Рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 2017
Мы сидели у камина долго.
Поговорили уже и о политике, и о погоде.
В комнате, настоянные на табачном дыме, царили
спокойствие и расслабленность – день, да наш, никуда ехать поутру не надо,
торопиться некуда. Меня взяли с собой из жалости: я долго просил познакомить
меня с Академиком, что жил на краю Тимирязевского парка в бывшем поселке
художников. Академик был, впрочем, не художником, а архитектором. Я же писал
книгу об архитектуре
Наконец товарищ мой Терехов повез меня к
Академику. Он ехал туда с отцом, который сидел на заднем сиденье, похожий на
большого ворона.
Меня посадили впереди, и мне все
казалось, что огромная птица внимательно изучает – не клюнуть ли в затылок? Но вскоре
я почувствовал, что прошел проверку. Отец Терехова жил где-то за городом и
виделся с сыном от случая к случаю. Но между ними чувствовалась крепкая связь,
и жизнь порознь им явно не мешала.
Теперь я слушал стариковские разговоры,
сам не вмешиваясь в них. Академик тоже внимательно смотрел на меня, взвешивая.
Я был оценен и найден не слишком легким, но годным для того, чтобы сидеть у
камина.
Академик говорил о том, что меня всегда
интересовало, – он служил в Архитектурном надзоре. А слово «архитектор», как я
всегда помнил, означало человека, надзирающего за устойчивостью. Архитектурный
надзор занимался очень странными делами, и не сразу я узнал, что он занимается
не только устойчивостью зданий, но и устойчивостью мира вообще.
Меж тем Академик со стариком заговорили
о Городе, я вступил тоже и сказал какую-то глупость. Тогда Академик, обращаясь
ко мне (он назвал меня «краеведом») как к профану,
адепту нулевого градуса, объяснил:
– Этого ничего нет, никакой Москвы нет. Несколько
утешительная новость для всей провинции, для которой столица – это город снобов.
«Москва – не Россия», и провинцию бы устроило выражение «Нечто внутри Садового
кольца». Такой город есть, но он – один из многих внутри Москвы.
Так вот, никакой Москвы, единой Москвы,
Москвы вообще – нет. Есть название,
сделанное из гигантских бетонных букв на окружной дороге, есть «номерные знаки
московского региона», есть, наконец, мэр и правительство Москвы. А Москвы
вообще нет. Потому что, мой любопытствующий друг, вместо одного города есть примерно
две дюжины. Это совершенно разные города – в них живут разные люди, там стоят
дома, непохожие на дома в соседних городах, там другие цены и другой обряд
жизни. На одном и том же трамвае можно проехать через три-четыре города, в
первом из них среди парковых кустов белеют дворянские колонны, в следующем не
говорят по-русски, в третьем куется железо, пока горячо, и закаляется навеки
сталь, а в четвертом переводят нефть на бензин и мазут. Места стыков всегда
видны – надо только присмотреться. Для этого не нужно специальных приборов –
можно просто, пересекая границу в троллейбусе, оторвать взгляд от книжки и
обнаружить явные знаки. В послевоенном Берлине между зонами были установлены
белые щиты с надписями типа «Вы покидаете советский сектор», а на обороте «Вы покидаете
американский сектор»; если присмотреться, ты увидишь подобные знаки и в Москве.
Я слушал Академика и думал о том, что
гораздо раньше, чем Москва расширилась на юго-запад и стала больше чуть не
втрое, Кольцевая дорога уже не ограничивала ее. Эти московские города давно
выдавливались за овал Кольцевой дороги, будто зубная паста из дырявого тюбика. Москва
сверху, если глядеть на спутниковый снимок или карту, похожа на древесный спил,
где вокруг древнего города, града, наросли годовые-вековые
кольца. Были времена, когда город кончался за кремлевской стеной. Боровицкий
холм – вот тебе и весь город. Но мгновенно вырос рядом посад, огражденный
земляным валом. Потом была выстроена стена Китай-города, затем возник Белый
город. Его граница и сейчас зрима – на месте крепостной стены, которую строил
знаменитый зодчий Федор Конь, нынче шумит Бульварное кольцо. За ним пришел черед
Земляного города в границах Садового кольца, потом Камер-коллегия учредила
новую границу – Камер-Коллежский вал. Его сохранившуюся часть
всяк может увидеть в Лужниках, где по гребню вала проходит Окружная
железная дорога. Собственно, эта железная дорога, построенная в 1908 году, надолго
стала границей города. Но и в пределах колец то и дело завязывались, как почки
на дереве, новые метафизические города – в Замоскворечье, на Лубянке, у устья
Яузы, на Арбате и у Тверской заставы, на Сретенке и у
трех вокзалов. Город рос, расплывался кляксой по карте.
В феврале 1931 года грозное Политбюро
отделило город от области, и город жил, понемногу отъедая от области землю. В
шестидесятом Москва получила границей Кольцевую дорогу.
Это я знал и так, но меня интересовали
именно межевые знаки, границы между московскими городами.
Потом младший Терехов пошел в сени за
дровами. Вязанка была красиво упакована в блестящий пакет с биркой. Было чудно
топить камин в доме, стоящем на краю леса, покупными дровами, что только что
лежали в магазине между шампунями и свежей клубникой.
Я посмотрел на его отца: тот сидел,
прикрыв глаза, будто спал. Отец всегда был занят странными вещами, и Терехов
никогда не спрашивал, зачем папа исчез на месяц или отчего сыну надо везти
через весь город настоящего шамана с бубном. Как служба Архитектурного надзора
связана с этими чудесами, он знал не так много, а мне рассказывал еще меньше.
Нас окружала тишина. Виноградная гроздь
из многих городов, огромный улей из миллионов сот, который никогда не спит,
будто растворился в морозной ночи. Будто нет ничего – ни тысяч ночных машин, ни
холодного света в операционных, ни воя «скорой помощи», ни движения под землей,
ни плывущих в небе самолетов. Рядом, практически за забором, потрескивал зимний
лес. Скрипели и терлись друг о друга сосны. Там, в отдалении, лежало кладбище
академиков, это были другие академики, что занимались своими
сельскохозяйственными науками в глуши, пока Москва не обступила их опытные
поля. Сельскохозяйственные академики легли в землю между соснами, и это было
странное кладбище, на которое редко кто забредал, а когда туда случайно
выходила по тропинке влюбленная пара, то бежала со всех ног.
Все спало: и лес, и мертвые академики, и
жучки под корой, и червяки в грунте.
Вокруг был мягкий снег, первый настоящий
снегопад года.
Где-то в глубине Тимирязевского парка
заухала ночная птица.
– Все равно тревожно, – будто услышав
мои мысли, сказал отец Терехова. Впрочем, никакого «будто» не было, я верил в
то, что старик действительно слышал мысли да и не
только мысли.
– Чего боишься? – спросил
Терехов-младший.
– Известно, чего боюсь, – ответил
старик. – Смерти боюсь. Вернее, опасаюсь.
Академик ушел на кухню и зазвенел оттуда
бутылками. Я тоже поднялся и в дверях услышал голос друга:
– Тогда я тоже опасаюсь. У нас служба известно какая – девки
любят, форма красивая, а пожар начнется, прям хоть увольняйся.
– У нас опасности разные, – отвечал ему
отец. – Ты не забудь мне напомнить, я тебе расскажу смешную историю про
прежнего хозяина этой дачи. Вернее, про бывшего хозяина мастерской. Тут,
видишь, все перестроено, а ведь на месте камина раньше была печь для отливки
статуй.
– Целых статуй?
– Ну, маленьких статуй. Скульптор был
минималист, не чета знаменитому соседу.
Действительно, рядом из-за забора
выглядывала огромная голова Ленина, не пригодившаяся какому-то памятнику.
В дачном поселке, что замолк вокруг,
казалось, все уснули. Никаких скульпторов здесь давно в помине не было, участки
несколько раз поменяли хозяев, большая часть домов была отстроена заново, и
причудливые башенки и островерхие крыши едва выглядывали из-за чрезвычайно
высоких заборов.
Я ожидал, что новые хозяева будут
веселиться каждую ночь по очереди, но нет – они оказались тихунами.
Давным-давно, полтора века назад, в
фальшивом гроте неподалеку отсюда молодые революционеры навалились кучей-малой
на своего товарища да и убили его из своих
революционных соображений. Дело это потрясло всю Россию, стало сюжетом для
нескольких романов, а начальство Сельскохозяйственной академии, чтобы стереть
память о нем, велело сравнять грот с землей.
Но земля не забывает ничего.
Терехов спросил отца, знает ли он это
место.
– Конечно, – отвечал старик. – У земли
особая память. Земля помнит кровь, что пролилась на нее.
Он знал, что говорил. Терехов рассказал
мне историю отца – просто чтобы я сам не спросил что-нибудь лишнее. Терехов-старший много лет лежал под землей, пока не очнулся
от старых заклятий. Старик был колдуном, и сын не знал даже, сколько ему лет.
Да и сам колдун затруднялся с ответом и говорил, что хоть и помнит каждый свой
час, но ответ зависит от способа счета, а их может быть множество.
Академик, как-то участвовавший в этом
разговоре о возрасте, сказал, что тут действует закон, схожий с современной
физикой, – измерив один параметр частицы, ты не можешь одновременно узнать
другой.
Но главное было в том, что отец и сын нашли
друг друга, нашли давно, а словно бы только вчера. Мне всегда казалось, что
Терехов привык считать себя сиротой и, когда нашелся его отец, не переменил
привычек. Если уж вырастешь сиротой, то тяжело впускать в свою жизнь незнакомца,
да к тому же колдуна.
Ночь заканчивалась, но чувство тревоги
не отпускало.
– А почему проезд называется Астрадамский? – спросил я невпопад.
– Разные есть мнения по этому поводу, – начал
Терехов-старший. – Говорят, что из-за царской фермы.
Но я был тут при Алексее Михалыче – никакой фермы не
было.
– Ферма при Петре была.
– И при Петре не было. Глупости это все.
Астрадам Предсказамус. На самом
деле здесь жил колдун Остроган и…
Но тут старик встрепенулся.
Он насторожился и через мгновение
действительно услышал что-то. Это был крик, человеческий крик, однако не громче
треснувшей в лесу ветки. Нормальный человек ничего бы не услышал, но старик был
уж точно непрост, да и человек ли он был – непонятно.
Старик неожиданно легко выскочил из
кресла-качалки и позвал хозяина дома.
Все быстро оделись и вышли, скрипнув
задней калиткой, в черноту парка. Академик внимательно посмотрел на меня, но,
видимо, решил, что и я не помешаю. Спокойное течение ночи нарушилось, и я с
сожалением чувствовал, как исчезает дремота.
Мы шли по аллее все быстрее и быстрее и
наконец, ведомые стариком, сойдя с дорожки, побежали, проваливаясь, по целине.
Свежие следы шин тянулись по просеке.
Мы скорее угадали, чем увидели тело,
лежащее чуть в стороне, под деревьями. Снег успел припорошить его, но, когда
подошли ближе, даже в сумраке стало видно, что человек лежит в темной кровавой
луже.
Старик наклонился к телу:
– Это Земляникин.
– Земляникин? Ты его знаешь? –
Терехов-младший спросил просто так, он был уверен, что отец знает всех.
– Точно, это он, – поддержал старика
Академик. – Хранитель музея Сельхозакадемии. Этот
Земляникин даже заходил ко мне как-то…
Хранитель музея лежал на просеке,
таращась в начинающее светлеть небо.
– Как ты думаешь, почему он здесь?
– Может, бежал к нам за помощью? Может,
ему мог помочь только ты? – Терехов вопросительно посмотрел на отца.
– Я знал Земляникина давно, это был
человек внимательный и аккуратный. Если бы он бежал ко мне – а у нас как-то
были общие дела, – то позвонил бы – даже на ходу. К тому же побежал бы коротким
путем, а не сюда, к аллее с выездом на Академическую улицу. Нет, он бежал не к
нам, он бежал за кем-то. Или хотел догнать кого-то.
Некоторое время стояли
молча, потом Академик позвонил, и по звонку приехали милиционеры – молодой
лейтенант и с ним сержант с выражением неизбывной мировой тоски в глазах.
Старик отправил к ним Академика. Тот
отошел, негромко переговорил с милицией, снова позвонил и протянул телефон
лейтенанту. Тот послушал, а потом удивленно и с некоторой опаской кивнул,
оставшись на месте, когда повернули к дому.
Уже у забора парка сквозь утренний туман
нам подморгнули фары. Подъехал большой черный автомобиль, и мы, сопя, полезли
внутрь, неловко стряхивая мокрый снег с ботинок.
В залах музея Сельскохозяйственной
академии было пусто и гулко. Под сводами старого манежа печально стояло стадо
чучел. Какие-то гигантские растения колосились в витринах. (Я мимоходом заметил
початок кукурузы величиной с огнетушитель.)
По музею нежданных гостей вел молодой
человек с тонкой цыплячьей шеей, поминутно оглядываясь, как на начальство. Отворяя
двери, он смерил нас с Тереховым неприязненным взглядом, а перед стариками
вытянулся – даже с некоторым подобострастием.
Старик вдруг остановился и сказал,
обращаясь не к сыну, а ко мне:
– Вот смотри, кстати, в другой раз не
увидишь. Это – Зорька.
– Что за Зорька?
– Это знаменитая Зорька, которую кормил
сам Трофим Денисович.
– Получая то самое академическое молоко
повышенной жирности?
– Ну да. Из коровы разве что масло не
вываливалось. Невдомек было простому народу, что корова-то заговоренная.
– Трансформер,
– вмешался Академик. – Трансформер, а не заговоренная.
– А то.
Мы прошли мимо бюста самого академика
Лысенко, что стоял прямо напротив бюста академика Вавилова. Два академика
смотрели друг другу в глаза, и взгляды их были хмуры и неприветливы.
– Вот кабинет Земляникина, – выдохнул
юноша.
Звякнули ключи на связке, скрипя, отворилась обитая рваным черным дерматином дверь.
– Ну-с. – Старик напружинился. – Давай
глядеть.
Кабинет был не кабинет, а одно название.
В запаснике музея был выгорожен уголок с письменным столом. На этом столе в
шахматном порядке расположилось несколько кружек, черных внутри от многолетних
чайных отложений.
Вокруг, до потолка, сколько мог видеть
глаз, поднимались железные полки с коробками. На нижней в ряд стояли банки с какими-то уродцами. Я икнул.
– Не вороти нос, сынок. Это что, я
как-то пришел в Кунсткамеру к одному нашему человеку за старокитайским
сонником, так попал на полнолуние, когда младенцы общаются друг с другом.
Бултыхаются в своих бутылках, руками машут по азбуке глухонемых, спирт булькает… В общем, сильное зрелище.
Впрочем, и без вечно молодых и вечно пьяных
зрелище было не для слабонервных. На полках лежали
странные инструменты, похожие на пыточные. Я прочитал
на одной из бирок, что это влагалищное зеркальце для крупного рогатого скота.
Вид у него был устрашающий.
– А это-то что? – Старик ткнул в странный
предмет, похожий на разводной ключ.
– Это щипцы Целищева, – ответил из-за
спин все видевший молодой человек. – Для лошадей…
Я не стал больше ничего спрашивать и
отошел к окну.
Но тут старик подозвал всех к стеллажу.
Перед нами на полке чернел прямоугольник чистого, свободного от пыли пространства.
Юноша развел руками, показывая тем
самым, что не знает, что пропало отсюда.
– Может, глянем по описи? – неуверенно
предположил Академик.
– Опись? Тут не может быть описи. Как ты
в опись внесешь куст разрыв-травы? В кашпо декоративном, керамическом,
коричневого цвета? Или цветы папоротника? Нет, у Земляникина все было логично
разложено. Тут – инструменты, тут – трава, а тут – живая природа.
– Это что?
– Это инструмент для того, чтобы скобки
на рога накладывать. При трещинах. Видишь, вот лежат ветеринарные инструменты,
а вот тут – изделия Буденовского опытного завода, то есть историческое
коневодство. Набор инструментов – малый набор Дробышева, укладка сорок восьмого
года… Ну ладно, к делу: понятно, что кто-то вошел к Земляникину, кто-то, кого
он знал. Потом этот кто-то взял из коллекции Земляникина некий предмет и ушел.
Земляникин бежал за ним и был убит.
– Ты понюхай чашку. – Академик ткнул в
одну из них, и старики склонились над столом.
– И верно… Но зачем ворам подчинять
себе чужую волю, да еще с таким унылым результатом? Хотели бы его зарезать,
зарезали бы здесь.
– Мы еще не знаем, кто это, – вдруг
обычные воры. Вернее, похитители диковин – в прошлом году чучело двухголовой
черепахи из коллекции князя Епанчина продали тысяч за сто. Все может быть.
Я с тайным восторгом слушал этот
странный разговор и ждал, глядя в окно.
Там совсем рассвело. Вдруг по свежевыпавшему
снегу, посреди города Москвы, дробно ступая копытцами, прошло стадо свиней.
Свиней подгонял человек, похожий на дворника в своем длинном фартуке, он
поддавал задней свинье лопатой по заду, и она, обиженно хрюкая, подталкивала
своих подруг. И все это происходило не в дальней деревне, а в двух шагах от
трамвайных путей и рядом с простором опытных полей академии.
Вскоре мы покинули кабинет несчастного
Земляникина.
Прошел месяц. Старший Терехов требовал,
чтобы его возили по антикварным лавкам и реставрационным мастерским, выбирая их
по какому-то лишь одному ему ведомому списку. Его сын чаще всего бывал занят, и старика возил я.
Совсем иной город открылся мне – мы
попадали то в помещения, полные света, стекла и блестящих металлических
предметов, то в грязные комнаты в зданиях с выбитыми окнами. Меня поразило, что
в моем родном городе, где цена на землю в центре была безумной, то и дело обнаруживались
бесхозные здания в непосредственной близости от Кремля. Я видел дворы с
остатками дровяных сараев, пустыри, где из голых кустов торчали огромные
китайские вазы – память о дружбе пятидесятых годов прошлого века.
Это все не пряталось за глухими заборами,
а находилось на ничейной земле между московскими городами. Диковины не были
тайными, они просто ускользали от взгляда, будто что-то более важное стояло
рядом.
Мистическая
Москва была странна – есть города, в которых таинственное находится внизу, под
слоем слежавшегося мусора, превратившегося в осадочную породу, – в Москве же
тайна повсюду: тут, в подвале, лежала таинственная библиотека Ивана Грозного,
там – чернокнижник Брюс проводил свои опыты, а здесь маршал Берия рыл подземный
ход из своего особняка на Садовом кольце прямо в московское метро.
Однажды мы приехали на Пречистенку, в
Академию художеств.
– Ты войдешь и скажешь, что из пожарной
инспекции, – сказал Терехов-старший.
На заднем сиденье действительно лежала
куртка его сына. Там же валялась и фуражка.
– А дальше?
– А дальше ничего не говори.
Мы вошли, и навстречу из-за стола вышла хозяйка.
Заготовленная фраза получилась какой-то
невнятной, и я как дурак разглядывал девушку.
Над ухом будто каркнула большая птица –
это старик попросил ее представиться. Я взглянул на него: старик смотрел не на
девушку, а куда-то мимо, на подоконник.
– Я реставратор… – Голос ее был тягуч,
как мед, и я уставился в пол, только и успев подумать:
«Что это я так, как мальчик».
Она продолжала:
– Я одна у нас работаю с металлом и
деревом. Никаких проблем с проводкой. Пайки тоже нет. Все пожаробезопасно.
Жалоб не поступало.
Старик смотрел в сторону.
Перехватив его взгляд, девушка выронила:
– Да, я работаю с частными заказами, но
это и так понятно…
Я подумал, что хорошо бы прийти сюда еще
несколько раз, чтобы что-нибудь проверить.
Вышли из мастерской, и тут я поразился произошедшей
со стариком перемене. Тот был бодр и весел, будто что-то радостное и светлое приключилось
только что с нами.
– Так, ты не мешай, я пока позвоню, – и
старик полез в карман. Дозвонившись, он крикнул в трубку: – Сундучок Фальцфейна! Я только что видел сундучок Фальцфейна!
Старик помахал телефоном в воздухе,
будто разгоняя невидимый дым, подумал, снова потыкал в экран согнутым пальцем и
сказал кому-то другому:
– Миша, тебе уже доложили? Я понял, что
украли в академии! Если они взяли сундучок Фальцфейна,
то понятно, что им надо. Когда? Ну откуда я знаю… Наверное,
у них есть кто-то на примете. Сейчас главное понять: собираются ли они работать
по конкретному зверю или это заказ коллекционера. Не горячись, я не знаю, что
это может быть за коллекционер.
Но для меня сундучок уже стал ненужной и
неважной диковиной. На следующий день я шел с реставратором высшей категории по
набережной, а сам думал, когда можно будет безнаказанно обнять ее за талию.
Вечером я все же встретился со стариками
из Архнадзора.
Выяснилось: хозяину лавки, горбатому
маленькому антиквару, заказали сундучок, причем заказчик помог с похищением. Антиквар
меж тем доил двух коров – содержимое сундучка ушло в одну сторону, а сам
сундучок Фальцфейна был за дополнительную плату
отреставрирован и отбыл к заказчику, сумасшедшему богачу Расторгуеву, новому
владельцу «Непреклонной газеты».
Расторгуев был помешан на шкатулках и
ларцах, и сундук Фальцфейна должен был навсегда
кануть в пыльных залах его дачи, похожей на готический замок, но тут произошло
неожиданное.
Расторгуев решил отремонтировать
замочек. Новый хозяин не знал, что сундучок этот приведет к карлику-антиквару
не хуже, чем забытый на месте преступления паспорт. Весть о сундучке прошла
обратно по цепочке надзирающих за устойчивостью,
пронеслась по эфиру, наполнила на мгновение телефонные кабели и попала в цепкие
руки старшего Терехова.
Уж больно приметной фигурой был Фальцфейн – ветеринар при дворе прусского короля Фридриха,
вылечивший за свою жизнь шестнадцать единорогов.
Приметной фигурой Фальцфейн
был, конечно, не для самих антикваров и реставраторов, а для тех, кто пристально
наблюдал за ними.
Ну и за устойчивостью, конечно.
Я мало думал о единорогах и о пропавших
из сундучка инструментах. Вернее, во мне боролись эта тайна и истории про
кракелюры и искусственное старение, которые рассказывала моя новая знакомая. К
дальнейшим действиям с сундучком меня не допускали, как, впрочем, и не позволяли
касаться руками всякой реставрации.
Но гроздь городов Москвы связна, и я то
и дело видел лицо старшего Терехова в как бы случайно проезжающей мимо машине –
будто хлопотливая птица пролетала мимо. А то младший Терехов просил меня найти
каких-то непонятных людей через общих знакомых
Доложив ему результат, я шел к машине,
разбрызгивая жидкий снег, и думал: «Это еще не зима. Еще будет слякоть и
мерзкие лужи у переходов, когда тебе горит зеленый свет, а ступить на мостовую
невозможно: перед тобой колышется коричневое море грязной воды и талого снега.
Но все равно, это прекрасная осень, и завтра я снова буду слушать о старинной
меди, лаках и красках».
Но назавтра я оказался в странном месте,
в лесополосе близ аэропорта. Терехов-младший внезапно был вызван куда-то, и мне
велено было привезти старика во Внуково. Доставить его было нужно не к общему
въезду, а к специальным воротам, через которые, как оказалось, грузили то, что
возила транспортная авиация. Это тоже была Москва, но совсем иная – воздух полнился
гулом, в вышине подмаргивали десятками лампочек самолеты, висели в воздухе, как
рой мошкары.
Мы пропустили внутрь две оранжевые
машины, и по команде старшего Терехова я перегородил путь третьей.
Старик все же не очень доверял мне и
велел оставаться на месте.
Откуда ни возьмись, вдоль дороги
сгустились чем-то похожие на старика люди. Такое впечатление, что к оранжевому
фургону сбежались старики-пенсионеры, собравшиеся по грибы. Некоторые действительно
были с корзинками, но корзинки эти оказались довольно странной формы. Однако ж,
какие грибы в ноябре?
Водитель оранжевой машины выскочил из
кабины и, петляя, как заяц, побежал в поле. Несколько стариков, почти не
касаясь земли, тут же догнали его, и он вдруг покорно и вяло побрел обратно.
Возвращались мы с одним из грибников.
Старик лучился довольством и подробно рассказал о судьбе сундука – в качестве
благодарности за труды.
–
…Их целью был набор хирургических инструментов для работы с единорогами. С
Расторгуевым сработали втемную, он не задумывался о содержимом сундучка. А если
б и увидел эти щипцы и зажимы, остался бы равнодушен:
Расторгуева интересуют только емкости – шкатулки, ларцы и сундуки. Удивительная
какая-то у него страсть к хранению пустоты.
– Но кто же убил Земляникина? – спросил
я, не отрывая взгляда от дороги.
– Земляникина убил охранник Расторгуева.
Ты его только что видел.
– И что? Его отдадут ментам? Или отвезут
в лес? – Я бы не удивился ничему: это была не моя игра, не мой закон, а закон
нечеловеческий и страшный.
– Знаешь, если бы у него был выбор,
наверное, он бы предпочел, чтобы его убили. Нет, он жив, только теперь он не
вполне человек. Впрочем, не стоит тебе забивать голову этими подробностями.
– Ну да. Одним словом, зло наказано.
Теперь вернете инструменты в музей?
– Да откуда ж мы их возьмем?
От удивления я чуть не выпустил руль.
– Что ж вы так радуетесь? Где же набор
инструментов Фальцфейна?
– А набор инструментов у
карлика-антиквара. Он удрал утром, и инструменты уже вне страны. Мы отследили
их до Читы, затем набор Фальцфейна повезли на юго-восток.
Им нужен китайский единорог Ци Линь, я полагаю. – Грибник
согласно кивал на заднем сиденье.
– Правильно ли это? Получается, что они
победили?
– Совсем нет. Они потеряли внезапность,
и потом ребята из Второго отдела (я поймал себя на
том, что мне совершенно не хочется знать, что это за Второй отдел) плотно
займутся этим делом. Я сообщил Калимову (эта фамилия
тоже была для меня лишней), и можно считать, что единорог в безопасности. Не
советовал бы я никому перебегать Калимову дорогу. Тут
ведь такое соревнование: сначала побеждает зло, потом мы, потом опять зло,
потом опять мы – и в этих колебаниях устанавливается хрупкое равновесие.
– А что ж вы не погнались за антикваром?
– Ты знаешь, мы часто вынуждаем людей
сделать что-то более ужасное, чем они собирались. Вот
после той большой войны, когда ужесточили наказания за изнасилования, женщин
стали убивать. Нет, их убивали и раньше, но тут появился мотив не оставлять в живых.
– Выходит, надо меньше наказывать?
– Отчего же? Просто надо учитывать
последствия. Мудрый лекарь Фальцфейн придумал щипцы и
пилу для удаления аликорна, что безвредно для единорога.
Если мы лишим негодяев инструментов для безопасной
ампутации рога, то они убьют зверя и отпилят ему рог попросту, варварски. Если Фальцфейн придумал, как это сделать, не убивая единорога,
то без его сундучка, вернее, без его набора инструментов, живодеры
возьмут ножовку и будут пилить по живому. Теперь у нас есть шанс, что единорог
выживет.
– Как-то это унизительно.
– Ну, мы постараемся предотвратить саму
угрозу. Это как ловля на живца. Как только набор Фальцфейна
изготовят к работе, мы это почувствуем. А так – да. Может показаться, что никто
не победил.
Через два дня мы все ужинали вместе с
новым хранителем музея прямо в его кабинете. Новый хранитель был тот самый
мальчик с длиной тонкой шеей, болтавшейся в вороте рубашки. Он ничуть не
изменился с того утра, когда, семеня, вел нас к кабинету Земляникина. Я с сомнением
посмотрел на него, но старик успокаивающе кивнул: он наш, свой, можно доверять,
не подведет.
Попрощавшись, пошли по аллее к дачному
поселку. Дачи и мастерские все так же топорщились из-за заборов воздетыми
руками статуй. Странный островок внутри большого города. Из кустов выглядывала
гигантская женская голова со ртом, раскрытым в ужасе, как на греческих масках.
– Что мне нравится, так это то, как наш Академик
купил участок у скульптора-минималиста, – заметил Терехов-старший.
– Не такой уж он был минималист. Помнишь
историю с памятником? – заметил Академик.
– Помню, конечно. – И, обратившись ко
мне, спросил: – А ты ее знаешь?
Я покачал головой.
– Много лет назад какие-то бандиты
заказали скульптору бюст своего товарища, погибшего в перестрелке. Он сделал
действительно хорошую работу, бандит вышел как живой, но при отливке бронзовый
бюст треснул. На беду это случилось за день до установки. Скульптор чуть не
поседел от ужаса, но придумал спасительный план: покрасил бронзовой краской
гипсовую копию и сам установил ее на могиле.
Бандитам бюст очень понравился, а через
неделю разразился знаменитый московский ураган, который всегда происходит в
столице перед какими-то важными переменами.
И
пока скульптор отливал новую короткостриженую голову, на пороге этого дома
появились крепкие братки, и душа скульптора ушла в
пятки. Но братки сообщили ему, что кто-то,
воспользовавшись непогодой, украл с могилы бюст. Осталась, сказали бандиты,
только лужа с кучкой бронзовых опилок.
Бандиты сделали новый заказ, и скульптор
с чистой совестью поставил на могиле новый, уже готовый бюст. А еще через месяц
продал мастерскую и уехал от греха подальше в Америку.
– В Германию, – вступился за правду
Академик. – Впрочем, мой мальчик, не верь ты никому. Все было совсем не так. Это были вовсе не бандиты, да это и не бюст
был…
В камине потрескивали дрова, снова
купленные в супермаркете.
Я встал, и старик посмотрел на меня без
осуждения. Он понял, что мужская компания дала трещину.
Город забирал меня: Москва устроена как
губка – в ней живут люди, и призраки, и еще двенадцать видов таинственных
существ. Она собрана из этих народов, словно пазл.
Вот деревья и трава, а вот камни и асфальт. А вот принесенные бывшими
крестьянами из своих деревень домовые и забранные из лесов лешие. Вот боги
инородцев – переселенцев с Востока и Запада.
Вот места силы, унаследованные от
древних племен, что молились Солнцу в Царицыне и Братцеве,
а вот навсегда искаженная геометрия мест, где братья-масоны экспериментировали
с магнетизмом.
Когда я заводил машину, то физически
почувствовал спокойствие этой ночи. Над дачным поселком стояла тишина, удивительная
для большого города, который никогда не спит.
Только ухала, удивляясь чему-то своему,
неизвестная ночная птица в парке.