Главы из повести «Слепая курица»
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 11, 2018
Лариса
Романовская родилась и живет в Москве. Окончила Литературный
институт им. А.М. Горького (семинар Олеси Николаевой). Работала редактором,
журналистом. Первую книгу прозы опубликовала в 2012 году. Финалист (2014, 2017,
2018) и лауреат (2016) Всероссийского конкурса на лучшее произведение для детей
и юношества «Книгуру», финалист всероссийского
конкурса в области детской и юношеской литературы «Новая детская книга» (2018).
Шамилю Идиатуллину
КОНЕЦ СВЕТА
– Александра Степановна – дура
кретиническая. Не будет никакого конца света, – громко обещает Димка.
Ритка почти верит. Димке лучше знать.
Географичка Степановна – его
новая классная. У Ритки географии еще нет, она
Александру Степановну сегодня первый раз в жизни увидела, на замене.
Чужая географичка сказала, что
конец света наступит прямо сегодня. Про это в одной газете напечатали… Пятиклассники
не верили. Они плевались жеваной бумагой, играли в морской бой на партах и во
вкладыши под партами, на краях стульев. Толстая низкая Степановна ходила вдоль
рядов, отнимала, ругалась, визжала. У нее были седые волосы с лысинкой на затылке и белая дырчатая шаль.
Потом она села за учительский
стол, напротив парты близорукой Ритки и заболевшего Монахова. Вынула из толстой тетрадки газетную вырезку,
начала читать визгливым, но теперь уже зловещим голосом. От Александры
Степановны пахло лекарствами и химчисткой. Противно, резко. Как ведьминским зельем.
Наверное, Ритка поэтому немножко поверила. Тем более газета.
Один человек может быть сумасшедшим или дураком. Но чтобы целая редакция?
Стало страшнее. Наверное, не
только Ритке.
Когда Александра Степановна
закончила читать, класс притих. Под партами не дрались ногами. Чмошника Дерюгина
больше не спихивали со стула. Было слышно, как гудит водопроводная труба над
раковиной. Раковина давно не работала, но раньше не шумела так сильно. Так
жутко.
Ритка смотрела на край своей парты.
Там, под ненужным учебником истории, лежала книжка. Если бы Степановна не
пришла на замену, Ритка бы просто читала весь урок.
Как на любой перемене. Книжка взрослая, с пожелтевшей маминой закладкой. Мама
ее прочитать не смогла, папа тоже. Димка, наверное, и в десятом классе не
прочтет. То есть в одиннадцатом – с этой реформой никто не может привыкнуть…
В общем, в их семье Ритка – единственный человек,
которому нравится Булгаков. Правда нравится. Она про это в сочинении написала:
«Что я прочел за лето». Литераторша Алла Борисовна сперва
не поверила. Возмутилась красной ручкой на полях: «Что ты там поняла в десять
лет?» Но Ритка ей доказала, написала ответ, еще одно
сочинение, про Воланда.
Воланд на Остапа Бендера
похож, такой же жулик. И Москва похожая – с примусами, коммуналками,
химическими карандашами и непонятными «бумажными» чулками. А про Иешуа Ритка пролистывала, честно
говоря. Но Алла Борисовна, кажется, не догадалась. Вот лучше бы сегодня на
замену пришла литераторша, а не эта Степановна с ее заметками.
Конечно, Ритка
не поверила. Такой тетке – крикливой, противно
пахнущей, со старческими покрасневшими глазами – верить не хочется. Но
все-таки… Это же учительница сказала, а не бабулька в очереди. И в газете
напечатали. Это не какое-нибудь письмо счастья…
«Перепиши его пять
раз для пяти разных девочек и с этого момента до полуночи не говори никому ни
слова». Ритка вчера в почтовом ящике нашла четыре
таких письма. Хорошо, что ее в классе не очень любят. Было бы не четыре, а
пятнадцать.
В письма счастья Ритка не верит. Глупость то, что там пишут. Либо все
желания сбудутся, либо родители умрут. Ага, сейчас. Вот прямо у всех-всех, кто
не перепишет? Это массовая истерия.
Так Ритке
сказал папа. А она сегодня повторила в классе. Танька Богданова, конечно,
обиделась: «Думаешь, тут все дураки, одна ты – умная?» Ритка
пожала плечами и поняла, что, вообще-то, да.
Но сейчас она, наверное,
переписала бы письмо. Потому что страшно.
На уроке, пока Степановна ходила
между рядами, взмахивая концами шали, как грязно-белыми крыльями, Ритка не боялась. На переменах она читала «Собачье сердце».
По дороге из школы думала, что дома папа или хотя бы мама. И все пройдет.
Но папа уехал на халтуру, а мама
пошла отоваривать талоны. Оставила записку. Квартира
тихая, серая, холодная. Суп греть не хочется. Чайник не скоро закипит. Димка
придет через сорок минут: у него шесть уроков. А может, не придет, останется с пацанами в футбол играть в «коробке». Раньше «коробку» на
зиму заливали водой, получался каток. А теперь, как говорит папа, «всем всё
пофиг».
И зима еще не началась, ноябрь.
Снег то идет, то тает. По промерзшему гравию шлепает дырявый футбольный мяч.
Плюхается в ледяные лужи, сплющивается еще сильней.
Ритка долго стояла у подоконника. Чайник
почти весь выкипел. В кухне стало тепло, но все равно неуютно. Воздух влажный,
как в школьной столовой.
Если сегодня наступит конец
света, исчезнет вообще все. Школа тоже, как они и мечтали. А еще двор со
стадионом-«коробкой», сплющенный мяч, груда ранцев, в
которой можно разглядеть красный Димкин. И они с Димкой тоже исчезнут.
Навсегда.
Александра Степановна не
говорила, во сколько начнется конец света. Сказала – «вечером». Но сейчас почти
сумерки, фонари уже зажгли. Может, прямо через секунду мир перестанет
существовать? А мамы с папой дома нет. Есть ли рай, Ритка
не знала. Может, она родителей больше не увидит никогда.
Ритка протерла запотевшее окно. Потом
еще раз.
Было плохо. До тошноты, как в
начале гриппа. Не получалось отойти от подоконника. Ритка
чайник выключила, но с плиты не сняла, и он там булькал, остывая. Наверное,
гаснущее солнце тоже так булькает? Солнце погаснет, а они не узнают, потому что
ночь.
Становилось темнее. Страх
наступал вместе с сумерками. Телефон не звонил. А если конец света начинается
постепенно? Там, где сейчас мама и папа, телефонные линии уже исчезли,
растворились в небытии? А мама? А па…
Ритке стало очень страшно умирать
одной. Она распахнула форточку и заорала на весь двор:
– Вадим! Домой! Срочно!
Ветер хлопнул крыльями черного
фартука…
Димка хлопнул незапертой дверью.
– Папа приехал?
Узнал, что родителей нет дома.
Сказал Ритке, что она дура. Включил свет на кухне и
полез вылавливать из холодного супа фрикадельки. Кастрюля была желтая, с
облупленными ручками. С фрикаделек капал бульон – на линолеум, на Димкину
грязную форму. Когда настанет конец света, все исчезнет. Слезы текли по Риткиным щекам, заползали под оправу очков.
– Ты чего? – Димка жевал
фрикадельку.
Ритка рассказала про географичкин конец света.
– Дура она. Кретиническая.
– Но она же нам газету читала!
– Ты чего, ей веришь, что ли?
Ритка молчала. Димка полез облизанным
половником в кастрюлю.
– Мама говорила, что так
прокиснет!
– Если будет конец света, суп
прокиснуть не успеет.
И тут погас свет. В их кухне и
за окном, в соседском доме. И в фонаре возле стадиона-«коробки».
Только сбоку, в конце двора, мигнули фары чужой машины. Но она уехала.
– Дим, мне страшно. А тебе?
– Скоро обратно врубят.
В доме напротив
зажигались свечи, мигал синеватый луч фонарика. Это было привычно. Но
вдруг – в последний раз? Димка в темноте звякал половником о кастрюлю. Ритка нашарила табуретку, села у окна:
– Дим, что нам делать?
– Если очень хочешь, можешь к
смерти готовиться. – Димка чиркал спичками, искал в шкафчике над мойкой свечку.
– А как готовиться?
– Не знаю. – Он уронил в мойку
что-то твердое. – Как та бабушка?
Летом в Калинине умерла та
бабушка, которая Ритке и Димке была прабабушкой. Они
ее видели только один раз, в гробу. На поминках в чужом доме были очень вкусные
блинчики, жалко, что без мяса и без сгущенки. Незнакомые взрослые дали Димке с Риткой соевых батончиков и сказали, что прабабушка умерла
спокойно, успела у них всех прощения попросить.
Значит, Ритке
надо так же.
У кого просить прощения?
У мамы с папой?
Но папа сейчас проводит
электричество в чужом доме, а мама до сих пор не вернулась из очереди. Ритка не знает, в каком магазине, а то бы оделась и
побежала. Умирать вместе с мамой как-то лучше. Спокойнее.
– Дим, прости меня, пожалуйста.
– Угу, – говорит Димка.
Он зажег свечку и теперь машет
догорающей спичкой. В синем воздухе – алые следы. На огонь смотреть страшно.
Шевелиться тоже.
Димка взял свечку и пошел в их
комнату. Его тень проползла по стене и исчезла. За окном – в чужих окнах – свечки
и фонарики. И ни одной машины. В небе дрожат бесполезные провода. В кухонном
кране что-то гудит. Может, вода. А может, это у земли ядро лопнуло? Сперва шум донесется, а потом дом под землю провалится. В
школе на том уроке тоже так гудело.
– Димка, дай мне свечку! – Ритка мчится в их комнату.
В темноте неудобно бегать. Но
она знает квартиру наизусть. И помнит, где записаны все важные телефоны. На
пустых страницах зеленого справочника «Москва – 83». В него мама прячет
справки, талоны и бумажки с нужными номерами. Списки телефонов класса,
Димкиного и Риткиного.
– Димка! Свечку! Дай!
– Отвянь.
Мне самому надо! – Димка сидит за своим столом, при свете свечи лепит чего-то
из пластилина и спичек. Танк, наверное, идиотский. Как можно лепить танк, если
сейчас начнется конец света?
– Ну
дай! А то вдруг я не успею?
– Чего не успеешь?
– Вдруг я раньше умру? – Ритка всхлипывает.
Димка корчит рожу и уступает.
Восковые капли оседают на
лиловых, отпечатанных на машинке буквах. «Акимов Станислав, Альперович Виктория,
Баринов Сергей, Борисенков Вадим…»
Это Димкин класс.
Страницы справочника шуршат.
Записки, квитанции, билеты и талоны вылетают на пол. Ритке кажется, что она опаздывает на поезд. «Беляев
Виктор, Бернштейн Анатолий, Богданова Татьяна, Борисенкова
Маргарита, Дерюгин Василий».
Трубка телефона – липкая от Риткиного пота. Палец соскальзывает с диска, в мембране
шорохи. Ритка боится, что там сейчас тоже загудит,
как в водопроводной трубе. В пламени свечи видны буквы и цифры – они будто
мигают. Печатали под копирку, не разберешь, тройка это или пятерка. Хоть бы
было занято. Хоть бы…
– Алло! – в трубке шамкающий
старушечий голос.
Ритка никогда не звонила Таньке
Богдановой. Не знает, это Танькина бабушка или это она номером ошиблась?
– Алло? Говорите!
– А Таню можно к телефону?
Без всяких «здрасте»,
«пожалуйста» и «извините». Вежливые люди так не говорят. Но когда наступает
конец света, можно обойтись.
– Танечка! Тебя девочка
какая-то! – Старушечий голос уходит в глубины неизвестной комнаты.
– Ба! Я сча!
– откликается Танька.
Когда Ритке
так звонят, трубку может перехватить Димка и сказать гнусным
голосом: «А Рита в туалете! Подождите, она уже трусы надевает!» Вот за это
Димка мог бы извини…
– Алло? – спрашивает вдруг
Танька.
Ритка вздрагивает. Говорит, не
вдыхая:
– Богданова, чего нам по
русскому на завтра задали?
– Ой, а ты чего, не записала? Сча скажу, – презрительно говорит Танька. – И уходит, крича
на ходу: – Ба, ты представляешь, Ритка Борисенкова домашку по русскому
не записала, а у нее по русскому пятерки, она к русичке
всегда подлизывается.
Русичка – это литераторша Алла
Борисовна. И домашку Ритка
сделала еще вчера. Сегодня у них ни русского, ни литературы не было, и Аллы
Борисовны в школе не было, иначе Ритка пошла бы к ней
со своими страхами.
– Борисенкова,
записывай. Страница тридцать восемь, упражнение пятьдесят девять.
Ритка молчит. Пламя свечи дрожит от Риткиного страха.
– Ты тут вообще? – обижается
Танька.
– Тут. Сегодня нам говорили, что
конец света… сегодня… –
Ритка будто пытается вспомнить плохо выученный
параграф.
– Ты чего, поверила, что ли? –
быстро говорит Богданова.
– Нет, конечно, – врет Ритка. И вдруг догадывается: – А ты?
– И я тоже нет. Она дура
какая-то! Мне так бабушка сказала!
– Как можно быть учителем и
говорить такие глупости? – Ритка поправляет очки.
По свечке с облегчением сползает
очень крупная капля.
– Вот именно. – Танька хихикает.
– А у нас света нет! – Ритке тоже теперь нестрашно. Чужая
бабушка – это серьезно. Взрослый человек. Раз она сказала, что учительница –
дура, значит…
– Татьяна! У тебя уроки, а ты
стоишь, лясы точишь!
– Ба, отстань. Рит, а у нас
света не было, а потом дали. А у вас если не дадут, ты
домашку делать будешь?
– Не знаю… – Ритка смотрит на темноту за окнами.
– А пока света не было, бабушка
ругалась, потому что сегодня футбол. У меня бабушка за «Локомотив» болеет.
– Понятно.
– Рит, а ты мое «письмо счастья»
переписала уже?
Обои на стене вдруг становятся
ярко-белыми, с голубым узором. Под потолком вспыхивают сразу три лампочки.
Наверное, Димка, когда входил в комнату, машинально нажал на выключатель.
Пламя свечки – бледное, уже
ненужное. И разговор с Танькой тоже.
– У нас электричество дали. – Ритка прощается солидно, по-взрослому: – Большое спасибо,
Таня, приятно было поговорить…
– Вот воображала, – презрительно
говорит Димка за Риткиной спиной. – Ну чего, не
умерла?
В соседнем доме очень много
огней. Наверное, конца света все-таки не будет. О нем даже не стоит
рассказывать маме.
Ритка поправляет лямку мятого
фартука. Вытаскивает из своего ранца толстую тетрадь на пружинке, выдирает из
нее пять листочков. Потом садится за свой стол и пишет на верхнем листке:
«Письмо счастья № 1».
ВАРЕНЬЕ ИЗ ВОРОВАННЫХ ЯБЛОК
1
В воскресенье папа возвращается
домой посередине смены.
Папа работает во вторую, до
одиннадцати вечера. А сегодня он приезжает в пять часов и сразу, в коридоре,
говорит:
– Сырья нет. Костик отпустил.
Костик – это дядя Костя, папин
начальник и друг. Мама его терпеть не может.
– А за смену твой Костик опять
срежет?
Папа не отвечает, в ванной
прячется. Как Димка, когда у него за контрольную пара.
Но Димке двенадцать, а папа взрослый. А мама на них одинаково ругается – стоит
под дверью ванной и перекрикивает шум воды. Только слова другие.
– Ну конечно, Косте детей не
кормить, у него за простой не вычтут. Ты сразу бы «бомбить» поехал, я б и не
узнала…
Папа ответил как-то неправильно.
Мама теперь не жалуется, а кричит. Ее слышно не только в Ритко-Димкиной
комнате, но и в других квартирах, всему подъезду.
– Мало ли кто рядом живет, всех
не навозишься! Ты меня хоть раз подвозил до свадьбы?
Папа молча гремит на кухне
алюминиевым чайником. И мама ругается уже там:
– Да она на
Коминтерна живет, ничего это не рядом! Довез бы до Енисейской, дальше пусть сама. А ты, небось,
до подъезда?
– Чайник холодный, – перебивает
папа. – Весь день дома сидишь, чай погреть не можешь?
Ритка переворачивает страницу. Между
ней и родителями стена кухни. Но кажется, что они
ругаются прямо над головой. Сейчас мама включит второй телевизор, маленький,
черно-белый, бывший дачный. Будет хуже. К родительским крикам добавятся чужие
голоса – громкие, ненужные, депутатские. Как обычно.
– А за бензин-то твоя Юля не
платит… Нашла дурака!
После вечерней смены папа иногда
подвозит до дома какую-то Юлю из своего цеха. Она живет недалеко. Ритка эту Юлю не видела никогда. А мама видела, специально
съездила к папе на фабрику. Вернулась и заплакала в коридоре. Ритка даже испугалась: думала, у мамы опять вырвали сумочку
с талонами и «визитками» – карточками покупателя. Талоны вообще не
восстановишь, а «визитки» можно, но это много возни. Сумочка была на месте, у
мамы под плащом. А слезы из-за другого.
«Разведенная она. Сыну два
годика, я в отделе кадров спросила». – «И чего?» – «Дура, что ли? Совсем не
понимаешь?»
Ритка не понимала.
Разведенные – это нормально. У нее в классе
разведенных много: Танька, Машка, длинная Аня, Витька Беляев, Наташа Чехова,
Сашка Портнов, Сашка Сергиенко. Ну Дерюгин
еще. Но он чмошник, не
считается… В смысле у них всех родители разведенные. У Димки в классе,
наверное, столько же. А Максим, Димкин лучший друг, вообще только с бабушкой
живет. У его мамы и папы – новые семьи. И ничего. Мама Макса приезжает к нему
по субботам, в тот раз зефир привезла, Макс угощал. А тут какая-то тетя Юля
развелась. Она от этого что, плохая? Она пироги печет классные. Папа иногда
приносит с работы, говорит, что Юля за обедом всех угощала. К пирогам всегда
прилипает кусочек газеты, или рисовая начинка вываливается в полиэтиленовый
пакет. Но вкусно же! Жалко, что мама не умеет так готовить.
«Ну
разведенная, и чего?» – Ритка тогда смотрела, как
мама плачет, и не хотела утешать. Сложно утешать того, кто секунду назад назвал
тебя дурой.
«Ты столько читаешь, а в людях
не понимаешь ничего. Господи!»
Мама полезла обниматься,
прижалась мокрой щекой к Риткиной макушке. Ритка ждала, когда объятие кончится.
Мама не права. Ритка все понимает. Просто в книгах люди другие. Они не
орут друг на друга на кухне, не вырывают у женщин сумочки, не курят в песочнице
и не кричат матерные частушки с балкона, как бабушка Максима, если сильно
выпьет. Люди в книгах – такие, которыми хочется стать. Когда папа ночью
подвозит до дома слабую женщину, он как в книге. Ритка
им гордится.
– Да поеду я «бомбить»!
Заладила: «Саня-Саня», «Саня-Саня»! Дай поесть нормально! – Теперь папа кричит
на маму.
Но он негромко. Папа у них
вообще спокойный. И не матерится. А когда папины коллеги им домой с фабрики
звонят, то стараются мат заглатывать, потому что у Ритки
детский голос. Даже дядя Костя теперь разговаривает матом. А папа – нет.
На кухне все-таки включили
телевизор. В шесть десять начнутся диснеевские мультики. Димка со двора
прибежит домой, вместе с Максимом. Или сам пойдет к Максиму мульты
смотреть, а домой заскочит заранее, за сушками или семечками. Под них вкуснее.
Ритка семечки не любит. И жалеет, что
вместо Чипа с Дейлом теперь «Мишки Гамми» и «Черный
Плащ». «Мишки» – совсем детские, а «Плащ» – он про уток, бурундуки симпатичнее.
Но все равно, это же Дисней.
– Две недели до школы осталось!
Им тетради надо! Ручки, ранцы! Сань, да что ж я одна-то должна…
– А форму не надо? – спрашивает
папа.
– Спохватился! Вадиму я у
Чеховых купила, они в апреле достали, старший за лето вымахал на два размера. У
Ритки старая, я платье в груди расставила… А может,
отменят еще. Прямо тридцать первого вечером. У нас же всё не как у людей…
Мама начала ругать
правительство. Это хорошо, значит, она с папой скоро помирится. Главное, чтобы
родители не ссорились, когда идет Дисней. В том году однажды поругались – и мама
телик в большой комнате из розетки выдернула. А кухонный тогда на даче был…
Жалко, что мама про школу напомнила. Туда не хочется идти, что в форме, что
так.
Димка звонит в дверь. Если
сейчас выйти на балкон, можно посмотреть, как двор пустеет. А через час все
выйдут обратно, играть в Мишек Гамми. В Дисней в любом дворе играть
можно, в парке или на Яузе. Даже с совсем незнакомыми. Даже с очень глупыми.
– Пап, пошли мульты
смотреть. – Димка вбежал в кухню и, наверное, повис на папе.
И папа соглашается – идет,
шлепая тапочками, по коридору. Димка у него на закорках
едет и стучит в дверь их комнаты пяткой. Дверь вздрогнула всей защелкой. Когда
Димки нет дома, Ритка закрывается изнутри. А когда к
Димке Максим приходит, они тоже закрываются и Ритку
не пускают. Иногда до слез.
– Дис-ней! Ритка, выходи!
В большой комнате включили
телик.
– Вадим! Ты руки мыл? – конечно
же, кричит мама.
И папа отвечает за Димку:
– Он потом!
Из комнаты пахнет макаронами с
тушенкой – папа тарелку притащил с собой. На экране уже показывают сказочный
замок, заставку к мультикам. Ритка мчится на кухню за
чашками, Димка кричит, чтобы ему тоже принесла. А на кухне мама. Стоит у окна,
смотрит в форточку на недозрелую рябину. Рябина растет у них под окнами всю Риткину и Димкину жизнь. Уже большая стала. В прорезях
листьев видны коричневые узкие ленты – кто-то выкинул с балкона разбитую
кассету, она застряла на ветке. Пленка размоталась на ветру. Пленка коричневая,
листья зеленые, а ягоды очень яркие. Скоро в школу. Мама смотрит в форточку.
Кажется, она плачет.
– Ты чего?
– Алою кистью рябина зажглась…
– медленно произносит мама.
Не плачет. У мамы такое
выражение, когда стихи читает. Ритка уже забыла.
– Это Цветаева. Ты знаешь, кто
это?
Ритка знает, конечно. Ей литераторша
Алла Борисовна давала книжку и газетные вырезки. Цветаева – это Стихи. У Ритки есть своя тетрадка, там вперемешку стихи и Стихи –
переписанные из книг и наклеенные вырезки из газет и отрывного календаря. Ритка хотела переписать из Ал-Борисиной
книги одно стихотворение Цветаевой, но оно большое, на пять страниц. Ритка устала в начале третьей. Вернула книгу Алле
Борисовне. И забросила тетрадку.
Странно, что мама тоже знает
Цветаеву и при этом все равно кричит папе гадости. Хочется, чтобы Цветаева была
только Риткиной. У нее было эссе «Мой Пушкин», а у Ритки…
– Ты знаешь, кто это?
За стеной уже пошла заставка про
Мишек Гамми, и Димка с папой орут на два голоса. Там
в песенке очень простые слова, запоминаются сразу.
– Мам, пошли мультики смотреть!
Мама качает головой:
– Мне от вас отдохнуть надо…
Ритка не понимает. Это опять из того,
что бывает в жизни, а не в книгах. Ритка после Диснея
разберется.
Она наливает в кружки кислый «гриб»
– себе и Димке. Бежит по коридору, спотыкается о Димкины кроссовки, и чуть не
проливает, и орет, не попадая в ноты:
– Гоблины вредные будут
повержены!
Она успела до конца заставки.
Диван в мам-папиной
комнате так никто и не сложил, папа там валяется. Димка прыгает с подлокотника
на подушки, хотя так нельзя. А для Ритки еще много
места, и ее никто не будет пихать, потому что она села между подлокотником и
папой.
От папы пахнет цехом и бензином,
макаронами и чем-то летним и пыльным. Папа прихватывает Ритку
за плечо, прижимает к себе. И это счастье.
– Ребят, поехали сегодня за
яблоками? – спрашивает папа.
– Да погоди ты, началось уже, –
шикает Димка. А потом отвечает солидно:
– Поехали, не вопрос.
Ритке неважно, какие яблоки, зачем.
Конечно, она поедет.
Как хорошо, что на фабрике
сегодня нет сырья!
2
У папы в машине всегда музыка.
Кассеты в бардачке лежат двумя стопками: левая – для пассажиров, правая –
папина. В левой «Комбинация», «На-на», Добрынин, Вилли
Токарев и на всякий случай Высоцкий. В правой «Битлы»,
«Машина времени», АББА, Мирей Матье
и «Бони М», их папа сам любит.
Димка садится на переднее пассажирское и спрашивает:
– У тебя Цой есть?
Папа качает головой, Димка
хмурится:
– Зря, он зыкинский.
Хочешь, я тебе запишу?
Ритка вспоминает: Цой – это который в
прошлом году погиб. Говорят, когда одна девочка из соседней школы об этом
узнала, то из окна выкинулась. От любви. Ритка тогда
решила, что ни в кого влюбляться не станет, а то страшно. Сейчас не страшно, но
она все равно не хочет слушать Цоя.
В динамиках играет по-английски песня про Распутина. Они выезжают со двора, Димка высовывает
в окно руку. Он еще пробует ноги на панель закинуть, но папа против.
У Ритки сзади целое свое сиденье, сегодня даже без
мешков, досок и коробок. Можно как угодно сидеть и лежать. Только вот читать
нельзя: трясет. Ритка взяла с собой книжку. «Сто лет
тому вперед» Булычева, ту, по которой «Гостья из будущего».
Дом Коли снимали у них в районе,
на проезде Шокальского. В том доме их биологичка живет, она сама съемки видела.
Когда «Гостью» будут показывать снова, надо посмотреть внимательно. Когда ее в
последний раз крутили, Димка и Ритка про дом не знали
еще. А теперь знают, можно хвастаться.
Они едут на закат – мимо
хлебозавода и кожгалантерейной фабрики, вдоль бетонных заборов.
Папа рассказывает:
– В пятницу вечером одного
мужика вез на дачу, он говорил, что у соседей на участке яблони стоят,
осыпаются. А никто не рвет, эти соседи в Израиль уехали. Я спрашиваю: может, мы
с ребятами подъедем, обтрясем? А он – да ради бога. Показал, как у соседей
калитку открывать.
Ритка вздрагивает, смотрит в окно.
Вечер воскресенья, все сейчас едут с дач. А они с папой – на чужую дачу.
Воровать яблоки.
За окном закат – серо-желтый,
грязный. Улицы уже незнакомые, Ритка тут никогда не
была. Если она сейчас выйдет из машины, то непонятно, как домой добираться, да
еще без денег. Но ехать воровать – страшно.
Ритка молчит. Димка пересказывает
папе боевик.
Димка с Максом в пятницу опять
ходили в видеосалон, на новую кассету. Ритка в салоне
тоже была, один раз, на диснеевских мультиках. Говорили, что покажут серии,
которых еще по телику не было, а прокрутили просто запись от позапрошлого
воскресенья. И еще про Тома и Джерри три мульта, хотя
они вообще не диснеевские.
Димка рассказывает шуточки из
боевика. Димка хохочет, и папа тоже хохочет. А Ритка
смотрит в окно. Облака наползают, они большие и бокастые,
как аэростаты в фильмах про войну… И как-то очень страшно. Папа едет брать
чужое. Это же папа! Он же никогда!.. Мама раньше тоже почти никогда не кричала,
и не давала подзатыльники, и не говорила: «Не я такая – жизнь такая». А теперь
папа меняется. Страшно.
– Значит, коп ему отвечает:
«Послушай, курочка!» – Димка зажимает пальцами нос и гнусавит: – «Курочка! Я
сейчас твоей заднице персональный ад устрою!»
Димка сглатывает слова, фыркает,
перебивает сам себя. Папа смеется. И Мирей Матье в его магнитофоне тоже смеется, внутри песни. Папа
такой живой, такой Риткин. Но сейчас он совсем не
книжный. За окном уже МКАД – страшная, широкая. «Я не буду есть эти яблоки».
В чужом дачном поселке почти
ночь. Небо черное, дома тихие, огней нет. Машина сворачивает не туда, свет
фонаря мотается по косому забору. Папа дает задний ход, чертыхается. И Димка
тоже ругается, слишком громко. Кассета на этой стороне кончилась, а
переворачивать папа не стал. Снаружи теперь тише, глуше и опаснее.
– Не Герцена! Гоголя! – Папа
хлопает себя по лбу. – Вот я лапоть-то! Ребят, я улицу не так запомнил. А то
смотрю: номер дома нужный, а калитки нет.
Ритка не знает, где там какой номер. А вдруг они вообще не найдут чужую дачу?
Но улица Гоголя – вот она.
– Пап, можно я посижу почитаю?
Если Ритка
ничего делать не будет – это же не воровство, не считается?
Папа гасит фары, отдает Ритке фонарик. Они с Димкой берут пустой мешок и уходят, а Ритка сидит, щелкает кнопкой – то отключает темноту, то
притягивает ее к себе. Ей первый раз в жизни совсем не хочется читать. Хотя
нет, вообще-то второй. Первый был прошлой осенью, когда Ритка
думала, что наступает конец света. Тогда тоже было страшно, но она двигалась –
в окно кричала, по телефону звонила. Помогло. Сейчас тоже так надо.
Ритка зачем-то гасит фонарик, а потом
вылезает из машины.
Облака бегут по краю неба. В
темноте видно провода. Над головой – звезды.
Их много. Они не прячутся за
краем соседской многоэтажки, рядом с ними нет желтых
фонарей… Звезды не складываются в Медведицу. Ритка
просто смотрит. Это слишком красиво, как в книжке, а не в жизни. И слова для
звезд тоже нужны красивые, книжные. Ритка вспоминает стихотворение про рябину – сперва читает шепотом, потом
четко, как на школьном концерте. Совсем рядом, за забором, Димка с папой шумят
и шутят. Они Ритку не слышат, а звезды – очень даже.
У Ритки нет слуха, но она все равно поет начало
«Прекрасного далека», клянется стать чище и добрее, а потом забывает слова.
Она смотрит на звезды и
перестает бояться – того, что их поймают, Димкиных шуточек, темноты, нового
учебного года. Даже, наверное, конца света и смерти. Когда есть такое небо,
совсем неважно, будешь ты потом жить или нет.
Эти звезды у Ритки
теперь вместо страха.
Ритка поправляет очки. Жалко, что у
нее плохое зрение. Интересно, что видят папа и Димка?
Они выходят из темноты –
незаметно, неожиданно. Папа тащит мешок, Димка – какой-то узел. Димка кричит:
– Ы! –
и тычет пальцами Ритке под ребра.
Она в куртке, но все равно
противно. Только Ритка не визжит. Даже не дергается.
Она смотрит в небо, прощается. Сейчас папа включит фары и все исчезнет. Но папа
открывает багажник. Узел – это, оказывается, Димкина рубашка. Там тоже яблоки,
они стучат в темноте.
– Зря ты с нами не пошла, –
говорит папа.
Ритка молчит, и папа добавляет:
– Хотя, может, и к лучшему. Всё
не унесешь.
– Она за нас варенье сварит, –
добавляет Димка. – Раз мы собирали, значит, пусть Ритка
варит. Это по-честноку.
Папа хлопает багажником:
– Ну чего, ребят, поехали?
Димка смотрит в небо:
– Ух
ты! Пап, ты видел?
Папа подходит, встает между Риткой и Димкой – будто созвездие замыкает.
За чужими черными дачами едет
поздняя электричка. Она гудит, свистит и грохочет. Ритка
знает: с этим звуком земля поворачивается, звезды встают на свои места. «Мы не
за яблоками ездили, а за звездами».
3
Рецепт варенья записан в маминой
тетрадке. Там, как в Риткиной
стихотворной, – газетные заметки и от руки. Но у мамы еще две странички
отпечатаны на машинке заглавными лиловыми буквами – рецепт торта «Прага»,
который вкуснее магазинного и даже ресторанного.
Ритка не знает, правда это или нет,
они «Прагу» никогда не пекли. Там в рецепте сливочное масло, яйца, две плитки
шоколада, сгущенное молоко и даже ваниль и корица. Раньше это было дефицитом, а
теперь вообще не достать. Мама давно не заглядывала в свою тетрадку. Но про
варенье там точно есть, Ритка запомнила – советы из
«Работницы», что делать, если сахара мало.
Пустые банки стоят в
шкафу-колонке. У них на этикетках написано: «Годен до апр 1989», до «фев 1990»,
до «авг 1991».
Ритка моет и режет яблоки, кидает в
большой таз. На кухонном столе магнитофон и папины наушники. Он так отдыхает
после смены: сидит на кухне ночью и музыку слушает. Кассета остановилась
посреди песни Агузаровой. Ритка подпевает про старый
отель, вырезает у яблок сердцевинки и думает про срок
годности. Ей сейчас одиннадцать. Маме тридцать семь и папе тоже тридцать семь.
А когда Ритке будет столько, двадцать первый век
давно начнется. Будет две тысячи семнадцатый год, столетие Великой Октябрьской
революции. У Ритки, наверное, будут свои дети и
какой-нибудь муж. А еще она сможет носить что захочет
и готовить то, что сама любит. Если, конечно, это не будет дефицитом.
Ритка пишет на крышке: «до авг 2017». Фломастер сухой, буквы
смазываются. Глупо это. Но не очень! Ритка вдруг
догадалась: банки с вареньем – это такое письмо в будущее. Пусть не в
семнадцатый год, а в следующую зиму: ешьте яблоки, а то зимой их не достать.
Ваши далекие летние предки.
На кухню входит мама, ставит
чайник. Видит, что Ритка в наушниках, и почему-то
обижается. Папы дома уже нет, он уехал «бомбить» перед началом смены. А Димка в
каникулы всегда спит до обеда.
Мама включает телевизор и сразу
вырубает обратно: там какой-то балет, скукота. Ритка режет и режет. Целый мешок и узел из Димкиной рубашки
– это очень много яблок. Наверное, до вечера будет резать. Агузарова поет во
второй раз, уже надоела, но лень вылезать и искать другую кассету.
Жалко, что в записях бывают
только песни. Вот если бы книги! Литераторша Алла Борисовна рассказывала Ритке, как они с мужем наговаривали на кассеты Набокова, им
некогда было перепечатывать. Набоков – это что-то очень неприличное. Если бы
просто взрослое, Ритка бы попросила почитать.
В коридоре звенит телефон. Мама
бежит, потом возвращается на кухню, путаясь тапочками в шнуре. Это тетя Мила из
Химок, папина старшая сестра. Ритка останавливает
музыку. В наушниках теперь все слышно, а мама думает, что нет.
– Да, Мил, нормально. Санька не
дома, нет. Сейчас пассажиров возит, потом на «деревяшку». У них на той неделе
сырья не было, вместо пятницы в воскресенье вышли, а все равно не подвезли.
Что? Какие танки?! –
Мама ахает. Прислоняется к дверце холодильника, не выпуская из рук трубку и сам
аппарат. Черный телефонный шнур свивается тревожными кольцами. – Почему
оцепили? Мила? Ты шутишь? Рит, телевизор включи! Нет, не знаю. У нас горячей
воды с утра не было, а больше я не знаю… Рита!
В телевизоре балет. У них переключатель
заело – Ритка щелкает круглым тумблером, а
изображение не меняется. А мама сипит в трубку:
– Нет, уже на смене должен быть.
Да, я позвоню. И если он тебе – ты тоже, хорошо?
Мама садится за кухонный стол,
раскрывает свою «Москву – 83», набирает чужие номера, извиняется, спрашивает и
опять извиняется. И всем говорит про танки. По телевизору начинаются новости. Ритка ничего не понимает. У мамы мурашки на руках – очень
крупные. Ритка таких не
видела никогда.
– Мам? Это что? Революция?
– Я не знаю. Рита, я вообще
ничего не знаю.
В конце новостного выпуска маме
опять звонит тетя Мила. Папа не нашелся. Мама сидит с открытым ртом – чтобы не
заплакать. На такую маму смотреть очень страшно. Ритка
вспоминает вчерашние звезды. После очень красивого
всегда бывает что-нибудь плохое. Но танки в Москве и новое правительство в
телевизоре?
– Мама, что теперь будет?
– Рита, иди книжку почитай!
Ритка смотрит на таз с яблоками и
груду очисток.
Бабушка из Горького, мамина,
рассказывала: в тот день, когда началась война, она шла по улице и ела
мороженое. Бабушке было тринадцать лет. Когда Левитан заговорил по радио,
бабушка про мороженое совсем забыла, оно растаяло. Их будущая бабушка так
разволновалась, что мороженое даже с пальцев слизать не смогла. И потом очень
жалела. А тут варенье.
Ритка идет в комнату:
– Вадим, вставай! Там революция
началась, надо запасы срочно делать.
Папа не нашелся. Он не пришел на
работу. И папин начальник дядя Костя тоже не пришел. Мама включила в
магнитофоне радиоприемник, поймала новости. Ритке
кажется, что они теперь как в книжке про войну. Когда по радиопередатчику
советская сводка, а на улице фашисты. Только непонятно, кто сейчас фашисты и на какой они улице. И
вообще ничего не понятно.
Димка хотел пойти к Максиму в
гости, в соседний подъезд. Но мама не пустила.
– А пусть Макс тогда к нам
придет?
– Твой Макс в наш холодильник лезет как к себе домой. Я сказала – чтоб духу его здесь не
было!
По телефону никому звонить
нельзя: вдруг папа сейчас набирает их номер. Мама часто снимает трубку и
слушает гудки: проверяет – вдруг уже отключили телефонную линию. По телевизору
одни и те же новости и мутная тяжелая музыка. Димка сказал, что, когда Черненко
хоронили, такая же была. Ритка не помнит.
Мама опять сердится:
– Как ты можешь читать в такой
момент?!
Варенье дышит на плите, Ритка сидит рядом. Иногда помешивает яблоки половником, а
вообще, читает книжку.
– Ее расстреливать поведут, а
она и там читать будет, – говорит Димка, глотая макароны.
Ритка не успевает обидеться, мама
дает Димке затрещину и кричит сильнее обычного:
– Типун тебе на язык!
А Ритке
вдруг смешно. Без слез, по-настоящему смешно. И Димке смешно.
– Мам, наша
Ритка – как Ленин из анекдота. Рит, знаешь? Ленин
сказал Крупской, что пойдет к этой, к Арманд. А Арманд сказал, что останется у
Крупской. А сам – в библиотеку!
Они хохочут, а мама опять
хмурится. Из крана льется ржавая вода – это горячую
дали, которой с утра не было. Мама торопится:
– Мыться идите, оба! А то вдруг
потом вообще никакой не будет!
– Чур я
первая! А то Димка на три часа заляжет!
В телевизоре опять новости. Мама
замирает. Но новости все те же, утренние. Мама шевелится, обещает присмотреть
за яблоками.
Вот потом, когда это все станет
историей, Ритку будут спрашивать: «Бабушка, чем ты
занималась, когда началась революция?» А она честно скажет: мыла голову и
варила варенье.
Из ванной слышно, как опять
кричит мама:
– Вадим! Это еще что? Снимай
кеды! Ты никуда не пойдешь! А вдруг там стрелять будут?
Ритка возвращается на кухню и
спрашивает:
– Ну? Как тут революция?
– Сама ты… Это теперь путч. –
Димка отворачивается от телевизора. У него лицо строгое, как у
разведчика-радиста.
– Папа не звонил?
– Нет.
Мама мешает варенье – быстро,
красиво. Ритка так не умеет. Мама оглядывается через
плечо:
– Вадим! Иди в ванную!
А когда Димка уходит, мама
поднимает на кухонном столе клеенку. Под ней – талоны на водку, календарик с изображением «Троицы» Рублева и бумажка с
чьим-то номером. Мама запирает кухонную дверь. Убирает у телевизора звук и
крутит телефонный диск. На руках у нее опять мурашки.
– Алло, Юлю будьте добры. Это
беспокоит Тамара, жена Сани Борисенкова, который вас
домой возит. Юль, он случайно не у вас? Да мне неважно. Лишь бы он туда не
полез.
Ритка смотрит на маму, потом на
кипящие яблоки. В кухне тепло и сладко, как в пироге. Отсюда совсем не хочется
уходить в комнату. Но мама машет рукой, прогоняет Ритку:
– Нет там папы. Нечего взрослое
слушать. Иди читай.
Второй раз за сегодня от Ритки требуют, чтобы она читала.
В комнате тихо и холодно. За
стеной мама говорит по телефону, громко, обычно. Совсем не беспокоясь, что папа
может прямо сейчас позвонить.
– А вы на
Коминтерна живете, да? Я вам завтра со старшим
курточку передам, хорошая, румынская, на вырост. Ну, когда сможете, тогда и
отдадите. Сапожки резиновые тоже есть, но они лет на пять. Вашему
велики будут. Юль, да за них вообще ничего не надо, они такие, неновые… Я бы
сегодня отправила, да комендантский час этот, мне страшно Вадима выпускать. Он
же в центр намылился… Господи! Юль, если Саня позвонит, я вам сразу скажу. И
вы мне тоже, ладно?
Мама сейчас не кричит и не
плачет. В ванной льется вода. В кухне пахнет вареньем. Папа придет вечером
домой и расскажет, как он одного мужика повез утром за город, а потом шоссе
перекрыли для танков, пришлось в объезд. А дядя Костя сегодня взаправду ушел строить баррикады.
Ритка вытаскивает из письменного
стола тетрадку со Стихами. Открывает ее с обратной стороны, ставит дату и
пишет:
«19 августа 1991 года. Сегодня у
нас в стране произошло Важное Историческое Событие».
Надо будет потом вклеить газету.