Опубликовано в журнале Октябрь, номер 11, 2018
Алена
Бондарева – писатель, литературный критик,
главный редактор портала «Rara Avis. Открытая критика».
Если вы любите
подростковые романы и книжки young adult, то имя сорокаоднолетнего американского
писателя Джона Майкла Грина (р. 1977) вам должно быть знакомо.
Англоязычные критики,
журналисты и блогеры давно назвали его голосом
поколения[1], человеком,
вернувшим (после долгой эпохи магии и прочего фэнтези)
реализм подросткам и самих подростков – реализму. Писателем, который не просто
говорит на языке современных молодых людей, но говорит так, как они того хотели
бы сами[2]. В общем,
«интонации Холдена Колфилда
живы и по сей день»[3].
К тому же в иностранной блогосфере
нередко пишут о забавном явлении – «эффекте Джона Грина», когда даже
незначительное публичное высказывание писателя (не говоря о выходе новой книги)
вызывает вал читательских откликов.
В этом контексте
неудивительно и то, что последний и довольно средний по качеству, в том числе
по сравнению с текстами самого Грина, роман «Черепахи – и нет им конца»
(русский перевод – «АСТ», 2018) получил в The Guardian сдержанно
одобрительную оценку. Не так блестящ, как предыдущие тексты, но и не так плох,
как могло показаться на первый взгляд[4].
Однако именно об
успехе Джона Грина («эффекте», который стоило бы освоить и русским авторам
подростковой литературы) поговорить действительно любопытно. Хотя бы потому что везение неслучайное,
ведь проза Грина строится по вполне определенным законам.
Да и нашими
критиками, в отличие от критиков англоязычного мира, Грин не избалован, зато
рядовые читатели, как и во многих странах, оставляют длинные отзывы на форумах
и сайтах книжных магазинов.
В чем причина
профессионального невнимания? Возможно, в том, что отечественные издательства,
публикующие переводы книг Грина, продвигают его в первую очередь как автора
супербестселлеров и только потом как человека, пишущего для самой сложной
читательской аудитории, тех самых young adults. Но не исключено, что дело и в
особенностях русского рынка. Однако при внешней простоте и учете вполне
очевидных прозаических промахов Грина вряд ли можно считать
автором-однодневкой, хотя и приравнивать его к Сэлинджеру рано.
И, безусловно,
одна из причин мировой популярности Грина (дебютный роман «В поисках Аляски»
был переведен на тридцать языков, сам автор отмечен рядом престижных премий) –
стопроцентное попадание в интересы читательской аудитории. И тут нужно сделать
важное отступление.
Дело в том, что
в России книги категории young adult все еще выглядят заморской диковинкой.
Несмотря на переводные тексты, наводнившие наши магазины, русские авторы идут
своим путем и чаще всего пишут романы для «среднего и старшего школьного
возраста» (проще говоря, для детей двенадцати – восемнадцати, а порой и не
старше шестнадцати лет). Сложность же
литературы, адресованной «молодым взрослым», в том, что формально это тексты
для тех же подростков, но по факту затрагиваемая проблематика выходит далеко за
рамки возрастной категории 18+. Поэтому на Западе к young adult
нередко причисляют и читателей восемнадцати – двадцати пяти лет[5]. То есть по сути всех
молодых людей, входящих в большую жизнь. Подростку может не быть
восемнадцати, но его потребности уже далеко не детские, в то время как
социальный, а порой (это тоже важный момент) и экономический статусы еще не
признаны во взрослом сообществе.
Что касается
Джона Грина, то он затронул одну из болевых точек своей аудитории. В романах
писатель концентрируется не столько на проблемах молодых взрослых (принятие
себя, первый сексуальный опыт, поиск адекватного партнера, неизлечимое
заболевание, гомосексуальная ориентация, гибель любимого человека и так далее),
сколько рассказывает о том, каково это, когда большой мир еще не признал твоего
права на серьезные желания. Поэтому его книги популярны как среди
старшеклассников, так и среди зрелых читателей.
Дети видят в
Грине того взрослого, который наконец-то понимает их трудности, а люди старшие
с радостью вспоминают те захватывающие деньки, когда можно было творить бог
знает что, не отвечая за содеянное. Примерно как нестись по крутому склону на
санках с зажженной сигаретой в зубах, оба занятия доставляют равное удовольствие,
в то время как само их сочетание по-детски абсурдно.
Но, разумеется,
в прозе Джона Грина важны и другие опорные моменты.
Начнем с того,
что он удачно балансирует на грани серьезной прозы и беллетристики. Как уже
говорилось выше, в его романах всегда обозначена проблема, но важна и
нормальная жизнь, вернее, то, как герои ее понимают. Поэтому акцент
повествования всегда немного смещен. Да, персонажи книги «Виноваты звезды»
(«АСТ», 2013), Хейзел, Огастус
и Айзек, больны раком, однако это не мешает им оставаться
обычными подростками, влюбиться и надеяться на счастье (пусть и недолгое).
Поэтому Айзек, лишившись зрения, плачет не о том, что
он слеп, а о том, что девочка, с которой встречался, не сдержала обещания и
бросила его в самый трудный момент. Так и Толстячок Майлз
Холтер из
«В поисках Аляски» («Рипол классик», 2012), едва влюбившись и ощутив первую
близость, практически сразу теряет все. Но Майлз не
растворяется в печали. Наоборот, находит силы принять случившееся, простить и
себя, и погибшую девушку, и ничего не сделавших друзей. В этом приятии весь
Грин, он как бы сигналит своим читателям – всему свое время, боль приходит,
боль уходит. Майлз учится не чувствовать вину. А Грин
тем самым уравнивает глобальное
и текущее; отдавая дань детской сиюминутности, он уверенно встает на сторону
жизни.
Побочный эффект задвигания большой проблемы в фоновый режим – ирония и
сарказм. Героям, которые понимают (и главное, принимают) частую безнадежность
своего положения, ничего особо не остается, как усмехнуться происходящему.
Поэтому нередко от шестнадцатилетней
Хейзел можно услышать что-то вроде: «Я в подробностях расписала историю своего чуда:
в тринадцать лет у меня обнаружили рак щитовидки четвертой степени (я не
сказала Огастусу, что диагноз поставили через три месяца
после первой менструации. Получилось
вроде как: поздравляем, ты взрослая, а теперь можешь подыхать).
Нам сказали – случай некурабельный». Или: «Раковые
бонусы – это поблажки или подарки, которые детям с онкологией достаются, а
здоровым нет, – баскетбольные мячи с автографами чемпионов, свободная сдача
домашних заданий (без снижения за опоздание), незаслуженные водительские права
и тому подобное». В общем, в объективе – адекватный подростковый цинизм без
скидок на чертовски плачевное
положение.
Еще один интересный
момент. Какие-то обстоятельства персонажи Грина могут принять вполне стоически.
Например, даже взрослые позавидовали бы
самоотверженности Огастуса, который до последнего не
сознается в том, что его рак вернулся, а наоборот, пытается вдохнуть жажду
жизни в более здоровую на тот момент Хейзел.
Зато другие трудности решаются героями вполне по-детски. Так, Марго Рот Шпигельман, героиня романа «Бумажные города» («Рипол классик», 2016), сначала мстит своим обидчикам
изощренным образом: кому-то подкидывает рыбу, кому-то портит машину, а потом и
вовсе убегает из города. Да и персонажи «Рождественской пурги» (сборник «Пусть
идет снег», «Рипол классик», 2016), варианта
святочного рассказа по-американски, ввязываются в неожиданно опасное
приключение – езду по заснеженной местности на стареньком автомобиле – только
для того, чтобы в итоге поесть теплых хашбраунов и
сыграть с черлидершами, застрявшими в одном из кафе,
в «Твистер».
Плюс, который
нередко отмечают и англоязычные рецензенты, – серьезный культурный контекст.
Вообще, в свободное от написания книг время Джон Грин ведет познавательный блог для подростков, поэтому многие темы перекочевали и в
прозу. Например, роман «Многочисленные Катерины» («Рипол
классик», 2014) полон математических подсчетов и изображений различных графиков
функции (вундеркинд Колин Одинец пытается высчитать формулу любви и расставаний
с Катеринами в своей жизни), но в то же время текст насыщен любопытными
географическими и историческими фактами. Подобные «фишки» позволяют писателю уравновешивать
в своих книгах культуру и поп-культуру. Поэтому под одной обложкой совершенно
свободно соседствуют фанфики «Звездных войн» (такие
рассказы пишет Дейзи, подруга главной героини
«Черепахи – и нет им числа») и аллюзии на стихотворения Роберта Бернса.
Сам Грин, как и
Толстячок Майлз Холтер,
увлечен коллекционированием последних слов знаменитостей, возможно, поэтому
роман «В поисках Аляски» иногда превращается в аттракцион эрудиции. Тут можно
найти упоминание поэзии Дилана Томаса, прозы Уильяма
Фолкнера, драматургии Юджина О’Нила,
предсмертную фразу Рабле и многое другое. Однако Грин не чужд и масскультурных явлений, поэтому герои «В поисках Аляски»,
обнаружив в одной из школьных комнат (владелец уехал на каникулы домой)
порнографическую кассету «Сучки из графства Мэдисон», не отказываются от ее
просмотра.
Иными словами,
из этого странного микса музыки, больших литературных
имен, комиксов, фильмов про Джеймса Бонда и прочего складывается довольно приличный бэкграунд
всей прозы Грина, понятный как неофиту, так и более начитанному подростку.
Отдельно стоит
отметить и стиль. Грин метафоричен и меток в формулировках – «Будь мужиком,
держись. Держись, как леди викторианской эпохи держится за свою девственность»
(«Бумажные города»), – к тому же он постоянно играет на понижение. Его
подростки в языковом смысле совершенно свободные и живые. Вот герой романа «Уилл Грейсон, Уилл
Грейсон», написанного в соавторстве с Дэвидом
Левитаном («АСТ», 2016), попадает на музыкальный концерт: «На сцену выходят
четыре чувака,
не особенно-то похожие на участников «Ньютрал Милк Хоутел», и я говорю сам
себе, что ладно, я же только видел фотки в интернете. Но тут они начинают
играть. Не знаю толком, как их музыку описать, скажу только, что такой звук
могут издавать сотни тысяч куниц, брошенных в кипящий океан». Даже по этой
цитате видно, что Грин не стремится, как многие наши подростковые авторы,
ввернуть модное словечко, чтобы показать свое понимание нынешней молодежи. Он
просто чередует разговорный язык и общий сленг, поэтому от слов вроде «жопа» на страницах его книг никто не застрахован.
А еще Джон Грин
любопытно работает и с формульными повествованиями[6].
И что интереснее, часто использует свою же формулу несколько раз. Поэтому
читатель, сталкиваясь с новой проблемой (будь то заковыристое психологическое
расстройство главной героини или почти детективная погоня за сбежавшей
соседкой), попадет если не в знакомый, то в понятный мир. Здесь
обязательно есть друзья (часто группа из трех-четырех человек, реже один
приятель или подружка), образующие верное братство. Они много говорят о жизни,
культуре, будущем. Среди них обязательно есть кто-то, кто чересчур озабочен
поиском партнера или партнерши. Поэтому диалоги полны подростковой бравады и сексистских шуточек (да, в этом смысле Джон Грин велосипеда
не изобретает, однако из темы секса не делает ни запретного плода, ни чего-то
чересчур доступного, всё, как уже говорилось ранее, случается в нужное время).
Если у персонажей происходят размолвки, то ближе к финалу они разрешаются тем
или иным способом (прощальное письмо – «В поисках Аляски», разговор по душам –
«Черепахи – и нет им числа»).
Еще дружеское
братство, по Грину, – залог отличного приключения, под которым понимаются как
регулярные шалости («В поисках Аляски»), так и большое путешествие-инициация
(«Бумажные города», «Многочисленные Катерины»). Ведь кто как не близкие друзья
должны разделить твои подростковые радости и печали? Не родители же?
Забавно, что
последние в книгах Грина – это идеальные картонные существа, которые плачут и
одобряют героев в нужные моменты, они всегда готовы поддержать свое чадо, даже
если до смерти боятся его решения.
Что касается
самого приключения (и сопряженной с ним интриги), то тут Грин нестабилен. Он
может уходить в травелог («Многочисленные Катерины»),
поддерживать читательский интерес сомнительной детективной линией («Бумажные
города», «Черепахи – и нет им числа») или просто рассказывать историю одной
дружбы, подкрепив ее сначала обратным, а затем последовательным отсчетом дней
(«В поисках Аляски»).
Кстати, довольно
часто автомобиль, на котором герои пускаются в путешествие, тоже становится
полноправным персонажем. Нередко у него есть имя, например, Карла
(«Рождественская история»), а утрата машины расценивается как потеря боевого
товарища (авария в «Черепахи – и нет им числа»).
Также Грину не
чужды и конструкции, которые используют авторы любовных романов. Например, во
многих текстах («В поисках Аляски», «Бумажные города», «Рождественская пурга», «Многочисленные
Катерины») персонажи сталкиваются с особой девушкой (противоположный мужской
вариант – «Виноваты звезды»), которая невольно привлекает всеобщее внимание и
становится в центр повествования, с ней связываются надежды героя на будущее.
В текстах Грина
встречаются и откровенно сказочные явления вроде до невозможности богатых
персонажей, Тайни Купера («Уилл
Грейсон, Уилл Грейсон») или сына миллиардера Дэвиса Пикета. Но подобное,
как и положено в случае
формульного повествования, не добавляет роману нового контекста (тема денег
регулярно звучит в книгах Грина, однако он не дает ей серьезного развития).
Подобные вещи всегда лишь антураж, позволяющий писателю избежать долгих
реалистических описаний. Иными словами, Грин пускает в дело самый простой вариант
– сообщает, что герои пошли потусоваться у бассейна в
доме богатого друга, и это заявление для читателей young adult становится
сигналом того, что вечер действительно обещает быть волшебным.
Однако при легкой
подаче основная проблема Грином всегда хорошо проработана, что вызывает в
читателе необходимый эмоциональный отклик и отчасти служит залогом будущего
внимания. Да и тема берется не злободневная, а скорее общечеловеческая. Скажем,
смерть близкого человека может произойти не только в подростковом возрасте,
хотя, безусловно, утрата настоящей любви юным сердцем ощущается куда сильнее.
Конечно, тасуя в
книгах одни и те же формулы, Грин не избегает и самоповторов.
Так метания главного героя из романа «Бумажные города» во многом похожи на
страдания Толстячка из «В поисках Аляски», с той лишь
разницей, что в первом случае удивительная девочка сбежала, оставив подсказки,
а во втором – умерла, особо ничего не объясняя.
Но как бы то ни
было, даже слабые вещи Грина написаны крепко.
Чего не скажешь
о текстах русскоязычных авторов, работающих с той же аудиторией, теми же
формулами и с тем же спектром проблем. Во-первых, наши писатели довольно часто
полагают, раз берешь сложную тему, то говорить о ней нужно либо с каменным
лицом, либо очень осторожно. Во-вторых, если в ход идут формульные
повествования, то авторы, как правило, не утруждают себя ни проработкой
образной системы, ни серьезным развитием эмоциональной связи с персонажем, да и
тема часто, повисая, остается на стадии заявки. Поэтому в лучшем случае
читателю давят на жалость.
Например, Юлия
Кузнецова в «Выдуманном жучке» («Центр Нарния»,
2011), рассказывая о пациентах детской больницы, с первых строк лишает героев
(им по тринадцать лет) претензий на серьезные подростковые выкрутасы. Поэтому
все их занятия чем-то напоминают разрешенный юмор в СССР. Да и авторское
оправдание понятно: много ли приключений произойдет в стенах
нейрохирургического отделения с очень больным ребенком? Разве что чайный
пакетик приклеит на потолок да будет думать о том, как бы кого-нибудь
поцеловать. Но смущает и то, как Кузнецова пытается завладеть читательским
вниманием. Автор делает ставку не на живость характера, а на антураж, который
должен моментально вызывать в читателе сочувствие и сопереживание. Поэтому
Кузнецова, как примерная ученица, пересказывает диагнозы и включает читателя в
круговорот медицинских процедур. Однако к такой суконной реальности долго
интереса не удержишь. Поэтому вскоре в повествование приходится вводить вымышленный
элемент, того самого «выдуманного жучка», что сидит на плече у героев и сулит
поддержку.
Сложности испытывают и авторы повести «Пока я
на краю» Андрея Жвалевского и Евгении Пастернак
(«Время», 2017). Больше всего в этой прозе отталкивает недостоверность самого
подросткового языка. Авторы будто подсознательно дистанцируются от своей
героини, называя ее преимущественно Алкой и заставляя
то «пялиться в окно», то
«вытирать сопли», то «шмякать» что-либо об пол, чем эмоционально отдаляют
персонажа и от читателя, затрудняя процесс сопереживания. Предсказуемо
картонные диалоги затянуты, а плавающий тон (возможно, это связано с тем, что
под прицелом актуальная на момент выхода книги тема подросткового суицида и
разгоревшегося по этому поводу скандала с соцсетями)
приводит любые попытки пошутить к провалу:
«Инструктор
осмотрел расставленные на столе предметы и улыбнулся:
– Я прямо
Чапаев.
Алка удивленно
подняла брови.
– Ну Чапаев, – пояснил Александр, –
из кино, помнишь сцену с картошкой?
Алка развела руками.
– Потерянное
поколение, – вздохнул инструктор».
Мир формульных
повествований тут цветет пышным цветом. Взрослеющая девочка, не понимаемая
родителями, в начале книги фактически брошена на произвол судьбы.
Неудивительно, что в итоге она ввязывается в неприятную ситуацию и ходит
буквально по краю. Но то ли из-за нежелания авторов сделать персонаж хоть
сколько-нибудь живым и симпатичным, то ли потому что сюжет накручивается как
снежный ком, особой веры и сопереживания текст не вызывает. К тому же, переходя
от одной формулы к другой, можно безболезненно пролистывать по несколько
страниц без ущерба для повествования.
Не заботится о
достоверности и эмоциональном фоне и Анна Красильщик в повести «Три четверти»
(«Белая ворона», 2017). Автор помещает
события в популярное время – девяностые, полагая, что заявка на «трудные
времена», тема становления характера в период слома эпох и шаблонные типажи
(продвинутые родители, непонимающая бабушка, крутой парень Кит) позволяют ей не
прорабатывать образную систему и только обозначать трудности[7]. Мол, мы тут не шутки
шутим, а говорим про буллинг, поэтому не ленись,
читатель, а дострой картину самостоятельно.
Как ни странно,
многие промахи отечественных авторов обусловлены рыночным запросом. Ведь
проблемная литература пришла к нам сравнительно недавно, еще десять лет назад
отечественные книги о подростковом гомосексуализме, сталинских репрессиях,
раковых больных и суицидальных молодых людях можно было пересчитать по пальцам.
На этом фоне любой автор, пишущий о сложных (и даже табуированных) подростковых
темах, моментально оказывался на виду. Критики говорили: да, текст не идеален,
но посмотрите, в России тоже пишут «про это». Такое попустительство
легитимировало много некачественных формульных повествований.
Но сегодня время
обычной проблемной литературы прошло. Нынче мало кого удивишь буллингом, ранним сексом или умиранием в семнадцать лет,
особенно если делаешь ставки только на сложную тему и читательскую лояльность к
ней.
И в этом смысле
пример Джона Грина с его жонглированием формульными повествованиями, неплохой
проработкой тематики, меткими диалогами, серьезным культурным бэкграундом и легким подростковым трепом – хороший выход из
сложившейся ситуации.
Конечно, не
каждый автор способен иронизировать над тем,
о чем и говорить-то порой трудно, но, думается, Джон Грин тут бы только развел
руками и бросил что-нибудь вроде: «Боже, ужас какой. Над этим нельзя смеяться.
Но я буду»[8].
[1]
Например: https://www.1843magazine.com/content/features/emma-brockes/john-green?page=full
[2] Matt Haig.
Turtles All the Way Down
by John Green
review – a new modern classic,
The Guardian, 10 okt. 2017.
[3] http://www.johngreenbooks.com/looking-for-alaska
[4] Matt Haig,
указ. соч.
[5]
http://cccc.ncte.org/library/NCTEFiles/Resources/Journals/VM/0092-dec01/VM0092From.pdf
[6] http://culturca.narod.ru/Cavelty1.htm
[7] Подробнее о книге Красильщик написала Мария Порядина в статье «Анна Красильщик. Три четверти» –
http://bibliogid.ru/podrobno/2277-anna-krasilshchik-tri-chetverti
[8] Грин Д. «В поисках Аляски». / Пер. с англ. Ю. Л.
Федоровой. – М.: Рипол классик, 2015. – 256 С.
– (Бумажные города). С. 28