рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 2017
Я
видел множество дворов. В разных странах, разных городах.
Достоевские,
колодезные – в Ленинграде. Том еще, доисторическом,
советском. За грандиозными облезлыми фасадами прячутся дворы-застенки, амбразуры.
В подворотне стоят пацаны. То ли вынут финку, то ли
так пропустят. Гулкое, опасное пространство.
Бакинские
дворики, символ уюта. В сердцевине ночной черноты высвечено райское
пространство. Хозяйки за длинным столом лепят дюшбару,
крутят долму, перебирают рис. На балкончиках играют
дети, режутся в нарды мужчины.
Осторожные,
спокойные дворы – в Берлине. Особенно в западной части. За высокими старинными
воротами – несколько кокетливых деревьев, между ними каменный щербатый стол, за
которым иногда встречаются соседи. Пьют веселое пиво из толстых бочонков, закусывают
бутербродиками, болтают. Раз – и вечер завершился.
Все убрано, тихо, спокойно. Луна.
Помню
лондонский двор в дорогом районе Челси. Двор, предназначенный для одиночества.
У каждого жителя ключ от калитки; среди вечно влажных, вечно зеленых кустов
стоит пластмассовый американский столик; возле столика на раскладном отдельном
стуле сидит мужчина средних лет, в теплом твидовом пиджаке, вельветовых брюках
и черных перчатках. Перед ним бутылка белого, в руках газета. Тонкостенный
бокал запотел. Мягко щелкает замок, появляется новый сосед, они коротко,
уверенно хохочут, но в одну секунду обрывают смех и садятся друг напротив
друга. Каждый погружен в свое.
В
беззаботной Гаване дворы – на отшибе. Стоит отклониться от маршрута, спрятаться
от посторонних глаз, и тебе откроется суровая картинка: посреди полуразрушенных
домов, возле самодельного настила – очередь измученных домохозяек. Они покорно
ждут, когда им продадут ворованное мясо. Никакого танцевального задора главных
улиц, никаких театральных старух с длинными сигарами в беззубых ртах или
страшных, как смерть, проституток. Ловкий парень быстро разрубает тушу,
озираясь, швыряет куски на весы, прячет грязные истертые купюры, вытирает
туристический топорик, исчезает. Шелудивые собаки
жмутся к стенке, поджимая хвосты, – вдруг кто-нибудь поделится обрезком.
Десять-пятнадцать
минут – во дворе никого. Только теплая кровь на столе и ленивые мухи.
А
московский двор – совсем другое дело. Он всегда был крохотным отсеком частной
жизни посреди безжалостной громады государства.
Со
стороны фасадов все отмерено, как по линеечке, и подчинено единой воле. Мощные
проспекты. Четкие пятиэтажки. Одинаковые поликлиники, блочные здания школ,
серые коробки ЖЭКов, отделения милиции, мелкие конторы, мастерские. Неуклюжая,
но регулярная держава. Люди в одинаковой одежде. Армейские шныряющие патрули.
Школьники в кургузых серых пиджачках и красных пионерских галстуках; на головах
у таксистов фуражки установленной официальной формы; полосатые жезлы в руках
постовых. Сюда не ходи, здесь пешеходная зебра, там светофор. От рождения до
смерти все расчислено, заранее определено. Но как только завернешь во двор, все
изменяется неузнаваемо. Государство с его распорядком снаружи, а здесь – нет ни
цели, ни формы. Люди резко меняют походку. Вместо строгой
и маршеобразной – вихляющаяся, словно на шарнирах. Если жарко – можно сбросить
куртку, даже снять рубашку и остаться в майке – слова худого не скажут, ты не
должен никому и ничего, ты в собственном праве, ты в норке, ты свой.
Особенно
вольготно было на окраине Москвы, в той смутной зоне полугорода-полусела,
где прошло мое детство. На самом отшибе Сокольников стояли шлакозасыпные
деревянные дома. Между ними расползалась гоголевская лужа, топкая, как
настоящее болото. Над лужей летом толклись комары,
зимою она превращалась в каток. Вечно пахло коричневым мылом и серым линялым
бельем: простыни и лифчики вздувались парусами, на прищепках болтались трусы и
носки. Вдоль канавы горками лежали острые осколки вара, «легкоплавкого
смолистого вещества, не растворимого в воде», как разъясняет нынешняя
энциклопедия. Под серым шиферным навесом стояли козлы и валялись пилы. Ржавые, с неаккуратно разведенными зубцами. И неизменно
что-нибудь дымилось. То плечистые трубы, то чахлый костер, то мокрые угли в
мангале, то случайно загоревшаяся тряпка.
Тетя
Нина из дома напротив, подоткнув подол и подбоченясь,
как настоящая крестьянка XIX
века, наблюдала за беглыми курами, шикала на пса, гоняла кошек. Дядя Коля, ухмыляясь,
выходил на улицу, прилаживал к забору зеркало, намыливал физиономию и резко
брился – ошметки мыльной пены отлетали в сторону.
Позже
мы переселились – с обочины Сокольников на окраину Матвеевки, только что
прирезанной к Москве; сразу за ее границей начинались гаражи, вонючее картофельное поле, перелески. Но и здесь были ровно
те же самые – вольные московские дворы. За длинным дощатым столом сидели мужики
в коротких майках, закатанных на пузе, и с утра до
вечера играли в домино. «Р-р-рыба!» – кричал победитель, лупил
по столу, и костяшки улетали в облака. Псих-самовзвод на повышенной пенсии
соорудил клетушку-голубятню и целыми днями гонял своих
сизокрылых, рябых, серпастых, полтавских, николаевских, донецких, луганскую
бабочку, артемовских и крымаков; он оглушительно
свистел и угугукал, как пятилетний ребенок.
Мужчины
посолидней презирали этих нищебродов,
никогда не подходили, не протягивали руку. Только сдержанно кивали: привет, салют,
какделаничего. Сами они в воскресенье вставали пораньше,
сыпали заварку прямо в термос (чай индийский, со слоном – солидно), заливали
крутым кипятком, свертки с бутербродами складывали в длинные ажурные авоськи –
и уходили во двор. Чинить свои любимые автомобили. В жару и
холод, в слякоть и снег их ноги торчали из-под «москвичей» и «запорожцев»; под
спиной брезентовый матрасик, под головой замасленные тряпки, в душе несказанное
счастье свободы – ни жены, ни парткома, ни заместителя директора, ни очереди в
магазин, ни отсидки в надоевшем кабинете с девяти до шести минус час на обед в
несъедобной столовой.
Толстые
тетки, царицы петуний, бархоток, анютиных глазок, нарциссов, задрав зады,
пропалывали палисадники. Сторожевые бабки в бязевых платочках сидели на
скамейках возле дома. Обсуждали прохожих. Жаловались на здоровье. Младшие дети возились в песочнице, дети постарше делились на наших
и немцев, рыли землянки, возили на крючке велосипедные колеса, били битами по чике – деревяшке, заостренной с двух концов, прыгали
через веревочку, скакали на одной ноге, толкая гуталиновую банку; мамы варили картошку-моркошку; о существовании великого СССР здесь
напоминало только радио, гремевшее из приоткрытых окон.
Передаем
сигналы точного времени. Начало шестого сигнала соответствует двенадцати часам
московского времени. Валька! Колька! Заразы! Домой!
Так
продолжалось до недавних пор. Обнулился Советский Союз, бязевые бабушки поумирали, прокопченные мужчинки в майках скуксились и
превратились в божьих одуванов, владельцы «москвичей»
приобрели подержанные иномарки, Матвеевка стала почти
что центральным районом. А дворы каким-то непонятным образом прошли через все
испытания – и сохранились. Прежде всего потому, что в
Москву приехали на заработки соседи по империи: киргизские дворники, азербайджанские
торговцы фруктами, таджикские чернорабочие, узбекские кассирши, армянские каменщики,
грузинские няни, украинские сиделки. Расселились по окраинам столицы, где
дешевле. Место платочков с синими крестиками заняли пышные халы в черных
накидках; на русских лавочках воссели азиатские старухи и точно так же обсуждают
всех прохожих. Фатима из третьего подъезда стала блядовать, ай-ай. Назим из пятого опять подрался. В домино и карты теперь во
дворах не играют, но по субботам-воскресеньям жарят свои шашлыки-машлыки.
Под раздолбанными «киа» и «хундаями»
лежат похожие на моджахедов дагестанцы. Это он, неизменившийся московский двор,
где государства нет и быть не может. Человек расслабляет походку, снимает
рубашку и, выпустив пузо на волю, гуляет в трениках и кедах по газону.
Но в
центре что-то сдвинулось, сместилось. Москва внезапно раздобрела и разбухла. И,
не сговариваясь, стала отсекать дворы от внешней жизни. Выросли чугунные
ворота, опустились шлагбаумы; появились самозваные начальницы: Марина Петровна
из корпуса два и Ольга Сергевна из строения четыре. Одна
жена какого-то начальника из мэрии, ей скучно. Другая женщина трудной судьбы,
ей грустно. Почему бы им не порулить двором? Они с утра до вечера собачатся, сколачивают партии поддержки, распускают друг о
друге самые немыслимые слухи, а потом внезапно примиряются – на время и ведут
закрытые переговоры о том, где ставить новые шлагбаумы, собирать ли деньги на
ворота с автоматическим откатным механизмом, или каждый будет обязан вручную
закрыть за собой.
Марина
Петровна – убежденная сторонница суровых мер; она убеждена, что подворотни надо
закрывать решетками, сразу с обеих сторон. И непременно круглосуточно. Ольга Сергевна слегка либеральней – ей кажется, что можно
обойтись одним запором и лишь с одиннадцати вечера до десяти утра. Обе,
впрочем, люто ненавидят Иннокентия, которого подозревают в тайном сговоре с соседним
ресторатором; ресторатор непонятным образом научился проникать во двор и выбрасывать
свои отходы в наш контейнер. Когда он это делает, никто не видит. Значит,
кто-то же пускает ресторатора ночами? Знамо дело. Не может быть, чтоб это был
не Иннокентий. Впрочем, обе заключили с Иннокентием союз, чтобы отловить разнорабочих,
которые кодируют замки и продают магнитные ключи сотрудникам ближайших офисов.
Те используют наш двор как бесплатную автомобильную стоянку, а нам самим машины
ставить некуда.
На
днях случилась настоящая война. Кто-то из соседей методично откупал квартиры в одноподъездном старом доме, этаж за этажом. Откупив, открыл
миниатюрную гостиницу. В основном для китайских туристов, обожающих икру и
шоколад «Аленка». И попросил у Марины Петровны и Ольги Сергевны
разрешения давать гостям магнитные ключи. Не тут-то было. Ольга Сергевна устроила сход, каким-то образом договорилась с
телевизором, приехали веселые корреспонденты, показали репортаж о захвате двора
посторонними лицами. В ответ у Марины Петровны сгорела машина. Но выигрывает
только тот, кто не страшится жертв; начальницы двора объединились и провели
военную рекогносцировку. Одна с утра до вечера стояла возле арки, другая сторожила
у калитки. Постояльцы вынимали самодельные ключи, купленные отельером
у разнорабочих; начальницы двора кидались, как охотничьи собаки, и с криком
отбирали незаконные ключи.
Говорят,
вчера гостиница закрылась.
С
одной стороны, я сочувствую нашим дворовым начальницам: по ночам уже не въедет
грузовик, не забуксует в пять утра, чадя и беспрестанно пфыкая
мотором. Летней ночью не заявятся подростки, чтобы
послушать рэпера Сяву, поорать от души и к рассвету
исчезнуть. Разве что какие-нибудь брянские строители, знатные спецы евроремонтов, вылезут на крышу с маленьким транзистором
и будут романтически курить, слушая мелодии восьмидесятых. С
другой – для чего мне еще одно государство? С
конкуренцией безумных теток, с бесконечными интригами, борьбой страстей и
денег? С наведением порядка, войнами и тайной дипломатией? Всю жизнь я прятался
во двор от государевых людей. Менял походку. А куда мне прятаться теперь? В
свою квартиру?