Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2018
Тимур Валитов родился в Нижнем Новгороде в 1991 году. Получил высшее юридическое образование, писал статьи и эссе на юридические темы. Финалист премии «Лицей» (2017). Живет в Москве.
КОВЧЕГ
Мы, скворцы, дождя не любим. Порода наша всякий раз перед дождем собирается стаей – и давай орать. Про скворцов говорят, дескать, с гигиеной не дружат: что ни дождь, непременно протест. А только вранье это. Любой уважающий себя скворец умывается дважды в день, и дождь ему – как покойному калоши. В смысле ни к чему.
Началось, как полагается, с Ласточки. Встретил ее в пролеске: не может, бедняжка, взлететь.
– Все с тобой ясно, – говорю ей в шутку, – быть дождю.
А она в ответ:
– Три дня уже ползаю – не птица, а пресмыкающееся, – и добавляет: – Затопит нас, батенька.
Я слушать не стал: три дня – никакой не срок. Отец мой, помню, неделями не летал: то перепьет, то экология дурная. Если бы от каждой его немочи дождило, стал бы скворец водоплавающей птицей.
Наутро выяснилось: Ласточка не врала. Глянул в окно, а там, что говорится, разверзлись хляби небесные: наверху – одна большая туча, внизу – одна большая лужа. Между ними сплошняком вода, не сразу поймешь, откуда и куда льется – сверху вниз или снизу вверх. Мимо, радостный, летит Воробей.
– Чему, – спрашиваю, – радуешься?
Воробей отвечает:
– Ты бы пропылился с мое – не так бы обрадовался. Кто, – спрашивает, – придумал, что воробьям перед дождем необходимо изгваздаться от клюва и до хвоста? Я три, выпь его, дня просидел в пылище – на мне такая микрофауна расцвела!
В общем, решил отсидеться дома. Открыл банку жужелиц, закусил сушеной сливой. К обеду продрог, сварил компот из кузнечиков, потом устроил тихий час. Вечером проснулся, а дождь только сильнее стал. Смотрю: у дупла моего Воробей. Прячется под лист, весь – одна большая скорбь воробьиного народа.
– Чего, – спрашиваю, – печалишься?
Воробей отвечает:
– Твою бы халупу смыло – не так бы печалился.
И кто, скажите-ка на милость, решил, будто Воробей – птица умная?
Опечалиться мне все же пришлось: следующим утром встал с постели прямиком в лужу. В окне – все тот же дождь, в клюве – сопли. Сумел спасти какие-то семечки, допил компот и объявил эвакуацию. Пришел к Зяблику – этот вечно вьется на самой верхотуре, – попросился пожить. Зяблик пустил.
– Заходи, – говорит, – только все это до поры до времени: если будет так лить, все утопнем.
А лить меньше не стало. Иногда будто стихнет: затопленыши начнут робко праздновать, пока их не разольет по разным углам. Скоро привыкли, что после каждого просвета дождит с новой силой. Тем, до кого вода не добралась, непогода устроила ветер. Так, на пятый день просыпаемся мы с Зябликом, а полдома как не бывало: ночью повалило две стены, сдуло крышу. Но нам, птицам, грех жаловаться: мы-то в первые дни компоты варили, а зверье, почитай, сразу без пожитков осталось. Все, сколько их в лесу, берлоги и норы смыло в реку – плавают теперь наши кушетки с табуретками по океану. В беличьем дупле поселилась целым косяком корюшка, а землянику пожрал неведомый рачок. Рассказывали еще про кита в бывшем пролеске, но это, скорей, от отчаяния.
Спустя неделю дождей прилетает к нам Голубь.
– Спасены, – говорит. – Бобер строит судно – поплывем в засушливые страны.
Мы с Зябликом скорее смотреть. И правда: стоит на опушке каркас, повсюду опилки, Бобер чертит циркулем.
– Что, – спрашиваю, – судно будет?
Бобер отвечает:
– Судно, дружище, под зад подкладывают, а я Ковчег строю.
– Строй, – говорю, – что хочешь, только нас с Зябликом в засушливых странах ждут.
– А это, – отвечает Бобер, – исключено: Ковчег – дело тонкое, тут каждой твари по паре нужно.
Помолчали, потом Зяблик из своего угла:
– Вот зараза! Всю жизнь с ней мучился, а как развод дала – пригодилась.
А мне и пожаловаться не на кого: сколько себя помню, махровый холостяк.
Так мы улетели восвояси, а к опушке, смотрим, плывут парочки – аж тошно. Всю зиму Волк в кобеля играл: ходил от жены по лисичкам; Волчиха, не будь дурой, пошла к лосям и супругу как следует рогов понаставила. А теперь гр под ручку – прямо два неразлучника. А рядом, гляньте, Медведь с Медведкой – почти что ласточка с Дюймовочкой. Бобер – он ведь ремесленник, Линнея не читал, может, и спросит, отчего мадам кавалеру с мизинец, а ему в ответ: сердцу не прикажешь. Так и окажутся Медведь с Медведкой в засушливых странах, покуда мы с Зябликом будем лужу сторожить.
А Зяблик – этот особенно расстроился.
– Я, – говорит, – зимую у матери, это два часа лету. Мне с моей ленью в жизни на югах не побывать.
– Тебе, – отвечаю, – проще. Скажи своей, дескать, одумался, расписались наново – и вояж-вояж!
– А ты? – спрашивает Зяблик.
– А я, – говорю, – с принципами: обязательств не приемлю, лучше уж ко дну.
На следующий день отправил Зяблика к бывшей. Через час возвращается ни с чем, говорит:
– Она про Ковчег позавчера узнала – сразу съехалась с Тетеревом.
– Вот он, – отвечаю, – тетерев. – А сам думаю: нынче и зайцы при билетах, а нам, братец Зяблик, в самую пору безбилетниками ехать.
Стали мы за стройкой наблюдать: Бобер уже мачты ставит, пассажиры жмутся по каютам, претендентов в безбилетники – тьма.
– Вы, – говорит Бобер, – не унывайте: я разок за так сплаваю, а потом пароходство будем организовывать, всех на юга перевезем.
В общем, плюнули мы с Зябликом: было дело, по молодости ночевали, где сон застанет. Неужели без крыши не проживем?
А с Ковчегом глупость вышла: как отплыли, так дождь и кончился. На следующий же день сели на мель – домой возвращались пешком и по шею в грязи. Мы их встречали довольные и сытые: как вода схлынула, обнаружили целое дупло корюшки. Нажарили с желудями – так и отметили.
ЖИРАФА
Вы же знаете нашего Выдру: этот на выдумки горазд. Говорят, у него родня за полярным кругом, но верится с трудом. Наш Выдра холодов не терпит: стрижи только надумают на юг, а у него уже чемодан собран. «Бывайте!» – кричит и тут же в воду: плывет, пока не увидит по берегам мангровые заросли. Возвращается с небылицами.
– В Бразилии, – говорит, – орех величиной с зайца, а египтянами правит корова.
Мы коров, разумеется, не видели, но хорошо знаем лосей – чем лось не корова? Если где-то сегодня и почитают лося, то это безнадежная нация. А лосиное молоко? Его же в рот не возьмешь! Впрочем, история не об этом.
Выдра нынче вернулся по-тихому. Мы, конечно, перепугались. Одни говорили: «Заболел». Другие: «Прогорел». Бабушка Куница решительно заявила: «Состарился».
Объявили мальчишник в пролеске: дескать, встретим Выдру как полагается. К шести собрались: горячее стынет, в рюмках пересохло – Выдры нет. Отправились к реке. Смотрим: там, где вчера ютилась домушка, теперь хорома с полрусла. Выдра сидит на берегу, уставший, но довольный. Мы давай с расспросами, а он:
– Тише, братцы, жена в доме спит.
Мы, само собой, еще громче.
– Показывай, – говорим, – жену!
– Вот еще, – отвечает Выдра, – мне и солнце неплохо светит: свечку держать никого не прошу.
И больше ни слова. Мы, невеселые, восвояси.
А назавтра в лесу все почки повяли от шепота. Одни говорили: «Страшная – вот и прячет». Другие: «С норовом – вот и боится». Бабушка Куница решительно заявила: «Старая – вот и стыдно».
К вечеру пришел с реки Енот.
– Дайте, – просит с порога, – горло прополоскать. – Закусить отказался, а на третьей рюмке говорит: – Вот он дурень! Признался, что привез жирафу.
Что тут началось: вот бы одним глазком, хоть бы на секундочку. Мне-то, конечно, что корова, что жирафа – всё одно. А народу жизни не стало: подавай им экзотику. Отправили к Выдре переговорщиков:
– Разреши, любезный.
А любезный в ответ:
– Коли так – приходите с подарками.
Обрадовались всем лесом, лапы навострили. Начали решать, кому первым смотреть, придумали жребий, потом список по алфавиту. В последний момент задумались, чего дарить.
– Жирафа – животное травоядное, – припомнила бабушка Куница.
Ну травы-то у нас полон лес – нарвали сныти, пошли к реке с букетами. Выдра смеется:
– Мало ли что Куница сказала, а моя Жирафа рыбу ест.
Куницу, само собой, больше не слушали, только делу это не помогло. Снова отправили переговорщиков – в этот раз к Еноту и с пол-литрой. Пол-литры оказалось мало, за добавкой возвращались трижды. Зато к утру раздали каждому по рыбине – и снова к реке.
Выдра поставил для подарков таз, велел встать очередью и показал на глазок в стене. Каждому, говорит, по минуте. На радостях простили бабушку Куницу, отправили смотреть первой. Прошла минута, Куница вернулась.
– Ну как? – спрашивают.
Куница отвечает:
– Темно.
Еще бы крота, бестолочи, отправили.
Послали Енота, потом Свинью. Енот говорит:
– Мутно.
Свинья:
– Грязно.
В общем, с экзотикой не везло. Стали на меня показывать.
– Пусть Скворец глянет, скворец – птица зоркая.
Скворец, хотел я возразить, птица с астигматизмом, но сдержался: можно и взглянуть, коли просят. Подлетел к глазку, смотрю, а там (Америки не открою) темно, мутно и грязно.
Тут замахал мне Выдра: минута кончилась. Вернулся к нашим, там уже готовится к экзотике Голубь.
– Ну, – гулюкает, – рассказывай!
А я как-то смутился: до меня все эпитеты расхватали.
– Ну! – не унимается Голубь.
Делать нечего, отвечаю:
– Здорово.
Голубь разом вдохновился, полетел, а меня обступили.
– Давай, – кричат, – в подробностях.
– Здорово, – повторяю, – попросту здорово.
– Красивая она? – спрашивают. – Молодая? Страстная?
– Она, – говорю, – такая, ну такая, такая, значит, крупная. – А про себя думаю: чего несу?
Когда возвратился Голубь, вся очередь уже знала, что Жирафа в теле. Голубь выглядел подавленным, вдохновение его куда-то подевалось.
– Она, знаете ли, печальная, – прогулюкал он, припертый к реке.
Все тут же заахали:
– Ах ты, смотри какая, крупная и печальная, ну до чего интересно!
Я же, пока допрашивали Голубя, задал бочком к лесу.
Наутро только и разговоров, что о Жирафе. Она, дескать, и крупная, и томная, и сизая в полоску. Нашлись, правда, и те, кому Жирафа показалась миниатюрной хохотушкой с сиреневым крапом. А кто-то вовсе заявил, мол, жирафой там и не пахнет: натуральная ослица. Кому-то почудились два крыла, кто-то разглядел третью пару ног и вымя. После завтрака снова выстроились у реки в очередь. Выдра выставил бочки, сказал, будет рыбу закатывать: Жирафа за ночь подсела на соленое.
Тем же вечером пошли к Еноту просить еще рыбы.
– В наших краях, – отвечал Енот, – теперь рыба не водится: всю переловили.
А споры все громче, даже мне поверилось, что в глазке что-то печально-крупное. Одни твердили: «Мышцатая у нас Жирафа». Другие: «Жирафа наша – тростиночка». Бабушка Куница с прежней решительностью заявляла: «Жирафа худая в плечах, а зад у ней перекормлен».
На одном углу восхищались Жирафой утонченной, на другом ее поносили: дескать, воистину животное! Жирафа получалась одновременно бойкой и вялой, запущенной и холеной; говорила она искренне – и тут же завиралась, соблюдала приличия – и вдруг вела себя возмутительно.
Так бы мы и спятили, если бы на третий день не проснулся Медведь. Мы ему, само собой, всю подноготную: Жирафа то, Жирафа се. А он ревет:
– Никакая самка не сумеет быть такой непоследовательной, даже если она жирафа.
Повели Медведя к реке. Выдра сидит на берегу, сушит рыбу на солнышке, говорит:
– Мне, братцы, пожалуй, хватит, да и жена подустала.
– Вот я, – рычит Медведь, – на нее, такую крупную и печальную, взгляну – и пущай отдыхает.
Выдра давай протестовать, а Медведь шагнул через него к хороме и пристроился к глазку. Через минуту говорит:
– Темно.
Еще через минуту:
– Мутно.
До «грязно» не досмотрел, разозлился, как дал с размаху по крыше! Хорома пополам – и поехала вниз по реке; к берегу прибило табуреты, буфеты, бочки с рыбой – никакой тебе жирафы.
Уставились все на Выдру: тот как-то сморщился, разом высох.
– Горе, – говорит, – братцы.
– Конечно, – соглашаюсь я, – ты нынче битый будешь, неужели не горе.
– Вы сперва послушайте, – говорит Выдра. – От меня же утром жена ушла.
– Которая, – спрашиваем, – печальная или крупная?
– Вам всё шутки, – отвечает Выдра, – а мне жить не хочется.
Тут он зарыдал. Мы, конечно, терпели с минуту, а потом давай его утешать.
– Вернется, – говорим, – куда денется.
А Выдра сквозь слезы:
– Не вернется, знаю я ее – не женщина, а чугун.
– Вовсе не чугун она, а мямля, – начал Енот, но кто-то вовремя дал ему в бок: дескать, помалкивай.
Медведь полез в воду, отыскал у запруды какие-то прутья, сучья, сложил их на берегу.
– Вот, – говорит Выдре, – твоя хорома, поставь как было. И чтоб без обид.
Вытерли Выдре слезы, помянули Жирафу и отправились в лес, каждый по-своему тоскуя.
Только спряталась река за деревья, Медведь тяжело вздохнул.
– Вот я, – говорит, – болван: такую женщину проспать.