Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 2017
С детства было понятно, что мы должны
быть вместе. Так думали родители да и все остальные
вокруг. Не то что думали, а даже и не сомневались – чего уж тут думать. Если
так повезло, то нормальный человек не будет отказываться от своего счастья.
Только разве что в пользу еще большего счастья.
Мы росли вместе. До семи лет я жил на ее
юго-восточной окраине. Сначала из окон нашего дома было видно картофельное
поле, но граница города каждый год уходила вдаль, и скоро ее уже было не различить
– горизонт закрыли девятиэтажки. Оставались еще мой большой лес и мое поле (его
нужно было пересечь по дороге к лесу), но потом поле исчезло, а лес перестал
быть лесом. Со временем исчез даже загород с темными ельниками и березовыми
перелесками, который начинался совсем недалеко и где росли грибы. Теперь там
чужое и неуютное Замкадье.
Потом мы переехали, и в школу я пошел в
самом центре, где были все условия для счастливого детства. Там, через реку от
Кремля, лежало тихое и немного провинциальное Замоскворечье с богатыми
свалками, подворотнями, красными и зелеными крышами двух-, трехэтажных домиков,
по ним после школы можно было путешествовать от одной улицы до другой,
перелезая с одной крыши на другую, исследуя пыльный уют старых чердаков. Без
всяких пропеллеров мы чувствовали себя карлсонами и не боялись высоты, валялись
на нагретых солнцем кровлях и придумывали себе приключения.
Осенью собирали шампиньоны, взламывающие
асфальт своими шляпками, рвали яблоки и боярышник, весной в нерест ловили
сетями в невообразимо грязной реке рыбу, вялили ее и грызли на уроках. Дышали
этим московским воздухом, и ветер нес над рекой запах шоколада с фабрики
«Красный Октябрь». Во дворах было полно ребят.
Город как город. Живешь здесь и живешь.
Я подрос, и у меня не появилось никакого желания его покорять, он и так вроде
был мой. Покорять и завоевывать хотелось чужое и незнакомое. Например, огромные
пространства Сибири и Дальнего Востока: там, за Уральским хребтом явно
скрывалось что-то хорошее, я чувствовал это.
Мне понравился север Камчатки, там, где
она переходит уже в Чукотку. Сразу пришлось по душе это место. И бескрайняя
тундра тебе, и горы, и Охотское море, и океан. Просто сказочная земля.
Но почему-то оттуда, с расстояния в
девять тысяч километров, Москва тоже неузнаваемо изменилась. Она стала слаще,
притягательней, она казалась немного чужой, молоденькой и веселой, совсем
непокоренной и непокорной.
Остановишься посреди простора, смотришь
на долину реки Ралвининваям и на те пространства, что
за ней, дышишь полной грудью, чувствуешь себя молодым, здоровым, мощным, почти
всемогущим. И с удовольствием представляешь, что сделаешь с этой Москвой, когда
вернешься и возьмешь ее. Даже мурашки по хребту от возбуждения.
– Вошел туда первый раз, встал, голову
задрал. Стою, смотрю и думаю – я в Москве, в Московском университете! Даже не
верится. И я сам себе сказал: «Сдохну, но буду тут учиться», – рассказывал мне
в Пенжинской губе Андрюха, отбивая геологическим молотком образцы породы.
То ли расстояние так действует, то ли я
слишком внушаемый, но я вернулся и с ходу поступил в МГУ, вошел в это пафосное
главное здание, задрал голову, постоял, посмотрел, попытался воскресить в
памяти камчатское настроение, даже поучился годик. Не сработало. И уехал на
Байкал работать пожарным сторожем.
На Байкале прекрасно, это все знают.
Жемчужина, как говорится, Сибири. Сколько я о нем книг прочитал, готовясь к
покорению! Чуть не все поселки по берегам мог перечислить, знал уйму всего по
истории, флоре и фауне.
Байкал значительно ближе к Москве, чем
Охотское море или Тихий океан. Но когда ты, загоревший дочерна, валяешься в
блаженной истоме на железной палубе катера или когда выскакиваешь
из самой прозрачной и холодной на свете воды и кровь бежит по телу в
десять раз веселее, чем у любого обычного человека, эта обманщица все равно так
же манит, дразнит тебя, игриво поблескивая огнями. С пяти тысяч километров даже
лучше различимы некоторые ее прелести.
Вообще, в девяностые она мне нравилась:
на лице города появился невиданный в советское время яркий макияж, реклама.
Москва была голодная, немного сумасшедшая и заводная. Да, мне
правда нравились такие – казалось, будто они в любых ситуациях умеют жить
весело и бесшабашно, легко цокая шпильками на маленьких хрущевских кухнях. Я бы
любил ее и жил с ней, прощая, если бы не ее эгоцентризм и постоянные
понты. Устаешь от этого, если честно.
Наши отношения стали прохладнее после
девяносто третьего года, когда я солнечным утром курил на балконе посреди
родного города и слушал, как работают пулеметы и бухают танки у Белого дома.
Вот это уж понты так понты!
Сделайте себе столицу, свой отдельный
искусственный Вашингтон, где-нибудь на чухонских болотах или в пустой
Оренбургской степи и разбирайтесь сами с собой, не трогая живой хороший город
стрельбой, проездом правительственных кортежей и тому подобным. Хотя… кто ее
знает, может, без своей столичности она уже не будет
так манить к себе?
Через пару лет у нас вышла
продолжительная разлука. Три тысячи километров между ней и Горным Алтаем быстро
примирили нас, но возвращаться к этим запутанным отношениям не хотелось. У нее
своя жизнь, у меня своя. Она осталась яркой звездочкой в той стороне, где заходит
солнце. Я даже почти перестал ревновать ее к куче людей, которые каждую минуту
с ней, в ней. К тому, что и без меня она живет и ничего с ней катастрофического
не происходит.
Она, конечно, продолжала притягивать,
это такой магнит, работающий без перерывов и выходных на всю страну. Но я
построил свой хороший новый мир, где были любимые места, привычки, где была
куча знакомых и много хороших друзей, где была работа и планы, где я завел корову
и лошадь. Создал противовес Москве. Покорил, узнал и сделал еще одно место на
земле родным, таким, что тоже теперь всегда будет тянуть.
Гордился этим. Почувствовал себя
спокойным и укорененным. А потом вдруг уехал в Москву и просидел там безвыездно
десять лет. Сидел, а сам рвался обратно, в ставшие родными места.
Очень глупо у меня получается, даже
стыдно признаваться.
Ну уж как есть.
Зато ничего не придумываю.
Не знаю, что будет дальше, но сейчас,
кажется, нашел компромисс. Поскольку далеко все равно не могу убежать, я осел
на расстоянии всего в триста километров, построив
наконец собственный дом на своем кусочке земли.
Триста километров – это пять-шесть часов
за рулем. Всего полдня – и я живу в Москве, а потом полдня – и я топлю печь в
своем доме на самом конце вымирающей улицы в рязанской деревне. Рукой подать.
Из окон моего
дома видны поросший деревьями ручей и поле. Я хожу по своей
земле, копошусь летом в огороде или чищу зимой дорожки от снега, благостный
такой с виду. А на самом деле не благостный, а
истощенный, худой и какой-то побитый изнутри. В валенках и ушанке чищу эти
дорожки, какие-то досочки все время перекладываю, старые гвозди на наковаленке
выпрямляю, ношу воду, забиваю дровами дровяник, гляжу на деревья, в лес хожу –
и потихоньку моя благостность проходит, возвращаются силы, планы всякие
начинают в голову лезть.
Конечно, уже мурашек, которые поднимали
мне шерсть на загривке в долине реки Ралвининваям, не бывает – возраст не тот,
но стоит немного отсидеться в деревне, и я все чаще и чаще посматриваю в
сторону ворот, куда летом закатывается солнце.
Уже и желания покорять и брать силой не
осталось, а просто по привычке, что ли? Да и она совсем не та – сильно
раздалась, стала раздражительной, озабоченной собственной безопасностью,
по-мелочному суетливой, как будто спешит добрать что-то. Все-таки многие
молодые и интересные за последние двадцать пять лет ушли от нее – подались в
западные, более комфортные и понятные города. Над ней работают дорогие
косметологи и пластические хирурги, но ежедневные пробки, плохая экология, а
главное, те же понты в голове и неуместная пафосность сводят все результаты на нет.
И все-таки, чуть сил поднакопишь, чуть
ветром нанесет с той стороны – и едешь, раздувая ноздри, чтобы через какое-то
время с той же скоростью, переполнившись отвращения к себе и непонятной
усталости, костеря проклятую Москву, пилишь в обратную сторону, так, чтобы восходящее
солнце било прямо в глаза.
Это, наверное, уже в крови, в генной
памяти. Мои крестьянские предки из самых разных губерний срывались со своей
земли и ехали, ехали куда-то. Тоже, наверное, тянуло, подмывало найти
подходящее место.
Те, что были поромантичнее,
послабее головушкой и посильнее воображением, начитавшись всяких рукописных
«Путешественников» и других ходячих листков, детально описывающих маршрут, шли
и ехали на восток. «Ход от Москвы на Казань, на
Екатеринобург, на Тумень, на камский Кабарнаул, на небесной верх, по реке
Котуне…» Это довольно точное описание моего пути на Горный Алтай, где я провел
лучшие годы жизни. Где нашел себе «дом под крышей рассвета, открытый
ветру моей юности», говоря словами поэта Жана Лароша. И примерно где-то там,
как это доподлинно известно из рукописных листков, начинается ход на сорок дней
пути (со отдыхом), выводящий в страну блаженных,
исконную крестьянскую мечту – в райское Беловодье на семидесяти островах, где
все люди счастливы. Народ там от России особенный, а татьбы и воровства никогда
не бывает, войны там ни с кем не имеют. Древа там равны с высочайшими древами,
родится виноград и сорочинское пшено и другие сласти без числа. Туда и шли.
Другие предки, попрактичнее,
поазартнее и покрепче спиной, двигались в сторону столицы, пока в ней не
оказались. Один по старой памяти сначала подался в Петербург, который к тому
времени стал Ленинградом и утратил столичность, пришлось перебираться оттуда в
Москву. А другой, самый умный, сильный и ловкий, даже проник за высокие красные
стены Кремля и начал ставить подписи красным карандашом под всякими важными
документами. Я их понимаю, я легко могу в любой момент вызвать в себе это
яркое, животное предвкушение большого города.
А как приятно его постепенно осваивать,
вживаться. Бабка рассказывала:
«Когда мне первую комнату на Красных
Воротах дали, я с чемоданчиком туда пришла. Ни мебели, ни дров, ничего. Отец
приехал, посмотрел-посмотрел и сделал мне буфетик. Он же плотник
какой был хороший! И всегда, где на улице досочку брошенную
увидит, – подберет. Вот из этих досочек и собрал мне буфетик. Первую мою
собственную мебель. Как же я рада была!»
Этот буфетик (немного
подреставрированный мной и заново в десятый раз перекрашенный) стоит в моем
деревенском доме, блестит пузырчатыми, неровного литья стеклами. Иногда посреди
ночи его дверки распахиваются от какого-то внутреннего напряжения.
«А годика через два Настя ко мне с
деревни приехала, – продолжала бабушка. – Я раскрыла дверь, а на мне длинный
халат с огромными цветами. Она аж ахнула. И на стол я
ликер поставила…»
Ради исторической точности надо сказать,
что один из предков в самом начале двадцатого века, боясь быть раздавленным
металлическими гусеницами этого безжалостного столетия, вдруг неожиданно
сорвался из родного села Дворянского Астраханской губернии и бесследно исчез на
просторах Северной Америки. Создал прецедент, или, если посмотреть с другого
ракурса, новую нейронную связь в семейной истории. Спустя почти три поколения
мой брат закрепил эту связь и благополучно воспитывает троих детей в своем
большом доме на том боку Земли, однако на мне это никак не сказалось. По мне –
или Москва, или деревянный дом на выселках, а лучше всего как-нибудь это
совместить.
Однажды один психотерапевт долго слушал
мои сбивчивые рассказы, а потом предложил сделать эксперимент.
– Положи руку на стол, разогни в локте,
– говорит. – Давай, я сейчас твою ладонь буду держать обеими руками, а ты
сгибай руку со всей силы. Задача – согнуть до самого плеча.
Я насторожился – силу мою испытать
хочет.
Рванул. Он тоже напрягся. Сначала легко
пошло до половины пути, а дальше – никак.
– Тяни давай! –
говорит.
А у меня рука трясется, но не двигается.
Сижу красный, зубы сжал, потею, но дальше не могу.
– Смотри, я тебе почти и не
сопротивляюсь, – говорит этот терапевт. Показывает – он мою ладонь двумя
пальчиками удерживает. – Начал ты мощно. А к середине туда-сюда рукой дергаешь
без толку. Сам с собой борешься – сколько сил в одну сторону прилагаешь,
столько же в другую. Хочешь, на левой попробуем?
– Я теперь этот фокус знаю, теперь у
тебя так не получится, – отвечаю.
И опять та же история повторилась с
левой рукой. Себя не обманешь.
Так и дергаюсь туда-сюда – то в Москву,
то из Москвы. Купил мотоблок, построил баню и тут же отдал сына в хороший
московский лицей. С утра на свежую голову выбираю одно, к вечеру, истомившись,
– другое.
Только глянешь
куда-нибудь на восход, где почище и посветлее, где мир более-менее реален и
богат на звуки и ощущения, где осины шумят совершенно иначе, чем сосны, где ты
сажаешь картошку и яблони и наблюдаешь за их торопливым ростом, где весной и
осенью в небе кричат караваны гусей, где все тропинки в поле обещают сойтись у
долгожданного Беловодья, в котором ты с рук будешь кормить медведей и оленей,
только начнет пробиваться откуда-то радость, сила в ногах и руках, как сзади
фарами тебе моргнут.
Обернешься, а там
в горячем, плотном воздухе плавают храмы науки и культуры, там хорошие книги и
сыры, там и просто храмы с желтыми и голубыми главками. Там в одну сторону
дороги светятся золотом, в другую – красными габаритами, там моя жена может
пройтись на каблуках, там кофейни и неземного цвета колдовские проблесковые
маячки. Там в небесах перед народом уютно дымят афродизиаками трубы и маячат
посадочные огни кремлевских звезд, там современный ритм, высокие зарплаты,
комфорт и подсветка. И она вокруг стоит, золотоглазая, умненькая, немного
виртуальная, улыбается. Кажется, что мне улыбается, меня ждет. Как тут устоять?