Опубликовано в журнале Октябрь, номер 3, 2018
И
только звук остается
Посещение
оперы, как выяснилось, – наивысшая точка путешествия. Пик постижения чужой
реальности. Практически главный трофей, хотя в основном дни путешественника
проходят между точкой А, где еда, и точкой Б, где
музей. Однако музеи и рестораны приедаются в прямом и переносном смысле, а вот
опера – никогда. В Праге и Варшаве, Нью-Йорке и Вене – словом, везде, где нам
удавалось сходить в оперу, мы чувствовали себя заслужившими медаль или даже
орден.
Парижская
опера манила еще и тем, что это роскошное здание, одно из самых красивых в этом
городе, с плафоном, расписанным Марком Шагалом, со скульптурами, внушающими
восторг и трепет. По крайней мере на картинке это
выглядит именно так.
Однако
как только мы с женой переступили порог Парижской оперы, начались странности.
Мало того что публика здесь практически никогда не оставляет верхнюю одежду в
гардеробе, так еще и одета она была как-то очень странно: джинсы, куртки,
кроссовки, какие-то странные балахоны, практически полное отсутствие украшений
и косметики на дамах, полное небрежение внешним видом и оперным шиком.
Где
мы?
Однако
мы были в Гранд-Опера, и это непреложный факт. Антибуржуазный
стандарт, характерный для всех последних лет европейской культуры, наконец захватил и этот, практически последний бастион
прежних культурных стереотипов.
Иным,
чем ожидалось, было и само представление. Вместо традиционных
Верди, Вагнера или Чайковского, Бизе или Масне здесь
давали невероятно радикальную постановку современного финского композитора на
стихи (поэму) Эзры Паунда
«И только звук остается». Два исполнителя – мужчины (одним из них был великий контратенор Филипп Жарусски),
танцовщица из театра но, хор из четырех голосов в оркестровой яме, мистические
тени вместо декорации.
Разговор
японского монаха с духами реки, неба, огня, непрерывное чтение английских
стихов над сценой, изящество и сообразность во всем, полное отсутствие сюжета.
Прекрасно.
Однако
публика была все же в недоумении.
И я
задумался: а почему же все-таки мы так стремимся попасть в оперу? Почему именно
здесь ищем синтез всех впечатлений?
Наверное,
потому, что сюжет в опере всегда предполагает присутствие наивысших, каких-то
нечеловеческих переживаний, музыка оправдывает любой картонный сюжет мощью и
страстью, партер отвечает всему этому блеском бриллиантов и нарядов. Люди, как
в античном театре, независимо от того, трагичен сюжет
или комичен, поднимаются над реальностью на высоту птичьего полета. Это вершина
всего – и ты стоишь на вершине, вернее, сидишь, вжавшись в кресло от переживаний.
Все
это вместе связывают слова.
Несмотря
на то что опера – это прежде всего роскошь, причем
роскошь всего: костюмов и декораций, голосов и тел, оркестра и зала, именно
слова нанизывают все эти элементы на один шампур, на одну золотую нить.
Словесный
ряд, состоящий из условной эпохи и условной страны, из расстановки действующих
лиц, из типического жанра, сюжета, раскладки амплуа, связывает всю эту роскошь
в единое цельное переживание.
Так
должно быть, и так было, но, видимо, время этих могучих оперных слов все-таки
вышло. Мы сидим в опере и ничего не видим. Кармен не умирает, Дон Жуан не
умирает, Ромео и Джульетта не умирают, Манон не умирает,
Виолетта не умирает, Вертер не умирает – таким образом, ничего не происходит,
ничего привычного не случается, время течет без событий, слова не играют свою обычную роль, они что-то означают, но не
хотят производить должного впечатления. Японский монах разговаривает с духом.
Стихи Эзры Паунда – невесомые, текучие,
не образующие никакую драматургию – не могут служить теперь ни шампуром, ни
нитью, ни скелетом для всей этой конструкции. Опера распадается на элементы,
где есть все: голоса, декорации, оркестр, роскошный зал, но нет чего-то
главного: диалога со зрителем. Опера остается одна, наедине сама с собой.
Ну, во
всяком случае так мне показалось.
Маленькое
воскресное приключение
Премьера
этого спектакля в театре «Эрмитаж» (режиссер Михаил Левитин) поразила
прежде всего выбором пьесы. «Выходной день» Валентина Катаева – советский
водевиль тридцатых, тени первых шагов звукового кинематографа (фильм по пьесе
был поставлен еще в сталинскую эпоху), высмеивание советского бюрократа,
обаятельные передовики производства, разоблачение отдельных недостатков на фоне
великих достижений… Уф!
Было
бы понятно, если бы (в духе времени) режиссер превратил катаевский
водевиль в мрачную сатиру на советское безумие и пошлость, но нет…
Теплое,
очень теплое пространство, где царит яркая и веселая жизнь: ковровые дорожки,
снег за стеклянной стеной огромной веранды, кожаный уютный диван, пальмы в
кадках. Дом отдыха. Маленький рай. Некий коридор времени, где движутся странные
тени, застывшие под своими псевдонимами в своем «навсегда».
Агент
по недвижимости («советский чудак»), недотепа и
безумец, пытается поймать в Доме отдыха большого начальника (ампула
«бюрократ»), скользкого типа и невероятного позера, чтобы подписать у него
бумагу на получение необходимых материалов на складе (цель-то, конечно, самая
благородная – открыть детский сад к назначенному сроку); чтобы попасть в этот
самый маленький рай, он обманывает администрацию и выдает себя за мужа знаменитой
трактористки, передовика производства, прославленной девушки (амплуа «юность Страны
Советов»)… И так далее.
Жена
профессора пытается крутить роман с большим начальником, приезжает муж знатной
трактористки, потом появляется профессор, все запутывается, все
переворачивается вверх дном, все бегают, все кричат, никто ничего не понимает.
Это
на самом деле довольно смешной текст («Вы знаете, – сказал мне Левитин, – что
эта пьеса шла в театре на Шанз-Элизе в Париже пятьсот
раз! В шестидесятые
годы. В шестидесятые!»), публика радостно хохочет, узнавая до
боли знакомую советскую классическую интонацию беззаботности, но дело даже не в
этом, поражает то, что ведь эти слова сейчас ровным счетом ничего не означают!
А
вернее, их значение окончательно умерло, но оказалось непостижимым образом
воскрешено, радостно хохочущая публика просто не понимает, о чем говорят эти
люди, что значат эти самые «путевки», «накладные», «социалистические
обязательства», «Севморпуть», и так далее, и так
далее. Между тем, спектакль идет с большим успехом, и это означает только одно:
Катаев угадал самое главное – как и тогда, в тридцатые и потом в пятидесятые, когда
появился фильм «Безумный день» по этой пьесе, люди страшно хотят спрятаться от
большой истории в какую-то нишу, уютную пещеру, запереть за собой дверь, не
дать катастрофе пройти по их следу, закрыться на ключ от реальности.
Трудно
избавиться от ощущения, что всем этим людям, катаевским
персонажам, вот уже завтра, может быть, послезавтра предстоит пойти на расстрел
и на войну, стать доносчиками и врагами народа, умереть в лагере или под
бомбежкой.
Но
пока они веселятся!
Хочу
здесь признаться в своей любви к левитинским актерам.
Театр переживал худшие и лучшие времена, нес невосполнимые потери, дрейфовал
сквозь эпохи, подвергался атакам, вставал на ремонт и переезжал, а актеры продолжали
расти и расти.
Эстетика
драматической клоунады, которую так долго пестовал художественный руководитель,
сейчас – в эти не самые лучшие для театра времена – наконец достигла расцвета.
Именно
это – кривляние над пропастью, буффонада над горем,
безумие перед расстрелом – довольно ярко ощущается во всех последних премьерах.
Но у
меня опять возникает вопрос – а что же все-таки слова? Неужели они не важны?
Неужели и сталинский водевиль, темами которого становятся «бюрократические проволочки»
«канцелярская волокита» – главные мишени официозной сатиры тридцатых, неужели
напыщенная и смешная романтика, так безыскусно явленная в этом словесном ряде, и
сегодня может быть на сцене, как будто и не умирала?
Оказывается,
да. Страх перед историей или ее отторжение человеком, попытка само-забвения – всё это лучше всего разыгрывается в нелепых
комических положениях, где речь идет вроде бы совсем о
другом.
Саундтрек
и Гипнос
Наконец,
мне захотелось посмотреть те спектакли, где слов попросту нет вообще. Где не из
чего делать выводы и не над чем думать (если говорить о словах).
Такие
спектакли нашлись не сразу, но они нашлись.
Прежде
всего, это «Саундтрек», спектакль группы выпускников РАТИ, поставленный на
сцене Дома актера – музыкальная буффонада, клоунада, ревю, называйте
как хотите, где молодые актеры играют популярные мелодии (классические и
эстрадные) на расческах, банках, склянках, вилках, ложках, ножах, тарелках,
стульях, на чем угодно, только не на музыкальных инструментах, играют блестяще,
виртуозно, зажигательно, но дело опять же не в этом. Им удается создать жизнь,
отношения, типы, характеры, романы, связи, нелепые положения, трагические и
трагикомические истории без всяких слов, только при помощи жестов и извлечения
звуков.
Наверное,
каждую из сыгранных ими историй можно описать в виде синопсиса, литературно, но в этом случае она будет
лишена главного – своего обаяния, интонации, своих главных героев. Они
существуют на сцене только при одном условии – у них нет слов. У них не может
быть слов.
Мир
устал от слов. И это большая, общемировая проблема. Никакие толстые романы,
пользующиеся огромным успехом у нас и на Западе, никакие прекрасные сериалы,
где неожиданный сюжет движется по воле огромных массивов сценарного текста,
никакие мегатонны информации, которые обрушивают на человека сегодняшние «машины
правды», – ничего не помогает. Усталость от приевшихся архетипов, сюжетов,
ролей настолько велика, что мир волей-неволей пытается обойтись без слов. Театр
четко фиксирует эту реальность, всячески обходя привычные слова и
драматургические правила. Он идет мимо слов, сквозь слова, без слов, разрушая
словесную ткань безжалостным режиссерским жестом.
«Гипнос»,
еще один спектакль студентов РАТИ (он идет в театре «Практика»), пытается
говорить со зрителем, минуя драматургию и слова. Здесь есть всё: имитация
смерти, разрушение телесной оболочки, погружение в вещество, грязь, хаос,
возникающий ниоткуда свет… нет только слов. Невероятно изысканные пластические
приемы, бесконечно длящаяся игра с предметами и вещами – всё, кроме слов.
Это
очень красиво и загадочно, блестяще, неописуемо, и, пожалуй, после всего уже не
хочется спрашивать – о чем это?
Да, в
общем, обо всем.
Обо
всех переживаниях сразу.
Обо
всех понятиях и смыслах сразу.
Это
какой-то новый театр, где люди двигаются, переодеваются, скользят, испаряются,
возникают вновь, но никогда ничего не говорят – обет молчания, заклинание,
ритуал.
Пожалуй,
это действительно похоже на ритуал – так масоны в позапрошлом веке гипнотизировали
вновь прибывших мощью и символикой церемонии, так пели хором коммунары двадцатых,
пытаясь пением разбудить силы нового мира, так жрецы античных храмов разгоняли
тучи на небе силой жеста. Это невозможно, но это всегда манит и притягивает
творческого человека как возможность.
Не
знаю, советую ли я смотреть всё («Саундтрек», безусловно, советую), но пройти
мимо этого театра трудно. Он наступает со всех сторон.