(Владимир Данихнов. Тварь размером с колесо обозрения)
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 2018
Юлия Щербинина – доктор педагогических наук, специалист по
книговедению и коммуникативным дисциплинам. Автор научных, научно-популярных и
учебных книг. Лауреат премий журналов «Нева»(2014), «Октябрь» (2015).
ВЛАДИМИР
ДАНИХНОВ. ТВАРЬ РАЗМЕРОМ С КОЛЕСО ОБОЗРЕНИЯ. – М.: ЭКСМО, 2018.
«22 июня – день особый. Для меня еще и
по причине того, что в этот день в 2015 году мне вырезали злокачественную
опухоль. К сожалению, вместе с глазным яблоком». Немногие писатели отважатся
начать роман столь прямолинейно и безыскусно. Еще меньше авторов поступят так в
случае, когда повествование не вымышленное, а документальное.
Авторский подзаголовок романа –
«документальный хоррор». Что ж, можно назвать и так.
В этом произведении два главных персонажа: человек по имени Владимир Данихнов и Чужой, ксеноморф, alien, что безо
всякого права и по неведомой причине поселился внутри человека и пожирает его
заживо. Иногда лениво дремлет, иногда сатанеет, яростно вгрызаясь в плоть. Сам
по себе Чужой – имморально-абстрактное Ничто, которое
в человеческом теле превращается в губительно-жуткое Нечто.
Чужой меняет модусы бытия: городские
улицы, больничные коридоры, комнаты собственной квартиры – любое пространство
превращается в хтонические бездны, напоминает заброшенные
здания, где любил до болезни путешествовать герой с друзьями-сталкерами.
Узнав свой диагноз, герой ощущает себя то обитателем
таких «заброшек», то «инопланетянином, разведчиком на
другой планете».
На стадии принятия болезни общаться с
людьми еще не очень сложно, еще есть место дежурным фразам. «Слова выскакивали
изо рта как мыльные пузыри. Только подуй – летят». И жена героя «много
говорила, иногда совершенно нелепые вещи. Она говорила, чтоб не думать. Иногда
думать – это страшно». Жена – еще один полноправный герой этого романа. Не
героиня – именно герой. Тот, что совершает подвиги. В журнальной статье не
описать (не тот жанр, не тот стиль) – только выразить почтение и
признательность.
Чем глубже в болезнь, тем сложнее дается
общение. Чужой стремится исторгнуть человека из коммуникации, посадить на
бессрочный карантин. «Одиночество обрушилось на меня, выбив цветные искры из
глаз». Жизнь схлопнулась до размера шкатулки,
найденной в одной из «заброшек». Чужой и свою жертву
пытается сделать ксеноморфом. «Диагноз что-то сломал
во мне. Я ведь здесь чужак. Я не принадлежу этому месту».
Пафос критиков и читателей, недовольных
этой книгой, вполне понятен. Вряд ли стоит ответно осуждать их, ведь неприятие
Чужого – естественное проявление инстинкта самосохранения. Мы же не осуждаем
людей, когда они выплевывают что-то несъедобное, обходят стороной грязь или
убегают от опасности. Сытый голодного не разумеет, несчастный счастливому что кость в горле, здоровому никогда до конца не
понять больного. Есть даже специальное название «тератофобия»
– боязньлюдей с какими-либо физическими отклонениями.
Тератофобия объяснима и
простительна, но лишь до тех пор, пока не проникает в литературную критику. Ей
там совсем не место.
Однако стоит задуматься и о другом: почему таким произведениям часто отказывают в
праве считаться литературой? Член жюри Нацбеста Елена
Одинокова выступила с резкой отповедью «Твари
размером с колесо обозрения», назвала ее романом-сублимацией, сравнив с гетевскими «Страданиями юного Вертера»[1]. Но так ведь
вся литература – вид сублимации в стремлении к символическому бессмертию. Разве
нет?
Затем книга Данихнова
инициировала интернет-полемику, отправным тезисом которой стало следующее
суждение Сергея Оробия: «Литература
– не трамвай, куда можно ввалиться, размахивая медицинской справкой»[2]. Но каковы
признаки и критерии настоящей литературы? Сила воздействия текста на
читателя? Возможность анализа текста литературоведческими приемами? Глубина
содержания? Уникальность стиля?
Понятие настоящей литературы нетерминологично, неконвенционально
и вряд ли когда-нибудь станет таковым. Невозможно измерить ни степень
«литературности» произведения, ни меру его «настоящести».
Каждой литературе – свой трамвай. Ну или хотя бы
отдельный вагон в общем подвижном составе.
Мы привыкли считать, что за рубежом на
книгах о болезнях сколачивают состояния, но мало знаем о том, что о них пишут
серьезные научные (притом именно литературоведческие) работы. А еще меньше
задумываемся о том, что в отсутствие таких книг литература как часть культуры и
как форма человеческой мысли обернется стопкой детских каракуль, что однажды
обнаружил герой Данихнова в заброшенном дельфинарии.
Что же до жанровой принадлежности, то «Тварь»
можно отнести к художественной психотерапии, можно поставить на полку книг
«самопомощи» (англ. self—help—books) или историй
болезни (historia-morbi), назвать
беллетризованной автобиографией, а также синтезом хоррора
и медицинской прозы. Все приведенные определения будут правильны, но лишь
отчасти, поскольку в этом романе есть еще один неявный, но значимый план –
мифологический. Та самая найденная героем шкатулка.
С детства в сознании героя жил «личный
маленький древний бог», гигантская Тварь из светотени. Еще был общий страх – Фантомас, которого боялись дворовые ребята. Болезнь
породила инфернальный страх – Чужого. Пребывая в вечном антагонизме, страхи
врастают в человека, становятся частью персональной мифологии. Собственно, об
этом и пишет Данихнов, оспаривая у Чужого право на
конструирование бытия, выступая одновременно мифотворцем,
мифологом и героем мифа. Так что «Тварь размером с колесо обозрения» – все-таки
литература, «настоящий eye-catcher,
не оторваться, как от хорошего детектива»[3].
Другой вопрос – выдвижение на премии.
Здесь вроде бы небеспочвенны сомнения в правомерности присутствия книг «про болезнь» в одном списке с прочими: это ставит жюри
перед этической дилеммой. Только вот, например, роман «Белое на черном» Рубена Гальего чуть ли единогласно получил премию «Русский Букер» и никто ни в чем не усомнился. Лучше других написан? Более оптимистичен? Или ДЦП более драматургично-художественно, чем рак? Ни первое, ни второе,
ни третье пока никем не доказано и, скорее всего, не доказуемо вовсе.
Тщету и условность премиального процесса
отчетливо понимает и герой Данихнова: в романе точно
и емко, без сантиментов, но и без иронии описана церемония вручения
«Букера-2015», в короткий список которого попал предыдущий роман Данихнова «Колыбельная». Герой ощущает себя лишним на этом
литературном празднике даже не из-за присутствия Чужого, а от простого
понимания того, что праздник – миг, а литература – вне времени.
Еще в книгах, подобных «Твари», мы
боимся (и часто вполне обоснованно) спекулятивного стремления автора вышибить
из читателя слезу коленом. Однако этот роман лишен геройского пафоса, мнимого
оптимизма, надрывного эпатажа. Герой не стыдится собственных слабостей и
панических атак, приступов малодушия и моментов отчаяния. Но опять же без
рисовки, без позерства и без искусственного нагнетания негатива – только на
уровне фактов-констатаций. По меткому определению Александра Чанцева, данихновский стиль
«телеграфно-бытовой в том духе, когда из старой постройки дома, там, за
автовокзалом, отбиваются телеграммы на Марс»[4].
Романный Данихнов
не заигрывает с Чужим (как очень многие авторы аналогичных книг), не обличает
его (Чужой равнодушен и к добру, и ко злу), не
пытается договориться (Чужой ни с кем не вступает в диалог). Повествование
распадается на две зеркальные части: в одной герой путешествует по «заброшкам» – городским катакомбам, остановившимся заводам,
аварийным домам; в другой путешествует вглубь себя, анализируя и описывая свое
физическое и духовное состояние. Собственно, это все. Но все по-честному, без
компромиссов: не прогибаясь, не увиливая, не маскируясь метафорами.
Метафоры возникают только в сценах жизни
до болезни, да и то простые, невычурно прозрачные. «В небе лежали слепящие
осколки звезд» (впечатления о развалинах бассейна); «бетонный ужас нависал в
темноте над нашими головами» (о заброшенном дельфинарии); «фотографировал
выныривающие из воды осколки неслучившегося прошлого
и ржаво-красные останки механических растений» (в заброшенном бомбоубежище).
Описания болезни и лечения практически
не содержат метафор. Страдание плохо поддается литературной обработке.
Образно-эвфемистическое, «охудожествленное»
изображение страдания – верный признак страха и сервильности
перед ним. Медицинские термины и профессионализмы ведь тоже отчасти эвфемистичны: паллиатив, химия, кибернож,
энуклеация левого глаза, медиана выживаемости, 80 грей за 5 фракций,
номера-шифровки стадий заболевания…
Термины нужны врачам не только для
профессиональной коммуникации, но и для утешения пациентов. Об этом рассуждает
сам герой романа: «Врачи часто произносят такие слова при пациентах, чтоб
лишний раз не тревожить. Например, очень редко произносится слово “рак” или
“опухоль”; скорее “тумор”. Или что-нибудь совсем нейтральное вроде “вашего
заболевания”».
Однако самая яркая сцена этой книги – не
про болезнь, а про любовь. «Мы поцеловались. До операции было дней шесть.
Может, семь. Мы заперли дверь в спальню и повалились в кровать. Яна сказала:
господи, ты еще в майке? Снимай немедленно. Мы продолжали целоваться. Это было
как приступ. Как припадок. Она куснула меня за нижнюю губу. Я поцеловал ее в
шею, провел пальцами по животу. Вдруг Яна закрыла руками лицо и заплакала…»
Кто-то поморщится: ну вот зачем такое
писать? Кто-то воскликнет: поглядите, люди добрые, на этот литературный
эксгибиционизм! Кто-то удивится: неужели автор не боится упреков в
вульгарности? Но любовь изгоняет страх.
Кстати, почему в статье все время
упоминается герой, а не автор? Ведь роман не просто автобиографичен, но скрупулезно документален. Эталонный эго-текст. А потому что здесь достигается
парадоксальный оптический эффект остранения: чем
точнее и подробнее описание немощи, тем она дальше и меньше.
Остранением создается еще
один оптический эффект – удвоения: романный «Данихнов»
– потерявший глаз, измученный болезнью и ожиданием рецидива, блуждающий
впотьмах ежедневного ужаса; реальный Данихнов –
здоровый, счастливый, полный сил. Реальный не тот, что «лежал на больничной
плоскости, облепленный застывающим пластиком», а тот, что «катался на теплоходе
по Дону с детьми». Тот, который на заднике обложки: полноценно зрячий, с хитрым
прищуром. В том-то и фокус: на обложку не поместишь фотографию без глаза. Книга
взыскует не только творческой состоятельности автора,
но и визуальной его целостности.
Чужой редуцирует человека, отсекая
органы, отбирая возможности, отнимая веру. Но в этом его главный просчет,
фатальная тактическая ошибка: длительное страдание снижает восприимчивость и
учит терпению. «Помню, мне стало стыдно, что я не в состоянии перенести все это
стойко; и я старался терпеть усердней».
Найденная в «заброшке»
вещица – будь она взаправдашняя или вымышленная –
оказывается шкатулкой с секретом: в нее невозможно запихнуть все страхи, но
можно поместить героя, уменьшенного болезнью. Шкатулка отделила персонажа от
писателя – так роман стал ловушкой для Чужого, актом творческого экзорцизма. Все манипуляции героя со шкатулкой – находка,
потеря, повторное обретение и, наконец, отправление на помойку – это сюжет
персонального мифа как микрокопии мифа
общечеловеческого. Мифа о тисках страха и неизбывности конца. О том, что «в
бытовом ужасе нет места инфернальному» и что «в выдуманном
ужасе безопаснее». О том, что Чужого можно одолеть – и о том, что его одолеть
нельзя.
Прохождение мифа как квеста
дает шанс на шаг опередить Чужого. Кому-то открывается второе дыхание, третий
глаз, пятое измерение, шестое чувство, восьмое таинство… Выбор Данихнова – навязать Чужому свои правила: запихнуть в
книгу, запротоколировать и припечатать в буквальном смысле.
Внутри книги Чужой неопасен, а человек неуязвим для смерти. Книга – не
единственная, но реальная возможность обезвредить зло.
С Тварью такой номер не проходит –
слишком уж древний этот «личный маленький бог», а вот с Чужим – самое то. Роман
Данихнова – о разрушительной силе воображения и о его
же созидающей способности. В финале автор «обнажает прием», досочиняя
историю болезни героя.
Разрушая тело, болезнь не в силах отнять
душу – этот тезис аксиоматичен, но требует постоянных доказательств. Шкатулка –
просто деревянная коробка, которая выдала свой секрет и отправилась на помойку.
Секрет о том, что мир – самый подлинный из всех текстов, а текст – самый
настоящий из всех миров. Другого нет и не будет. В
данном случае неважно, верим ли мы в существование души, нравятся ли нам книги про болезнь, считаем ли мы их настоящей литературой.
Страдание не дает спасения, но дает
знание предела. Знание это горькое и, возможно, ненужное человеку. Но раз оно
есть – кто-то должен им обладать. Так уж сложилось, никто не ведает почему.
Роман Владимира Данихнова – о самопознании и самопреодолении. Но не окончательном, а непрерывно
длящемся.
Все описанное в романе не юдоль скорби,
не путь от ремиссии к рецидиву, от безглазия к
безумию, а бесконечная, исчезающая за горизонтом дорога в будущее. Здесь «ад
безнадежного ожидания» становится просто ожиданием. Это не книга конца,
за которым Нечто вновь обращается в Ничто, а книга предела,
за которым следует новый предел и еще, и еще…
[1] Одинова Е. Данихнов: сублимация
размером с колесо обозрения // Сайт литературной премии «Национальный
бестселлер»: рецензии большого жюри. URL:
http://www.natsbest.ru/award/2018/review/danihnov-sublimacija-razmerom-s-koleso-obozrenija/
[2] Оробий С. Обзор: новые книги. Серия издательства «Эксмо» // Сайт Textura, 2018, 17
марта. URL: http://textura.club/serija-pustovoj/
[3] Чанцев А. Его оборона // Питерbook: интернет-журнал, 2018, 21 февраля. URL:
https://krupaspb.ru/zhurnal-piterbook/retsenzii/ego-oborona.html
[4] Чанцев А. Указ. соч.