Стихи
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 2018
Любовь Колесник родилась в 1977 году в Москве. Как поэт публиковалась в журналах «Новый мир», «Арион», «Волга», «Звезда», «Дружба народов», «Сибирские огни», «Дон» и др. Автор четырех книг стихов. Дипломант Волошинского конкурса (2017) с книгой «Мир Труд Май».
***
весенний галдеж – не москва, а талдыкурган
и ты раздаешь меня золотом по врагам
ломайте клыки, травитесь царской водой
из каждой строки стрелковой смотрю слюдой
натянутых луж, не знающих каблука
столичная глушь, элеватор да два быка
косого моста, разрушаемого водой
устали уста, покоробленные мольбой
скворцы забиваются в небо как дюбеля
оставь меня вечным
осколочным
для себя
***
и боря рыжий был бесстыжий
и демосфен косноязык
смотри, страна встает на лыжи
летит, кричит – кирдык, курлык
гремят лавровые вериги
косят терновые венцы
несут нечитаные книги
неписаные мертвецы
для телевизороголовых
для ипотекших на лету
звучит забывшееся слово
колючий камешек во рту
***
берегами реки, мимо тощих цыганских псов
на карманы цепляя репейник и череду
где сдается жизнь, белеют флажки трусов
я иду тебя выкрадывать, я иду
тут стояла школа, по правую руку парк
а над левым надплечьем ГКЧП чертей
оглашенные птицы глушат, весна в гопак
я иду тебя видеть
тени ведут детей
от кривых деревьев, скученных проводов
становиться старше, в казенную блажь да ложь
на тебе – ведущий к вечности поводок
я могу разорвать, но ты со мной не пойдешь
ну и дура
***
в городе цветут акации
утки сели в водоем
два вина купил по акции
типа с кем-нибудь вдвоем
а сейчас пойду за штопором
и стаканом по пути
радио играет что-то там
только б в штопор не войти
и, нахохленный, окукленный
сяду, пьяненький дурак
я, как будто сам не купленный
ни по акции, никак
***
путался и запутался – в женщинах, проводах
пайке контактов, синих завязях изолент
как на спецовке пуговица, крутишься, весь в трудах
нитка перетирается, радости так и нет
нитка перетирается, кружится голубой
цветом, как изолента, шар невпопад шагам
все на сегодня сделал – значит, иди домой
знать бы еще, где дом
там – выбредаешь – там
жмешь в кулаке пуговицу, входишь в людской поток
меж бессильных шкафов построек
держишь провисший путь
пестрый клубок, запутанный, гордиев узелок
как-нибудь сам собой распаяется, как-нибудь
***
скоро сирень взорвется – и в молоко
в сонную облачность сирого городка
погнутый обруч катится далеко
к смерти из детства, с берега до буйка
от косогора, где ресторан и банк
рядом с часовней, и между ними я
странный топоним, каменный козинак
меряю шагом: кости, провал, земля
кости опять и железо – война и мир
краны, клюющие небо, как журавли
птичий звенящий многоголосый клир
молится, мается; люди бредут в пыли
город становится меньше, слабей, си/е/рей
дети бегут, как за обручем, из него
если бы не закат, соловей, сирень
жизнь вообще не стоила ничего
***
маленькие равшаны кладут бордюр
плитку пересчитывают, как казну
воду льют в оранжевую бадью
я хожу в чужом и себя казню
не моя расплавленная Москва
пахнет вязким битумом и метро
на дари разговаривает развал
птичка тари вязнет в зубах миров
заключенных в золото и бетон
и плывет прожаренный лук церквей
не по сеньке шапка, не то пальто
мне бы в пыль, где носится суховей
где еще при Ельцине был асфальт
и ветшает-крошится по сей день
где кивает лампочка в сорок ватт
и до смерти хочется поседеть
***
Шесть часов на Щукинской, хорошо,
не жужжит на улице ни души
и метлой не шаркает Муллоджон,
не поют весенние алкаши.
Потому ли, девочка ты моя,
в невозбранной чаянной тишине
в безвоздушный дом ты впускаешь яд
и, его встречая, висишь в окне?
А другого-прочего негде взять,
что-то улетучилось, хоть убей.
Почему-то кажется, что опять
за домами слышится соловей.
***
В переход на станцию Тверская
женщина заходит никакая –
крылья золотые волоча,
голубиным гулом бормоча.
Женщины и крылья могут мяться,
но она не хочет прислоняться
и глядит туда, где за стеклом
стол и дом, гоморра и содом.
В триплексе, как в аймаксе, в объеме,
кабельных червей на стенах кроме,
в темноте подвешено лицо.
И не прекращается кольцо.
Поезд едет, крылья опадают.
Темень терпит, но почти рыдает.
В переход, закрытый, как покой,
женщина выходит на Тверской.