лопасти. Вентилятору
должно было быть стыдно останавливаться с такими грязными
и старыми лопастями: в круговерти-то не видно, а так видно.
Несмышленыш понял, что может попробовать. Уж
и не скажешь, откуда вдруг взялась такая решительность. Он взялся за верхний
правый рубильник, чуть повозился, чтобы взяться ухватистее, – и опустил его
вниз. На этот раз кроме привычной, слышной ухом многозвучности он услышал рукой, как мощная электрическая
система пришла в движение – в руку отдался и щелчок, и шорох, и главный звук «кланг!». И стук – через рукоять Несмышленыш
почувствовал, как щиток содрогнулся и внутри у него что-то оборвалось.
Что
именно оборвалось, непонятно. Ничто нигде не погасло. Рубильник теперь
смотрелся нелепо и словно униженно. Несмышленыш
победил его, выставил на посмешище и, можно сказать, сделал позором шеренги и
даже целого щитка.
–
Зачем выключил? – спросила Несмышленыша уборщица. –
Хулиганишь. Федор придет, выключит нужный. Включи.
Он
посмотрел еще немножко на нарушенный порядок. Наконец взялся за рубильник и
потянул наверх. Включение ощущалось совсем не так, как выключение: теперь Несмышленыш не обрывал что-то, а словно бы натягивал.
Щелчок, кланганье и внутренний стук звучали поглуше – напряжением, а не разрывом.
Уборщица
еще сказала что-то воспитательное и пошла в женскую уборную выливать
ведро. Несмышленыш огляделся немножко воровато, зашел
зачем-то в лабораторию, подвигал туда-сюда чемодан, установил и снова сложил
лестницу. Затем вернулся и совершенно решился продолжать до конца. Федор
вернется со схемой – а пожалуйста, нужный рубильник
уже выключен.
Он
ухватился за вторую рукоять и обесточил соседнюю с лабораторией комнату. В тот
же миг там кто-то завозился: отодвинулся от стола, заругался
и затопотал. Химик вылетел в коридор и стал оглядываться.
– Вы
что делаете? – требовательно спросил он Несмышленыша.
Он сперва увидел его какую-никакую форму: рыжие штаны,
спецовку, а потом обратил внимание на лицо.
–
Чиню, – сказал Несмышленыш.
Он
снова ухватился пухлой рукой за рубильник и вернул химику свет. Тот смотрел разом
и гневно, и растерянно. Потому что, с одной стороны, Несмышленыш
был в форме электрика, а с другой стороны, у него было его Несмышленышево
лицо.
– Вы с
ума сошли, – сказал наконец химик и сразу подумал про
себя, что допустил бестактность. – Не выключайте мне свет. Предупреждайте,
понимаете? Я работаю.
Он
решил не разбираться и ушел к себе, радуясь, что эксперимент не пострадал.
Несмышленыш потоптался немножко и взялся за
третий.
Опять
ничего не произошло – как так? Сперва Несмышленыш
подошел к двери химика – тот сидел себе и даже напевал. Очевидно, был доволен
во всем своем электричестве. А вот за дверью напротив
шептались, дышали и хихикали. Несмышленыш
приник ухом.
– Так
даже лучше, – говорила девушка и смеялась.
– Я
тебя не вижу, – отвечал ей молодой человек и тоже вроде бы смеялся, но как-то
неловко.
– А то
ты не знаешь, какая я.
– Я
забыл.
–
Вспоминай на ощупь. – Она смеялась шепотом, одним дыханием, и ловкости ее смеха
хватало на двоих.
Несмышленыш еще немножко послушал возню,
потом открыл дверь и объявил:
–
Извините, пожалуйста. Я чиню. Сейчас я включу.
Из
третьей комнаты вылетела всклокоченная тетка лет сорока. У нее были очень
большие глаза и какие-то высосанные черты лица, словно тетку опустошили.
– Вы что,
совсем?! – сразу закричала тетка. – Это вы выключили? Это вы выключили?!
От
крика Несмышленыш сразу перестал соображать, поэтому
он только ежился и смотрел.
– Вы
выключили? У меня же заявка пропала! Вы выключили? Да? Вы что?! Срок сегодня
заявки! Я подать должна заявку, а вы мне выключили! У меня пропало, я с утра
пишу! Вы мне выключили компьютер, вы понимаете? Я работу писала, заявку, вы
понимаете?! Что вы выключаете сотрудникам?! Предупреждения
почему нет? А?! Это вы выключили?!
– Он
чинит, – сказала уборщица. Она вышла из туалета без ведра. – Сейчас Федор
Иванович придет тоже. Вентилятор встал в крайней комнате.
– Что
вентилятор? Он мне компьютер выключил! Я подать должна заявку до шести, а он
мне выключил!
– А
что вы кричите? – Уборщица подбоченилась. – Не надо кричать.
Они
раскричались обе, и то уборщица – наполненная тетка – наступала на высосанную
тетку, то наоборот, и в конце концов на шум вышел из
своей комнаты химик, а из комнаты напротив к лестнице юркнули молодой человек и
девушка, а химик стал тоже что-то говорить, и все хором, и кто-то уже включил
этот чертов рубильник, и в комнате запел снова чайник, а химик пошел показывать
тетке средство восстановления файлов, а она пучила глаза на своем высосанном
лице и не хотела учиться средству, а хотела чего-то хрен ее разберет чего.
Уборщица
строго наказала Несмышленышу ничего больше не трогать.
Он смотрел глазками на рубильники – эх, так и не нашелся нужный. И вдруг он
увидел – как же сразу-то не заметил? – что один отличался от других. С самого
начала он словно хотел дать Несмышленышу знать: вот он
я, я тебе нужен. Он и побольше, и будто чуть-чуть
отдельно от других держится в своей шеренге, на полшага вперед.
Несмышленыш решительно взялся за рукоять:
тут уж никакой ошибки быть не может! Придет Федор, обрадуется. Нажал, потом
нажал посильнее – ничего. И наконец – совсем сильно. Не тот звук! Почему?
Вместо звонкой звонкости раздался какой-то жженый хруст, и весь черный коробок
оказался у Несмышленыша в руке. В щитке остались
толстые металлические обрывки.
Федор
вон он – идет от лифта, и надо срочно что-то делать. Хоть что-то, чтобы
исправить ужасную поломку. Он сейчас подойдет и увидит. Он уже видит, он видит
вырванный черный короб в руке. Всё очень медленно и очень быстро – Федор уже не
идет, а скачками бежит по коридору, но Несмышленышу
эти скачки кажутся медленными и тяжкими. В голове звучат отголоски гама,
поднятого глазастой теткой и всеми остальными. Все дело в этих ошметочках, торчащих из стены. Может быть, нужно… Он
положил рубильник на пол и полез пухлыми пальцами соединять провода.
ДЛИНА
ВОЛНЫ
Я вышел к реке, поднял глаза и первым делом
убедился, что ветер не снес наши полевые штативы. Штативы были ужасно хлипкие и все время норовили завалиться набок. Особенно меня
беспокоил номер три: он совершенно покосился на своих тонких ногах, словно
новорожденный жираф.
Сразу за экспериментальной площадкой начиналась
река, за рекой поле, за полем – торчащая ржавыми кольями заброшенная
метеостанция, за метеостанцией лес, и только уже за лесом – багровое небо. На
фоне этого неба штативы с их перекладинами были похожи на виселицы.
Чтобы их не видеть, я прошел к самой-самой реке. Посмотрел под ноги, чтобы не наступить в воду, а потом стал
поднимать взгляд от слоя к слою: нефтяная вода, серо-сушеное поле со снующими
лампочками квадроциклистов, непроглядная полоска
леса, потом искусственно-красный яркий свет, потом почти без розового перехода
душные тучи, а прямо надо мной небо чистое и тоже с лампочками, только
неподвижными.
Заснять бы. Я достал телефон и
убедился, что картинка на экране привычно не имеет ничего общего с
пронизывающей вечерней действительностью. Я рассеянно сунул телефон мимо
кармана и секунду с ужасом ждал всплеска, но он шмякнулся
на песок и после этого зачем-то включил экран и сказал женским голосом: «Повторите
запрос».
– Почему закат красного цвета? – спросил я.
– Подождите, – отозвался голос и через несколько
секунд объяснил: – Закат является одним из красивейших и умиротворяющих явлений
природы. Закаты вдохновляли множество поэтов и живописцев. Цвет заката ученые
объясняют длиной волны света, воспринимаемого глазом наблюдателя.
– Спасибо, – сказал я, но телефон уже погасил
экран и затих.
Мне ужасно захотелось крохотным движением ноги
спихнуть его в воду. Я подождал немного, и багровая полоса потемнела и
сузилась. Ветер дул мне в лицо, нагоняя пухнущие тучи. Мне вдруг стало
непонятно, можно ли считать закат частью ночи? Вроде бы нет, но союз у них
получается ужасно грозный.
Я закутался в плащ, включил фонарик и пошел к
жилому корпусу.