Не для всех! Только для сумасшедших
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 3, 2018
Анна Жучкова родилась в Москве, живет в г.
Лыткарино Московской области. Училась в Российском университете дружбы народов,
работает там же доцентом кафедры русской и зарубежной литературы. Как
литературный критик печатается с 2015 года в журналах «Вопросы литературы»,
«Знамя», «Октябрь» и др.
Значит, я сумасшедший, значит, очень
далек от «всех», если те голоса меня достигли, если те миры со мной
заговаривают. …Я прекрасно понимал это требование сумасшествия, этот призыв
отбросить разум, скованность, мещанские условности и отдаться бурному, не
знающему законов миру души, миру фантазии.
Г. Г е с с е
Премиальный 2017 год начался с «Нацбеста» и победы Анны Козловой. Прочитав «F20», две
России посмотрели друг другу в глаза: та, что ужаснулась, была многочисленнее,
но та, что восхитилась, – авторитетнее. Скандал имел викторианский размах, так
как «F20» нарушил «золотой стандарт» русской литературы – говорить о духовном красиво. На этом, как Емеля на печке, въехал в
живые классики Михаил Шишкин с благообразно-изысканными текстами ни о чем. Но
не остановился и проехал дальше, в Швейцарию. А мы остались тут, с «книгами как
диагнозами» и «премиями за безумие». И отыскали в «F20» правду о нас самих,
сделав безумие новой эстетикой. Что русскому хорошо, то немцу смерть.
Мотивы безумия расцветили практически
все обретения 2017 года. Яркий «Заххок»
не был бы так ярок, если бы не шизофрения Даврона
(«…вдруг понял, как работает система. Меня окружает мощное
энергетическое поле. Зона катастрофы. Чужие могут
входить в нее без всякого для себя вреда. Они – диэлектрики») и не паранойя Зухуршо («При полном параде, с церемониальным удавом на
раменах, он распоряжался, стоя на возвышении. <…> Зухуршо насладился еще несколькими
архаическими методами – ярмом, колодками, подвешиванием на вывернутых за спину
руках – и пошел по второму кругу»). «Бодрый и борзый» Ленин Л. Данилкина, победитель «Большой книги», маркирует тоже не
вполне адекватную тенденцию захихикивания прошлого*.
«Тайный год» М. Гиголашвили эстетизирует
безумие русского Средневековья, а «Неизвестность» А. Слаповского
назначает современным героем аутиста. Впрочем, К.
Анкудинов все свое поколение называет аутистами и
наиболее успешным в нем – аутиста-акселерата Дм.
Быкова*.
«Обнаженная натура» В. Бочкова
(«Октябрь», 2017, № 2), «Доктор Х и его дети» М. Ануфриевой («Дружба народов»,
№ 7), «Принц инкогнито» А. Понизовского («Новый мир,
2017», № 8) – романы про психически нездоровых детей и взрослых. И если у
Козловой шизофрения лишь метафора неосознанного существования (трансформируясь
в лирические видения, к финалу она развеивается), то здесь все всерьез:
исповедь маньяка и два репортажа из психбольницы.
Зимний премиальный сезон вознес тему сумасшествия
на небывалую высоту: «Русский Букер» назвал
«Бобрыкина ненавистного» А. Николаенко лучшим романом года, а на финальных
дебатах «Носа» новым королем провозгласили А. Сальникова с романом «Петровы в
гриппе и вокруг него». Хотя арт-жюри «Носа» все же
отказало Сальникову ради Сорокина, «Петровы» победили в выборе «старейшин»,
стали первыми в голосовании зала и получили «Приз критического сообщества».
Виват бессознательному в литературе!
Исследуя дискурс
безумия как явление, ограниченное (хочется надеяться) рамками 2017 года, можно
выявить три этапа его анамнеза.
Первый период, репрезентованный
романами «Обнаженная натура» Бочкова и «F20» Козловой, – этап безумия
метафорического. Сумасшествие здесь фраппирующе
эпатажно, но выполняет функции скорее иллюстративные. Это способ разделаться с
прошлым и заговорить о настоящем, метафора переходного сознания. Молодые герои
Бочкова физиологически, руками и зубами, раздирают мешающее им прошлое, убивая отчима-кагэбэшника. Но не справляются с драматизмом момента
и сходят с ума. Героиня кончает с собой. А герой с тех пор все пытается уловить
момент превращения жизни в смерть, зарисовывая убитых им женщин. «Обнаженная
натура» эстетична и антиэтична – в лучших традициях
Оскара Уайльда. Декадентский вираж, смягчающий флаттер исторического перелома.
Книга Козловой обращена не к большой
истории, а – по-женски – к истории семейной и личной. Шизофрения, алкоголь,
подростковый секс, желание резать себя – приметы одиночества и ощущения
бессмысленности бытия-в-мире, кои присущи не только
сестрам Юле и Анютику, но и их родителям, и родителям
родителей. Вместо того чтобы искать цельность сознания, герои ищут кого-то, на
кого можно переложить свою ношу. Дурная бесконечность выживания за счет
ближнего – пульс современного общества, где деструктивный способ существования
прогрессирует от поколения к поколению. Вот бабушка: «Несмотря на то, что
никто, никогда и ни при каких обстоятельствах не изъявлял желания дать ей денег
только потому, что она в полном говне,
бабушка упорно верила в возможность такого сценария». По тому же сценарию ее
дочь влюбляется в шизофреника, а больная на всю голову пятнадцатилетняя внучка
беременеет. «А что мне остается? – плаксиво возразила Анютик.
…Я не хочу быть одна, я хочу иметь кого-то, кто будет меня любить». И вся эта шиза проистекает из общей
психологической запущенности, о которой сегодня наконец-то пришло время
поговорить. «Что же это такое?! – Мама раскачивалась на стуле с рюмкой водки в
руке. – Наши дети курят, пьют, занимаются сексом! Как мы могли это
допустить?! Что мы сделали не так?»
Второй этап развития темы безумия
сводится к выяснению причин его зарождения. «Доктор Х и его дети» М. Ануфриевой
и «Принц инкогнито» А. Понизовского – романы о детях,
которые сходят с ума от нелюбви. Атмосфера сумасшедшего дома здесь уже не
метафора, а реалистическая конкретика. Детерминистический месседж близок учению Эриха Фромма
о том, что видов любви много (братская, материнская и пр.), но современное
общество больно́ и не умеет пользоваться ни одним, подменяя любовь
удовлетворением потребностей. А если они не удовлетворены, то и до
сумасшествия недалеко. «Хомячков, затем кошек было сладостно жаль, и это
чувство будоражило, было родственно жалости к мамке, уходило корнями к чему-то
полузабытому, детскому. Он и сестренку стал придушивать,
чтобы острее почувствовать эту возбуждающую жалость, ставшую для него альтер эго любви» («Доктор Х и его дети»).
И мужской (Понизовский),
и женский (Ануфриева) варианты развития этой темы
приводят читателя к выводу, что для формирования здоровой личности и здорового
общества первична материнская любовь и нежность. Но позитивных примеров такой
любви авторы не дают. Зато они щедры на варианты девиантного материнства: от полного безразличия до
невротической гиперответственности, от спекуляции на
чувстве ребёнка до тирании. Герои Понизовского
и Ануфриевой воспринимают мать как божество, но божество недоброе,
самовластное, страшное отсутствием нежности: «Ты что-то спрашивала, но я уже
чувствовал, что совсем близко, в двух-трех шагах, разверзается черная позорная
яма, я могу заглянуть в эту бездонную яму, уже наклоняюсь туда и теряю
сознание» («Принц инкогнито»). Нереализованная любовь трансформируется в
агрессию. Любить нельзя убить. Всё очень близко в мире души. Рядом с нелюбовью в
романе Ануфриевой ходит смерть: ненужная родителям Злата хочет убить себя,
забытый матерью Ванечка – убить другого. И похороненный за плинтусом Гася Понизовского «возрождается»
лишь в огненном безумии мести.
«Наша культура лишает нас мужества быть
нежными, – писал Э. Фромм. – Понятие «нежность»
многогранно. Это и любовь, и уважение, и понимание. Нежность – это что-то,
отличающееся от сексуальности, голода и жажды. <…> Нежность не существует
сама по себе, у нее нет цели, нет и кульминационных моментов и мгновенного
конца. Она находит свое удовлетворение в самом действии, в радости быть
преисполненным любви, ласковым и нежным, серьезно воспринимать другого
человека, уважать его и делать счастливым»*.
Если же у матери нет нежности и любви, то последствия будут удивительно
разнообразны, но одинаково плачевны для ребенка. Можно множить диагнозы, но
суть одна: «Многие душевные болезни являются болезнями духовными, объясняются
обыкновенной педагогической запущенностью, отсутствием любви и лечатся добрым
словом» («Доктор Х и его дети»).
На третьем, завершающем 2017 год этапе,
безумие возвышается до лирического высказывания от лица того, кто убит
нелюбовью. «Убить Бобрыкина» А. Николаенко и «Петровы в гриппе и вокруг него»
А. Сальникова – поэмы о нелюбви и смерти, где герои – проекции лирического «я»,
сюжет их исповедален, а текст представляет собой поток
бессознательного.
«Убить Бобрыкина» – исповедь женская,
сумбурная, характеризующаяся распадом формы при яркости отдельных образов и
настроений. Если немолодую и несчастливую женщину напоить и разговорить,
получится тот самый стиль. «Она живет в этом стиле, она так писательски
мыслит, а не играет»*. И это тягостно. Взрослая женщина
по-девичьи субъективизирует действительность и
жалуется, что нет человека, желавшего бы разделить ее
мир. Помню, в ранней юности, когда все так остро и тревожно, я мечтала
встретить того единственного, которому было бы по-настоящему интересно, что я
думаю о свете фонарей, отражающихся в мокром асфальте летнего города. Вот чтобы правда интересно, чтобы стопроцентное попадание в мое
настроение. Об этом же грезит и Николаенко: «Разбитые коленки, от зверобоя зыкинские синяки… никак не зарастет травой пятак
заговоренный, и с каждым годом тяжелеет что-то. То тут, то там, как будто ты
учебники несешь за пятый класс домой, а лету – все, кранты.
И из осенних листьев в сентябре венок, из одуванчиков в апреле… А помнишь на скамейке он лежит, засохший, смятый, снятый…
нитками из детства все насквозь прошито, колются иголки, не дают уснуть… И если
елку вынесли уже, то в доме пусто так, что слышно пустоту. Она ничем полна. В
совке еловые иголки с пылью, осколки шариков разбитых, шорох мишуры…»
И то, за что ее текст упрекают
(«неточность эмоций, приблизительность метафор, окказиональность норм»*,
да-да, Бобрыкин-Боборыкин, Шишин-Шеншин), – это
именно точность, но попадания не в язык, а в женское
бессознательное. «Создается впечатление, что не автор владеет словом, а слово –
им»*. А. Николаенко так и сказала на
букеровской пресс-конференции: «Я сходила с ума, то есть это невозможно в таком
ритме писать, писать, писать и не сходить с ума… Почти
сошла… или не сошла… чуть-чуть, может быть»*.
Ее роман – исповедь поэтического
идиота, и при этом всё те же качели: «любить нельзя
убить». Что окажется ближе в последний момент? Как сказала Николаенко тогда же
на «Букере»: «Он [герой] вырывался. Я поняла, что он
будет делать – с ужасом – лишь к концу книги».
Все же убить. Стремление к безусловной
любви сильно: «Все богатство мира, все, что в мире есть, все это я да ты. А
больше ничего не нужно, ничего. Ни хлеба, ни вина, росу мы пили, и росой мы
были, полями были да лесами». Но тем больше агрессии вызывает невозможность ее
воплощения. Убить Бобрыкина ненавистного, а на самом деле убить мать. Вернуться
в безвременье.
После смерти матери Шишин
открывает шкаф со старой одеждой, который мать запрещала открывать, и
становится маленьким, а входная дверь вырастает, и через нее входят те, кого
уже нет. Отец, дядья и тетки. И все приносят ему подарки, и хвалят его, и
гладят по голове. И последней приходит мать. Круг замкнулся. Прошлое, которое
убивают герои «Обнаженной натуры», возвращается и заключает их в вечность
безумия. Убитая мать возвращается к Шишину в вечности
безвременья. «И сама книга, и то, что она произвела впечатление, показывает прежде всего, насколько же мы бедные, насколько
же нас до сих пор не отпустило»*.
Только связь с матерью и держала Шишина на этой стороне реальности. Теперь он выпал из нее.
Из истории. Из жизни.
Как выпадают из жизни и Петровы в гриппе.
Эта исповедь о безумии написана мужчиной, она более диссоциированная
и остроумная, но при этом и более отчаянная. Там, где у Николаенко тепло
летнего солнца и нежность одуванчиков, у Сальникова – ледяной ад. Лирический месседж Сальникова-поэта («Дневник Снеговика») –
одиночество в мире, лишенном благой вести. О том же, но в обертке глума – роман
о Петровых, где автор со вниманием и тщательностью рассматривает уродливые
детали современности, вертит их туда-сюда, шутит над ними. Но даже самая безобидная
его шутка – насмешка над миром, лишенным осмысленности.
«Петровых» хвалят за язык. Но язык
«Петровых», пародируя язык соцсетей, воплощает ту же
бессмысленность. «Пустопорожняя коммуникация. Нелепая новость. Прикол.
Самовыражение. Было: «А жене скажи, что в степи замерз, а любовь ее я с собой
унес». Стало: «Послушай м-м,
м-м, послушай, джага-джага…»*
Петровы мертвы. В детстве Петров взял за
ледяную руку Снегурочку, передавшую ему холод смерти, который он в свою очередь
передал жене, а та – через нелюбовь – сыну. Центральная фигура романа – дух
смерти Аид. «Жаль, что многие этого не поняли», – сказал автор после финальных
дебатов премии «Нос». И так же, как у Понизовского,
Ануфриевой и Николаенко, экзистенциальную нагрузку в «Петровых…» несет женщина,
мать. Это и мифическая Снегурочка-Персефона, которая, размышляя об аборте,
заражает нелюбовью Петрова. И Петрова, чью предысторию и мысли читатель знает
лучше, чем историю и мысли самого Петрова. Мы проникаем в нее глубже, чем в
кого-либо другого. И находим там, в глубине, ненависть, которая принуждает ее
убивать мужчин. Петрова разводится с мужем, чтобы не зарезать его, и с трудом
удерживается от желания всадить нож в сына, но при этом всё равно убивает его –
безразличием. У Сальникова все очень определённо: в мире, где нельзя любить,
можно только убить. Прежде сойдя с ума.
И «Бобрыкин ненавистный», и мертвые
«Петровы» – тексты лирического самовыговаривания. Все
ругают «Бобрыкина» и хвалят «Петровых», а это одно и то же. Безвремённые тексты
о безвременье, сюжеты которых зачаточны, а
художественная ткань – собрание разрозненных деталей. В начале 2018 года
галерея «Богородское» объявила среди горожан конкурс
коллекций «очень многих вещей»: печных заслонок, носков и прочих предметов
быта. «Собрания простых, повседневных, даже странных
предметов – к примеру, жестянок из-под чая, носков, кусков асфальта забавной
формы – подчас способны рассказать довольно тонкие, неочевидные вещи о времени,
социуме, человеке», – пояснила пресс-служба галереи. Романы Николаенко и
Сальникова тоже напоминают собрание кусков асфальта, жестянок и других
повседневных вещей. Но могут ли куски асфальта забавной формы рассказать
«тонкие, неочевидные вещи о времени, социуме и человеке»?
Вряд ли. Но за этими коллекциями
безумцев, как за символами сновидений, ассоциативно встает архетипический
образ современника, заложника бесконечной игры в перекладывание ответственности
за свою жизнь на другого. В романе Николаенко мы видим
героя растянутым на дыбе отношений с матерью и возлюбленной. Мать страшна
осуждением, беспрестанными попреками и тиранией. Танюша
светла романтической нездешностью, как Кларисса из
«451 градус по Фаренгейту» Р. Брэдбери, мазнувшая
сурового пожарника одуванчиком по подбородку (одуванчиковый рефрен у Николаенко
перекликается с темой детства из «Вина из одуванчиков»). Женщины
враждуют, и выбрать между ними нельзя, как нельзя отречься от части себя
самого. Женское «я» в романе тоже распялено между двумя мужскими. Сделать выбор
между идеальной любовью Шишина и умелой практичностью
Бобрыкина для Танюши так же невозможно, как убить одну из частей своей души.
Это крест, перекладины которого – гендерные
стереотипы. Совпасть, попав в перекрестье, можно лишь на миг, на один секс или
пару мгновений счастья. Такая вот адская правда о
современной любви.
Почти то же у
Сальникова. С недоумением и растерянностью он констатирует факты современной
совместности. Есть Игорь-Аид, Марина-Снегурочка и их ребенок, шанс зачать которого был один на миллион. Но и такого уникального
ребенка Марина не хочет. А родив, убегает на другой край земли. Есть Петровы, у
которых все наоборот. Их жизнь – привычная круговерть, поэтому и после развода
они продолжают жить вместе и «хороводиться» вокруг пустоты. Их единственный
ребенок умирает и при этом продолжает хороводиться вместе с ними.
Предпринимая небольшой экскурс в
аналитику, автор предполагает: возможно, это потому, что Петров и Петрова убили
в себе лучшее? Петрову отчим воспитывал как мужчину, и она не знает в себе
женщину. А Петров в юности убил свой литературный талант и теперь работает автослесарем (литератор Сергей, убитый Петровым, – это и
был Петров, ведь его тоже зовут Сергей[1]*). Юнговской округлой личности, гармонично сочетающей аниму и анимуса, из героев
Сальникова не получается. Поэтому возможности совпадения в любви они лишены.
Сумасшествие – это когда «я» не равно
«я». Когда вина и ответственность вынесены вовне и помещены в кого-то другого,
в ком сходятся начала и концы. Как видим, чаще всего полномочиями субъекта,
ответственного за жизнь безумца, наделяется близкий человек противоположного
пола, мать или жена/муж. Чем дальше вовне отнесен «виновник», тем степень
безумия больше. И с «Петровыми» ситуация самая плачевная. Весь художественный
мир романа гриппует, весь заражен безумием. Кто субъект, наделенный
полномочиями принимать решения? Аид. То есть никто. Но этот никто постоянно
попадается тебе на пути. Как Бобрыкин Шишину: «Бобрыкин везде, Бобрыкин повсюду, это универсальное зло, которое
лучше тебя, которое отняло любовь всей твоей жизни и которое еще и в лифте с
тобой постоянно ездит»*.
Приход универсального зла в 2017 году
был обещан Ольгой Славниковой в романе «2017». Что и
сбылось – в литературе. А вот в жизни пора расколдовываться, избавляться и от
морока уральских духов смерти (Хозяйки Медной горы Славниковой
и Аида Сальникова), и от морока нелюбви в семье.
Точку опоры для этого дает роман
А. Козловой, с которого началась наша экскурсия в мир безумия. Героиня Козловой
находит путь к освобождению, когда понимает, что полагаться можно только на
себя. «По-другому не получится. Опираться на себя. Стать себе самому отцом и
матерью. Как Юля, которая становится самой себе опорой»*.
Но почему сумасшествие пришло в
литературу сейчас?
Безумие расширяет границы восприятия
реальности. Оно возникает тогда, когда привычные рамки рушатся. Неужели это
случилось в 2017 году?
Отчасти так и есть. Загнанная в 1934-м в
прокрустово ложе соцреализма, литература, подчиняясь или сопротивляясь, до
последнего времени продолжала ориентироваться на общепонятную идеологию.
Недаром почти тридцать лет после падения Союза русский роман оглядывался назад.
Страшно было не оглядываться. Потерять ориентир. Сойти с ума.
Русский постмодернизм тоже не был
сумасшедшим, был даже слишком несумасшедшим. Скорее «как-то по-глупому рассудителен, совсем по-профессорски»
(Герман Гессе. «Степной волк»). Его
фантасмагории служили рационалистической проверкой границ: эту можно
опрокинуть, и эту тоже, и что еще такого эпатажного изобразить? Отпробовать разве свое дерьмо и дерьмо своих детей, чтобы сравнить вкус? Русские
постмодернисты ломали мир, но боялись потерять себя. Они не были отважны, не
были заражены священным дионисийским безумием, только
если самые первые из них, заставшие отголоски безумия модернизма.
Нашей литературе не дали прожить до
конца свой модернизм, воспользоваться плодами его безумия, многовариативности,
расширения границ. И сейчас мы наблюдаем Возращение. В разных сферах искусства
актуализируется эстетика двадцатых годов. Об этом говорят режиссеры и
кинокритики (К. Богомолов, В. Корецкий). Это важно для поэзии. Дошла очередь и
до прозы. Тема сумасшествия в современном романе, как мне видится, – это
одновременно и расширение границ восприятия ради постижения нового, и прощание
с прежним, и воссоединение времен, о котором так заботился Мандельштам, не
боявшийся, кстати, казаться сумасшедшим. Временное сумасшествие, целью которого
является отказ от привычного и постижение нового, благотворно. Но чтобы оно не
стало клиническим, к изменениям надо относиться осознанно. Заниматься, как
говорил Гессе, сознательным построением личности:
«тому, кто изведал распад своего “я”, мы показываем, что куски его он всегда может в любом порядке составить заново и добиться тем
самым бесконечного разнообразия в игре жизни». Выигрыш в этой игре – будущее.
Но «плата за вход – разум. Вы готовы?»
* «Славный парень
Ленин, вынесенный за этические скобки? Браво, ребята, чудный выбор, особенно
для 2018–2020 гг. – столетия Гражданской войны. Это же у глупых немцев и 15 лет
назад ”Гуд бай, Ленин!”. А тут и сейчас “Ленин, гуд дэй!”».
– Кудрин О. Легкая кавалерия // Новая юность, 2018, № 1. – С. 114–115. URL:
http://www.new-youth.ru/upload/iblock/07d/8_%E2%84%96142
* Анкудинов К.
Утята на холоде (тайна моего поколения) // Ребенок в лесу. – Майкоп:
Полиграф-юг, 2015. – С. 273–274.
* Фромм Э. Мужчина и женщина. – М.: ООО «Фирма “Издательство
АСТ”», 1998. – С. 124.
* Сенчин Р. Александра Николаенко «Убить Бобрыкина» //
Рецензии Большого жюри. Российская национальная премия «Национальный
бестселлер»-2017. URL:
http://www.natsbest.ru/award/2017/review/aleksandra-nikolaenko-ubit-bobrykina-2/
* Тимофеева О. К
Бобрыкину присела на колени // Новая газета, № 137, 08.12.2017.
* Кронидова М. Александра Николаенко «Убить Бобрыкина» //
Рецензии Большого жюри. Российская национальная премия «Национальный
бестселлер» -2017. URL:
http://www.natsbest.ru/award/2017/review/aleksandra-nikolaenko-ubit-bobrykina-1
* Новости культуры
с Владиславом Флярковским. Эфир от 10.12.2017 //
Телеканал «Россия. Культура». URL:
http://tvkultura.ru/article/show/article_id/203867
* Биргер Л. Пальцем в запять //
Коммерсант, 07.12.2017. URL: https://www.kommersant.ru/doc/3488256
* Иванов А.
Предисловие и послесловие // Из книги Ю. Щербининой
«Довольно слов. Феномен языка современной российской прозы». – М.: Издательство
«Э», 2017. – С. 389.
* Александров Н. Петровы в гриппе. Психоанализ // Colta.ru, 30.01.2018. URL:
http://www.colta.ru/articles/literature/17200
* Мильчин К. «Убить Бобрыкина»: что за книга получила главную
российскую премию года // ТАСС, 06.12.2017. URL:
http://tass.ru/opinions/4788038
* Козлова А. «Месседж моего романа основывается на невозможности любого
судейства». Беседовала А. Жучкова // Лиterraтура. Электронный
литературный журнал, 2017, № 103. URL:
http://literratura.org/publicism/2408-anna-kozlova-messedzh-moego-romana-osnovyvaetsya-na-nevozmozhnosti-lyubogo-sudeystva.html