Стихи
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 1, 2018
Владимир Салимон родился и живет в Москве. Окончил географо-биологический факультет МГПИ, работал учителем, в лесничестве, в обществе охраны природы. Автор проекта и главный редактор журнала «Золотой век», автор издательского проекта «Ближний круг». Опубликовал двадцать поэтических сборников. Лауреат Европейской премии Римской академии им. Антоньетты Драга (1995), поэтической премии Романской академии (1995), премии «Московский счет» (2009), Новой Пушкинской премии (2012).
***
Тому, кто ни свет ни заря поднялся,
хотел ничего не давать,
но, так как безбожничать Богу нельзя,
Он дал карандаш и тетрадь.
Пиши! – повелел он в сердцах пареньку,
и стал тот дрожащей рукой
без устали гнать за строкою строку,
утратив душевный покой,
писать обо всем, что он видел вокруг:
о небе, земле, о воде,
о чувствах, что разом нахлынули вдруг,
подобно нежданной беде,
писать обо всем, о чем пишут стихи:
о дружбе, любви,
о весне,
о всякой муре, чтоб запудрить мозги
своей немудреной родне,
вступая с другими поэтами в бой,
желая навек закрепить
права на любовь и весну за собой
и славу в сраженье добыть.
Турниры поэтов идут по Москве,
и спорщиков копья трещат,
и палки, которыми по голове
поэты друг дружке стучат.
Ведь нет у поэтов тяжелой брони,
от стрел защищающих лат,
с героями Вальтера Скотта они
в далеком родстве состоят,
Себе подложить под сюртук бы не мог
стальную пластинку поэт, –
считает парнишка.
Ни Пушкин, ни Блок,
Ни Хлебников, думаю, нет.
Я знаю, со смертью шутить Мандельштам
не стал бы, лишь выпятил грудь,
поскольку не всякая сволочь, не хам
и выбрал себе крестный путь.
Но как быть с тобой? – Я спросил паренька.
А как быть со мною, старик?
Как быть, если жизнь солона и горька,
а искус безмерно велик?
***
Кажутся пустынны небеса,
если не летают самолеты,
птичьи вдруг умолкли голоса,
колготится птицам нет охоты.
Чувствуя смятение в умах,
я завел шарманку про устройство
мира, попытавшись в двух словах
описать земли и неба свойства.
Воздух, – уверял я, – населен
мелкими созданьями
навроде
мотыльков, чьих крыльев слышен звон
теплым летним утром в огороде,
что, как будто бабочки, в саду
по дорожкам весело порхают,
держатся все время на виду,
только люди их не замечают.
Люди ищут Бога, а Его
удается местоположенье
обнаружить очень нелегко,
не вступив с Ним в тайное сношенье,
в некий предварительный контакт,
словно Бог, как инопланетянин,
думает и чувствует не так,
как обыкновенный россиянин.
***
Чтоб нам не показалось мало
и чтоб никто не заскучал,
у Мурки с Первого канала
под сюртуком наган торчал.
Сомнений не было, что дама
легко пристрелит, если что,
она глядит на вещи прямо,
уверенно, как конь в пальто.
Она вполне материальна,
отнюдь не призрак, не фантом,
что создан кем-то специально,
дабы проникнуть в каждый дом.
Желая в этом убедиться,
я выключатель повернул –
экран погас, а вот девица
сидит, как прежде,
только стул
ко мне подвинула поближе
и смотрит пристально в глаза,
да так нахально, так бесстыже,
что по щеке катит слеза.
***
Словно белки на ветвях,
меж собой затеяв бучу,
шапки кроличьи в дверях
в праздники сбивались в кучу.
Вешалка была полна.
И победа в рукопашной
схватке нам была нужна
над зверюгой этой страшной.
Должен был любой из нас
мало-мальски потрудиться,
чтоб, проделав узкий лаз,
все же к вешалке пробиться,
так как потерять лицо
можно,
скромно на скамейку
положивши пальтецо
или ветхую шубейку.
Это как осаду снять
продолжительным измором,
передумав крепость брать,
и вернуться в степь с позором.
Оправдаться нелегко
чересчур великодушным,
непомерно глубоко
сердцу с разумом послушным.
Если есть один такой,
то сидит в пиру веселом
за столом он сам не свой,
словно вышел к людям голым.
Словно он в прихожей снял
все, что счел ненужным, лишним,
и пред обществом предстал,
не таясь, как пред Всевышним.
***
Теченье огненной геенны
он вспять собрался повернуть,
взял бритву,
перерезал вены,
устроил форменную жуть.
Жене своей, хоть та нехрупким
была созданьем, между тем
столь отвратительным поступком
немало смог создать проблем.
Он насолил жене и детям,
и теще с тестем, и своим
друзьям, знакомым и соседям,
что связи все прервали с ним.
Когда он вышел из больницы,
где промытарился три дня,
то вслед ему свистели птицы,
снежки швыряла ребятня.
Весна, пришедши раньше срока,
пыталась закрепить права,
казалось, что еще немного –
и зашумит в садах листва.
Спиною к свету сев на лавку,
укрывшись в собственной тени,
он с нежностью смотрел на травку,
что из-под снежной простыни,
как будто бы дитя больное,
ручонки тянет, мать зовет,
но притяжение земное
дитю подняться не дает.
***
Под крышей Волковых палат
президиум ВАСХНИЛ
свой обустроил аппарат,
а прежде Пушкин жил.
Товарищ мой не ест, не пьет,
все смотрит из окна
на двор, где Пушкин жил,
все ждет,
когда взойдет луна
и Пушкина нетленный дух
под сень родных осин
воротится однажды, вдруг.
Но Пушкин – сукин сын.
Мы проглядели все глаза.
Его все нет и нет.
Черны над нами небеса.
Нет звезд.
И нет планет.
Мальчонка лет пяти во двор
по лестнице сбежал.
Старик, с утра метущий сор,
метлой нам помахал.
Пятнашкин, как твои дела? –
спросили старика.
Как сажа, жизнь моя бела.
Как бездна, глубока.
***
С кем ешь, с кем пьешь, с кем власть ругаешь,
здесь каждый третий – инвалид,
столицы близость ощущаешь
и глухомани колорит.
Такое сосуществованье
нормальным кажется вполне,
когда под ветра завыванье
идешь по снежной целине.
Противоборства никакого
не ощущая двух систем,
в победе скорой мирового
зла разуверившись совсем,
идешь спокойно совершенно,
впечатывая каждый шаг,
можно сказать, самозабвенно,
в снег хрупкий, словно известняк.
Под каблуками он крошится,
и заполняет до краев
густая, вязкая кашица
мгновенно впадины следов.