Участвуют: Борис МИНАЕВ, Эдуард ВЕРКИН, Ксения ДРАГУНСКАЯ, Алексей КАПНИНСКИЙ (КАПЫЧ), Ирина КОТУНОВА, Анастасия ОРЛОВА, Юрий БОБРИНЁВ, Ая эН, Мария ПОРЯДИНА, Лариса РОМАНОВСКАЯ, Ирина ЛУКЬЯНОВА, Татьяна РУДИШИНА, Светлана ЛАВРОВА
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 11, 2018
Чем более
цивилизованным становится человечество, тем больше оно уделяет внимание безопасности
своего потомства. Детство возведено в культ. Современного ребенка оберегают от
любой угрозы, внешней и внутренней. Появляются всё новые законы о защите
детства. И при нынешнем агрессивном информационном пространстве не последнюю
роль играет защита детей от вредной информации. Но информация – это не болезнь
и не война, как рассчитать удельный вред и не ошибиться? Не перебарщивают ли
взрослые, пытаясь оградить своих детенышей буквально от всего, даже от книг, в
том числе детских, современных и написанных много лет назад, и отчего так
получается, что искренняя родительская любовь нередко оборачивается
карательными мерами и гневными отповедями в адрес тех
людей, которые для детей и работают?
Чтобы оценить
сложившуюся ситуацию, редакция журнала «Октябрь» попросила участников круглого
стола ответить на единственный вопрос: нужны ли запреты в детской литературе и
если нужны, то какого рода? В обсуждении приняли
участие ведущие специалисты в области детской книги: писатели, библиотекари,
педагоги, художники, издатели, критики.
Борис МИНАЕВ,
писатель
Случай
с Успенским
Году примерно в 89-90-м мой друг
притащил толстую рукопись детских страшилок, собранную писателем Эдуардом
Успенским. Успенский в то время вел на перестроечном Всесоюзном радио свою передачу.
И как-то раз вроде бы в шутку, не всерьез предложил детям присылать на радио
«страшные истории», которыми они пугают друг друга во дворах и пионерских
лагерях.
Результат превзошел все его ожидания.
Были присланы тысячи историй. Разбирая
их, Эдуард Николаевич нашел немало для себя интересного и лучшие сложил в
книгу. Что делать с этой книгой, он в то советское еще время не очень себе
представлял. Никто этого тогда печатать бы не стал.
Такой детской литературы еще не было; в
той советской детской литературе «дети» как персонажи обладали целым рядом
стилистических черт, или даже нравственно-эстетических, которые и теперь, хотя
и по памяти, хотя и не точно, я могу воспроизвести легко, разбуди меня даже
среди ночи.
Те дети-персонажи советской литературы были прежде всего добрыми, идеальными, осмысленными и
позитивными. Отчасти это так и есть: дети действительно во всем пытаются искать
точный ответ на любой вопрос, хотят верить в «положительную», то есть
позитивную и разумную, природу всего сущего, любые отступления от границ
разумного добра и любая непредсказуемость мира их пугает… И
это всегда так, во все времена.
Но, к сожалению, мир всегда
противодействует этой детской интенции. Дети постоянно живут на грани страха. И
вот этого-то детская советская литература не учитывала. Верней, не могла, не
умела, не хотела учитывать.
Та детская литература, которая была
«до». До перестройки. До Успенского, до Остера, до
писателей из крыла «Черной курицы» (от Москвиной до Собакина), до новых
издательств.
…Я пишу про Успенского буквально через
пару недель после его похорон и испытываю, конечно, серьезный дискомфорт. С
одной стороны, да, конечно, Эдуард Николаевич уже в другом контексте, он в
вечности, в истории, в хрестоматии, в будущих учебниках… Все
это так. С другой стороны, для меня он остается глубоко живым, очень
противоречивым, очень ярким человеком, который навсегда остался ребенком.
Бесстрашным, безоглядным, с какой-то очень московской,
очень для меня понятной интонацией – парнем из дорогомиловской
подворотни, который всю жизнь рассчитывал только на самого себя.
Поэтому пишу – и мне трудно.
Тем не менее
страшилки, отредактированные Успенским, все-таки напечатали, но несколько
позже. Сначала самые смешные и сильно прореженные эти истории вышли в журнале
«Пионер», еще через несколько лет, уже в 90-е, вышла тоненькая книжечка в
твердом переплете и с картинками.
Однако и то и другое сильно отличалось
от оригинала. Отличалось по концентрации. По непосредственной силе воздействия
на психику.
Мне кажется, мы все, пишущие для детей,
редактирующие детские книги и журналы, тогда впервые поняли, насколько мы не
знаем и не представляем себе глубины детского подсознания, насколько
разнообразны все архетипы детского устного фольклора, все нюансы психики этих
«ребят и девчонок», для которых мы вроде бы писали, творили, выпускали
полиграфическую продукцию.
«Директор походил по своему летнему
кабинету и спросил:
– А вы смеяться надо мной не будете?
– Ни за что. Ни при каких
обстоятельствах.
–
Тогда слушайте. Это случается почти каждое лето то в одном, то в другом лагере.
Вдруг мальчик пропадет, вдруг девочку найдут без дыхания. Ищут, ищут, кто это
сделал, и не находят. А ребята потом рассказывают, что над лагерем летала
Черная Простыня, что она пыталась пролезть в одну палату, потом в другую, но ее
спугнули. Или говорят, что видели Красную Руку, летавшую за окном, она страшная
и светится» (М.: Росмэн, 1997).
Книга реальных детских страшилок,
собранная и отредактированная Успенским, так никогда и не была напечатана. В
книге «Красная рука, черная простыня, зеленые пальцы», отрывок из которой я
только что привел, действуют персонажи – практикант Рахманин,
начальник лагеря, капитан Матвеенко. Там происходит
пародийный, как всегда у Успенского, детский детектив.
Пародирует этот «детектив», тоже как
всегда у Успенского, абсолютно все: нашу взрослую звериную серьезность,
кондовый милицейский пафос («если кто-то кое-где у нас порой»), пародирует
готическую чертовщину, пародирует страх и пародирует излишний рационализм. То
есть, в сущности, в пародию превращается все вокруг, все понятия и символы,
кроме одного – чувства жизни. Люди у него всегда живые. И жизнь всегда
ласковая, смешная и теплая.
И все-таки вопрос остался: для чего дети
все это придумывают, сочиняют, передают друг другу?
Вот сейчас, в наше время?
Я думаю – да,
механизм любого фольклора вечен (песни, анекдоты, шутки, сказки), потому он и
фольклор.
Однако про сказки написаны тонны серьезнейшей научной литературы, сказки
просчитаны, выверены, собраны в антологии, переведены с одних языков на другие,
сублимированы до ясных теорий и разобраны на архетипы и образы. А вот про
детские страшилки этого не скажешь. Никто даже не попробовал (кроме Успенского)
их изучить, понять, что-то с ними сделать.
Возможно, потому, что сказки объясняют
наш мир. А страшилки его разобъясняют. Страшилки –
область неведомого. А верней, борьба с этим неведомым.
Вот есть необъяснимая в гуманистической традиции звериная природа человека.
Есть присутствие злого рока, жутких тайн, по сути дела, какого-то ада. Что делает с этим сознание
ребенка? Оно его вытесняет. Вытесняет в область смешного.
То есть снова – в область человеческого. Ибо смех –
именно человеческое, сугубо и специфически человеческое явление.
Успенский здорово понимал ребенка. Он
понимал трепет ребенка перед взрослым миром – цельным, устоявшимся, непонятным,
строгим, тоталитарным (по отношению к нему). Он понимал, что ребенку нужно
помочь, избавить от этого извечного страха, и населял обычный наш мир необычными
существами: говорящими животными, ожившими куклами, кем угодно. И мир
становился для ребенка более живым и теплым.
Понимал Успенский и стремление ребенка
вытеснить свой страх в область смешного, пародийного. Поэтому писал о
страшилках. Писал страшилками. Писал вокруг них.
Все это он делал задолго до «Гарри Поттера» и его подражателей, когда страшное и темное
вернулось в мир детства уже с патентом, выданным массовой культурой. Мировой
массовой культурой.
Но и на российской почве этот цветок
вполне прижился.
В дальнейшем из этой первой книги
страшилок родилось много чего. Родился целый жанр сначала пародийных, а потом и
вполне серьезных детских готических историй. Например, детский писатель Елена
Усачева стала заниматься этим жанром всерьез: издала немало детских книжек с
разной нечистой силой, которую успела хорошо изучить. Отдали этой теме дань и
другие детские писатели. Жанр стал вполне академичным.
Другое дело – а стоит ли устный фольклор
переносить на бумагу? Придавать ему характер авторского высказывания (а ведь
даже составленная тогда Успенским антология детских ужастиков уже была
авторским высказыванием, не говоря уж о книжке и журнальной повести, где все
это было им сильно обработано)? Стоит ли делать фольклор литературой, древний
архетип низводить до уровня шутки и стеба?
Для перестроечных времен все это было,
конечно, вполне органично. Сегодня, когда пуританский, дистиллированный мир
советской детской литературы вроде бы окончательно побежден, вроде бы стал
архаикой, в новой российской детской книге идет странный ренессанс –
«назидательное» и «поучительное» вновь становится нормой, тяга к идеальному
ребенку и его идеальному миру вновь актуальна.
Может быть, это произошло оттого, что
сам мир шагнул куда-то в архаичное прошлое? От демократии к самодержавию, от
светской культуры к культуре церковной?
Не знаю.
Для меня попытка Успенского и многих
друзей из моего литературного поколения – противопоставить страшному миру не
догму, не систему запретов и знаков, а ощущение живой теплой жизни, юмор и
иронию – навсегда останется святой.
Только в этой попытке я вижу
альтернативу.
Эдуард ВЕРКИН, писатель
Наша детская литература – здоровый организм
Существование
запретов и запретных тем, увы, оправдано. Хотя бы в качестве формальной «защиты
от дурака». К сожалению, мир слишком широк и, мягко
говоря, далеко не всегда вменяем и не все, что происходит в мире и в жизни,
должно и достойно иметь отражение в литературе. И уж тем более в литературе
детской, подростковой. Хотя бы в силу того, что у юного читателя нет за спиной
опыта отстраненного восприятия текста. Есть масса примеров взрослой современной
литературы, созданной на грани и за гранью психопатологии, вряд ли кто-то хочет
появления таких книг в поле подростковой – не говоря уж о детской – литературы.
Но это ситуация,
к счастью, во многом умозрительная: отечественная детская и подростковая
литература, на мой взгляд, продолжает успешно развиваться в традиционном
гайдаровском русле, где важно не высказывание ради высказывания, а служение
(как ни пафосно это звучит) гуманистическим идеалам.
Есть качественные книжки, есть не очень, есть высоко-
и низкохудожественные, но здравый смысл писателям
изменяет редко. Я не знаю книг отечественных авторов, где присутствует
откровенное оправдание зла, любование злом. А значит, несмотря на обращение к
разным, сложным и подчас спорным темам, наша детская литература – здоровый
организм.
Что касается сложных-спорных тем. Советская
детская литература, прямыми наследниками которой – хотим ли, нет – мы являемся,
сложных тем не боялась, скорее наоборот. Горение души, становление личности,
взросление и его трудности, борьба со злом – отличительные черты тогдашнего детлита, знак качества. Это ориентир и для современных
авторов.
Мне кажется,
общественность больше волнуют не запреты и запретные темы, а несколько иной
аспект – кого именно хотелось бы видеть с Mensura Zoili
над пропастью во ржи? Возьмет ли на себя эти функции государство с цензурными
кабинетами и дозволительными списками? Или это будет коллегия профессионалов:
писателей детлита, библиотекарей, педагогов, опытных
работников культуры? Или комитет взволнованных общественников-культуртрегеров?
А может, зоркий энтузиаст гражданского общества, заглянувший в книжный магазин
и обнаруживший в нем невосторженные книжки, не
отвечающие его ожиданиям?
Ксения ДРАГУНСКАЯ, писатель
Цензор – это родители
«Ура! Одержана
очередная победа! Все проблемы решены. Детские дома упразднены за
ненадобностью, дети сыты, обуты, одеты, получают качественную медицинскую
помощь, их никто не тиранит в школе и дома.
Нет детской
преступности. Тишь да гладь, божья благодать. Осталась только одна закавыка –
детские писатели. Вот где враги-то окопались! Глаз да глаз за ними. Такого
насочиняют, что десятерым омбудсменам не разобраться…»
Какой
бронебойный цинизм – при существующих проблемах, связанных с детьми и молодежью
в нашей стране, – концентрировать внимание общественности на якобы необходимой
цензуре в детских книжках, пытаться запрещать писателей, изымать книги из
библиотек и магазинов.
В детской
литературе не может быть пропаганды жестокости, насилия,
межнациональной/религиозной розни и свинского, потребительского отношения к
природе. Только! Все остальные темы допустимы. Дети и подростки любят и ценят,
когда с ними говорят серьезно на серьезные темы, а не считают за каких-то «недолюдей», с которыми
положено сюсюкать. Сейчас молодое поколение живет очень
сложно, в условиях жесточайшего социального неравенства, отсутствия «социальных
лифтов», насаждаемыми (многочисленными «ор-шоу» центральных каналов)
конфликтностью, тупой жестокостью, нетерпимостью и хамством.
Буквально
несколько дней назад мы с молодым драматургом Сергеем Давыдовым завершили этап
работы над проектом вгиковской мастерской Владимира Грамматикова под условным названием «Понимаешь?..» Это
двадцать пять монологов студентов возрастом от семнадцати до двадцати одного
года – о жизни, о времени, о том, что их волнует. Жестокость на улице,
отсутствие взаимопонимания в семье, нетерпимость, горечь нищеты, растерянность,
тоска родного микроскопического городка… Это то, чем
реально окружены наши, как говорится, «юные читатели», и современная
детская/подростковая литература не должна закрывать на это глаза. Для меня
современная «книга мечты» для детей и подростков (сейчас я имею в виду
аудиторию «12 плюс») – это книга, написанная бескорыстно и честно, живым,
свежим языком, о серьезных вещах.
Жизнь не сахар,
но хороших людей все равно больше, чем плохих, и с помощью порядочных и
ответственных старших можно преодолеть любые преграды и невзгоды – вот основной
месседж. Хорошая честная книга может выпрямить и
поднять молодого читателя в трудный момент жизни. Цензор – это родители.
Папа-мама, вы пролистайте новую книжку и решите самостоятельно, годится она для
вашего дитяти или нет. Мода ябедничать на современных авторов пошла недавно, и
мне она кажется крайне нелепой и вредной.
Ябед, кстати, в
детских компаниях не любят. )))
Алексей КАПНИНСКИЙ
(КАПЫЧ), художник-иллюстратор, мультипликатор,
преподаватель Школы дизайна НИУ ВШЭ
Соблазн
упрощенного видения мира
Мы учим детей правде и запрещаем врать.
Но слово высказанное – уже ложь, а нарисованный образ – изображение чужой
мысли. Мы решаем, что правда и где ложь, а не учим
искать их. Вертеть головой ребенка мы сделали целью собственной жизни. Но жизнь
прошла, а ребенок превратился в пузана с плешью. Научился ли этот пострел
смотреть сам?
Как мы определяем границы дозволенного
пространства свободного маневра и механику целесообразного шлюзования в потоке
информации? Наш опыт – это удачи и страхи, которые мы собрали в притаенную память выживания. Чем мы пользовались сами?
Навигацией родительских окриков и непослушными органами чувств, настроенными на
поиски запретов. Были ли мы искренны в выборе собственных идеалов или нам его
подсказывал коллективный госразум? Но мы не выросли
моральными калеками, хотя бы из-за того, что движение жизни тихонько сточило
острые углы наших дерзких подростковых характеров. Как все, дожившие до седых
волос, мы уверены, что теперь в полноте познали зло и добро. Теперь-то
наконец пришла наша пора дозволять и запрещать. Мы уверены: как жизнь
двигалась, так ей и впредь продолжаться. Но слава
богу, что нам не даны мафусаиловы годы, а лишь комариный век, так что все наши
целесообразности, запреты и милости для новых поколений сдует. Поток проходит и
сквозь нас.
Вопросы любви и заботы. Какую книжку
родитель может запретить не навредив? Какой текст
читать уже можно и какие картинки потребуют сложных
разъяснений? Что иллюстратор детской книги волен изобразить и что должен
прикрыть? Мы растим не детей, а продлеваем самих себя в будущее. Поэтому и
охраняем в детях свое, самое интимное и самое незащищенное. Мы подчиняемся единственному
предвечному закону, в котором лишь одно слово – жизнь. Каждый ребенок – новая
почка на дереве жизни, распускающаяся на нашей ветке, и его жизнь значима для
нас и для всего древа. Жизнь уже определена как добро, свет, как абсолютная
истина. Мы решаем: наш ребенок еще натерпится от собственных глупостей и
общественных неустроений, а пока пусть плещется в
радости незнания детства, запомнит его и передаст дальше.
Для детей мы обустраиваем этот мир. Как
мы можем запретить ребенку слышать и видеть то, чем изукрасили свой дом?
Пестрота, примитив и пошлость рекламы, ее агрессивность уже развратила нас,
доминирующая пропаганда государственных интересов диктует нам выбор,
генетические страхи сформировали образ мышления. Мы трусливы, завистливы,
обидчивы и агрессивны. Но главенствующий в нас закон жизни исправляет все
извращения, которые мы сами себе привили. Мы тоскуем по гармонии во всем и
стараемся увидеть ее. Но осознание красоты неактивно и созерцательно.
Проникновение в закон жизни требует тихой самостоятельной работы: внимания
рассудка, отточенности чувств, анализа эмоций,
накопления образов в памяти. Любое насилие, указание, авторитарность приводят
юный ум либо на путь рабской зависимости от авторитетов либо к протестным
эмоциям. Зло или добро совершаем мы, когда в приступах восторга таскаем ребенка
по выставкам? Да, поток визуальных образов может сблизить нас. Но то, чем
восторгаемся мы, лишь крошки гармонии. Мы наклевались с рук наших родителей, но
потом сами отвергли их указания, считая назидательными занудами.
Однако сами приняли этот опыт разжеванного познания и продлеваем его.
Где золотая середина между двумя
взрослыми соблазнами, между пестованием субъективного образа красоты и
прелестью массового гламура? Мы можем быть религиозны
и нетерпимы, можем придерживаться гуманистических воззрений, можем гордиться
собственным взглядом на мироздание. Но и то, и другое, и бесконечное третье, и
четвертое – всего лишь продукт совокупления наших идей. Никакого отношения к
истине это не имеет, это метод приспособления к социальной среде ради выживания
в повседневной борьбе за интеллектуальное превосходство. Даже приближение к
пониманию того, что жизнь – это постоянные изменения, разделяет нас, но мы все
равно с разной степенью ярости будем отстаивать свое. Всю эту мелочь, собранную
по пути, мы раздаем детям во избежание их душевных травм или даже изгнания из человеко-стаи.
Однако даже и на своем коротком веку мы
замечаем, как меняются идеалы. За осыпавшейся стеной с физиономией вождя одним
мнится туман свободы, других засыпает пепел апокалипсиса. Большинство же
останется и заделает брешь, но вновь будет колупать стену. Те, кто успел
выскочить, и другие, кто остался, станут выживать ради детей. Теперь каждому
выбор, камень или посох.
В чем разврат массовой культуры? В
преподнесении образа красоты, собранного посторонним умом, с его ущербностью,
угодливостью и неразвитостью, со всеми возможными упрощениями, ради всеядного
потребления. В манипулировании принципами гармонии, в приучении к тому, что эти
изделия из ворованного конструктора, санкционированно
распространяемые в массах, и есть предел умственных и душевных поисков. В том,
что человеку допустимо трудиться в познавании не самому, а в лености духовной узаконенно жрать окультуренный
комбикорм. Ведь это же красиво, правда? Тебе показали, как сделать красиво, это
несложно, повтори сам, освой этот образ мышления.
Писатель, композитор, художник, ты
создаешь вопросы, ты не отвечаешь. Ответы на них должен искать каждый внутри
себя, это и есть твоя творческая работа, ею должно заниматься с малолетства. Старательная агитация национального мессианства,
благотворительности, гордыни, патриотизма, всезнайства, сказочного могущества,
абсолюта патернализма, усиленная тиражированием, – ничуть не меньшее зло, чем
нацизм, гомосексуализм, наркомания и терроризм. Массовое
управление эмоциями и интимными чувствами, собирающее электорат в шествия, и
тонкое заигрывание с девственным умом предложениями потаенного – не это ли наше
взрослое зло, направленное на манипулирование «малыми сими»? Не есть ли
пропаганда, угодная любой, ищущей опоры в массах силе, – наивысший разврат и
отравление юного разума? Как мы можем запретить подросткам участвовать в
подлоге, если создали сами эти технологии? Разум, будь трезв и внимателен.
Мы возвели много границ и понавырыли рвов. В каждой стране множество наблюдателей за
нормами изложения и изображения, а значит, и мышления. У каждого народа свои
эмоциональные реакции. Будем и дальше разделять человеческий мир по религиям,
философским школам, партийным идеологиям, трактовкам истории или
наконец поймем, что мы едины?
Дети едины для жизни. Мы сами растим из
них и солдат, и рабов. Мы боимся и обороняемся запретами. Мы, взрослые,
собираем цепочки идей, вяжем сети теорий и наряжаем в них самых близких. Мы
запрещаем смотреть на голых тетенек в зале живописи и на голых дяденек в зале
скульптуры, этому нет места и в книжках. Но мера этому запрету – лишь биология
возраста: что запросто рассматривает трехлетка, от того краснеют щеки
созревающего двенадцатилетнего организма. Книга – исторически сложившийся жанр
искусства, уважаемое и авторитетное средство донесения информации. Когда этот
авторитет манит в насилие, томит скрытым срамом, шепчет о противном влечении,
бодрит страстью убийства, разрешает предательство… то это воспринимается как
глас с высот. Такая возможность говорить из-за спин прошлых авторитетов – уже
подлог возможности влияния. Книга, увлекая, развивает абстрактное мышление, но
она вовсе не для того, чтобы, благодаря своему авторитету, заработанному у читателя
дружеской интимностью, выдавать индульгенции на пакости.
Когда юный ум нетверд, то и соскользнет. Научи его самому определять ложь и
жизнь.
Художник, писатель, родитель, не зуди комаром над розовым ухом! Твое дело не сунуть соску, но
научить есть самостоятельно, раскрыть юному, что он сам должен определять путь,
что в свободе выбора ориентиров он уже годен для дальнейшего шага. Те игрушки,
которыми ты играл с ним, сказки, песенки, книжные картинки стали уже взрослыми
инструментами. Каждый новый шаг осмыслен, нов и созидателен. Увлеки
возможностью выбора, не собой, но данной нам жизнью энергией бытия.
Предупреждая о скрытом, не оскорби того, во что
ребенок уже поверил как в добро и правду.
Не разрушь того, что единит его с
родиной – первым шагом к единству со всем человеческим миром, может быть, даже
через лягушку или старый велосипед. Добро – базовая конструкция морали,
взаимоотношений, жизни, памяти. Художник, помоги собирать частички гармонии
ребенку, ветер жизни выветрит большую ее часть. Но зуб мудрости и скорби можно
будет запломбировать и тремя ее песчинками.
Не разврати его взрослым цинизмом и
своим собственным неудачным опытом. Ведь ты только для себя выбрал этот путь,
тебе и страдать от своих мозолей. Дети – это растущие мы, зачем до срока ошкуривать
их в бревна для чужого барака. Наша родительская судьба – выпестовать и
определить к более высокому, чем наш, полету.
Тайна запрета манит. Биология юного
возраста производит не тот синтез кислот в надпочечниках, что у пожилого в
гипоталамусе. Поймет ли сейчас детский ум, почему у нарисованной тобой дамы
такой вырез декольте? Станет ли он сострадать твоим намекам на твои же
воспоминания или это просто твой личный крик? Ничего нет в том позорного, что
ты покажешь ему обнаженных Гойи, Пикассо, Энгра, Климта… голый – не злой. Но ты докажи, что это красиво.
Иллюстратор, не делай юное око зеркалом
своих восторгов. Ты прожил, нажил, ушел. В твоих останках они найдут, каждый,
что близко. Путь частен, цель едина. Сила
иллюстрирования не в документальном сходстве, не в дублировании идеи и
поддакивании автору, но в раскрытии идеи и ее настроя
иными, изобразительными средствами. Тебе не тщиться обходить вздор, тебе
указывать высоты. Не млей, оттого что ты мастер, что тобой многие восхищаются,
лучше недоскажи. В недосказанности лазейка для юного ума к работе над решением
вопроса – отчего так? В недосказанности соучастие и равенство учителя и
ученика: в отходе от своих канонов, в радости равенства.
Запретить рисовать плохо – уже глупо.
Обучить рисовать хорошо – такая же глупость. Рисование – это внимание, анализ,
тип мышления. Оттого, что нарисовано не похоже и
как-то криво, вовсе не значит, что неумело. Предложи подумать, отчего так.
Художник передает свои эмоции от действа или свое впечатление о чувствах. Если
он не донес этого до тебя, то усомнись в себе, не говори – этого нельзя
показывать всем. Кто ты сам? Красивое рисование – тот же тупик, что и вера.
Разве ты этими красивыми картинками доказал, что близок к пониманию жизни? Нет,
только что научился повторять за нею. Это неплохо, но что дальше? Можешь ли сам
себя вывести из такого тупика или тупо производишь продукцию? Скучен ли Пахомов
и в пляс ли пошла Маврина? Один прекрасно рисовал детей, доведя ремесло до
мастерства, другая же детям неинтересна – у нее все непонятное и так не бывает,
– но раскрыла возможность, что такие миры тоже есть.
Запретить говорить путано, намеками,
туманно и приблизительно – значит дотошно объяснять все частности, излагая
ясно, как по уставу. Это ли не соблазн упрощенного видения мира? Иллюстратор,
вовлекай в познание, расширяя сознание молодого попутчика, участвуй в его
сомнениях: они муравьиные тропинки к земляничной поляне. Назидание – для совсем
маленьких, с радостью готовых держаться за такие ходунки оттого, что еще не
знают, куда бежать. Научи. Нельзя иллюстратору ныть о прошлом и несбывшемся,
молодым это пока непонятно, они еще ничего не теряли.
Запретить лениво
листать страницы книги? Посмотри, как созерцается мир ребенком, он может быть
занят размазыванием котлеты по столу, но и одновременно наблюдает, как крокодил
вытягивает слоненку на картинке нос в хобот. Лень не есть презрение труда, она
не оскорбительная реакция на твои старательные потуги отдать ребенку всего
себя. Это вид особого рассеянного внимания, когда информация напрямую проникает
в разум, минуя все запреты ума. Чаще, конечно, это просто лень.
Иллюстратор, успей поделиться с ребенком
накопленным, тем, что зацепило сердце или прищемило душу. Если не умеешь это
выразить в работе откровенно, то делай это через мелочи в своих картинках. Это
и есть детскость восприятия мира: когда деревья были большие. Если ты истинно
детский художник, то не о себе станешь радеть, но радоваться совместному
видению мира и хохотать, указывая пальцем на лохматого зайца, или жалеть
охромевшего мишку. Ребенок честнее тебя от близости к началу, к гармонии, ты же
отполз уже прилично далеко. Запрети себе стилизацию рисунка под ребенка: будет
нечестно. Я тебе уже говорил: рисунок – это выраженная мысль, не буквами,
другими знаками. Петроглифы тоже знаки, тоже визуальная передача информации, в
них мысли больше, чем в выступлении президента. К таким знакам, а точнее, к
считыванию и нерациональной расшифровке склонно и детское восприятие
изображений. Не значит, что чем проще, тем лучше. Сила – в твоем уме выверить
себя и в таланте смирить свою графику для детского восприятия. Усиленная
красивость близка детям спокойным. Они фундамент жизни, но те, кто исследует
себя, исследует ее непрестанно и активно.
Естество одно, искусство иное. Есть
тупик красивости, тут еще один тупик похожести. Запретить ходить и в это место?
Пусть идут, искусство вовсе не спасет человечество: искусство, им же и
созданное, им же изменяется. Можно навек травмировать детскую психику энергией
авангарда, но можно и не вытянуть из болота похожести. Искусство не для
повторения образов жизни, но для познания ее. База человеческой морали
находится там же, где и золотая середина созданного им искусства. Это нормы
принятого поведения, возникшие из реакций от соприкосновений с жизнью. То, что
по краям, либо тормозит, либо манит. У каждого взрослеющего ума своя
предрасположенность – либо к консерватизму, либо к революционности. Это от
примера родителей, воспитания, генов, социума, звезд, чувствительности,
любознательности, трусости… Запретить познавать
невозможно, как и запретить верить. Попридержать, сообразно возрасту, –
пожалуй.
Иллюстратор, делай так: чувствуй
гармонию, ищи ее, выражай, зови. Мысль не даст пропасть, осреднит,
вернет к людям. Мысль живет только в тебе и ни за что не хочет прекратиться,
она сделает все, чтобы оградить тебя от неизведанного.
Гармонией делись, все иное – продукт твоего собственного ленивого ума, такого
добра полно и у других, в телевизоре, в рекламе, в соцсетях.
Художник, ты не спасешь мир, но умрешь довольным, что не все люди съели друг
друга.
Без образа… Что
можно создавать в детской книге и как возможно передать чувство и образ? Схема по-прежнему проста: внимание – заинтересованность – получение
удовольствия – анализ причин – запоминание эффекта – поиск схожих
изобразительных приемов, техник, знаков, вызывающих повтор эмоций.
Художник, подсевший на результат от своих образов, создает свой стиль и штамп.
Именно этот штамп ему заказывают издатели и ищут читатели. Он создает свой мир
образов, прекрасный и добрый, и в нем хочется жить до пенсии. Но мы вырастаем,
мысль ест мысль, а годы тело. Нашим любимым внукам мы ищем
книжки с похожими картинками, выращиваем подобных самим себе. Мы рады
узнавать в них родственность интересов, реакций на эти иллюстрации. До
определенного возраста это хорошо для развития ребенка и покойно для нас. Но
жизнь продолжает себя в других пейзажах. Бедный косолапый с картинки может не
выжить при встрече с Человеком-крысой. У нашего пятиклассника вдруг
обнаруживаются взрослые картинки, и они больше интересуют его, чем сказочные
персонажи, и мы дрожащими руками перепрятываем заветную дедушкину книгу
«Мужчина и женщина» в комод под трусы. Для нас гораздо страшнее изображение
члена в альбоме по античной вазописи, чем свастика, нарисованная на последней
странице тетрадки нашего чада. Средневековая миниатюра с онанирующим
оруженосцем вызывает у нас ностальгическое умиление, но страницу надо вырвать,
дабы пацан не стал расспрашивать, а нам бы не пришлось
краснеть. Для нас неважно, что час назад наш озорник на рыбалке с матюшком лихо выдрал жабры и кишки у пойманной плотвички,
но необходимо прикрыть учебник анатомии старшей дочери. Можно изображать
солдата, протыкающего штыком пузо врага, но никак
нельзя рисовать этого же защитника родины с папироской в зубах. Можно рисовать
волка, бегущего за зайцем, но нельзя изображать ребенка в очках. Можно
создавать панорамы справедливого разорения на территории врагов, но лучше не
надо трогать самоедскую историю собственного народа. Князя Владимира необходимо
изображать только в византийской тиаре с хрустальными цатами, а «Историю одного
города» издавать не надо вообще.
Целесообразно ли запрещать? В самом
звучании этих слов слышится звук крышечки графина на зеленом сукне стола
парткома. Даже постановка такого вопроса предполагает в наших генетически
подготовленных умах, что решение уже принято, надо лишь легитимизировать
его. Мы живем стерильной жизнью аквариумных рыбок, возбуждаясь и млея от
собственных идеологических проказ. И мы запрещаем в песне только ее грубые
слова, а не музыку. Запрет, цензура, корректировка… – все это относится лишь к
степени поведенческой активности по надзору за содержанием детей, а не к сути
вопроса. Этой проблемы просто нет, мы хотим выдумать ее. Это очередной костыль
для нас самих, теряющих ботинки в погоне за детьми. Дети растут и взрослеют по
законам естества жизни.
Любой запрет, даже в самых благородных
целях, – агрессия на саморегуляцию процесса
познавания, защита – временный оберег и остановка развития. Привыкание к запретам
– вхождение в зависимость, она расслабляет внимание, перекрывает энергию
познавания, приводит к пассивности, подчинению и постоянной зависимости от
вождя. Противостояние запрету порождает протест, конфликт, отводит энергию
созидания к противостоянию. В детском возрасте, пока мы заботимся о накоплении
ребенком основной базы духовных опор, это благо, и нам радостно внимают. Но в пубертате родительская целесообразная забота перерождается
в назидание, и классические конфликты отцов и детей неизбежны. Страх отцов
потерять свое право на законное воспитание и пробудившаяся активность
подросшего ребенка не должны приводить к долговременной войне. Мудрый знает, когда пора отпускать вожжи.
Ирина КОТУНОВА,
главный редактор издательства «Детская литература»
Здравый
смысл и логика восторжествуют
После почти тридцати пяти лет работы в
издательстве «Детская литература» у меня есть возможность сравнить, как все
было в советское время, когда я только начинала работу, что произошло на
протяжении последующих десятилетий и как дела обстоят сейчас.
Как ни странно, в советские времена
детская литература являлась наиболее свободным направлением, менее всего
подверженным цензуре, и многие взрослые писатели и поэты, не имеющие
возможности высказаться до конца во взрослых произведениях, прекрасно
высказывались в детских. Конечно, цензура все же существовала. Был в
издательстве человек, в чьи обязанности входил подробный просмотр всех книг. Но
странным образом мы не ощущали давления и запрета. Этот человек уделял куда
больше внимания книгам научно-познавательным, следил за неразглашением каких-то
фактов, информации. Но я не помню слишком острых споров или бурного скандала на
почве запретов. Конечно, временами что-то убиралось, редактировалось, но
по-настоящему жестких требований не было. Однако в то время каждый редактор был
приучен проявлять максимальное внимание и не допускал в печать вещей, претящих
законам того общества, которому принадлежал; мироустановки
того времени сидели, наверное, в каждом. Потому чрезвычайно много зависело от
личности редактора и его личной смелости, а не от общего регламента, спущенного
сверху. И по умолчанию всем было понятно, что книга для ребенка должна
показывать светлую сторону жизни, учить его открывать себя и мир вокруг,
приобщать к общечеловеческим и культурным ценностям. Я не припомню случая,
чтобы эти внутренние установки были нарушены.
В постсоветское время, когда наступила
полная свобода, многие авторы и издатели позволили себе все, чего не могли
раньше. До этого в издательствах – а это была великолепная школа – больший
процент рукописей отсеивался вовсе не по соображениям цензуры, а по критерию
«талантливо/неталантливо». И вот «недооцененное» хлынуло в печать – яркое,
кричащее, непривычно низкого уровня. Потому что «бумага стерпит все». Появилась
вдруг возможность издаться за свой счет, бурно приветствовался эпатаж… Это
была просто какая-то вакханалия, особенно в первые
годы. Она коснулась и взрослой литературы, и детской: выплеснулось то, что
раньше не допускалось в печать по этическим и эстетическим соображениям.
В последнее время мы наблюдаем другую
крайность. Считается, что ребенка нужно беречь и ограждать буквально от всего.
Это коснулось многих направлений и, конечно, книгоиздания тоже.
Разумеется, технические требования к
шрифтам, иллюстрациям, объемам, соотношению текста и рисунка были всегда. Учитывались
и медицинские показатели, способные повлиять на здоровье ребенка – например, «посадить»
зрение. Но в современном мире к этому вопросу возникло гипертрофированное
отношение, и с момента вступления в Таможенный союз строгости еще усилились. Это
вроде и хорошо, но на практике иной раз приводит к обратному результату.
Например, считается, что некоторые шрифты вредны для неокрепшего глаза младшеклассника, и они запрещены. В итоге мы лишились
возможности делать сложные, интересные макеты. В изданиях для дошкольников
дозволено лишь несколько шрифтов, регламентирована длина строки… Макеты
максимально упростились, а современные дети, наоборот, стали более развитыми,
их окружают гаджеты, виртуальная реальность… К тому же мы лишены возможности переиздать многие книги
ушедших авторов и художников, поскольку макеты не соответствуют современным
санитарным нормам. Но если привести макет к норме, книга как арт-объект перестанет существовать – сложная, интересная
книга, как раз для современного развитого ребенка!
Парадокс: взрослый издатель может
опубликовать то же произведение без получения декларации соответствия, а
«детские» обязаны его получать, без этого тираж не может поступить в продажу.
При этом у любого желающего есть выход в интернет и
есть гаджеты, куда можно залить любой текст в каком
попало виде, и это никак не регламентируется и едва ли будет – в силу
технических особенностей. В результате у ребенка сбивается чутье на хорошую верстку и он не умеет воспринять книгу как единое целое.
Отдельная боль – это чтение с телефонов, крошечным шрифтом.
Это что касается запретов в технической
части. Помимо этого, несколько лет назад был принят 436-Ф3 закон, оберегающий
ребенка от вредной информации, и вступил в противоречие со здравым смыслом. Выполняя
его, мы часто вынуждены идти против логики и против практики преподавания
некоторых произведений в школе. Наблюдала реальный случай, когда
одиннадцатилетнему мальчику не выдали издание «Повести о настоящем человеке» Б.
Полевого, которую проходят в пятом классе, на том
основании, что оно имело маркировку 12+. Велели прийти с родителями.
В этом законе четыре возрастных группы:
0+, 6+, 12+ и 16+ (а группа с шести до двенадцати лет – это и дошкольники, и
почти подростки!). Данные возрастные категории не совпадают с санитарно-гигиеническими
требованиями к детской книге. Там другие возрастные группы – это 0–6, 6–10, 10–14
и с 14 лет до окончания школы. У издателя выбор небогат: нарушить закон и
маркировать книгу согласно логике или иметь вышеописанные казусы.
Мы сейчас настолько оберегаем детей от
всего, что может на них негативно повлиять, что по логике этого закона детям не
предназначены книги о войне, о катаклизмах нашей истории, вся классика,
посвященная взрослым конфликтами… Если следовать букве
закона, в школе нельзя проходить, например, «Преступление и наказание». Правда,
есть в законе достаточно расплывчатая формулировка: «Не подлежат маркировке
книги, имеющие большое историческое, культурное и другое значение». Но попробуйте
не поставить возрастную маркировку на классическое произведение, выпущенное в
детском издательстве, – детскую книгу без маркировки просто не пустят в
торговлю.
Новый закон имел и другие последствия.
Например, в какой-то момент библиотеки должны были развести взрослые и детские
фонды не менее чем на сто метров. Можно представить, чем это грозило, например,
маленьким сельским библиотекам. Потом одумались, отменили. То есть закон все
время перерабатывается, пересматривается, и есть шанс, что
в конце концов логика и здравый смысл восторжествуют. Об этом, в частности,
говорил на последней ММКВЯ Михаил Сеславинский.
И его выступление было связано с недавней нашумевшей историей, когда
старшеклассница пришла купить стихи классиков русской поэзии, а ей не продали их
«по возрасту». А ведь таких историй не одна и не две.
Что же касается сути закона –
собственно, защиты от тем насилия, жестокости и прочего, то мы, стараясь оградить
ребенка от всего, рискуем получить по окончании школы человека, ко взрослой жизни совершенно не готового. Представьте, что
будет, когда такого оранжерейного мальчика в восемнадцать лет заберут в армию…
Дети живут и видят жизнь каждый день,
так какой смысл в книгах все подчищать? О жизни с детьми говорить можно и
нужно. А как – это в первую очередь вопрос чувства такта автора и его таланта. Если
автор сумеет найти верные слова и интонацию, то его текст не причинит ребенку
вреда. Многие сложные для себя ситуации подросток не способен проговорить с
родителями (которые и сами часто оказываются беспомощны перед «детскими»
проблемами), но у него есть шанс разобраться, читая книгу, сделать выводы и
получить социальный опыт. Иногда это может стать настоящим спасением. И
настоящей защитой.
Анастасия ОРЛОВА, детский писатель, поэт
Немного времени и усилий
Я отрицательно
отношусь к запретам в детской литературе. Сейчас у нас, у родителей, есть все
возможности, чтобы самостоятельно разобраться в литературном процессе. Мы
обычно прилагаем усилия, выбирая для своих детей самое лучшее: питание, одежду,
обувь, детский сад, школу. Читаем, разбираемся, интересуемся, прислушиваемся к
советам и выбираем оптимальный вариант. И с литературой также нужно немного
времени и усилий, чтобы разобраться в происходящем, подобрать книги для ребенка
согласно своему и его вкусу и мировоззрению. Большое счастье, что у нас есть
сейчас такой выбор. Существует отличный сайт «Библиогид»,
над которым работают сотрудники Российской государственной детской библиотеки и
где можно прочитать книжные обзоры о выходящих книгах. Есть замечательный
портал «Папмамбук», где увлеченные родители и
эксперты делятся опытом прочтения любимых детских книг. Есть книжные
блогеры, за которыми можно идти следом. И все они
пишут для того, чтобы мы прочитали книгу и составили о ней свое собственное
мнение. А еще для начала можно записать ребенка в ближайшую детскую библиотеку.
Мне хочется,
чтобы мы не запрещали, не обличали, а как можно чаще говорили о своих любимых
книгах. Чем больше мнений и списков «Самых интересных детских книг» от
литературных критиков, экспертов, писателей, библиотекарей, редакторов, книжных
блогеров, тем прекрасней и разнообразней будет наша
карта детской литературы.
Юрий БОБРИНЁВ, педагог, завуч средней школы № 1514 (Москва)
Он же плюшевый!
Любой ребенок
открыт миру, доверчив, счастлив и добр, потому одушевляет окружающие его вещи,
игрушки – плюшевых мишек, надувные шарики… Они улыбаются ему в ответ, и детская
комната светится добротой. И когда гость, мальчик постарше
например, походя пинает горячо любимого плюшевого мишку, ребенок получает
первый урок жестокости, с этого начинается всё плохое (пожалуй, даже фашизм) –
разрушается сказочная атмосфера, в которой он живет. Бывает, что и родители,
когда чадо надо поскорее отвести в детский сад или поликлинику, раздраженно
вырывают игрушку из его рук со словами: «Да что ты вцепился в эту сову, у нас
времени нет укутывать ее, вот ведь гадость какая!» Это
непростительно: именно в такой момент происходит разрушение, надлом чего-то
очень важного в душе ребенка, что делает его добрым. Это первый шаг на пути к
убеждению, что мир состоит из вещей, с которыми можно обращаться без жалости –
подумаешь, просто игрушка! Потом такое отношение может возникнуть и по
отношению ко всем людям, даже близким, родным – так радостный добрый ребенок
постепенно превращается в циничного, жестокого взрослого.
Может ли книга
исковеркать человека? Не думаю. Но если в сюжете есть хотя бы намек на то, что
всё, во что ты веришь, что ты любишь, – это плюшевое, нужно отбросить его пинком и заняться чем-то серьезным, например деньгами, –
боюсь, мы вырастим циников и подонков.
Ая эН, писатель, кандидат
физико-математических наук
Предсмертная агония волка
Давайте сразу
определимся с возрастными границами: я буду говорить только о детской
литературе, а именно о литературе для дошкольников (но не для подростков). И тут есть темы, которые следует обходить стороной: это все темы, к
обсуждению которых маленький ребенок не готов психологически, которые могут
нанести ему серьезную психотравму.
В первую очередь
это книги, в которых обсуждаются и муссируются вопросы смерти (тем более
недопустимы разговоры об эвтаназии, самоубийствах и т. д.). Конечно, герой,
особенно злодей, может умереть, но давайте не будем превращать этот процесс в
объект исследования. Представьте себе, что у «Красной Шапочки» появляется
продолжение, где описывается предсмертная агония волка, Шапочка уточняет у
Бабушки, что будет с несчастным животным после смерти и есть ли у него душа, а
дровосеки рассматривают со всех сторон вопросы гуманного отношения к хищникам,
природа которых не позволяет им стать вегетарианцами! Конечно, этот пример –
шутка, но, даже не утрируя и не доводя до абсурда, не надо. Не надо трогать эту
тему. Если (а точнее, когда) у ребенка возникнет вопрос о смерти, родители сами
найдут, что ему ответить. Верующие расскажут о рае. Атеисты – о том, что скоро
ученые решат вопросы продления жизни до бесконечности… Лично
я собираюсь рассказать своим будущим внукам о ДНК, теломерах
и биопринтерах. А пронзительных, тонких и мощных (но
взрослых!) книг вроде «Мой дедушка стал вишней» в нашей детской библиотеке не
будет. Такие книги – не для эмпатии и сопереживания,
а удар под дых.
Не надо думать,
что тема смерти – единственная, которую лучше отложить до момента, когда
ребенок подрастет. Список достаточно большой. Но, к счастью, с остальными
взрослыми темами в детской литературе дела обстоят лучше. Во всяком случае, мне
не встречались книги для малышей, в которых бы обсуждались наркотики,
маньяки-насильники и проч.
Мария ПОРЯДИНА, старший научный сотрудник Российской книжной палаты
(научный работник ИТАР–ТАСС), критик детской литературы
Авторская позиция обязательно должна быть явлена
Чтение – помимо
многого прочего – один из инструментов познания мира, причем один из наиболее
безопасных инструментов. О разных трудных, сложных и травмирующих вещах,
которых в мире немало, ребенку лучше узнавать «теоретически», а не на
собственном жизненном опыте. Конечно, никакое знание не гарантирует защиты от
всего на свете, никто из детей не застрахован от внезапной беды, но всегда есть
шанс, что своевременно прочитанная книга поможет либо вовремя заметить
опасность и избежать ее, либо пережить травмирующий опыт с меньшими моральными
потерями. Поэтому не стоит составлять список «запретных тем» для детской
литературы и уж тем более не следует запрещать ребенку читать о том, что его
по-настоящему взволновало, напугало или просто заинтересовало.
(Сказанное касается и познавательных пособий на тему «откуда берутся дети»,
которая почему-то страшно пугает многих родителей, когда им приходится слышать
подобные вопросы от ребенка-малыша. Я склонна полагать, что со скучными техническими принципами
человеческого размножения лучше ознакомить ребенка в дошкольном детстве, когда
для него это занятие совершенно постороннее, неинтересное, лишенное всякой
связи с житейской повседневностью, с собственными физиологическими
потребностями и практикой социальных взаимодействий.)
Характерное для
некоторых родителей и педагогов представление о том, что книга «может научить плохому», происходит от недостаточной осведомленности, от
незнания и неначитанности. Кроме
того, взрослый, который опасается «вредных для ребенка» книг, расписывается в
собственной слабости: он не уверен в своих силах, сомневается в своей
значимости, раз уж думает, что какая-то там книга – всего лишь набор чужих слов
в таком или ином порядке – может воздействовать на ребенка сильнее, чем любящий
родитель или авторитетный педагог.
Не будем
забывать об очевидном: книга никого не может к чему-то принудить или чем-то
увлечь, если у читателя в жизни нет к этому предпосылок и нет внутренней
потребности в этом. Ребенок растет не в пустоте, а в семье (и – шире – в
обществе), где есть сложившиеся представления о
должном и недолжном, возможном и невозможном. Там, где
ребенок воспитывается в свободном следовании самостоятельно осмысленным и
принятым нравственным принципам, искренне уважая своих родителей, никакой самый
аморальный писатель не заставит этого ребенка сделаться мерзавцем
– добровольно променять удобную и приятную жизнь любимого и уважаемого члена
семьи на унылое существование изгоя, презираемого даже собственными родителями.
Ну а там, где родительская власть над ребенком выражается в постоянном принуждении,
в унижениях и запретах, понятно, что подросток готов почти на все, лишь бы
вырваться из-под мучительного гнета, и любая, буквально любая книга, самая
классическая и даже самая добрая, может сработать как детонатор. Но разве
писатель будет виноват, если произойдет взрыв?
Конечно, книга –
как бы то ни было – «учит» и «воспитывает». Автор показывает читателю
разнообразные модели человеческих взаимодействий в различных ситуациях,
объясняя при этом (при адресации к младшему возрасту) или давая понять (более
старшим читателям), какие из этих взаимодействий считаются «правильными», то
есть социально одобряемыми, приемлемыми, а какие «неправильными», то есть
недопустимыми, наказуемыми. Поэтому вопрос не в том, насколько «острой» может
оказаться затронутая писателем тема, а в том, как автор ее освещает, какое
мнение выражает, к каким выводам приводит читателя.
И если уж
говорить о запретах, то я бы запрещала авторскую безответственность.
Пока читающий
человек еще не обладает достаточным жизненным опытом, то есть пока он еще
ребенок, представления о нормах и принципах человеческого существования
складываются у него во многом на основании прочитанных книг (а на основании
реальной жизненной практики – в меньшей степени). И поэтому применительно к
детской и подростковой книге мне видится весьма актуальным вопрос об
ответственности писателя перед читателем.
Чтó автор книги показывает «нам» (читателям) как нормальное, должное, важное и
ценное; чтó писателю видится скверным, мерзким
и некрасивым – это понимание у «нас» (читателей) должно быть как можно более
точным, иногда (если «мы» очень юные) и вовсе однозначным. Принципиальным мне
представляется то положение, что авторская позиция в книге, адресованной
невзрослому читателю, обязательно должна быть явлена. Писатель не должен
снимать с себя ответственность за то понимание, которое сложится у читателя.
Мастерство автора не в том, чтобы самоустраниться из повествования, скрыть свое
собственное мнение, свое личное отношение к событиям и героям книги, а в том,
чтобы ненавязчиво, но вполне определенно показать читателю, чтó «у нас» (в нашем мире, в нашем обществе)
заслуживает уважения или порицания.
Чтобы
проиллюстрировать высказанную мысль, возьмем распространенную, к сожалению,
житейскую ситуацию – жизнь ребенка в неполной семье (как правило, с матерью)
после развода родителей или при изначальном отсутствии «официального» отца.
Редкая книга в школьно-подростковом сегменте сейчас не затрагивает эту тему – безусловно острую, несомненно актуальную. Но как именно
затрагивает? Как освещается эта ситуация, как характеризуются ее участники,
какое отношение к ней формируется у читателя?
Практически
всегда авторы, отечественные и зарубежные, изображают отца, бросившего семью,
привлекательным, симпатичным человеком; герой-ребенок не считает его подлым
предателем, безответственным нарушителем обещаний и пр. Поведение мужчины,
сбежавшего от беременной подруги или переметнувшегося от жены к молоденькой
сослуживице, не рассматривается как нечестное, некрасивое, заслуживающее
осуждения. При этом расставание пары нередко показывается как выбор женщины:
она сама вдруг принимает решение «рожать без мужа» или инициирует развод. Сам
ребенок интересуется отсутствующим родителем лишь в позитивном смысле, не
чувствует обиды за то, что лишен отцовской любви и привязанности, готов
разыскать своего папу и подружиться с ним (собственно, в финале книги так и
происходит) либо принимает новый жизненный выбор отца и остается с ним в
хороших, теплых отношениях.
Правильно это
или нет?
С одной стороны,
допустим, для ребенка-читателя, который тоже растет без отца, утешительна мысль
о том, что не такая уж это и великая беда.
С другой – у этого ребенка-читателя не складывается представление о том,
что предавать свою женщину и бросать семью в целом нехорошо, безнравственно.
И в этом я вижу
проблему, литературную и этическую, – в том, что дурной поступок взрослого
человека подается как повсеместно распространенный, «естественный», никем не
осуждаемый; в том, что читателя непринужденно подводят к мысли о нормальности,
абсолютной допустимости такого хода событий. И еще более серьезную проблему я
вижу в том, что ребенка, попавшего в аналогичную жизненную ситуацию, книги
такого рода заставляют испытывать чувство вины за негативные эмоции в адрес
отца. Правильные книжные герои сочувствуют папочке, попавшему-де в трудную
жизненную ситуацию, стараются его понять и простить; реальный же ребенок
страдает и не получает поддержки. Книга не говорит ему, что у него и в самом
деле есть повод для серьезной обиды, что его негодование справедливо, и не
поддерживает его в той мысли, что слабохарактерный и безответственный человек,
бросивший тех, кто ему доверял, заслуживает не любви или заинтересованного
сочувствия, а презрения.
Конечно, вся
«великая мировая литература» строится на том, что ни один персонаж не должен
быть нарисован исключительно светлыми или исключительно темными красками; в
каждом образе должны быть тона и полутона, каждый характер должен иметь объем.
Но это не значит, что читателю следует внушать добрые чувства в адрес того, кто
этих чувств не заслуживает, да еще и навязывать вину за отсутствие этих самых
добрых чувств.
«В литературе
может быть все – не должно быть только оправдания зла», – сформулировал как-то
раз Валерий Воскобойников. Мне кажется, сказанное напрямую относится к детским
и подростковым книгам, затрагивающим острые темы и помогающим ребенку
взрослеть.
Лариса РОМАНОВСКАЯ, писатель
Книги о подростках – это истории выживания
Тексты о
подростках и для подростков – это всегда отчасти манифест. Сюжет может быть связан
со школой, с домашними животными, со спортом, с космическими пришельцами, но,
если главному герою от десяти до шестнадцати лет, такой текст
всегда так или иначе затронет главный вопрос, который человек этого
возраста себе задает: «Кто я такой и кем я вижу себя в этом мире?» Текст о
подростках – это текст о свободе, праве на нее, о том, как человек борется за
возможность быть самим собой. Любая история о человеке четырнадцати лет – это
история выживания, история становления личности.
А иногда бывает
очень сложно стать кем-то, если в твоей жизни есть обстоятельства, которых нет
у других – ни у твоих знакомых, ни у персонажей книг и фильмов. Условия взросления у всех разные, в том числе бывают такие, про
которые не принято говорить вслух, которых принято стесняться, которые нашим
обществом порицаются. И если ты с рождения живешь с ощущением того, что
твоя жизнь неправильна, то твоим спасением может стать книга, в которой описан
герой в точно таких же жизненных обстоятельствах, порой невыносимых. И если персонаж
такого текста свою задачу решает, у тебя найдутся силы на то, чтобы тоже
справиться со своими гнетущими обстоятельствами, чтобы выстоять.
Я это говорю,
исходя из собственного жизненного опыта. Так получилось, что я несколько лет
росла в атмосфере семейного насилия, у матери и отчима были очень плохие
отношения, я была подростком, не знала, как мне выжить в этом аду. Слава богу,
в этот момент мне попалась книга про ровесника, у
которого были такие же проблемы и который в отличие от меня от домашнего ада
смог освободиться сам. Но если бы у меня в детстве этой книги не было, я бы не
стала собой.
Именно поэтому я
считаю, что в нашей подростковой литературе обязательно должны быть тексты,
раскрывающие табуированные, болезненные, страшные темы. Потому
что всегда, в любое время были и есть дети, у которых родители пьют; дети,
которые не нужны родителям; дети, у которых родители в тюрьме; дети, которые
пережили очень страшное, то, что не каждый взрослый может пережить, – теракты,
катастрофы; дети – жертвы нападений и много какие еще дети. И для них
обязательно должны быть книги-спасители.
Я очень рада,
что в нашем мире существует «Голос» Дарьи Доцук, «Где
папа?» Юлии Кузнецовой, «больничная» дилогия «Изумрудная
рыбка» и «Мандариновые острова» Николая Назаркина,
«Школа через дорогу» Илги Понорницкой
(Евгении Басовой), «Три твоих имени» и «Где нет зимы!» Дины Сабитовой и много другого – смелого, порой болезненного,
очень честного.
Родитель сам
вправе решить: давать или не давать своему ребенку такую повесть. Подросток сам
имеет право прочесть или не прочесть книгу, на которой написано, что здесь –
про теракт, про школьную травлю, про домашнюю тиранию. Мне кажется, нет в мире
тем, которые не могли бы стать темами для книги о подростках. Потому что у нас
жизнь такая: она никогда не выбирает, до чего мы доросли, а до чего – нет.
Ирина ЛУКЬЯНОВА, писатель, педагог
Свои грабли ближе к телу
Книга (и кино, и
компьютерные игры, и театр, и квесты, и вообще любая
деятельность, основанная на опосредованном переживании чужого опыта) расширяет
границы представлений ребенка о мире и дает ему возможность пережить новый
опыт. Опыт этот не всегда желательный, не всегда подходящий возрасту.
Если ребенок
живет в любящей семье, которая заботится, чтобы он был счастлив, в благополучной
среде, где его водят за руку, то именно книжки могут для него стать первым
опытом столкновения с жестокостью, страданием, безвыходностью,
бессмысленностью. Это горький опыт – выход из невинного и безмятежного мира
детства, где тебя опекают добрые взрослые, в мир жесткий, недобрый,
несовершенный, причиняющий боль. А еще в этом мире есть злые
люди, которые могут научить плохому, сбить с пути.
Конечно,
заботливые родители стараются как можно дольше охранять своего ребенка от боли,
зла и жесткости мира. Настолько, что готовы возить в машине, водить за ручку,
охранять от лишнего опыта в книжках и кино. Именно родительская тревожность,
неуверенность в собственных силах, стойкости, в своих ценностях заставляют
родителей запирать детей в детской, охранять их от нежелательных впечатлений,
лишних знаний, грубых слов, чуждых влияний, искусственно продлевая их
счастливое детство. Поэтому покупают малышам книжки про
котиков и песиков с большими глазками, где если и возникает конфликт, то между
хорошим и отличным, а самое большое горе в жизни героя – что папа уехал в
командировку на целый месяц.
Взрослые сами не
очень умеют справляться с детским страданием, с детской болью, с детской
грубостью и жесткостью. Для них невыносим вид страдающего ребенка, поэтому
«Белого Бима Черное ухо» и «Муму»
следует исключить из детского чтения (я, кстати, совершенно не настаиваю на
том, что именно эти книги необходимы в круге детского чтения; скажем, «Белый Бим», прочитанный в детстве, произвел на меня чрезвычайно
тяжелое впечатление – стоило бы перечитать его взрослыми глазами, чтобы понять
причину, но не могу себя заставить). Для них невыносимо, что дети, подражая
книжным героям, ругаются, поэтому все ругательства в книжке надо заменить при
чтении (из чего следует, что со временем дети притащат ругательства со двора
или из школы и это будут уже другие ругательства). Они уверены, что все, о чем
ребенок прочитает в книжке, он тут же перенесет в реальную жизнь и, прочитав,
как герой наступил на грабли и получил рукояткой по лбу, тут же помчится
наступать на те же грабли. Когда в книжке ругается и
безобразничает фашист, родители еще готовы это терпеть. Но если ругается и
безобразничает условно положительный, сложный, неоднозначный герой – это надо
немедленно запретить, потому что дети точно захотят сделать то же самое.
Никакой сложности доверять нельзя, все должно быть прямолинейно.
В принципе, все это – решаемые педагогические
задачи: почему тебе нравится, когда герои так себя ведут? В чем ты хочешь быть
на них похожим? Как ты это можешь сделать, не обижая брата? Почему, прочитав о
том, как кто-то ошибся, ты хочешь повторить ту же ошибку? Все это дает
возможность поговорить о страдании людей и зверей, о том, как помочь страдающим. О том, что хороший человек может совершать
ошибки, что ошибки можно исправлять, – все это совершенно по силам обычному
родителю и требует немногим больше усилий, чем очередной пост в соцсетях на тему «зачем давать ребенку такую книжку».
Расширение
детского опыта и переход во взрослый мир совершенно неизбежны,
как бы родитель ни пытался затормозить этот процесс. Вопрос в том, как ребенок
будет осваивать этот опыт. Можно исключить себя из процесса руководства детским
чтением, и всегда есть шанс, что ребенок схватит с полки и прочитает что-то
совершенно для него не предназначенное. Это нормально, так бывает. Я сама была
таким ребенком и читала все подряд – за едой, на ходу и даже когда шла по
лестнице. При этом одно из самых ненужных моих читательских впечатлений в
детстве – вычитанная в пятом классе у Дрюона сцена
убийства английского короля, которому в наказание за гомосексуализм засунули
раскаленный железный прут в анальное отверстие и прожгли насквозь. Помню, что
меня весь вечер тошнило, и за Дрюона я с тех пор не
бралась. Я, в общем, была впечатлительным ребенком. Помню еще, что мне даже в
голову не пришло обсудить полученные впечатления с родителями – да у меня и
вопросов не было, чтобы им задать. Как ни странно, я гораздо
лучше справлялась с книжками о зверствах фашистов в концлагерях, может быть,
потому, что для восприятия этой информации у меня была подготовленная
историческая почва, четкая система координат, в которых не было места
сексуальности, и еще, кажется, потому, что вокруг этих событий не было такой
широкой зоны умолчания, как вокруг вопросов мужеложства (слово я вычитала у Дрюона): тема фашизма и антифашизма
находилась в сфере общественного обсуждения и разговор о тяжелом
и страшном был возможен.
Столкновение
ребенка с мучительным или преждевременным взрослым опытом в книгах оказывается
наименее травматичным и наиболее осмысленным, когда у
ребенка уже есть запрос на понимание определенной сферы жизни и есть взрослый
человек, который поможет ему сориентироваться, справиться с поступающей новой
информацией. Когда она обваливается на ребенка без запроса, без понимания, без
возможности с кем-то обсудить ее, тогда информация в
самом деле может стать травмирующим опытом, хотя и относительно небольшим, или
причиной для бездумного копирования, хотя и наносного. Но травмирующий опыт
легче перенести, сострадая книжному герою, чем получая его самостоятельно.
Наблюдать, как другой наступил на грабли, мучительно,
но все же легче, чем самостоятельно получить граблями по лбу. И есть шанс, что
в жизни ты при встрече узнаешь лежащие грабли и обойдешь их.
Травмирующий опыт
и вредный опыт – неизбежная часть жизни. Оградить ребенка от него невозможно:
он все равно его получит так или иначе. Даже если мама
не показывает ему в книжке слова «какать» и «дурак»
(я не преувеличиваю, я встречала таких мам), он все равно принесет из школы
матерную брань. Если от него прячут сигареты и ограждают от сексуальных сцен в
книгах и кино – это не значит, что он никогда не узнает, откуда берутся дети, и
не возьмет предложенную сигарету. Если с ним не читают книги, где кто-то
умирает, – это не значит, что он будет жить в мире, где нет смерти. Это
означает лишь, что родители боятся разговора с ребенком на темы, которые им
трудно обсуждать. У каждого из родителей – свои чувствительные точки: кому-то
трудно говорить о сексе, кому-то – об истории страны или о болезни и смерти.
Они не могут изолировать детей от взрослой жизни, не в состоянии подготовить к
ней, не умеют обсуждать с детьми, что в ней встретится, и поэтому отгораживают
их от той информации о взрослой жизни, которая, как им кажется, может
травмировать детей. И даже закон такой принят – «О защите детей от информации,
причиняющей вред их здоровью и развитию». Детей может травмировать скорее отказ
говорить о том, что им непонятно и страшно, но такой разговор травмирует
неподготовленных взрослых; закономерно возникает вопрос, кого в конечном итоге
защищает этот закон.
В конечном итоге
все это упирается в трудноразрешимый вопрос о взрослении и об отношениях
индивидуума и общества. Андрей Мовчан в статье «Запретить, пока не порно» очень
внятно обозначил (https://snob.ru/selected/entry/114465) эту дилемму:
общественный выбор между низкой личной ответственностью и высоким уровнем
контроля (общество контролирует поведение его членов
путем запретов, выполняя роль коллективного взрослого при гражданах-несмышленышах)
и высокой личной ответственностью и низким уровнем контроля (граждане сами
проявляют сознательность, и нет необходимости регулировать их частную жизнь и
круг чтения законодательно). Наше общество отчетливо тяготеет к первой модели,
где гражданин практически всю жизнь пребывает в состоянии несмышленыша
и только общество, государство, власть в состоянии защитить его от
смертоносного вреда, который готовят ему многочисленные враги, стремящиеся
завладеть его душой, телом и состоянием.
Родительская
стратегия воспитания – и, соответственно, выбора детских книг – напрямую
зависит от того, в какой парадигме этот родитель мыслит, какого человека и
гражданина готов воспитывать, какую стратегию – максимально ограждать от
опасностей или по мере взросления учить справляться с ними – считает
приемлемой.
Нынешняя
проблема современной детской и подростковой литературы в том, что в ней
сталкиваются две этих читательских, родительских, педагогических, общественных
позиции. Понятно, что заявлениями в прокуратуру, с одной стороны, и петициями,
с другой, эту проблему не решить. А вот как добиваться компромиссов, стоит,
пожалуй, обсудить.
Татьяна РУДИШИНА, главный библиотекарь Центральной детской городской
библиотеки им. А.П. Гайдара
Плохой вкус не имеет отношения к положениям
Федерального закона
В начале
двухтысячных появились издательства, ориентированные на современную,
проблемную, в основном переводную литературу, а потом к ним подтянулись авторы,
пишущие на русском языке, и из России, и проживающие в самых разных уголках
планеты, впитавшие опыт эмиграции и оказавшиеся после распада СССР в
независимой стране.
Казалось, еще
чуть-чуть и вырастет поколение родителей, готовое воспринять и мировую практику
янг эдалт литературы и
вспомнить личный опыт детства девяностых. Однако…
Мне, опытному
методисту Гайдаровки, в последнее время приходится
все чаще и чаще отписываться по поводу писем родителей, озабоченных вопросами
морали и нравственности в книгах для подрастающего поколения.
Бдительные
тридцатилетние родители (отнюдь не бабушки и не родители более зрелого
возраста) готовы изъять книги непререкаемых авторитетов мировой литературы для
подростков: Ульфа Старка, Мони Нильсон,
Кристины Нёстлингер, Энн Файн,
Кристины Гудоните, Мари-Од Мюрай
(список можно продолжить).
«Нельзя»
касается не только вопросов телесного. Типичная реплика: «И чтоб никто не
умирал, ребенка нельзя травмировать». Последний раз отписывались по поводу
отечественных ужастиков. Удивляет элементарная психологическая неграмотность:
родительница отказывается понимать, почему в определенных дозах литературный хоррор полезен. На
самом деле пугать-то должно другое: конкретная книга,
о которой шла речь, написана примитивным языком с точки зрения литературы,
откровенно скучна. Но плохой вкус не имеет отношения к положениям 436-ФЗ. Реже
можно услышать и такую реплику: «Не очерняйте нашу страну» (если в книге идет
речь о Большом терроре).
А уж о
«сатанинской книге» про Гарри Поттера и говорить не
приходится. А ведь юные волшебники появлялись в книгах и в 70-е, и в 80-е годы.
Но весь праведный гнев обрушился именно на эту книгу. Она уже не первое
десятилетие на слуху. Как правило, агрессию по отношению к ней проявляют не
читавшие ее люди.
Но вернемся к
началу разговора. Запрет? Похоже, он сидит на неком ментальном уровне. «Что
русскому хорошо, то немцу смерть» и наоборот?
Светлана ЛАВРОВА, писатель, кандидат медицинских наук
Зло победимо!
Конечно, большой
соблазн ограничиться одним предложением: нет в литературе запретных тем, только
писать надо для детей не так, как для взрослых. Но попробуем поподробнее.
Литературных разборов и анализов делать не буду: не умею, просто изложу свое
мнение.
Запретность темы
имеет четкую временную привязку: разные запреты характерны для разных эпох.
Секс – запретная тема? Раньше – безусловно да. Теперь
– безусловно нет. Теперь все согласны, что писать
надо, особенно для подростков да и для маленьких тоже,
но не с порнушным мерзким обсасыванием деталей, а
спокойным и хорошим языком.
Наркотики –
запретная тема? В советском прошлом – да. Но тут уже споров нет, писать надо, и
пишут, слава богу, иначе мы все как народ будем иметь большие неприятности в
виде деградации нации на уровне нейронов.
Онкология, инвалидизирующие заболевания и прочие тяжелые медицинские
проблемы тоже давно уже не запретная тема, и правильно. Хотя перегибы, как
всегда. Лет пять-семь назад эта тема стала безумно популярна именно в детской
литературе – сделай героя онкологическим больным или инвалидом, и премия тебе
обеспечена. Идея-то была хорошая – толерантность, человечность, нормальное
отношение к людям не таким, как все, – ну и реакция на длительное замалчивание
этой темы у нас в стране. И начало тоже было хорошее. Из скандинавских стран
хлынули к нам книги об этом – действительно интересные, качественные.
Прекрасные переводные книги на недетские темы подтолкнули русских детских
писателей (так значит, можно!) – и процесс пошел! Теперь большинство подростковых книг, изданных в последние пять лет, грустны
неимоверно, прочитаешь – жить не хочется. Ну это мое
мнение. Тем более гламур еще хуже. Розовенький, блестященький, мутно-жемчужненький гламур
дамских романов прорывается и в детскую литературу, особенно в так называемые
«книги для девочек». А что, девочка не человек? Интересно. Я работаю в нейрохирургическом
отделении онкологического диспансера, и, представляете, мои хирурги до сих пор
всерьез уверены, что женщина-хирург – это человек второго сорта. Хорошо, что я
не хирург. Но вернемся к запретам в литературе.
Вот еще некогда
запретная для малышей тема – тема смерти. Дескать, подросткам можно, а малышам
нежелательно. Правда, мы, дети, обсуждали ее лет с пяти (может, и раньше, но с
пяти я просто помню), и ведь никто из взрослых не помогал, не объяснял! Лично
мне кажется жутко несправедливым, что мы все умрем, но эта тема касается
каждого, и говорить об этом надо. Опять же вопрос – как говорить?
А тема насилия,
убийства! Тот кошмар, что в телевизоре и в кино, – реки крови и расчлененка – это безоговорочно недопустимо в детской
литературе. Но как реакция на вседозволенность кино возникает очередной
перегиб: на встрече со студентами Челябинской педагогической академии пожилая
преподавательница просто клеймила меня как очень нехорошего человека за то, что
я взяла в свою сказку второстепенным персонажем Медею – да-да, ту самую, из
мифа о золотом руне. Она же убийца, она убила своих детей! Чему я учу детишек!
Медею я взяла как пример женщины, сначала сильно любимой, а потом брошенной, и
убийств не касалась, а возражать стала на примере Геракла – тоже своеобразно
отнесся к своим родственникам, в том числе и детям, а во всех детских книжках и
мультиках позиционируется как положительный герой. Нельзя так примитивно
относиться к мифологии, там слишком много пластов накопилось за тысячи лет – не
относитесь к Медее как к вредной соседке Марьиванне.
Но зло остается
злом, и убийство – убийством, так, может, не надо вообще трогать эту тему? В
решении этого вопроса мне пример и помощник – этнография, мифология, народные
сказки. Какие они зверские на взгляд современного читателя! Но и Пропп, и Мелетинский, и множество
этнографов убеждали: при воспитании маленького человека надо было дать понять,
что в мире есть зло и что это зло победимо! Инициация была непременным элементом воспитания.
Но добро должно побеждать!
Отсюда и кошмарные
ведьмы-мачехи, разорванные дикими конями, и обглоданные косточки бедной
падчерицы, и прочие ужасы народных сказок. Сегодня мир залили мутные волны
насилия – на экране и в текстах, – так может, уже пора давать противоядия про «победимость» зла? Пора показать свет в конце тоннеля? Или
не в конце, а прямо поскорее пусть светит? А то мы доиграемся до поколения, для
которого ценность человеческой жизни будет приближаться к нулю? Есть уже
примеры, есть, и немало, когда простое неразличение
добра и зла ведет к преступлению, к убийству.
Еще один
«запрет» – классические «ужастики». Как ни странно, в них есть и полезное. Совсем маленьким детям с лабильной психикой, которым
снятся страшные сны и которые боятся Бабу-ягу, таких
книг не надо – опасность формирования невроза. А когда ребенок приближается к
подростковому возрасту, это даже необходимо. Наши предки (и предки других
народов) устраивали обряды инициации – уводили мальчиков в лес, там пугали,
перерядившись страшилищами, ребенок мог быть ранен или
даже погибнуть во время такого обряда, но взрослел. И страшные сказки, которыми
пугали сто-двести-триста лет назад, и те истории про «черную руку» и «гроб на
колесиках», которые мы сами рассказывали в детстве, – это все нужно. Ребенок
«проигрывает» страшную ситуацию и уже не так боится ее в реальности – это если
очень упрощенно и примитивно сказать. Еще важно, что это нечто вроде
тренировки, зарядки: рассказали страшилку – ребенок слегка испугался –
выделилось немного адреналина – ага, понимает организм, все в порядке, значит,
если будет нужно, этот адреналин выделится быстро и в нужном количестве. Но
ужастики – это «плохая литература», говорят мне. Во-первых, смотря какие
ужастики: чем плох Эдгар По? Во-вторых, даже если
большинство современных ужастиков – отнюдь не шедевры, мне кажется, что лучше
пусть ребенок читает их, чем вообще ничего не читает. Сначала он читает ужастики, потом доберется до хорошей
фантастики, а от фантастики уже и до Маркеса, если хотите (это реальный путь
одного реального ребенка, а не выдумка).
Итак, выводы. Мне кажется, каждый писатель для себя выбирает некий перечень
абсолютных запретов. Для меня они вот такие:
1. Абсолютно неприемлемы кровавые ужасы с идеей того, что жизнь человека
ничего не стоит.
2. Абсолютно неприемлем для меня мат. Никогда, ни в коем случае, и дело
даже не в том, что он некрасив, неприличен и так далее. Употребление мата ведет
к обеднению речи, когда одним словом из трех или пяти букв обозначается масса
понятий, не используются синонимы, сравнения и прочие чудесные составляющие
русского языка, делающие его таким красивым и выразительным. Даже для
характеристики отрицательного персонажа преступного мира надо уметь обходиться
без мата.
3. Абсолютно неприемлемо то, что может навредить читателю. Нельзя подавать,
например, самоубийство или изнасилование как нечто привлекательное, хотя о
самоубийствах и изнасилованиях нужно и можно писать, чтобы их предупредить.
Нужно быть предельно осторожным при описании онкологических заболеваний, хотя и
об этом нужно и можно писать. Потому что книгу может прочесть человек с этим
заболеванием, и если написано не так, то у него может наступить ухудшение – это
уж я как человек, работающий в онкологическом
диспансере, говорю. Нет, не надо врать, что все
больные раком выздоравливают, но тем не менее зажгите,
пожалуйста, где-нибудь пресловутый свет в конце тоннеля!
То есть мы «замкнули круг»: писать можно обо всем, главное – как писать. Так что ничего нового про запреты в детской литературе я не сказала. Все
это вы знаете и сами.