Рассказы
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 2018
Лера Манович – поэт,
прозаик, магистр математики. Родилась в Воронеже. Окончила Воронежский
государственный университет и ВЛК при Литературном институте им. А.М. Горького.
Публикуется в журналах «Арион», «Дружба народов»,
«Новый Берег», «Октябрь», «Урал», «Этажи», литературных сборниках. Автор книги
«Первый и другие рассказы». Лауреат Международного Волошинского
конкурса (2015). Живет в Москве.
ГОЛУБОЙ
ДОГ
Лет с тринадцати девочки живут в
ожидании любви.
Я жила в ожидании собаки.
Помню, как шла в субботу из школы – мы
учились на шестидневке. Шла и вспоминала лица родителей утром. Как они
переглядывались. Как торопливо закрывали за мной дверь. Совершенно точно, что у
них была какая-то тайна. Вдруг, пока я была в школе, они поехали и купили мне
собаку? Рыжего кокер-спаниеля?
Выйдя из лифта, я тихо подошла к двери.
Прислушалась. Позвонила. За дверью раздалась подозрительная возня. Кто-то долго
бегал туда-сюда. Потом дверь открыла растрепанная мама:
– Ой, ты уже пришла?
Мама смущенно улыбнулась. Никакой собаки
не было.
– А где папа? – спросила я, хватаясь за
последнюю надежду.
– Папа в душе, – отвечала мама и снова
смущенно улыбнулась.
Мой отец, будучи наполовину евреем, а на
вторую половину небогатым инженером, очень любил все уцененное.
После работы он отправлялся в рейд по
комиссионкам. В природе не существовало сломанного или бракованного электронного
прибора, который отец не мог бы починить. Наш дом наполнялся проигрывателями,
магнитофонами, подогревателями и измерителями. У нас было даже устройство для
прослушивания телефонных разговоров. Телефонный аппарат нужно было поставить на
специальную подставку, и голоса начинали звучать громко, как радио. Непонятно,
как с помощью этого устройства в маленькой двухкомнатной квартире можно было
незаметно подслушать разговор.
В общем, не было уцененной вещи, которую
мой отец не мог бы починить, пока не появился Рэдик.
Отлично помню тот теплый сентябрьский
день. Помню всякое барахло, разложенное прямо на земле
на старых покрывалах, и моего отца, который переходил от одного продавца утиля
к другому. Мы шли и грызли тыквенные семечки.
За барахлом
тянулись ряды с овощами и фруктами. Дальше продавали мясо. Кровавые шматы висели на крючках и лежали на деревянных прилавках.
Дальше стояли продавцы ремней, ошейников и клеток. Аквариумы. Блеклые рыбки в
мутной воде. Хомяки. Свинки. Попугаи. Собаки!
Щенки спаниелей топтались в сумке,
задрав ушастые мордочки и виляя хвостиками.
Отец, как и я, остановился и восторженно
уставился на них.
– Папа! – воскликнула я. – Папа! –
крикнула я, понимая, что и так все ясно и слова не нужны.
Хозяин поднял из сумки коричневого щенка
с маслянистыми глазками. Щенок вертел хвостом и всех любил.
– Сколько стоит? – спросил отец.
Я замерла, затаив дыхание.
– Сорок, – ответил мужик.
– Сколько?!
– Сорок рублей. Отличный кобель.
Родители чемпионы. Есть документы.
Это было запредельно дорого.
– А подешевле
нет? – спросил отец, заглядывая в сумку. – Может, с дефектами какими-нибудь?
– Дефективных топим! – Мужик положил щенка
назад в сумку.
Мы пошли к выходу. Если отец не
собирался покупать собаку, то он тем более не собирался покупать ее дорого.
Вокруг копошились дворняжки и полудворняжки. Но они
меркли на фоне того щенка с маслянистыми глазками.
И тут мы увидели их. Семью догов.
Огромный голубой отец-дог и тигровая мать. Они величественно лежали на специальном
матрасике и на фоне суетливой собачьей мелочи выглядели гордо, как львы. Они
были лучше всех.
Прекрасен был и их приплод в виде
четырех лоснящихся крупных щенков. Мы остановились полюбоваться.
– Интересуетесь? – дружелюбно спросила
сытая дама-хозяйка в красном пуховике.
– Просто смотрим, – сказал отец.
– Что смотреть? Берите.
– Не потянем…
Но дама в пуховике явно была опытным
психологом. Она заметила, как я смотрю на щенков, и сказала:
– Вон того отдам за символическую цену.
За десять рублей.
В стороне от братьев сидел пятый щенок,
мельче остальных. Не сказать, что цена в десять рублей была символической для
нас. Но это был самый очаровательный и грустный щенок.
– У него врожденный дефект диафрагмы.
Задыхается, когда бегает. Но, может, перерастет. И будет у вас шикарный
дог. – Она взяла его на руки. – Смотрите
какой. Настоящий голубой дог.
Щенок тяжело дышал и виновато смотрел
космическими глазами.
Мне до сих пор кажется, что возьми мы
тогда другую собаку, все было бы по-другому.
Я назвала его Ретт.
В честь Ретта Батлера.
Мне он нравился больше всех в «Унесенных ветром». На фоне всех этих малахольных
благородных лордов Ретт Батлер
был единственным нормальным мужиком.
Через полгода Ретт
стал больным, нервным псом-подростком с узкой как киль грудью. И из голубого
превратился в грязно-серого. Собачники на улице шарахались от нас: при виде
других собак Ретт начинал тяжело и хрипло дышать и
пускать слюни.
На сильного и
смелого Ретта Батлера он не
тянул и со временем стал просто Рэдиком.
Псом-инвалидом.
Не знаю, зачем отец откачал его той
осенью.
Рэдик заболел
кишечным энтеритом, болезнью, смертельной и для здоровых собак.
Вся наша квартира была застелена
газетами. Рэдик был ростом со
взрослого до-га и весил килограммов тридцать. Ходить
он уже не мог: у него отнялись задние лапы.
Помню, как отец клал его в зеленый
туристический рюкзак и тащил на платную капельницу. Каждый день. Ветеринар
советовал не носить, шансов было мало. Но отец носил. Каждый вечер. Когда
возвращался, застирывал куртку на спине.
Рэдик выжил.
Наступила перестройка.
Теперь надо было выживать нам – семье
двух инженеров с догом, у которого была неусваиваемость
кишечника.
Мы перестали убирать дома.
Странная штука, но бедности почти всегда
сопутствует грязь. Хотя, казалось бы, ведро, тряпка и вода есть у всех и не
очень зависят от дохода.
Мама уставала на работе. А я часами
сидела в кресле как оцепенелая и перечитывала «Лолиту» Набокова. Мне нравился Гумберт Гумберт. Мне он нравился
больше родителей, Ретта Батлера
и всего того, что на данный момент могла предложить жизнь.
Серая тоска с космическими глазами
грустно вздыхала в прихожей.
«Сами как кобели и собаку завели», –
говорила бабушка.
Она имела полное право так говорить:
мама часто прибегала к ней за деньгами. Бабушка давала деньги даже на мелочи:
на носки, белье, колготки. При этом бесконечно штопала свои допотопные
чулки, натянув на старую лампочку. Даже не штопала – она воссоздавала их
заново.
Помимо прочего бабушка была диабетиком,
и благодаря этому раз в месяц в нашем доме появлялась докторская колбаса. Розовая, со вкусом бумаги. Диабетикам ее выдавали по
специальной книжке в магазине «Диета». А получали мы. Полкилограмма колбасы.
Пища богов. Такая вкусная, что съедалась за два дня. Рэдик однажды стянул весь кусок со стола и изжевал
наполовину. Тогда я впервые ударила его. Вторую, обслюнявленную половину я
помыла под краном и положила в холодильник.
Второгодник Голосов спрятался на большой
перемене под лестницей и, когда я проходила мимо, высунулся и ласково прошипел
мне в самое ухо:
– Жидо-о-овочка.
Я сделала вид, что не расслышала, и
пошла дальше. Но лицо горело так, как если бы меня неожиданно поцеловали.
Рэдик ел и ел, но
оставался вечно голодным и худым как скелет. Гулять с ним было стыдно.
Собачники говорили – вы что, собаку не кормите?
Мы кормили его как могли. Мясо мы и сами
ели редко.
Отец тащил домой все, что попадалось.
Однажды зимой он привез из командировки петуха, сбитого машиной. Петуха он
нашел на обочине в каком-то райцентре, куда ездил подписывать бумаги.
Он ощипал его, как может очистить петуха
городской житель. Потом петух долго варился, распространяя по дому горький
куриный запах.
Приближался выпускной. Клубы пыли
катались по квартире. Рэдик вечно сидел у стола,
развесив длинные слюни.
За ужином мама заводила разговоры о том,
что дочь, то есть я, выпускница и почти невеста. И что надо бы меня
обуть-одеть. Отец от этих разговоров нервничал и однообразно отшучивался, что
молодость – лучшее украшение.
Платье к школьному
выпускному взялась шить моя двоюродная тетка, мамина сестра, Татьяна. Она
перебивалась одна с двумя мальчишками и подрабатывала швеей. Ткань дала бабушка
из своих запасов. Серебристая парча. Когда-то такая ткань была шикарным
приданым, но теперь вышла из моды. Таня долго думала, чем это платье можно
«оживить». В итоге решили край обшить красной тесьмой. Получилось серо-голубое,
c красной оторочкой, идиотское
платье Белоснежки.
Из детского сада, где Татьяна работала
нянькой, она приносила пакет серых холодных котлет. Разогретые котлеты тоскливо
пахли жиром и яслями.
Потом Таня переодевалась в длинную
клетчатую рубаху и снимала мерки. Она аккуратно прикладывала сантиметровую
ленту к спине и груди, что-то записывала, и от этого мурашки бежали у меня
вдоль позвоночника. Мне не нравилась серая парча и красный кант. Но мне
нравилась сама тетя Таня. Высокая, худая и резкая, как
мальчишка. Было странно, что у нее нет мужа и есть
дети.
В последний день мы засиделись у тети
Тани до позднего вечера. Платье топорщилось на талии, и тетя Таня что-то там
добавляла или ушивала под поясом. Потом в коридоре мама долго совала ей духи в
маленькой коробочке, а она отказывалась. Но все-таки взяла.
Выйдя на улицу, мы увидели огоньки
последнего уходящего троллейбуса.
– Беги! – сказала мама.
Мы побежали.
Мама упала и разбила обе коленки. Она
сидела в троллейбусе и плакала. Ее колготки были мокрыми от крови. На коленях у
нее лежало мое идиотское платье к выпускному вечеру,
сшитое теткой.
Выпускной был ужасен. На танец меня
пригласил не тот мальчик. Потом я выпила шампанского, и мы зачем-то стояли в
коридоре у окна и целовались. Он сказал: «У тебя очень красивое платье».
Незаметно наступило лето.
Мне перепала счастливая возможность
пожить в проректорском домике на студенческой турбазе. Рэдик
поехал со мной.
На завтрак, обед и ужин я ходила с
пятилитровым бидоном. Я ходила и собирала по столам все объедки, которые оставались
от студентов. Я приносила полный бидон и вываливала в миску Рэдика.
Он съедал всё.
Через пару недель он стал спокойнее и
подернулся жирком. Он стал похож на дога. И самую капельку начал походить на Ретта Батлера.
Студенты, курсирующие мимо моего домика,
спрашивали:
– Это голубой дог?
– Да!
Закурив, студенты шли дальше, и один
говорил другому:
– А девчонка ничего. Сколько ей лет? У
нее что, отец проректор?
Целую неделю я была шикарной девчонкой –
дочкой проректора и хозяйкой настоящего голубого дога.
Именно тогда, когда Рэд наконец наедался досыта, он укусил человека.
И не просто человека, а ответственного
работника деканата. Укушенная тетка оказалась главным секретарем ученого
совета.
Трехразовые бидоны с объедками
закончились, и мы вернулись в город. Вскоре закончилось и лето.
Рэдик снова стал худым
и дерганым, тусклая шерсть летела с него и собиралась по углам. В коридоре
стоял унылый запах псины и бедности.
Однажды к родителям без предупреждения
заехали старые друзья, и моя сильная и уверенная в себе мама закрылась в ванной
комнате. Ей было стыдно, что мы живем в такой грязи.
Тоска и разруха спускалась на семью, и
мне казалось, что дело в этой собаке.
До ближайшей ветеринарной клиники было
семь остановок. Нас c огромным тощим слюнявым псом
выгнали из троллейбуса почти сразу. И пять остановок мы с ним шли пешком.
– Вот ведь доходяга, – сказал ветеринар
и похлопал его по тощему крестцу. –Нормальные
заводчики таких усыпляют.
– Он был очень красивый, – сказала я.
– Теперь и не скажешь. – Ветеринар
вопросительно посмотрел на меня.
– Можно сделать какую-нибудь операцию,
чтобы он нормально дышал?
Ветеринар посмотрел на мои облезлые
ботинки:
– Его можно только усыпить.
– И сколько это будет стоить? – Я
почувствовала, как холодок побежал по спине.
– Для этого он должен прийти с
совершеннолетним хозяином. C папой или мамой. – Ветеринар посмотрел на меня глазами,
в которых тоже разлилось что-то холодное.
Был конец дня, час пик, и я не стала
пытаться залезть с собакой в троллейбус.
Мы пошли назад. Рэдик
проголодался и тыкался в каждую урну, мусорку, в каждую валяющуюся у тротуара обертку. Мне
надоело тащить его, и я отстегнула поводок. Рэдик
быстро затрусил вперед. Рядом неслись по проезжей части машины. Я с замиранием
смотрела, как он подходит к дороге совсем близко. Смотрела и молчала. Рэдик отбежал далеко вперед и тыкался
в руки прохожим. Прохожие шарахались и кричали: «Чья собака?»
Я шла, спрятав за спину поводок.
Рэдик бежал впереди,
но не убегал совсем. Когда я сильно отставала, он останавливался и ждал.
Наконец на его пути попалась мусорка, и он застыл у
бака, принюхиваясь. Совсем рядом со мной остановился троллейбус. Я запрыгнула в
него. Двери закрылись. Рэдик жевал что-то у мусорки, низко наклонив голову.
В прихожей по-прежнему пахло псиной, и прямо перед дверью красовалось большое сальное
пятно на обоях.
Я повесила поводок на крючок. Пошла на
кухню, поставила чайник. Рядом стояла кастрюля с недоеденной Рэдиковой кашей.
Не знаю, сколько времени прошло. В
квартире запахло гарью. Чайник сгорел. Я сняла его с плиты и с шипением налила заново.
Вскоре ключ в замке повернулся. Пришла
мама.
– Почему у тебя собака на улице
болтается? – спросила она. – Иду, а он у подъезда сидит.
Следом за ней зашел Рэдик.
Грязные слюни висели до земли.
– Он убежал, – сказала я.
– У него еда есть? – спросила мама.
– Есть.
Я вывалила кашу в миску. Рэдик подошел и начал есть. Потом он вылизал миску и, не
глядя на меня, ушел на свое место.
Рэдик вел себя со
мной как раньше – просился на улицу, слушался, пригибался, когда ругали, подходил,
когда я его звала. Он перестал делать только одно – вилять хвостом. Когда
возвращалась мама, он стучал хвостом так, что пыль шла из старого коврика.
Когда приходила я, его хвост шевелился еле-еле.
Отец уходил постепенно. То исчезая на ночь, то появляясь. Худая и замученная работой
и вечным безденежьем мама варила по утрам кашу, и отец говорил ей:
– Почему у тебя такое скорбное лицо?
Женщина должна выглядеть весело. Чтоб на нее было приятно смотреть.
Смотреть на меня ему тоже было не очень
приятно. Он постоянно придирался и делал замечания. Он говорил:
– Ты превращаешься в бабу.
Баба. Странное новое слово, которым отец
раньше никогда не пользовался.
Сам отец внезапно расцвел. Кажется, у
него появились деньги. А у нас деньги не появились. Иногда он приносил для Рэдика большую кость с блестящими белыми хрящами. И подолгу
смотрел, как Рэдик жадно грызет ее. Кажется, мой отец
любил эту собаку больше нас.
А потом отец ушел окончательно. Он ушел
к тете Тане. Той самой, двоюродной маминой сестре.
Спустя неделю, когда он забежал забрать
какие-то вещи, мама сказала:
– Забери собаку. Мы ее не прокормим.
– Куда я ее дену? – сказал отец. – Там
двое детей. Меня с собакой не примут.
– Если любят, примут, – сказала мама.
– Ты же знаешь ее характер…
Мы смотрели с балкона, как они уходили.
Тощий как скелет Рэдик доверчиво трусил рядом с
отцом.
Дойдя до угла дома, отец остановился и
поднял голову, ища глазами наш балкон. Рэдик тоже
остановился и поднял голову.
Этот кадр навсегда впечатался
в мою память: голый осенний палисадник, ссутулившийся отец в плаще и серая
худая собака с большой головой.
Рэдика я больше
никогда не видела.
Много раз потом отец пытался мне
рассказать. Но я смотрела в его тоскливые еврейские глаза и не хотела ничего
знать.
До сих пор я не хочу ничего знать.
ГАЗ
(когда
все выпьют)
И вот она ехала домой. Еще теплая,
разгоряченная, как недоеденная еда на тарелке. И мужчина в вагоне метро. Да
какой мужчина… лет двадцать. Уставился. Не в лицо, а на ноги куда-то, на
сапоги. Постоит-постоит – и опять смотрит.
Лицо мальчика из хорошей семьи, с
красивым подбородком. Нос крупноват. Она в молодости дура
была. Таких боялась. Выбирала попроще. Теперь
поумнела. И постарела. Но он все равно смотрит. Уставился в карту метро как
будто, но смотрит. Она это внимание кожей чувствует. И она вдруг отчетливо
видит квартиру, которую он снимает. Рядом с метро. Точно снимает и точно рядом
с метро. Вот выйти, пройтись немного и зайти в подъезд. Она даже дом видит.
Кирпичная такая пятиэтажка из желтого кирпича, поздняя застройка. Без лифта.
Этаж последний или предпоследний. Квартира с почти домашней обстановкой –
снимает у каких-нибудь евреев. В шкафах книги, фотоальбомы брошенные. Их
еврейская жизнь выскользнула оттуда как ящерица, отбросив хвост. А отдувалась
за них за всех какая-нибудь совсем нееврейская женщина, Валентина Михайловна какая-нибудь,
которая стояла в этой уютной квартире, засунув голову в газовую духовку, чтобы
умереть. Умереть из-за своего мужа Бориса Исааковича, который редкостная дрянь, когда выпьет. И сын в него
пошел. И стояла нееврейская Валентина Михайловна на коленях возле газовой
духовки, умирая даже не из-за всего еврейского народа, а из-за той его малой
части, которая, когда выпьет, вообще не человек. Но принести жертву до конца
Валентине Михайловне не удалось, потому что пришел сосед и принялся трезвонить
в дверь. И трезвонил он очень долго, в надежде на чудо, потому что, когда
человеку очень надо денег на бутылку, он всегда готов чудо увидеть и принять. И
чудо произошло: на пороге появилась Валентина Михайловна, такая желтая и
лохматая, а главное, с таким огромным вырезом в комбинации, что сосед забыл,
зачем пришел.
После Валентина Михайловна оделась,
выключила газ и пошла, покачиваясь, в свою другую квартиру. Ночью ей приснился
почти библейский сон: низкий, похожий на Гердта голос твердил одно и то же:
«Авраам родил Исаака, Исаак родил Алкоголика, Алкоголик родил Алкоголика,
Алкоголик родил Алкоголика…»
Через два дня она совсем поправилась, но
квартира все равно стала местом ее гибели, и она временно распрощалась с ней,
сдав квартирантам…
А она… она все еще едет, покачиваясь.
Недоеденная еда, которую сейчас унесет официант. И он едет. Все едут. И если
этот мальчик скажет ей сейчас «пошли ко мне», она пойдет. Тем более что она
столько про него знает. В молодости ей нужно было знать человека не меньше трех
месяцев, чтобы с ним поцеловаться, а если «это» – то еще больше. Потом, после
неудачного «это», сроки еще растянулись, потом сократились, потом еще сократились,
а теперь она едет поддатая домой к мужу, который надоел, от любовника, который
надоел, и сроков вообще нет никаких. Есть только день и ночь. Жизнь и смерть. И
если этот парень скажет «пойдем», она пойдет. Она уже знает, какой он, когда
разденется. Белый-белый, но волосы на груди все равно
черные. Вот такой и входил в Иордан, и голубь слетел ему на плечо. Белый голубь
на белое плечо. Борис Исаакович тоже такой был в молодости. И Валентина
Михайловна целовала его в ямку на груди и говорила: «Ты такой сейчас… грустный
и усталый… и я люблю тебя, как Мария сына, когда его сняли. И мне грустно, как
Марии, и радостно, как Марии». А Борис Исаакович улыбался ей одними глазами и
отвечал: «Валя, ну что такое ты городишь?» И гладил. У него такие красивые пальцы.
Какие-то вечные, что ли… он даже когда мальчик еще был, ребенок, а пальцы – уже
взрослые такие, умные…
Так… а откуда она это знает про Бориса Иcааковича?.. Ё-мое, а как же ей не знать про Бориса, если
Валентина Михайловна – это она и есть! И парень этот, который на нее смотрит, –
с ним они месяц назад подписывали договор аренды. Хрущевка,
две комнаты, адрес такой-то. Договор на год. «Вы только осторожнее с вещами
обращайтесь, там много личного». – «Хорошо, я ничего не буду трогать». – «Да
нет, трогайте, только не выбрасывайте ничего». – «C
какой же стати я буду выбрасывать чужие вещи?» – «Некоторые выбрасывают». – «Я
не буду». – «А вот лучше бы выбросили!» – «Если надо, я выброшу». – «Ну я же не могу сказать вам: выбросьте всё, там вся моя
жизнь и она не удалась. Я даже вспоминать ее не хочу».
А он смотрит так… не испуганно, но с
интересом.
Хороший парень. Фамилию не помню, но
хорошая какая-то русская фамилия. А зовут Володя. Вот он потому и пялится. Узнал меня. А я дура
старая.
И она трогает парня за рукав, он
поворачивается к ней, и она с улыбкой говорит: «Здравствуйте, Володя».
А он отвечает: «Извините, вы ошиблись».
И всё. Даже не улыбается. Никто никуда
не пойдет. Но все поедут.
И мы все едем дальше: Авраам, Исаак,
Борис, Алкоголик, Сын, Алкоголик, Володя, Неволодя,
Валентина Михайловна, я… И кажется, что поезд стучит
колесами… Разве может он стучать? Это же другой поезд может, не этот… Или это в дверь стучат?.. Да, это в дверь стучат!
А почему все окна закрыты?! Дышать же
нечем!
Господи, открой нам окна!
Срочно открой нам окна!!!
ВОЙНА
– Надо, чтоб все влажно было, все-все
было влажно, – говорит Валя и давит-давит из тюбика крем на большую ладонь. –
Женщина влажной должна быть, мужчина – сухим и стойким.
Вале то ли тридцать, то ли пятьдесят. Кто
их, толстых несчастных баб, разберет.
Невская косметика, девятнадцать рублей.
Валя берет по десять штук и мажет все-все свое большое розовое тело, каждую
складку. Морковный крем пахнет травой и яблоками, хорошо пахнет. Старая мать
сердито заглядывает в комнату, испуганно захлопывает дверь. Валя одевается,
выкладывает еду из сковородки в контейнер и идет в общежитие к Марату.
Марат сидит на кровати, расставив голые
жилистые ноги. С работы только. Устал. Валя ставит на табуретку контейнер,
снимает пластиковую крышку. Марат быстро ест. Поев, вытирает рукой блестящий
рот и следит кошачьим взглядом, как Валя смахивает крошки с табуретки. Подловив
момент, валит ее на свою узкую гастарбайтерскую
кровать…
Марат никогда не раздевает Валю. Он не
знает, какое у нее розовое тело и как она пахнет яблоками. Он просто задирает
платье. Марату нравится смазанный машинный ход его толстого короткого пальца с
грязным ногтем. Марат работает в автосервисе и знает толк в
здоровых механизмах. Его собственный механизм от плохой жизни работает
плохо, но руки золотые. Валя кричит от радости, Марат улыбается крепкими зубами
с зелеными крапинками укропа. Опускает юбку. Включает телевизор.
Валя моет с мылом пустые контейнеры и
идет домой.
На улице весна. Скоро-скоро расцветут
бумажные цветы и наступит Пасха. И Валя, смазав каждый
сантиметр своего розового тела, пойдет и обмахнет ограду, где с памятника
глядит из овала веселый малый с белокурым чубом, ее жених. Местный выпивоха и дурень, он, десять лет назад попав
в афганский плен, взял да и отказался снять крест, к которому и не относился
никогда серьезно, носил как погремушку, что мать в детстве на шею повесила. А
тут взял, дурень, и принял
за погремушку мученическую смерть.
И не знает Валя теперь, жив он в
Царствии Небесном или мертв, кто его, дурня,
разберет. Но несет сюда и куличи, и пестрые яйца, и себя, пахнущую яблоками.
Стоит и смотрит на него, живая и влажная, как весенняя земля. И все из нее
всходит, все воскресает. Все, кроме белокурого дурня, потому что нет его в земле. Была бы хоть
частица, хоть семечка, влажная Валя посадила бы ее в себя и воскресила,
вырастила бы новых белокурых дурней. Но нет, нет ничего, все осталось на чужой
сухой земле.
И стоит влажная Валя, и не может
заплакать.
САМОЛЕТ
В Москву Мишка поехал потому, что сломал
ногу. Первый раз он сломал ее в три года, когда отец и мать еще жили вместе.
Потом в пять лет, когда они с матерью поселились в деревенском доме. Тогда
врачи долго советовались, глядя на снимки, и рекомендовали наблюдать за костью.
И вот, спустя два года, Мишка пошел в первый класс, упал на
скользком кафельном полу в школе и кость треснула в том же месте. После
нескольких дней переговоров было решено отправить его на обследование в Москву.
В местный аэропорт его привезли бабушка и мать. Там ему купили мороженое, и он
долго сидел с костылями в углу, а бабушка и мать смотрели на светящееся табло.
Потом бабушка сказала:
– Прилетел.
Мать засуетилась, стала приглаживать
волосы и покрылась розовыми пятнами, что с ней случалось от волнения.
Вскоре к ним подошел, улыбаясь, высокий
и статный человек, Мишкин отец. У него был красивый голос. Рейс уже объявили,
мать передала Мишкины бумаги и снимки и сумку с едой. Еду
отец сунул назад.
– Уж как-нибудь его прокормлю, – сказал
он, подмигнув Мишке, и красиво, раскатисто засмеялся.
– Котлеты хоть возьмите, – сказала
бабушка, но отец уже легко подхватил одной рукой Мишку, другой – сумку и костыли,
и они пошли на посадку.
В зале вылетов отец снова купил Мишке
мороженое, усадил его за столик у большого окна и спросил:
– Ну как ты, сын?
– Нормально, – отвечал Мишка, вежливо
улыбался и лизал мороженое.
– Как в школе?
– В школе нормально, – отвечал Мишка.
Отцу много звонили, интересовались, в
Москве ли он и будет ли на каком-то вечере. Отец говорил со всеми ласково и
отвечал: «Да, вечером буду в Москве, сына везу» – и весело поглядывал на Мишку.
В самолете было интересно, Мишка не
заметил, как долетели. Потом долго ехали на машине по длинным улицам c чернотой, освещенной высокими яркими фонарями. Наконец
такси остановилось у дома, больше похожего на музей, c
двумя колоннами у входа, и они вышли.
В квартире было красиво, как в
ресторане: большой зал, переходящий в кухню с барной
стойкой, много картин и фотографий на стенах, высокие потолки с люстрами, как в
театре. Мишка стоял, опершись на костыли и раскрыв рот.
– Ты жил здесь, когда был совсем
маленький. Не помнишь? – спросил отец, весело нарезая бутерброды.
Мишка помотал головой. Но что-то смутно
вырисовывалось в памяти. Пол. Он помнил этот пол. Блестящий,
с плиточками наискосок. Как он бежит, бежит, потом падает. И еще громкий крик.
Разбитая посуда. Белые осколки на полу.
– Ну, иди чай пить, – сказал отец.
И когда Мишка уселся за стол, снова
спросил:
– Как ты?
Мишка отпил чай и собрался рассказать
отцу все более подробно, но у того зазвонил телефон, и он, глянув на экран,
ушел разговаривать в другую комнату. Мишка доел бутерброд, заскучал.
Прислушался к разговору. Отец называл кого-то зайчиком.
Наконец он вернулся и поставил Мишке
мультики на большом телевизоре. Пока Мишка замер перед огромным экраном, отец
принес полотенце и ярко-голубое белье и застелил тахту в углу.
– В душ пойдешь? – спросил он.
Мишка замотал головой.
Мама и бабушка перед отъездом терли его
мочалкой в четыре руки. Мол, мало ли, может, сразу в больницу положат. Как
будто в больнице нет воды.
– Ну как знаешь. Решай сам, – сказал
отец, и Мишке это очень понравилось.
Он смотрел мультики допоздна и не заметил,
как уснул.
Утром приехал седой старик в строгом
костюме, Мишкин дед. Он говорил с Мишкой ласково, но лицо его оставалось
строгим.
Мишку заставили мыть ноги, долго
собирали, долго рылись в сумке в поисках чистых носков. Наконец выехали на блестящей
черной машине с шофером.
Москва как картинка поползла за окнами.
Дед сидел на переднем сиденье вполоборота к Мишке и посматривал на него.
– Ну, как вы там, Миша, живете? –
спросил он.
– Зачем ты задаешь идиотские
вопросы? – тут же вмешался отец. – Он тебе всю жизнь должен рассказать?
Они сердито посмотрели друг на друга.
– Я в школу пошел. В первый класс, –
сказал Мишка.
– И как тебе в школе, нравится?
– Нормально.
– А какие предметы тебе больше всего
нравятся?
– Математика.
– А что вы сейчас проходите?
Мишка задумался. Неудобно было сказать,
что они проходят всего лишь цифры. Один, два, три… Но
отвечать не пришлось: они въехали в большие ворота и после долгих споров отца и
деда остановились у проходной больницы.
Мишке сделали новые снимки в аппарате,
похожем на космический корабль. Потом врач попросил его раздеться до трусов и
ходить по комнате. Мишке было стыдно ходить на костылях туда-сюда в детских
голубых трусах с корабликами в присутствии трех малознакомых мужчин. Но он
послушно прошел несколько раз от стены до стены.
– Понаблюдаем, – сказал врач. – Хорошо
бы исключить дисплазию. Если ее нет, то можно обойтись без операции.
Отец и дед облегченно закивали.
Врач долго еще что-то говорил, писал,
объяснял, но Мишка уже не слушал. Он рассматривал висящие на стенах плакаты с ортезами и всякими приспособлениями, делающими кривое ровным и больное здоровым. Потом он вспомнил финал
книжки «Волшебник Изумрудного города», где волшебник оказался обычным маленьким
обманщиком. Тут отец и дед попрощались с врачом, и они вышли из кабинета.
– Какие планы? – спросил дед, когда
подходили к машине. – На ужин к нам не заедете?
– В другой раз, – резко ответил отец. –
У меня вечер в клубе.
– Не рано ли водить ребенка по таким
мероприятиям?
– Пап, сам разберусь! – Отец зло махнул
рукой.
Отец привез Мишку в огромный детский
магазин. У Мишки разбежались глаза. Он стоял и стоял перед длиннющими полками
со сборными моделями самолетов и кораблей и никак не мог выбрать. Ему хотелось
всё. Руки устали от костылей, и под мышками заломило.
– Ну, выбрал? – подошел к нему отец.
Мишка вздохнул. Перевел взгляд с корабля
на самолет-истребитель.
– Сколько можно думать? – сказал отец и
положил в корзину сразу три коробки.
Две модели из трех были не те, что он
хотел, но неважно. Мишка стоял и хлопал глазами, не зная, как выразить благодарность.
Но, похоже, отец не ждал благодарности. Он взглянул на часы и сказал, что пора
ехать домой, чтоб собраться на вечер.
Отец вышел из душа в длинном махровом
халате, взял гитару и, подмигнув Мишке, запел. Он пел очень красиво, только
громко. Слова были сложные. Песня была про любовь, которая кончилась, и про
войну, которая началась.
Мишка смотрел на отца, и он ему очень
нравился. В его классе ни у кого не было такого отца. Будь у Мишки там такой отец, он был бы самым крутым
мальчиком в их поселке.
Отец долго ходил по квартире, бренча на
гитаре, несколько раз переодевался и наконец
остановился на джинсах и нарядной синей рубашке. Он долго стоял перед зеркалом,
накидывая на шею разные шарфы. Ему непрерывно звонили, и он говорил со всеми
ласково и немного свысока. Мишке захотелось есть. Отец выбрал синий шарф в клетку.
– Ну, ты как? – спросил он Мишку,
подходя к кухонному шкафу и наливая себе маленькую рюмку коньяка.
– Нормально, – ответил Мишка.
– Не устал? Нога не болит?
– Нет.
– Тогда погнали. Познакомишься с моими
друзьями, – сказал отец и налил вторую рюмку.
На улице их уже ждало такси.
– Мой сын, – сообщил отец таксисту. –
Ногу сломал.
– До свадьбы заживет, – равнодушно
ответил таксист, и машина тронулась.
Клуб переливался разноцветными огнями и
бухал музыкой. На сцене стояли микрофон и синтезатор. Все столики были заняты.
Они с трудом пробирались по залу, отец шел впереди, расчищая дорогу. То и дело
к отцу подходили здороваться парни в пиджаках, чмокали в щеку нарядные девицы.
– Это мой сын, Михаил, – говорил всем
отец, и подошедшие удивленно смотрели на маленького
Мишку на костылях.
– Пойдем на второй этаж, – сказал отец.
– Тут мест нет. А оттуда все видно.
Мишка кое-как поднялся на костылях по лестнице,
и отец усадил его за столик, откуда действительно были отлично видны зал и
сцена. Тут к отцу подлетела женщина в черной блузке и брюках и, подмигнув,
сказала, что его ждут в гримерной.
Отец ушел, а Мишка сидел и смотрел, как
музыканты на сцене настраивают свои инструменты. Люди за столиками пили и ели.
Немолодая дама с короткой стрижкой спросила Мишку, свободно ли место напротив,
и он разрешил ей сесть.
Музыканты настроились и затихли. На
сцену вышла та самая женщина в черных брюках и объявила первого выступающего.
Появился высокий молодой человек с
пышными кудрями и, уставившись в листочек, начал читать. Музыканты поддерживали
его звуками. Когда было грустно, они наигрывали тихо и трагически, а когда
весело – громко бренчали. Но в основном было грустно. Мишка сначала слушал, что
читает человек, но там была какая-то ерунда, написанная от лица женщины про ее
же ноги. Мишка почувствовал, что его собственная нога заболела. Дама со
стрижкой листала меню. Парень читал и читал. Наконец музыканты дали последний
какофонический аккорд, парень опустил листочки, в зале захлопали. Отца все не
было.
– Для тех, кто родился в Советском
Союзе, – объявила ведущая следующий номер.
На сцене появились две женщины в
коротких юбках. Сели за столик, закурили.
– Ну, и как все было? – томно спросила
одна у другой.
– Знаешь, как в детстве. Когда мультики
ждешь. Весь день ходишь, посматриваешь на часы… без одной минуты шесть
включаешь телик. А там…
– Что там?
– А там опять кукольные! Я в детстве
ненавидела кукольные мультики!
Дама со стрижкой громко засмеялась.
Мишка не понял, что тут смешного.
Официантка принесла ей напиток в высоком
стакане.
– Тебя тогда еще в проекте не было, –
сказала дама. – Хочешь что-нибудь?
– Нет! – испугался Мишка. – Я папу жду!
– А где же он?
И тут на сцену вышел отец.
– Вон он! – обрадовался Мишка.
– О! – удивилась женщина. – Ты его сын
или внук?
– Сын, конечно! – Мишка не понял ее
ехидства.
У отца было красное распухшее лицо,
будто его укусила оса.
– Добрый вечр,
– сказал он своим красивым голосом и потом пробормотал что-то еще, что Мишка
разобрать не смог.
Двое мужчин с бокалами в руках стояли
неподалеку, у перил.
– Это Мелихов, что ли? – сказал один
другому, и Мишка узнал свою фамилию.
– Он.
– Фига се. Три
года назад в одном фестивале с ним выступал. Он тогда так катился, я думал, не
выберется.
– Да что ему станется? Мажор. Просаживает папины деньги.
– Как всегда, под мухой.
Отец перестал бормотать в микрофон и
запел. Музыканты подхватили. Пел он хорошо, выравниваясь и
как будто трезвея, и только иногда давал слишком резкие ноты.
– Лажает,
– сказал парень с бокалом. – Но интересно лажает.
Дама со стрижкой не сводила с отца глаз.
– Следующую песню я посвящаю своему
сыну, – сказал отец, посмотрев наверх, и множество других глаз тоже посмотрели
наверх.
Мишка вжался в стул.
– У него сейчас болит нога, – сказал
отец. – Но я уверен, что очень скоро он поправится и вырастет большим и
сильным.
В зале поддержали его слова и захлопали
невидимому Мишке.
Мишке было ужасно приятно и ужасно
страшно. Он замер и уставился в салфетку, лежащую на столе. Отец запел. Медленно
и ласково. Это была песня про что-то непонятное и запутанное: про часы, и
старый дом, и море, и любовь. Это была очень хорошая песня
про жизнь. И когда в конце все захлопали, Мишка тоже захлопал.
Отец будто протрезвел, пока пел, но,
закончив, снова стал пьяным и, уходя со сцены, повалил стойку микрофона, но
ухитрился поймать ее, чем снова вызвал аплодисменты зала. Он поднялся по
лестнице и подошел к Мишке.
– Ну все, сын,
– сказал он. – Я отстрелялся. Привет, Лариска, – сказал он даме со стрижкой, и
по ней было видно, что они знакомы.
– Ты бы покормил его, – сказала дама.
– Ты что будешь? – спросил отец у Мишки.
– Не знаю, – честно ответил Мишка. – Я
домой хочу.
– Пойдем, я сначала познакомлю тебя с
отличными ребятами, – сказал отец, и они пошли в гримерку.
Гримерка оказалась
прокуренной комнаткой с маленьким зеркалом, вешалкой и столом, заставленным
полупустыми бутылками c коньяком и соком.
– Мой сын Михаил, – объявил отец, и
десяток глаз уставились на него с любопытством.
– Дайте парню стул! – воскликнул кто-то.
Мишку тут же усадили у
стены и спросили по порядку все как полагается: сколько лет, в какой
класс ходит и кем хочет быть. И тут же потеряли к нему интерес.
– Дайте ребенку попить, – сказала
маленькая кучерявая женщина. – Осталось что-нибудь? Ты что хочешь?
Мишка покосился на бутылку с колой. Ему
налили колы и забыли про него. Все, кроме этой маленькой женщины, которая
внимательно разглядывала его лицо, руки, даже костыли.
– Сын! – воскликнул отец, указывая на
маленькую в кудряшках. – Сын, эт Кристина. Она очнь хорошая. Я ее оч люблю. И ты
люби.
Мишка вежливо улыбнулся Кристине.
Они просидели там еще час или больше.
Мишка просил отца отвезти его домой, потом Кристина тоже просила. Отец обещал и
тут же забывал про обещание. Наконец кто-то вызвал такси, и в машину набилась
шумная компания. Кристина с трудом усадила туда отца, а Мишку посадили к нему
на колени, так как мест не было.
Машина тронулась. Отец и еще один парень
запели смешную народную песню.
Вдруг отец замолчал и резко распахнул на
ходу дверь. Холодный воздух ворвался в машину.
– Ты что делаешь?! – воскликнула
Кристина.
– Мишка где?! Мы Мишку забыли!
Тормози!!!
– Да вот он! На коленях у тебя сидит.
Отец будто только сейчас увидел Мишку и
потрепал его по голове.
– Вот ты где… Маленький
какой, я тебя и не заметил…
Вся компания, не разуваясь, ввалилась в
квартиру. Загудела кофемашина, зашумел туалетный
бачок.
Отец был пьяный, но веселый. И гости
были веселые.
Мишка устроился на своей тахте в углу и
осторожно достал коробку с конструктором. Разорвал пленку. Новенькие детали
приятно пахли, и Мишка, изучив схему сборки самолета, аккуратно начал с хвоста.
Коньяк закончился, гости стали
расходиться.
– Кристинка,
не уходи! – просил заплетающимся голосом отец.
– К тебе сын приехал, – говорила
Кристина, бросив быстрый взгляд на Мишку. – Сыном занимайся.
– Ты нам не помешаешь! – просил отец.
Кристина вопросительно смотрела на Мишку
и снова мотала головой.
– Умоляю тебя! – Отец вдруг шумно
бухнулся перед Кристиной на колени. – Кристина. Будь моей женой и матерью моих
детей! Мишка, ты не против?
Предложение быть матерью Мишке не очень
понравилось, так как у него уже была мать, но в целом он был не против. Он вежливо кивнул.
– Всё, она теперь моя жена и остается, –
сказал отец гостям, c удивлением
замершим в дверях, и стал раскручивать на Кристине шарф.
Мишка думал, что Кристина пойдет мыть
посуду (так всегда делала мама, когда уходили гости). Но Кристина сидела на
стуле, поджав под себя ноги, и курила. Дым тянулся через комнату, от него
першило в горле. Мишка согнулся над конструктором.
Отец сел на пол около Кристины, обхватив
ее ногу.
– Господи, я счастлив. Все мои любимые
люди со мной, – не очень внятно пробормотал он.
Кристина улыбнулась:
– То есть это все сейчас было серьезно?
– Да! – Отец поднял голову и попытался
посмотреть ей в глаза. Но его взгляд фокусировался довольно плохо.
– О’кей.
Спрошу тебя, когда будешь трезвый.
– Я отвечаю за свои слова! – Отец встал
и пошел, пошатываясь, к кухонному шкафчику.
Но коньяка там не было. Пустая бутылка
стояла на столе. Кристина проводила его взглядом. Ехидно усмехнулась. Задавила
окурок в пепельнице.
– Всё. Спать пора, – сказала она. –
Мальчик тут ляжет?
У Мишки слипались глаза, но ему очень
хотелось доделать самолетик.
– Встань на минуту. – Кристина сгребла
коробку и остаток деталей к краю. На освободившемся месте расправила простыню и
одеяло.
– Ну, спокойной ночи.
– Спокойной ночи, сын! – Отец подошел,
шатаясь, и чмокнул его в макушку.
И они ушли. Никто не отнимал у него
самолетик и не выключал свет. Это была странная и грустная свобода.
Мишка посидел еще с самолетиком.
Передняя и задняя часть были готовы, но никак не хотели соединяться. Глаза слипались. Аккуратно положил обе половинки на
край тахты и лег.
Проваливаясь в сон, он вдруг подумал,
что хочет домой, к бабушке и маме. Он удивился этому, так как у отца было весело и интересно и он ему все покупал.
Мишку разбудили женские рыдания. Кто-то
плакал в темноте и искал на вешалке одежду. Потом он услышал тяжелые шаги босых
ног и громкий шепот отца:
– Ну куда ты, я
пошутил! Не уходи, я люблю тебя, дура.
За этим последовала тихая возня в
темноте, шлепок как будто по щеке, снова рыдания.
– Сука ты. Не уходи!
Провернулся замок в двери, и резко
загорелся свет. Мишка прищурился. Тахта была отделена от коридора длинной стеной,
прямо напротив двери висело зеркало. Мишка увидел отца, совершенно голого, которой
двумя руками сжимал лицо Кристины и что-то шептал в него. На лице застыло
мученическое выражение. У отца были волосатые длинные ноги и маленький белый
зад с впадинами по бокам. Он пытался прижать к себе Кристину, уже одетую, в
пальто и сапогах, и это почему-то напомнило Мишке картинки про фашистов и
концлагерь, которые показывала ему мама, рассказывая про войну.
Хлопнула дверь, загудел лифт.
Отец, покачиваясь, вошел к Мишке и
плюхнулся на край тахты. Что-то хрустнуло.
– Никто нам не нужен, – сказал отец. –
Никто нам не нужен, мой дорогой, любимый мой сын. Да?
– Да, – прошептал Мишка, с ужасом
понимая, что самолета больше нет.
Отец потрепал его по голове и,
покачиваясь, пошел к себе.
Маленькая лопасть от пропеллера
приклеилась к его заду, как комариное крылышко.
Настало утро, но отец не просыпался.
Мишка несколько раз заглядывал в его комнату. Отец спал некрасиво, с разинутым
ртом, и громко храпел.
Мишка сам сделал себе бутерброд, навел
чай из пакетика и сел собирать другую модель. Остатки самолета он аккуратно
сложил в пакет. Дома можно попробовать починить.
В обед приехал дед, констатировал факт
пьянства и стал звать Мишку c собой, к бабушке, но
Мишка отказался. Дед, ругаясь, собрал мусор в мешки и ушел.
К вечеру отец проснулся, долго бродил по
дому в халате, звонил куда-то и спрашивал, что было вчера, хотя Мишка сам легко
мог ему это рассказать. Потом он спросил Мишку, есть ли у них что-нибудь
пожрать. Были только яйца, и Мишка предложил их сварить. Но отцу неохота было
ждать, и он пошел в магазин. Он вернулся только через час и принес два пакета
всякой всячины. Там были и пирожные, и крабы в банках, и соки, и даже крылышки
из «Макдака» для Мишки. И маленькая круглая бутылка
коньяка. Мишка покосился на нее, на что отец сказал:
– Это про запас. В доме на случай
болезни должно быть спиртное.
Он поставил бутылку в шкаф, где раньше
стояла другая бутылка, и сел завтракать.
Мишка расположился на ковре перед
телевизором. Он ел куриные крылышки и собирал танк.
– Эй, Мишка! – сказал отец. – Ты какой-то
дикий человек. Зачем ты кости на ковер кладешь?
Замечание было сделано не зло, с
улыбкой. От мамы он сейчас получил бы подзатыльник. Мишка собрал кости и обнаружил,
что на ковре остались жирные пятна. Он испугался и прикрыл их пакетом с
останками самолета.
– Что это? – спросил отец.
– Ты вчера сел на мой самолет.
У отца сделалось расстроенное лицо.
– Прости, сын! – сказал он. – Я куплю
тебе десять таких самолетов, даже лучше!
Отец вытер салфеткой рот и подошел к
заветному шкафчику.
К вечеру модель танка была готова. Отец
тоже был готов. Он ходил по квартире и бренчал на гитаре.
– Мишка, хочешь, мы позовем Кристину?
– Нет, – испугался Мишка, вспомнив сцену
в прихожей.
– Она тебе не понравилась?
– Да не, нормальная.
– А что тебя в ней смущает?
– Она дома не убирает, – сказал,
подумав, Мишка.
Отец раскатисто захохотал и смеялся
очень долго.
– Мишка, ты гениальный парень.
Действительно, зачем нам такая баба? Что будем делать?
В комнате отца телевизор был еще больше.
Они лежали в кровати, ели из банки крабов и смотрели мультики. Отец принес
бутылку коньяка и пил не стесняясь. Он смеялся в тех же местах, что и Мишка. И
удивлялся в тех же местах. Он был отличный друг. И ничего вкуснее тех крабов из
банки Мишка никогда не ел.
Мишка осмелел и спросил у отца:
– А ты можешь купить мне такие с собой?
– Конечно! – сказал отец. – Хоть десять
банок!
Мишка вспомнил, что так говорил Карлсон. Но отец совсем не был похож на маленького толстого
человечка. И это Мишку успокоило.
Потом отец уснул. А Мишка лежал рядом и
слушал, как он дышит. И теперь ему казалось, что он спит красиво и даже храпит
красиво.
Утром отца растолкать не смогли.
Чертыхаясь, дед собрал Мишкины вещи и
сказал, что отвезет его сам. Мишке не хотелось ехать с дедом. К тому же они
собирались купить крабов. Но отец как будто никого не узнавал.
В самолет их с дедом пустили первыми, на
какие-то специальные места, где было просторно и всем давали
наушники и пледы. Назад они летели очень долго. Дед всю дорогу молчал,
посматривал на Мишку и барабанил пальцами по подлокотнику. Выходя из самолета,
Мишка набрал целый огромный клубок наушников, и проводники не ругались, а
вежливо улыбались.
Встреча деда и матери была короткой, дед
передал снимки и заключение, вкратце рассказал об их визите к врачу. И что
через полгода надо появиться на консультации еще раз. Мать слушала
молча и озабоченно кивала.
Прощаясь, дед сунул белый конверт ей в
карман. Мать сказала «спасибо, но это совсем ни к чему» и покрылась пятнами.
– Ботинки бы новые ребенку купил, –
ворчала бабушка, глядя на коробки c моделями. – Раз
деньги девать некуда. Фанфарон, ему бы только
впечатление производить.
– Что такое фанфарон?
– спросил Мишка.
Он сидел за столом и собирал самолет.
Почти все детали удалось склеить. Не хватало только лопасти от пропеллера, но
Мишка вырезал ее из пластиковой упаковки от сыра.
– Фанфарон –
это типа царь такой сказочный, – сказала мама.
Мишка подумал, что отец и дед вполне похожи на царей, но непонятно, почему бабушка сказала это
как ругательство.
Несмотря на то
что маме эта затея совсем не нравилась, они пошли на почту и Мишка отправил
отцу посылку с самолетом и письмом:
«Дорогой папа, спасибо за подарки и
отдых. Самолет я починил и посылаю тебе. Как ты?
Привет Кристине».
Через месяц, перед Новым годом, от отца
пришел большой денежный перевод и смешная открытка с миньонами. В ней он
поздравлял Мишку и его маму с Новым годом и сообщал, что они с Кристиной поженились и скоро у Мишки появится сестра. Или брат.
Про самолет ничего не было.