(Владимир Березин. Дорога на Астапово)
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 10, 2018
ВЛАДИМИР
БЕРЕЗИН. ДОРОГА НА АСТАПОВО: ПУТЕВОЙ РОМАН. – МОСКВА: АСТ, РЕДАКЦИЯ ЕЛЕНЫ
ШУБИНОЙ, 2018. – (ТРАВЕЛОГ).
Теперь этот травелог – чем бы ни замышлял свой роман во время работы над
ним сам Владимир Березин – читается как литературный памятник одному из
участников рассказанного в нем странствия, которому книга и посвящена: умершему
в конце прошлого ноября Андрею Балдину (1958–2017) –
писателю, поэту, историку, архитектору, художнику, книжному графику, дизайнеру
(а я бы добавила – и теоретику культуры, хотя сам себя он, наверное, так не назвал бы, он был скорее
уж практиком. Но собственные модели культурных, культурообразующих
процессов он, несомненно, создавал, и что это, если не
по крайней мере предтеоретическая работа?).
Основавшему некогда эссеистическую литературную
группу «Путевой журнал» Балдину очень естественно
оказаться в числе героев «путевого романа», который вполне можно назвать и
большим эссе (жанровые рамки этот текст активно проблематизирует,
чем интересен отдельно).
В книге он, по имени в основном
ее тексте ни разу не названный, присутствует двояким образом. Во-первых, под криптонимом Архитектора («не просто Архитектор, а
надзирающий за устойчивостью») как один из основных собеседников Автора (пишу с
большой буквы, потому что в данном случае это – один из персонажей книги),
задающих тон всему ведущемуся здесь разговору, как ведущая фигура предпринятого
героями книги странствия. «На наших остановках, когда мы вываливались из
автобуса, как усталые матросы, он был похож на капитана, ступившего на берег».
Во-вторых, он – почти соавтор: участвует в книге рисунками – каждую главу
открывает рисованная им карта пути с его рукописными пояснениями.
Самой этой графикой он задает
книге интонации.
Балдин вообще был человек такого
свойства, что, чем бы ни занялся, его деятельность непременно указывала за
пределы соответствующей области. («Он был, конечно, настоящий архитектор, –
говорит Березин, представляя в начале книги своего спутника читателям, – но,
как всегда в России, оказался чем-то большим».) Это происходит даже и теперь –
после смерти Балдина! – уже в силу того, что таков
был тип его работы со смыслами. «Он придумал, – пишет Березин, – как связать
такие непрочные понятия, как слово, уносимое ветром, и быстро меняющуюся
географическую карту. Он придал всему этому остойчивость, как кораблю, и
пустился в путешествие».
«Рисунок, – объяснял некогда Балдин у себя в «Живом Журнале», – обладает не только
информационной пластикой. Еще и эмоциональной, стилистической, прямо явленной
(черченой). Он меняет свое сообщение на большей или меньшей скорости, своими
линиями и штрихами он движет малые потоки времени, разбегающиеся перед нами на
листе.
Фотография “однопространственна”,
рисунок сочится сотней сквозняков. Что-то он рассказывает “от противного”,
возражая тривиальному трехмерному чертежу».[1]
Уж не потому ли в этой, вполне
документальной книге нет ни единой фотографии, а вот рисунки – есть? Чтобы были
«сотни сквозняков» и эмоциональная и стилистическая пластика.
(Ну и еще
потому, что не в фактографии тут дело. А в тех индивидуальных формах ее
проживания, которые чутче всего передают только рисунок да почерк.)
То есть уже понятно, что перед
нами никоим образом не некролог, что куда нетипичнее
(и радостнее, даже вопреки тому, что собеседники-спутники движутся в этой книге
по последнему, смертному пути Льва Толстого: от Ясной Поляны до Астапова). Весь «путевой роман» – живой, весьма неформальный разговор, и не
столько о самом Балдине (вполне возможно, книга
писалась отчасти еще при его жизни, да и настоящее понимание этой сложной и
парадоксальной фигуры нам только предстоит), сколько о пространстве и его
смыслах. Книга вообще сложная, к размышлениям об одном из собеседников
автора, хоть бы и из главных, она, конечно, не
сводится, прямая задача у нее другая, но мы об этом еще скажем. А вот
проживание и осмысление пространства здесь во многом построено по балдинским моделям – соотнесения разнородного.
Среди перечисленных
профессиональных координат Балдина по странному
недоразумению нет (в интернете, во всяком случае, не встретить) слова
«географ», хотя только о пространстве он, казалось бы, и говорил. По всей
вероятности, потому, что его отношения с наукой географией были весьма неортодоксальны, да и не наукой как таковой он занимался
(«…претензии к точности литературоведческой в его случае были» тоже
«бессмысленны»). Занимался он, скорее, такой аналитической практикой, которая
одновременно и художественная, образная (значит – синтетическая), которая столь
же точна, сколь и произвольна, повинуясь лишь авторскому воображению.
Пространство, основной предмет забот географов, занимало его как феномен
умственный, эстетический, метафизический[2].
«Метафоры у него рождались из любой подручной вещи, – пишет Березин. – Он…
создавал особое, не географическое, а географическо-поэтическое пространство
вокруг себя».
А о таком человеке как же и
говорить, если не языком пространства, как же и видеть его, если не глазами
пространства?
Путевой роман самого Березина
занимается русским пространством – той его частью, что собрал вокруг себя своей
жизнью Толстой, – именно в балдинском ключе.
Балдин тут – «главный человек
экспедиции», который «движется с подзорной трубой или лупой, как Паганель». О нем говорится больше, чем об остальных
участниках. «Именно он придает экспедиции смысл». Сам жанр «путевого романа»
очень соответствует балдинскому представлению о сути
литературы, согласно которому, как свидетельствует Березин, «на самом деле мы
всегда имеем дело не с книгами, а с настоящими путевыми журналами. Иначе
говоря, русская литература – это бесконечные отчеты путешественников, к которым то подшивается новый лист, то, наоборот, безжалостно
выдирается, для того чтобы засунуть его в бутылку и кинуть по волнам (вариант –
заложить в основание пирамиды из камней на перевале)».
Вообще же,
героев-собеседников в романе четверо: сам Автор, Архитектор – Балдин, Краевед (в котором узнается Рустам Рахматуллин) и
Директор Музея (кажется, это директор музея-усадьбы «Останкино» историк
Геннадий Вдовин).
Пятый, не менее главный, – Лев Толстой, вся эта экспедиция – не что иное, как собеседничество с ним. Есть и еще один полноправный их
собеседник и соучастник происходящего – русское пространство.
(А почему,
собственно, криптонимы вместо имен? Думаю, потому,
что автору важны здесь не столько личности его спутников в их эмпирических
подробностях, сколько тип занимаемой каждым из них культурной позиции.)
Роман, получившийся в результате,
типологически встает в один ряд с книгами, какие Балдин
ценил больше всего, а ценил он, по его собственным словам, «“географические”
тексты, меняющие пространства в голове», «книги-экспедиции»[3]. Путешествие от Ясной Поляны до Астапова
Березин тоже предпочитает называть «экспедицией». Хотя смыслы у этого слова из
ученого лексикона в данном случае, скорее, не научные, а экзистенциальные.
«…Проехать тем непонятным и обреченным
путем, каким двинулся Толстой из Ясной Поляны, и добраться
по крайней мере до Астапова. Ну и не умереть.
Не надо думать, что это кокетство. Когда
примеряешь на себя чужую судьбу, то это не проходит бесследно».
Но почему именно Толстой?
Потому, что для «главного
человека экспедиции» Андрея Балдина он был одним из
важнейших персонажей и адресатов его мышления. Может быть, даже самым важным. И
инициатива отправиться по толстовскому пути принадлежала тоже ему. «Архитектор
гнал меня в путь за связью литературы с географией, перемещения – со стилем,
способом высказывания».
Года четыре назад в рубрике «Главкнига» газеты «НГ-Ex
libris» Балдин назвал
главной книгой своей жизни «Войну и мир»: «Я занимаюсь ее разбором, в первую
очередь композиционным, “пространственным” много лет. И она продолжает
открываться новыми сторонами, осями и перспективами смысла. Ее способность
удивлять удивительна. Она изменила и продолжает изменять меня».[4]
Нечто подобное Березин вместе со
спутниками-собеседниками проделал с толстовским пространством: они прочитали
его как книгу, выявили в нем разные стороны, оси и перспективы смысла – и
позволили ему изменять себя.
Как и положено всякому Большому Роману,
этот путевой роман старается сказать сразу все, что только возможно. Быть такой
энциклопедией всего, моделью если уж не мира, то, во всяком случае, русской
жизни. Гигантская записная книжка, которой смертный путь Толстого задает
структуру, не позволяя записям растечься в несобираемые
стороны. «Все жду роман размером с глобус», – признался Балдин
в том же мини-интервью «НГ—Exlibris». До глобуса, конечно, еще далеко, но
размером с некоторые части Тульской, Калужской, Рязанской и Липецкой областей –
уже получилось. И да, этот текст меняет пространство в нашей голове.
Для всевместимости березинскому
повествованию потребовалось жесткое ограничение – и пространственное и временное:
весь роман – по существу, хроника – занимает шесть дней: с 9-го по 15 ноября
некоторого года (судя по одному из рисунков Балдина,
2010-го, года столетия со дня смерти Толстого, но автору этих строк попадался в
сети разговор об экспедиции как состоявшейся в 2004 году[5]). Каждому отрезку
пути – своя глава. 9 ноября – от Москвы до Ясной Поляны. 9–10 ноября – Ясная
Поляна. 10 ноября – от Ясной Поляны до Щекина. В тот же день – Крапивна, Одоев,
Белев. Тогда же – Козельск и Оптина Пустынь. 11
ноября – Козельск и Шамордино (а внутри этой главы –
мысленный бросок в другие города из толстовской геобиографии,
Казань и Арзамас – как же без арзамасского ужаса? –
куда в этот раз во плоти участники экспедиции не
заходили, но у них было что вспомнить об этих городах). Тогда же – от Шамордина до Калуги. 12 ноября – «Шатание вдоль Дона»,
включая поиск его истоков: Калуга – Борки – Новомосковск – Бобрики –
Богородицк. В тот же день – от усадьбы «Полибино» до
Данкова. 13 ноября – от Куликова поля и Богородицка снова до Данкова. 14
ноября: Астапово – Чаплыгин – Скопин. 15 ноября –
обратно: Астапово – Раненбург
(он же Чаплыгин) – Лебедянь – Елец – Ясная Поляна. Последняя глава – «Ноябрь»,
заставший путешественников «где-то на Оке», откуда Автор окидывает мысленным
взором смысл и назначение разных видов путешествия и путешествия как такового,
приходя среди прочего к мысли о том, что «постигнуть тайну последнего
толстовского путешествия невозможно». Да ведь лишить его статуса тайны никто и
не пытался. Достаточно было эту тайну пережить – что они, как смогли, и
сделали.
Путь, строго говоря, не совпадает с толстовским в точности, хотя, спору нет, основные его точки
Толстой наметил.
Зато главы романа можно рассматривать
как статьи авторской энциклопедии: времени-и-пространству
каждой соответствует свой тематический даже не пласт, но комплекс – несколько
пластов (а связи и переходы между ними образуют индивидуальные, ситуативные
ассоциации автора, то есть Автора). Само перемещение в пространстве становится
здесь способом отбора смыслов, формой размышления. Конечно, о
Толстом, о его жизни, уходе из Ясной Поляны, смерти, о том, как он «меняет
время и пространство»; о том, как его воспринимали современники; о его
родственниках, потомках, последователях, исследователях; о том, как он читается
теперь, в том числе и самим Автором; о собственной жизни; о спутниках –
Архитекторе, Краеведе, Директоре музея; о посещаемых местах, об их
истории, архитектуре, быте и нравах, локальной мифологии. Но еще и о русской
истории вообще, о русской литературе («…литература наша, будто земная кора,
подвижна и текуча, она сама скользит по глубинному океану, а к тому же по ней
можно плыть, по берегам ее передвигаться – разными способами, с разной степенью
риска»), о разных эпохах в ее истории. О причастных к ней людях и о том, как
литература на них влияет. О свободе. О патриотизме со всей неустранимой
сложностью смыслов этого слова (а заодно и о том, что «спокойно говорить о
русской истории можно только с непатриотическими людьми: столько в ней страха,
ужаса и величия»). О войне и мире. О доме и бездомьях.
О религиях. Об утопиях. О любви. О гуманности и жестокости. О мечтателях и
практиках (это уже калужское – в связи с гением здешнего места Циолковским и о
самом Циолковском). О науке, о соотношениях ее с нравственностью, об отличиях
ее от ненауки. О технике и вере в технический
прогресс. О наполеоновском нашествии и иных возможных вариантах исторического
развития. О разности культур и об их соединении. О гибели за Родину. О месте
Крыма в русской истории, о паровозе как метафоре этой истории, о месте в этой
истории (и в русском воображении) железной дороги. О граненом стакане как
культурной форме и о количестве его граней. (Иной раз, правда, при всех этих
разговорах Толстой надолго забывается, но потом вспоминается снова.) О
взаимодействии, наконец, разных искусств, среди которых на равных – искусство путешествия
(и об искусстве писать о нем), об их потребности друг
в друге; о том, что путешествие, слово и рисунок составляли некогда один
смысловой комплекс, и Балдин, «зарисовывавший слова»,
был одним из немногих в сегодняшней культуре, кто сохранял это единство, держал
его живым.
Читаешь – и удивляешься, и
радуешься. Ведь, казалось бы, Андрей Балдин был совершенно штучным человеком, обладателем настолько резко
индивидуального способа видения и такой умственной стилистики, что они,
во-первых, не всегда понятны извне, во-вторых, подобно индивидуальному почерку,
не слишком поддаются воспроизведению, а значит – продолжению и развитию.
Березин и не думает повторять балдинские мыслительные
техники, балдинскую метафоричность – все это ему
слишком несвойственно. Однако «Дорога на Астапово» –
несомненное свидетельство того, что на самом деле Архитектор оставил в нашей
культуре плодотворный след, который еще скажется – и уже сказывается – на
дальнейшем ее развитии. Что казалось индивидуальнейшим почерком – оказалось методом!
Ну, по крайней мере, обнаружило свой методологический потенциал. Который нам еще использовать и использовать.
В устройстве чужого мышления тоже
есть тайна, и на нее автор – и Автор – посягает столь же мало, как все
участники экспедиции вместе – на тайну последнего ухода Толстого. И в конце
книги Архитектор, оставшийся неразгаданным, «сидит в своей мастерской метафор в
окружении причудливых машин. Среди них удивительный Буквоскоп,
хронометры и вовсе не виданные механизмы со множеством
шестеренок и пружин. Все это тикает и позванивает, шуршат карты и чертежи, в
иллюминаторе несется над волнами бумажное облако русской литературы, стучит
внизу пароходная машина».
[1] https://dedstolet.livejournal.com/211194.html
[2] «Тема его
исследований (архитектурных, междисциплинарных проектов, культурологических
экспедиций) – “поведение пространства”. Пространство как ментальный феномен,
результат творческого усилия, предпроектного мифотворения; “авторское” пространство, проявляющее себя
как в личном, так и в коллективном творческом опыте; архитектура и литература:
текст как метафизическое пространство, текст “вместо” пространства – вот
основные направления исследований». Так представляли Балдина
на встрече с ним в Тюменском университете, носившей волнующее название
«Метафизические литературные путешествия. Россия как сухопутный океан»
(https://idir.utmn.ru/sec/784).
[3]
http://www.ng.ru/ng_exlibris/2014-03-27/2_glavkniga.html.
[4] Там же.
[5]
https://www.svoboda.org/a/24200004.html