Перевод с грузинского Анны ГРИГ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 3, 2018
Перевод Анна Григ
Шота Иаташвили – поэт, прозаик, арт-критик и переводчик. Автор восьми поэтических сборников
и четырех книг прозы. Лауреат грузинской литературной премии «Саба» (2007, 2011) и премии Международного фестиваля поэзии
«Киевские Лавры» (2009). Произведения автора переведены на двадцать языков.
Живет в Тбилиси.
Анна Григ (Григалашвили) – поэт, переводчик,
исполнительница русских романсов. Автор четырех поэтических сборников.
Публиковалась в литературных журналах и
альманахах Грузии и России, а также зарубежных. Лауреат премии журнала
«Дети Ра» (2010) в номинации «Поэзия» (за цикл
«Главная мечта»). Лауреат Первого конкурса
молодых русскоязычных литераторов Грузии в номинации «Художественный перевод»
(2011). Участница международных поэтических фестивалей. Живет в Тбилиси.
Я не понимал, что с
ней происходит. Сделав ход, она будто застывала на мгновение, потом опять
протягивала руку к доске, прикасалась к передвинутой фигуре, словно желая
приласкать, даже слегка сжимала ее своими ослепительно-белыми пальцами и,
немного покрутив, передвигала с места всего на несколько миллиметров, шепча
теплым и приглушенным голосом, что поправила. И снова подпирала белокурую
голову пухлыми ладонями.
Так она делала после каждого хода. Поправляла не только свои, но и мои фигуры.
Поправляла и тогда, когда я ставил их в самый центр клетки. Я ставил их, и мной
овладевало волнение. Мысли мешались, я начинал путать просчитанные варианты
ходов и придуманные комбинации. Все внимание переходило на нее, вот-вот
собирающуюся протянуть руку к передвинутой мной фигуре, дотронуться,
приласкать, даже слегка приподнять, потом снова поставить на ту же клетку и
сказать загадочным голосом: «Поправила»…
Все было по
правилам. Шахматист имеет право поправлять как свои, так и чужие фигуры, но
нужно в ту же минуту произнести волшебные слова. Не сказав их, игрок вынужден
сделать очередной ход тронутой фигурой или убить поправленную фигуру противника
при наличии практической возможности. К сожалению, лимит на поправление фигур
не установлен, поэтому девушка использовала это право при каждом ходе, а иногда
даже несколько раз между ходами: притрагивалась рукой то к белому коню, то к
черному слону, то к пешкам обоих цветов… Переходя с
одной фигуры на другую, проводя по ним пальцами, она завораживающе шептала:
«Поправила, поправила, поправила…» А я, постепенно теряя способность ясно
мыслить, допускал грубые ошибки и вечно ей проигрывал.
Вспомнил об этой девочке, когда знаменитый
гроссмейстер Суэтин прочел нам лекцию о
психологической подготовке шахматиста. О психологической подготовке и
психологическом воздействии. Он объяснял теорию, приводя также убедительные
примеры, рассказал не одну историю о том, как посредством подобного воздействия
один шахматист побеждал другого. Среди них была и следующая:
каждый раз, сделав ход, игрок пристально и настойчиво, не отводя взгляда,
смотрел в глаза противнику, даже, более того, когда тот в свою очередь
передвигал фигуру, старался как можно быстрее сделать ответный ход, чтобы снова
уставиться на него – нет правила, запрещающего смотреть на противника, поэтому
второй игрок не мог опротестовать это, – таким образом он вывел соперника
из равновесия и заставил проиграть партию.
Лишь только Суэтин закончил говорить, мне все стало ясно как дважды
два, я догадался, что это непрерывное, доводящее меня чуть ли не до
умопомрачения поправление фигур было хорошо разработанным ею методом
психологического воздействия. Вернее, тогда я чувствовал, что сделал правильный
вывод, но, с другой стороны, какую тактику могла разработать двенадцатилетняя
девочка?.. Причиной, скорее, было проявление нервозности, тихое ее проявление –
трогание вещей руками. А может, у нее был незрячий
отец, который сам учил дочку играть в шахматы? Ведь незрячие часто участвовали
в наших турнирах, они сидели отдельно от остальных, у них всегда было больше
зрителей, и, когда противник делал ход, нащупывали руками поле боя, чтобы
выяснить, какую фигуру откуда вытащил и куда воткнул
соперник. Выяснив это, они притихали и сидели, устремив мутный взгляд к потолку
зала, а чаще – к незримому противнику. Потом опять нащупывали фигуры руками и
делали свой ход.
Я проигрывал и им.
Не всегда, но часто. Бывало, после окончания партии они просили отвести их на
ближайшую остановку. Закрыв шахматную доску с отверстиями, незрячий игрок
засовывал ее под мышку, я же брал игрока под локоть и доводил до филармонии.
Там я перечислял ему номера выстроившихся в ряд автобусов до тех пор, пока не
попадался нужный. Потом помогал подняться в автобус и шагал дальше, домой…
побежденный незрячим соперником…
Чего только не
случалось на наших турнирах, проводимых по швейцарской системе. Однажды туда
явился краснощекий русский солдат родом, судя по всему, из какой-нибудь
российской глубинки. Он прибегал прямо из гарнизона, часто опаздывал и, тяжело
дыша, подсаживался к доске… и выигрывал партию за партией. Он побеждал и
незрячих, и постоянно поправлявшую фигуры девочку, и лучшего перворазрядника, и
кандидатов в мастера. Солдат стремительно оставил всех нас – с позором
проигравших ему! – позади. А потом снова ушел в свой гарнизон и больше не
появлялся. Очевидно, у него закончилась служба и его вернули
в родную глубинку. Сидит теперь там где-нибудь, наверно, изрядно постаревший,
пьет и, если уж совсем невмоготу, а на кону бутылка водки, выигрывает у своих
земляков – у тех из них, кто любит поиграть в шахматы.
Не знаю, почему я
вспомнил о нем, когда собирался говорить совсем о другом человеке, тоже
русском, а именно о гроссмейстере Суэтине, который
прочел нам лекцию о психологической подготовке и потом дал еще сеанс
одновременной игры.
И вот я сижу за
шахматной доской, делаю первый ход, потом – второй. Суэтин
обходит по кругу каждого из детей, а их собралось не меньше двадцати пяти, он
должен всем подсобить, научить, ему нужно справиться с
целой группой маленьких игроков в один прием. Он здоровенный мужчина,
гроссмейстер Суэтин, можно даже сказать, грузный, что
нисколько не вредит его профессии: конечно, шахматы – это спорт, но не атлетика
и необязательно обладать хорошим телосложением… Для
того чтобы быть хорошим спортсменом, нужен зоркий глаз, легкие движения рук и
острый ум, а у гроссмейстера Суэтина все это есть. Он
уверенно двигает свое неуклюжее тело внутри прямоугольника, сложившегося из
шахматных столов. Подходит ко мне (а подошел он тогда лишь дважды), смотрю на
него снизу вверх: очки Суэтина с огромными линзами
съехали к переносице, за ними его глаза кажутся слишком большими и выпученными… И неожиданно эти самые глаза дают мне коварную подсказку!
Ведь гроссмейстер Суэтин рассказывал, как кто-то в
течение всей партии смотрел в глаза противнику, обыграв его таким способом, и
мне пришло в голову, что раз существует подобный, к тому же проверенный метод,
а соперник не вправе ни к чему придраться, то почему бы немедленно его не
использовать!
Только эта мысль
промелькнула в моей голове, как я сразу выпрямляю спину и начинаю смотреть
гроссмейстеру Суэтину прямо в глаза. Коротко взглянув
на меня в ответ, он делает ход и беспечно поворачивается спиной. Бодро перемещая
свое громоздкое тело, в очередной раз обходит всех по кругу. Я напряженно гляжу
на него, буравлю взглядом то его спину, то затылок, то профиль. Приблизившись, Суэтин как-то косо смотрит, делает очередной ход и идет
дальше. Я сижу за доской. Это испанская партия, она мне хорошо знакома, быстро
принимаю решение, какой вариант выбрать, и продолжаю буравить спину
гроссмейстеру…
Одновременно думаю
о поправлявшей фигуры девочке. «Поскорее бы с тобой встретиться, я тебе
покажу!.. Просто проткну взглядом твои глаза, и ты так
сконфузишься, бедная, что даже не сможешь как следует смотреть на доску, а
когда у тебя задрожит рука и голос и ты не сможешь сделать ни одного
мало-мальски толкового хода или произнести свое привычное «поправила», вот
тогда-то ты и ощутишь всю жестокость моего мщения, я без жалости тебя
уничтожу…»
Но сейчас не время
думать о ней, ведь я играю с самим гроссмейстером Суэтиным,
и равноправная борьба находится уже на стадии миттельшпиля. Внезапно
обнаглевший, на самом же деле порядочный и воспитанный мальчик, отличник, очень
несмелый, смущающийся и краснеющий из-за любого пустяка, я быстро делаю ходы,
не сводя глаз с грубоватой фигуры соперника, однако больше пытаясь поймать его
взгляд за огромными очками, иногда мне это удается, и во взгляде этом читается
такая ярость, такая жестокость… Разве легко вынести,
как какой-то сопляк, которого ты от чистого сердца чему-то научишь, надоумишь,
через полчаса бессовестно пробует на тебе подсказанный тобой же метод борьбы!
Мы почти прошли
миттельшпиль. Смотрю на шахматную доску и сам не верю – определенно моя позиция
лучше, она почти выигрышная. «Этот метод себя оправдывает!» – думаю я. А
гроссмейстер Суэтин приближается и задерживается
около меня. Я смотрю на него в упор. Он наклоняется над доской и делает ход,
одновременно придвигаясь ко мне и тихо, но агрессивно шепча на ухо, чтобы никто
не услышал: «Не смотри мне в глаза…»
Я опешил от
неожиданности.
Я, порядочный,
стыдливый мальчик-отличник, опустил голову и уставился на свою обувь. Чувствую
передвижение гроссмейстера Суэтина – он отошел. Едва
осмеливаюсь смотреть на доску, но нужно увидеть сделанный им ход. Вокруг все
как в тумане. Напрягаю взгляд. Слабо воспринимаю расположение фигур. Опустив
голову, опять разглядываю свою обувь. Просчитываю варианты, не глядя на доску и
мысленно передвигая фигуры. Пытаюсь таким образом определить метод борьбы с
ним…
Он приближается… Кажется, я придумал…
Гроссмейстер Суэтин подошел и встал передо мной… Слегка
приподняв голову, я сделал ход. В ответ он стукнул фигурой по доске и ушел.
Когда он в очередной раз проходил мимо, я сидел, уткнувшись носом в доску… Он уже делал третий круг… Моя позиция ухудшалась на
глазах. Я терял завоеванное преимущество, а в ушах все еще стояло его злое
шипение: «Не смотри мне в глаза!»
И вдруг я
разозлился! Какое он имеет право запрещать! Разве не он говорил, что это не
является нарушением правил?! Он ведь сам их теперь нарушает! А может, не
нарушает, но хочет оказать на меня психологическое воздействие… А ведь до сих пор все было наоборот – я на него
воздействовал…
И, гордо подняв
пристыженно опущенную голову, я снова уставился на него. Он уже шел ко мне. Его
вытаращенные глаза натолкнулись хоть и на безобидный, но непокорный взгляд
маленького мальчика. Я понял, что должен выстоять… И я
выстоял. Он подошел к доске. Встал над головой, буквально испепеляя меня
взглядом. Я тоже смотрел на него. Снизу вверх. Гроссмейстер Суэтин
даже не взглянул на доску. Он злобно уставился мне прямо в глаза. Пусть и
объятый трепетом, я все-таки не отводил взгляд и даже
не моргал…
Я оказался сильнее.
Он отвел глаза и посмотрел на доску, потом с оглушительным стуком сделал ход и
отвернулся. Играющих оставалось уже немного, человек семь. С остальными он
разобрался, всех уничтожил… Поэтому подходил ко мне
чаще. Я же нагло, без стеснения смотрел на него и делал ходы…
И я выиграл.
По шахматным
законам проигравший пожимает руку победителю, это
принятая и цивилизованная форма признания себя побежденным. Хотя «неофициально»
существует и другая, более грубая: проиграв партию,
опрокидываешь собственного короля.
Гроссмейстер Суэтин так и сделал: опрокинул своего короля, точнее с
громким стуком повалил его на доску, и ушел, не пожав мне руку.
Я проводил его
взглядом. Напоследок…
Наверно, это было
самое главное достижение в моей жизни. С тех пор я уже никогда не ощущал
ничего, что хотя бы отдаленно напоминало чувство победы.
И с той девочкой,
постоянно поправлявшей фигуры на шахматной доске, я ни разу больше не играл,
хотя мы и участвовали в одних и тех же турнирах, но, вероятно, такова была воля
судьбы, вернее жеребьевки, что наши с ней пути больше не пересеклись. А ведь
мне так хотелось… Прямо руки чесались… И взгляд был
наготове…
Но светловолосая
девчонка сидела напротив кого-то другого и поправляла другие фигуры. Выводила
из себя других игроков. Хотя, кто знает, может, у нее и не получалось…
Потом какие-то
парни вытащили меня из Дворца шахмат и там же, неподалеку, избили. Так сильно,
как никто и никогда не бил ни до, ни после этого.
Не могу теперь
вспомнить, что было нужно тем парням и чем я им не угодил… Но
с того времени меня преследовало чувство, будто я был наказан за свое
поведение… За то, что нехорошо поступил с гроссмейстером Суэтиным.
С тех пор меня
преследовали неудачи. В одном из турниров среди шестнадцати участников я занял
последнее место, набрав пол-очка. Приходил во Дворец шахмат и проигрывал… Приходил и проигрывал… Яростно боролся, но почему-то
каждый раз проигрывал… А дома скрывал. Я, студент, обманывал отца… Иногда говорил, что сыграл партию вничью или победил. Ведь
именно отец привел меня в шахматный кружок, он очень хотел, чтобы я научился
хорошо играть, и радовался каждому моему маленькому успеху, поэтому мне не
хотелось заставлять его переживать из-за череды моих поражений.
Ту несчастную
половину очка я набрал в партии с индусом. Люди уже смеялись мне в лицо, мол,
этот бедный индус думал, будто ты какой-нибудь крутой игрок, и поэтому
согласился на ничью, а так он бы тебя тоже обыграл…
Я сыграл последнюю
партию и выскочил из зала как ошпаренный, не желая даже смотреть в ту
сторону…
Я возненавидел –
почти возненавидел – шахматы.
Все это было для
меня одним большим провалом: поражения в партиях с девочкой, поправлявшей
фигуры, в игре с незрячими, избиение перед Дворцом
шахмат, половина очка, последнее место и насмешки…
Разве
одна-единственная партия, нагло выигранная мной у гроссмейстера Суэтина, могла хоть как-то компенсировать все эти неудачи?..
Впоследствии я
понял, что шахматы могут обернуться еще более ужасным
провалом. Понял, когда узнал о смерти моего первого тренера – Шота Инцкирвели. В девяностых годах знаменитого воспитателя
чемпионов нашли умершим от голода в мёрзлом доме с разбитыми окнами…
Разбирая с нами
партии и обучая тактике ведения дебюта и разным шахматным трюкам, он иногда
сажал к себе на колени маленькую резвунью Кети Абашидзе. Я смотрел на нее, и
мое внимание рассеивалось, у меня не получалось следовать за мыслью тренера, анализирующего
шахматные позиции.
А если он определял
резвунью Кети мне в соперницы, то, как правило, я проигрывал ей партию… То же самое происходило и потом, когда я играл с
поправлявшей фигуры девочкой.
Однажды я где-то ее
встретил, резвунью Кети Абашидзе. К тому времени я уже отучился и оставил
студенчество позади. Она была все такой же удивительно живой и резвой.
Пригласила меня подняться к ней в гости. Я согласился. Мы выпили чаю, вспомнили
детство, а потом – раз уж взялись вспоминать прошлое! – подсели к шахматной
доске. Неудивительно, что она меня вновь полностью уничтожила, слегка
улыбнулась и, кажется, даже спросила: «Ну что же это такое?.. И почему я у тебя
всегда выигрываю?..»
Так оно и было. И
хотя я вроде бы не был слабым игроком, меня постоянно побеждали. А моих побед
было слишком мало, и от них ничего не осталось, а поражения тяготили, терзали,
меняли, разрывали мое нутро… На фоне всех этих
поражений единственное, что мне оставалось делать, – это рассказывать, как я
обыграл гроссмейстера Суэтина, применив метод
психологического воздействия.
И я рассказывал.
Рассказывал и рассказывал… Без конца. Пытаясь утешить
самого себя… В конце концов эта история наскучила
мне, и я решил написать о ней.
Но перед глазами
все еще стоит Шота Инцкирвели, голодный и
окоченевший, в доме с разбитыми окнами. И представляется мне, что нашли его
сидящим за шахматной доской, с застывшей в воздухе рукой и зажатым в кулаке
ферзем, которого он собирался поставить на f5 или g6, чтобы показать нам красивую комбинацию Михаила Таля
или Роберта Фишера…
И что нашли его
сидящим не в полном одиночестве, а в обнимку с тенью удобно устроившейся у него
на коленях маленькой резвуньи Кети Абашидзе…