или О здоровом сне и «Греческо-русском словаре», составленном А.Д. Вейсманом (СПб., 1882)
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 2017
|
|
Как будто в первый раз мне изменяет сон, П.А. Вяземский. Бессонница |
Так случилось, что лет эдак,
выходит, сорок я не спал.
…
То запойное отроческое чтение. То университетские годы с погружением, чтением,
девчонками, портвейном, изучением, товарищами, водкой, экзаменами, страстями,
ночами в сторожах-грузчиках-дедах-морозах, зачетами, свиданиями, коллоквиумами,
разговорами. То экспедиции-экспертизы-командировки. То родина зовет
глупости вершить, а глупости ее бессонны. То вдохновенно статьи и книжки пишутся
в стол, но есть надежда, что куски мы вставим и встремним
когда-нибудь во что-нибудь заказанное. То сыновья рождаются и не всегда спят:
от «баю-баю» до «пить-писать-подушками-кидаться» и от «придет серенький бычок»
до «пап, а ты тоже умрешь?!». То лекцию-статью-книгу-работу-отчет сделай к
утру. То готовка-уборка-стирка-глажка. То жалкие страсти глупых
средовеков с суицидами, с женщинами при неотложках и милициях. То псевдодружеские посиделки с будто-бы-значимыми поводами под
литры коньяку. То по всем означенным прежде причинам поздние укладывания и
ранние вставания: совещание, встреча, переговоры, лекция, эфир, дирекция,
запись, ученый совет. То заработанная, в итоге «пунктирная» бессонница, когда
просыпаешься через каждый час-полтора; ни с…ать, ни с…ать, ни пить, ни курить, ни е…аться,
ни есть не хочешь до шести пополуночи.
…
Во времена своих
коммунальных скитаний жил я как-то в многолюдной квартире на Пресне. Помимо
иных ее насельников, о которых прежде уж писал, была еще замечательная пара –
мама-дочка.
Мать пласталась на всех
работах, включая мытье полов в подъезде.
Доча спала.
Всегда.
А когда не спала –
дремала.
А когда не дрыхла – кемарила.
А когда не храпела –
давила подушку.
И ежели
аз многогрешный – редко – попадал вдруг в наше гнездо около десяти часов
пополудни, то слышал почти генеральский рык матери к дочери: «Вставай! Ложись
по-настоящему!»
…
Мучаясь об ту пору по неотменному делу какой-то курсовой с «Греческо-русском
словарем» в руках, составленным А.Д. Вейсманом (Спб.,
1882; стб. 700), по срочной работе, вдруг обнаружил
повелительный глагол древнегреческий Χἐψυ
– «встань, чтобы пойти спать».
…
И думал, куря свой
«Беломор» на балконе, нависавшем над Красной Пресней с видом на половину Москвы:
«Они, видать, все заранее знали».
…
Χἐψυ!
…
Еще раз вспомнил этот редкий глагол в музее-усадьбе Останкино в начале октября 1993 года.
Стало быть, рассказ очевидца.
Об каждый октябрь вспоминаю, что
пришла годовщина того «правительственного кризиса», что был явлен обстрелом
Белого дома, штурмом телецентра «Останкино», неясно откуда взявшимися трупами с
обеих сторон, угрозой Тверской, дом 13, и прочими расейскими
чудесами…
Помимо вялых политических
разборок и дежурного ветеранского почесывания седых мудей,
а также ламентаций в риторике «скажи-ка, дядя…», свидетельствую про Останкино.
…
Мой рождения день в конце
сентября. И если сейчас уезжаю прежде «днюхи» в Хорватию,
Северную Италию или в Приморье, то прежде уходил на байдарке в одинаре. И возвращался в начале октября… Осенью 1993-го,
оставив двух сыновей на тестя (царствия небесного Николаю Демьяновичу
Поленкову), отправился по речке N.
Все было как всегда – славно… Смутила,
правда, одна старуха… Плыл мимо единственной деревни часу в шестом пополуночи. Бабка
замахала руками, заохала, зарасспрашивала, задолдонила, замурзила…
Итог беседы:
– Не страшно, сынок, одному-то?
– Так, мать, с людьми-то
страшнее…
– Твоя
правда, парень. Вон в Москве-то…
Под размеренность весла, под
спирт и под гречку с тушенкой я это «в Москве-то» пропустил мимо ушей… Мало ли
глупостей вершит мой город – столица, город-труженик, город-
герой, город-ученый, порт пяти морей.
Первого октября, не без трудов,
добрался до железки. Сел в поезд. Выходя на сеансы табакокурения
в тамбур, был пойман и опознан человеком в кителе и сапогах, смолившим, как и я
тогда, «Беломор». Гражданин объяснял мне сложившуюся ситуацию с позиций крайне
красных, вяло примыкающих к радикальным патриотам и несмело косящихся на
фашистов…
«Угу, угу…» – ответствовал я,
неспешно отходя от запаха чистой воды, чифиря и спирта. На камлания узнавшего
меня боевика: «Как можете вы, бывший делегат и депутат, равнодушно смотреть на…» – «Да, да…» – бормотал я,
отмахавший веслом несколько сотен и желавший лишь одного: увидеть своих
пацанов.
…
Второго, прибывши в Москву, был
построен родителями и тестем. Мол, день рождения зажал. Праздник назначили на
вечер третьего. Стол я накрыл. Батя с муликом приехали. Тесть пиджак надел. Петька с Серегой
изображали послушных детей. Все было мирно… Винегрет, холодец, спирт, вареная
картошка, датская ветчина (из унизительного детсадовского пайка пацанов), блины, огурцы…
В небольшой кухне, по
совместительству моем домашнем кабинете, висел трехпрограммный
приемник. Он и сообщил о «макашовском прорыве к
телецентру в Останкине».
Спешно выпроводив родителей,
оставив парней ветерану, запасшись куревом и харчем, рванул в
музей на трамвае № 11… Трамваи в восьмом часу уже останавливались на разворотном
кругу. Там, где нынче торговый центр.
И правильно. С запада, от
телецентра, слышались очереди. Иногда вступал крупнокалиберный пулемет… Дойдя до музея, обнаружил трех вусмерть напуганных ментов
с двумя «макаровыми» и пять непоставленных
на службу собак, мятущихся в вольере…
С испугу приказал –
служить-бояться.
Сел.
Выдохнул.
Сначала обрывал телефоны пожарным.
Посылали.
Чудом дозвонился главному. Выслушав
про то, кто я есть и что полковник думает о моей родне по материнской линии,
объяснил про деревянный дворец и про то, что я знаю о его родне по той же линии
до седьмого колена…
«Чего боишься?» – спросил задерганный полкан.
«Ты сам афганец, боевой, понимаешь… их сейчас выбьют от телецентра и от башни. Так?!
Куда метнутся? Правильно, в зеленку. Зеленка где? Догоняешь? Спички довольно…»
Хмуро сообщив еще раз, кто я есть, полковник выслал четыре машины на периметр.
…
Убедившись, что приехали, вздохнул…
Чаю заварил. Позвонил домой. Тесть
ответил, что, мол, пацаны спят, но, как боевой
лейтенант, спросил строго: «Отстоите?» Смутясь такой
риторики, ответил: ерунда, мол, товарищ гвардии старший лейтенант, пустяки-де…
вы вот пацанов моих приглядите, чуть что.
«Не учи отца е…ться», – ответил мой никогда прежде не матерившийся тесть и
повесил трубку.
Звонки в префектуру, мэрию и
комитет по культуре безуспешны…
Очевидно, нужны еще милиционеры…
да где ж их взять?
…
Телефон раскаляется… Не только от моих звонков на неотвечающие
номера. Звонят товарищи, компартивисты, приятели… мы, мол, приедем…
мы встанем… мы спасем памятник…
Дорогие мои… все звонившие… я вас
помню… каждого. Благодарен. Но добраться было уже невозможно. И толку от вас в
тот день не было б никакого…
Третий час ночи…
Крупнокалиберные…
Зажигалки…
Топот…
Приказываю спустить всех собак с
поводков…
Отказываются…
Достаю из сейфа незарегистрированный «ТТ».
Вразумляются, не спрашивая…
Как социальный антрополог,
отмечаю, что «ТТ» – круче их «макара»…
Спускаем наконец собак…
Надрывается телефон…
Подбегает воротный…
Сумбур…
Опять сумбур…
Доклад воротного…
Милицейский экипаж… Раненый…
Пожарным: готовность… разрывные…
неохотно занимают позиции и подключаются к кранам…
Раненый… Родился в рубашке…
А то и в нескольких.
«Москвич-41» – в решето. (Потом
видим – три дырки в моторе, две – в крыле у бензобака.)
Пока вынимаем капитана, в
подголовнике кресла – две пули…
Как умею
перевязываю, облив свои руки спиртом. Спирта жалко.
Его колотит. Наливаю.
По итогам чаепития и перевязок
присылают дополнительный взвод МВД…
…
Ушел из музея пятого утром.
…
А из диктофона, подаренного Таней
Карповой мне на тридцатник и снабженного мелкими колонками,
надрывался Юлианыч: «Что же будет с родиной и с нами?..»
…
Deus conservat
omnia, – написано на фронтоне Останкинского
дворца.
Воистину и во
веки веков.
…
А выйдя из музея
и оглядев ощипанные за эти несколько суток окрестности, вспомнил: Χἐψυ.
Вставай, Москва, подумал я.
Ложись по-настоящему.
Она и легла.