(Ксения Букша. Открывается внутрь)
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2018
КСЕНИЯ БУКША. ОТКРЫВАЕТСЯ ВНУТРЬ. – М.: АСТ, 2018.
Я думаю, что
одна из задач литературы – научиться отказываться от возбуждения в читателях
простых, автоматически возникающих чувств и идей. Перестать добавлять в
литературу глутамат натрия.
И. Кочергин[1]
В «Новой Юности» Елена Погорелая
размышляет о магистральном сюжете современной литературы, который мог бы стать
«точкой сборки личности и культуры». И приходит к выводу, что «общая точка
отсчета для нашего времени… связана с “детской” темой»[2].
Да, многие современные романы погружены
в детство: «F 20» А.
Козловой, «Убить Бобрыкина» А. Николаенко, «Петровы в гриппе и вокруг него» А.
Сальникова, «Доктор Х и его дети» М. Ануфриевой, «Принц инкогнито» А. Понизовского. Но и сам жанр романа предполагает обращение к
детству. Поэтому более значимым в контексте болевого сюжета детства Е. Погорелая называет сборник рассказов К. Букши
«Открывается внутрь».
На первый взгляд, в книге Букши, действительно, все крутится вокруг темы детей:
одинокие дети, брошенные взрослыми, и одинокие взрослые, оставшиеся детьми. Но
в то же время все крутится и вокруг темы родителей: конфликт отцов и детей в
современной интерпретации – это психологическая беспомощность, неспособность
вырасти из собственной боли. Также важна проблема самоопределения личности,
внутрь которой ведут не только сюжеты, но и говорящие заголовки: «ключ внутри»,
«открывается внутрь».
Свой собственный вихрь запускает
сумасшествие. И смерть. В паре с жизнью, воспринимаемой как проблема.
В общем, все крутится вокруг всего. Но в
основном плохое вокруг плохого. Это круг невыносимого
бытия, юдоль скорби, где боль и обида перетекают от взрослых к детям и все
новым детям. Маршрутка № 306 ездит от конечной до
конечной, по кругу. Эта маршрутка удобна всем героям сборника, вероятно, все
они даже встречаются в ней. Но она становится и знаком их разобщенности: каждый
спешит по маршруту привычных дел и не замечает других. Маршрутка № 306 – символ
единства экзистенции и дискретности социума. Конечны
жизни, но бесконечно длящееся страдание. Кто-то выскакивает из маршрутки,
полный надежд и сил, кто-то выпадает, разбив о подножку всю нижнюю челюсть. И
такими же повседневными, как привычный маршрут № 306, становятся для нас вещи
отвратительные: отчим забил маму Матюши в ванной. Все вокруг в крови, а хозяйку
беспокоит красный тазик. Воспитатель детдома насилует девочек, а воспитки скармливают им с чаем мифепристон.
В отзывах пишут: «чернуха». Да нет уже.
Чернуха – это было в девяностые, ради эпатажа, в новинку. А теперь в сериалах,
новостях, сплетнях – просто обстоятельства. Тем и страшит маршрутка №
306 – покорностью обстоятельствам, привычкой к страданию, которое мы перестали
замечать. И тогда Букша делает то же, что Толстой в
«Севастопольских рассказах»: останавливает привычный ход вещей, оборачивается к
ним лицом и говорит: это противоестественно, это противоречит человеческой
природе.
Но говорит не по-толстовски,
а на языке сегодняшнего дня: языке чувства, жеста, детали. Алиса, ожидая
племянницу из бассейна, рисует тех, о ком судачат
сидящие рядом женщины. Но если для них живые люди не отличаются от картинок в
телевизоре, то Алиса, рисуя, замечает морщины, вытянутую шею, потрепанную
куртку – и через детали видит судьбу:
«Вот она стоит перед тренером на
цыпочках, худощавая, с пакетом, в элегантном потрепанном пиджаке, в клетчатой
юбке и перекрученных колготках (я рисую), с длинной шеей, с длинным носом, с
прекрасными блестящими глазами, со взбитым над головой
облаком легких волос… измученная уборщица лет сорока с высшим музыкальным
образованием. …Эта тетенька воспитывает Алешу одна, и она его буквально
боготворит. Она считает Алешу жутко талантливым, даже гениальным. Может, так
оно и есть, но мне было ужасно грустно ее слушать».
Видеть больше обыденного несложно: надо
просто внимательнее смотреть. Как Алиса на мальчика в драной
куртке, которого после занятий никто никогда не встречает. Другие
мальчишки сторонятся его, не принимают в стайку: их пугает его терпеливое горе
и нищета. Алиса же смотрит изнутри, сердцем, как мама, чувствует и его неумение
скрыть обиду и одиночество, и его стыдную от этого «прозрачность»: «Я каждую пятницу
все жду, когда выйдет этот мальчик. Я каждый раз думаю, что, может быть, на
этот раз за ним уже кто-нибудь пришел, или что вот выйдет он в компании своих
приятелей, смеясь, или что хотя бы… наденет какую-нибудь другую куртку. Но нет,
все каждый раз так же».
А остальные мамы и бабушки, которые
только по названию мамы и бабушки, судачат:
«– А это правда, что у него мать убили?
Мамаша-собеседница несколько раз
покивала. Меня они не замечали.
– Отчим, говорят. С приятелем.
Забил насмерть в ванной. Пьяная драка. Ну, там и мать была такая, что
неудивительно.
– А-а, – покивала бабушка.
Обе оживленно помолчали. Печальный факт
явно будоражил их воображение».
Вот так.
Никакого злодейства. Можно спокойно
ехать в маршрутке № 306 мимо чужой боли и чужой беды. И сетовать на
несовершенство мироздания, обсуждая новости о катастрофах.
Неплохие мы люди, в общем. Просто
невнимательные.
Чтобы разбить привычное невнимание, Букша использует приемы интермедиальности,
скрещивая слово с живописью и музыкой. И сквозь наши блокирующие тревогу
обывательские фильтры-жабры вдруг врывается поток неожиданно резкой чужой боли:
Анжелика, девочка из детдома, любит, фу, попсу. И
требует песню, которую крутят в торговом центре: «за-айцы,
тре-енер, тру-ру-ру-у…» Опять
фу, да? Но этой «песней» оказывается ария из кантаты Баха № 21. И музыка многое
добавляет к содержанию книги. А слова, если что, там такие: Seufzer, Tränen…:
«Воздыханья, слезы, нужда и печаль, смущенье и тоска, страх и смерть гнетут мое
стесненное сердце; вкушаю я горе и скорбь…»
Тут ведь какое дело. Если есть льдинка в
глазах (а она есть), если вросли в мозг фильтры себялюбия и эгоизма (а они
вросли), то человек не посмотрит на человека, родитель на ребенка со вниманием.
Не позволит распуститься чужой судьбе. «Рита мечтает переплыть Гибралтар. А
брат с женой все время обсуждают, не пора ли Рите закончить спортивную карьеру.
Потому что надо английский и математику, надо в хорошую школу поступать, а
плавание – это что? И меня это очень печалит, ведь плавать Рита любит, а
английский – нет. А к математике равнодушна, хотя у нее пятерка. Но у меня нет
права голоса. Родители Риту очень любят и знают, как ей лучше».
По всей книге раскиданы свернутые в
кулачок, смятые судьбы. Нераспустившиеся цветы, ставшие каперсами в обществе
потребления.
Истории детей-сирот из первой части
книги «разгадываются» в историях их родителей из второй, и оказывается, что
родители тоже – брошенные дети. Это напоминает бергсоновский
поток. Невозможно остановить жизнь, как нельзя раз и навсегда решить, кто
виноват и что делать.
Жанр книги – зияние, переходная форма
между сборником новелл и романом. Роман в становлении, текучий, как сама жизнь.
Каждый персонаж обоснован социально и психологически, но главного героя нет. И
не надо. Герой конечен, а «Открывается внутрь» бесконечно.
Композиция книги фрагментарна, но
недостающие элементы не опущены, а просто не сразу известны (как бывает и в
жизни). Постепенно они встраиваются в сюжет, как детали мозаики, которые
находишь по ходу игры. Все новеллы заканчиваются вне своих рамок, в
какой-нибудь следующей новелле, становясь отголоском уже новой истории и
сплетая разрозненные фрагменты бытия в целостную панораму современности: судьбы
всех героев связаны временем (2010-е годы), местом (Россия, Питер),
динамично-мозаичной композицией и образом движущейся по кругу маршрутки, что
рождает социально-экзистенциальную полифонию.
Новеллы объединены в последовательно
перетекающие друг в друга тематические блоки: сиротство (№№ 1–6); сумасшествие
(№№ 6–9); самоопределение, поиск себя, своего имени и судьбы (№№ 9–13); смерть
(№№ 13–17). Последняя новелла (18), написанная от первого лица, стоит
особняком, и в ней встречаются все противоречия: смерть и жизнь, сумасшествие и
любовь, отвращение и принятие, избегание и ответственность.
Общий сюжет книги – метаистория
человеческой жизни, исполненная от лица разных героев в технике verbatim. Начинается она в детстве (новеллы №№
1–5), разворачивается в юности (№№ 6, 7, 10, 13), зрелости (№№ 9, 11, 12, 14,
15) и заканчивается старостью (№№ 16–18). Начало и конец ее четко соответствуют
детству и старости, а вот в середине юность и зрелость иногда смешаны, потому
что выбор мировоззренческой модели – инфантильная «юность» или ответственная
«взрослость» – личное дело каждого. Символическим мотивом, высвечивающим реперные точки выбора, становится мотив солнца. В первом
блоке (истории о сиротстве) солнца нет. Упоминается только слово: «козырек,
который против солнца». Впервые солнце вспыхивает, когда Алиса преодолевает
недоверие к людям и зависимость от их оценок:
«Едет ли Алиса со скоростью потока? Не
перестраивается ли неожиданно, создавая аварийные ситуации? Какой инструктор
был прав – панический или пофигистический? Одобряют
ли Алисин стиль вождения отец и брат? Полна ли она ответственности перед
обществом и потомством? В здравом ли она уме и удерживается
ли где бы то ни было, что принимает и кому давала, кто сидит с ней
рядом, спит ли Костик на заднем сиденье?
…Все это останется неизвестным. Потому
что до всего этого – кому бы то ни было – больше не должно быть ровным счетом
никакого дела. И солнце вспыхивает в окнах высоких домов».
Но одним озарением, одним моментом
триумфа жизнь не определяется. А солнце продолжает сверкать и жарить. Укрыться
от его сияния хочет юноша, потерявший возлюбленную. Зной мучит мужчину,
прожившего жизнь с нелюбимой женой. Герои все чаще призывают тьму, им нужно
спрятаться от солнца, от вызовов жизни – и тьма приходит как сумасшествие, как
смерть. Ускользая в нее, герои опять оставляют детей в мире без солнца. Каждая
новелла – история смерти: или физической, или моральной. И выхода из этого
круга страданий, кажется, нет.
Некоторые герои, желая повторить миг
триумфального единения с собой, играют со смертью. В современном мире
заигрывание со смертью принимает разные формы: алкоголь, наркотики. У героя
новеллы «Я – Максим» оно превращается в «успей перебежать рельсы за секунду до». Но адреналиновая зависимость нарастает крещендо и еще
быстрее, чем маршрут № 306, достигает конечной.
Выход не в этом. Да, что удивительно,
книга К. Букши подводит читателя не к ставшей
привычной надписи «выхода нет», а к дверям, которые все же открываются… внутрь.
Такие двери есть почти в каждой новелле.
И в истории № 18, «Конечная», автор подводит нас к ним вплотную:
«Жар проходит, остается кромешный мрак
вокруг и невыносимая тяжесть, от которой ломит грудь. Я бросила его, оставила
одного. Я побоялась, что заражусь от него этим. Я его не любила, а он умер. Я
оставила его одного умирать. И если можно что-нибудь исправить, я прошу об этой
возможности, я сделаю для этого все».
Нравственный рисунок книги – тонкая сеть
милосердия, накинутая на бездну отчаяния. Милосердие начинается с преодоления
невнимания, попытке задержаться в осознанности и почувствовать того, кто рядом.
«Глядя на ее слезы, начинает плакать и
Женя. Она просит у Регины прощения. Но Женя плачет не о себе – она только
сочувствует Регине».
Эмпатия – женский
вариант милосердия. Есть детский – поделиться конфетой. И мужской – совершить
поступок. Стать счастливым, говорит Букша, одному не
получится. Только взявшись за руки, как смешные чувачки
в центральной новелле сборника.
Так адреналинщик
Максим, совсем уже было проигравший игру со смертью, спасает человека. И
вырывается из удавкой
стягивающего существования, сосредоточенного на себе самом:
«а дядька чешет себе ТУДА и не слышит ниче не видит
и я стоял далеко
и я такой КАК
ЛОМАНУЛСЯ
тыдыщ!! – грохот
звон я ничего не понимаю что происходит
мы лежим дядька
стонет подо мной вяло шевелит щупальцами я вызываю скорую
ничего не понимаю
холод
мы короче… нас не достало
электричка проехала
и все, и больше с тех пор я…
Мне это уже не нужно
Мне хочется
велик себе купить нормальный
Я хочу трюковый велик
Я хочу ребенка, трех мальчиков…
я все хочу
я не знаю, кто этот дядька может он тоже
а я знаю кто я
я – Максим».
«Кто я?» – главный вопрос книги. Но
ответ для каждого свой. И с каждым героем меняется язык книги. «Открывается
внутрь» – стилистический театр verbatim, где важно не
описать, а отыграть персонажа в индивидуальной манере речи, выборе лексики,
настроении. Текст словно рождается изнутри героя. Их монологи разные: от лирических, на пике самовыговаривания,
когда человек впервые вглядывается в образ собственной души, до повседневных,
где за равнодушием бездна отчаяния. Всех своих героев автор выслушивает
без осуждения. Благодаря такому доверию и рождается речь Изнутри.
Здесь первая конечная. На этом рецензию
можно закончить. Но книга не отпустит. Чем больше проходит времени, тем устойчивее
чувство, что есть в ней еще что-то, какой-то черт, которого сложно ухватить за
хвост. И начинаешь думать: а почему в книге нет благополучных людей? Почему все
страшно напряжены, тревожны, постоянно борются со страхом, а за любым поворотом
ожидают беду?
И понимаешь, что названные выше мотивы –
про путь к себе, про помощь ближнему – всего лишь пара-тройка светляков во тьме
невежественности и страданий. Накинутая на эту дурно пахнущую бездну ажурная
сеточка рукопожатий никого ни от чего не спасет. А зло повсеместно и
беспощадно, и смысл его в том, чтобы просто быть.
Объективизация зла, чары тревоги и
отчаяния, мешающие видеть проблему ясно, есть в каждой новелле. За дверью
каждого счастливого человека, говорил Чехов… А если
вокруг все настолько на нервах, что постоянно видят за собственной дверью не
человека с молоточком, а маньяка с бензопилой? Что это тогда и как называется?
А называется это тревожностью «жертвы»,
которая подсознательно ожидает беды, травмы, урона и не может принять жизнь
из-за бесконечного ужаса смерти. «Заглушить» тревогу жертва пытается или
саморазрушением, или смещением переживания на других. Человек – существо
социальное. И хочет быть социально «хорошим». А у «жертвы» в душе ад.
Сострадательность и помощь – попытка его компенсировать. Но такая помощь
небескорыстна, «жертва» словно задабривает мир в ожидании, что когда-то он
станет добрее и к ней. Жалея других, ждет жалости к себе. Человечки, взявшиеся
за руки, свели с ума мальчика, который шагнул с крыши.
Потому что воронка жалости ненасытима. Даже если назначить себя «самым несчастным»,
раскрутить на сострадание весь мир, все равно будет мало. Человек тревоги,
человек, носящий ад внутри, поглощая жалость, не станет счастливее, не
излечится чужим милосердием. Потому что мир в глазах смотрящего. И
гармонизировать его можно только изнутри – приращением опыта, воспитанием
осознанности, мужеством не раниться каждый раз заново привычными страхами.
В названии книги ведь тоже смещение:
открывается внутрь – это если движение снаружи. Когда кто-то пришел и
открыл дверь в тебя. Если идешь сам, то движение изнутри.
Понявшая, что неродная, дочь стремится выведать свое настоящее имя у приемной
матери. Максим берет себе чужое имя. Не поиск истинного имени (= я), а
смещение, уход от себя. Ожидание, что кто-то придет и спасет. Кто-то, но не ты,
откроет дверь в твое одиночество.
От этого смещения гаснут нравственные
ориентиры книги, шатаются художественные конструкты, осколками ранят образы.
Как тяжеленное колесо тревоги и боли, книга перемалывает судьбы в тьму хаоса и разрушения.
Регина живет с любящим мужем, имеет
любимую работу, но не имеет детей. У нее подозревают рак. Возвращаясь
домой с результатами анализов, Регина рыдает. Не потому, что диагноз
подтвердился, а потому, что столько молодых, кто болен, а она, немолодая и
бездетная, оказалась здорова. «За что вот: мне повезло, а им нет? За что?
<…> Сеня, у меня нет детей, зачем мне жить. Сеня, я хочу сдохнуть, а у меня никакой опухоли, никакой аневризмы…»
Стресс, да. И до глубины всего человеческого жалко тех, кто страдает. Но
обесценивание собственной жизни, швыряние ее в лицо Богу, неуважение к
судьбам других и своей…
Обвинение мира в глобальной
«несправедливости» – тоже отказ от осознанности, как у женщин, обсуждающих
чужую катастрофу, но по отношению к себе.
Может ли помочь рука, которую
протягивает утопающий? Утешит ли плачущего предложение
поплакать вместе?
Врачу, исцелися
сам!
Перед тем как идти к людям, Христос
сорок дней провел в пустыне. Наедине с собой и в очень личных разговорах с
дьяволом.
Говорят, человек сотворен по образу и
подобию божию. Живой источник любви и благополучия
есть в каждом из нас. Если разгрести завалившие его обиды и страхи, то будет
чем поделиться с другими. В ином случае придется делиться адом.
Вот такое путешествие в два конца. В
книге ведь две конечные остановки. Вопрос, до которой
ехать.
[1] Ермаков О.,
Кочергин И. Серебряное небо и скрип седла. Разговор лесопожарных
сторожей // Литературная Россия, 2018, № 30 от 10.08.2018 URL:
https://litrossia.ru/item/oleg-ermakov-ilja-kochergin-serebrjanoe-nebo-i-skrip-sedla/
[2] Погорелая Е. «Не
так давно на занятии по поэзии Серебряного века…» / Кавалерия // Новая Юность,
2018, № 144. – С. 91–92.