Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 2017
«Поедем в Москву разгонять тоску!» –
говорит мама, и я втягиваю голову в плечи.
Москва – это очень далеко, целых сорок
пять минут на электричке, и меня обязательно укачает. К горлу подступает
противный комок, я испуганно наблюдаю за мамой и робко надеюсь – вдруг
передумает? Но она, конечно, не передумывает. Она заглядывает в шкаф и достает
оттуда мое самое нарядное платье.
Мама мечтает, чтобы я выросла культурным
человеком, поэтому по средам мы ездим в Пушкинский музей на лекции о живописи
эпохи Возрождения. В Москву. У нас в городке музеев ни одного. Когда меня повезли в Пушкинский музей впервые, я, конечно, думала,
что это дом, где раньше жил Пушкин, пока его не застрелили на дуэли, – всякие
там книги, кровати под балдахином, шкафики на гнутых
ногах и тусклая посуда с золотой каймой (наверное, все дети сначала думают
именно так), но оказалось, что это совсем другой музей, где картины и статуи, и
при чем тут Пушкин – совершенно непонятно. Пушкина
здесь никакого нету, зато почти у самого входа над
посетителями нависает статуя Давида. Он огромный и голый, этот Давид. То есть
вообще совсем голый. Поэтому очень важно опустить голову пониже и быстро-быстро
проскочить это сложное место. У взрослых всегда так – сами хотят, чтобы ты
росла культурным человеком, а сами…
Считается, что у меня способности к
рисованию. Может, даже талант. Недавно у нас в городке появилась настоящая
художница, с дипломом. «С московским
дипломом!» – уточняет мама со значением, когда рассказывает знакомым, что теперь
я хожу в изостудию. В студии мы рисуем вазочки и яблоки, иногда цветы в горшке
или еще какие-нибудь предметы и пытаемся срисовывать с шедевров мировой
живописи, чтобы похоже. Я уже довольно убедительно
срисовала «Девочку на шаре» Пикассо и «Пшеничное поле» Ван Гога, московская
художница меня хвалила и всем остальным студийцам поставила в пример (поэтому
на обратном пути мальчишки здорово обстреляли меня снегом и
домой я вернулась белая с ног до головы – мама ругалась). «Девочка» и «Поле»
теперь висят на видном месте, у мамы над кроватью, и она хвастает гостям,
называя мои альбомные листки, раскрашенные гуашью, копиями. А и правда получилось похоже, особенно небо над полем и
вскинутые над головой худенькие руки девочки… руки и поворот головы – ну прямо
один в один. Правда, тот огромный дядька, который наблюдает за девочкой, совершенно
не удался, но это уж ладно: я хожу в студию всего четвертый
месяц и художница обещает, что я еще научусь. Поездки в Пушкинский музей
– это, конечно, тоже ее идея. Она поговорила с мамой, мама позвала подружку, и
теперь по средам мы все вместе едем в Москву слушать истории про Джоконду,
роспись Сикстинской капеллы и многочисленных мадонн Рафаэля. И в электричке
меня жутко тошнит. Ненавижу электрички!
«Вот вырастешь, будешь сама на учебу
ездить! – мечтает мама. – В Москву… Даст бог, выйдешь
замуж, переберешься…» И тут она обычно вздыхает, тихо и горько. Наверное,
потому, что мамина сестра тетя Света «перебралась», а мама – нет. Я еще не
доросла до Чехова, до «Трех сестер» уж точно, и мамин вечный выдох-рефрен «в
Москву, в Москву» ни о чем мне не говорит.
Москва лежит в далеком далеке, словно сказочная Чудо-юдо Рыба-кит, и, когда сорок
пять минут в электричке почти истекают и мы медленно
подкатываем к Курскому вокзалу, оставляя по левую руку Андроников монастырь,
красиво стоящий на холме, и протекающую далеко внизу под ним гибкую реку Яузу,
мне начинает казаться, будто Рыба-кит дышит и я слышу это дыхание. Вот тут-то,
на медленном ходу, меня обычно и накрывает, а мама, как фокусник, выхватывает из кармана полиэтиленовый пакет и подставляет мне под
подбородок… Я не хочу жить в Москве, не хочу в нее перебираться, не хочу
ездить в электричке сорок пять минут! Но когда я пытаюсь объяснить все это
маме, она выходит из себя и начинает кричать, что если не в Москве, то учиться
мне все равно больше негде и пусть тогда я буду убирать подъезды, как
алкоголичка баба Настя, или разносить письма, как тетя Тамара из второго
подъезда. Не хочется расстраивать маму, но, когда у меня пакет под подбородком
и в горле тошный комок, разносить письма я согласна. Чего плохого в том, чтобы
письма разносить? Непонятно… Может, бросить рисовать? Тогда уж точно никакой
Москвы до конца школы. А если сразу после школы пойти работать на почту, то и
никогда никакой Москвы. Было бы здорово.
В городке много рассуждают про Москву и
москвичей, особенно летом. Москвичи приезжают «на дачу» и скупают у нас в
магазине все продукты подчистую, так что местным
ничего не достается. Когда я была помладше и ходила в детский сад, а не в
школу, я не хотела стоять с мамой в очередях, которые из-за москвичей становились
втрое длиннее, хотя и так были ужасно длинные, и ложилась на землю бастовать
(ну или на пол, если мы были уже внутри). Меня из-за этого даже к врачу водили однажды,
голову проверять. Дяденька врач тогда сказал маме, что голова у меня
правильная, а будь его воля, он бы и сам так ложился, лишь бы в очередях не
стоять никогда, да только ему не позволяют возраст и высшее образование. Вот же
мама разозлилась! (Да толку! От
очередей это все равно не избавило ни меня, ни врача.)
В отместку по выходным наши тоже едут в Москву, там стоят в очередях и привозят в
городок много-премного продуктов. Идут со станции, пригибаясь к земле под
тяжестью, а из раздутых болоньевых сумок топорщатся колбаса и макароны. Уезжают
«за колбасой» с первыми поездами, а возвращаются уже на закате. А колбаса в
Москве точно такая же, как у нас в военторге, я
проверяла. Если и есть в Москве что-то по-настоящему вкусное, то это мороженое «Лакомка».
Его продают прямо на вокзале, как выйдешь из электрички и налево. К мороженному ларьку, понятное дело, тоже очереди будь здоров.
Но уж это я готова потерпеть для доброго дела, это ведь не картошка
какая-нибудь. Но вот беда – как раз в этой очереди мама стоять почему-то не
любит.
«В Москву разгонять тоску», – говорит
мама, и если это сказано не в среду, а, к примеру, в субботу, то мы
отправляемся не на лекцию в музей, а к тете Свете на Пятую
Кожуховскую. Самое нарядное платье висит в шкафу, для меня отыскивают что
поплоше, потому что мы с Катькой все равно извозимся
как поросята. Катька – это моя московская двоюродная сестра. Она младше на два
года, но зато вредности в ней в два раза больше, чем в любой знакомой девчонке.
Катька патологическая жадина, и, если что не по ней,
она становится посреди комнаты и визжит противным высоким голосом, будто ее
зарезали. Стоит ли говорить, что я не очень люблю ездить к тете Свете?
Небольшое утешение в этих поездках
все-таки есть – в Москве метро. Мама говорит «лестница-чудесница», и я чувствую
себя глупо, потому что хоть я еще не взрослая, но слово «эскалатор» давно
выучила. Метро для меня – это огромный гулкий зал на станции «Курская» с толстенной
колонной посередине и многими ходами, уводящими в разные стороны. Всякий раз,
когда я попадаю сюда, по спине бежит холодок и я покрепче
держу маму за руку: кажется, стоит отпустить ее, и никогда не выпутаешься из
этого суматошного подземного лабиринта. Но мама – просто удивительно – легко идет
своим курсом и отыскивает нужный эскалатор. «Не вертись! – велит мама. – Стой
смирно! А то тебя засосет под лестницу!» И я стою смирно, даже дышать боюсь: лестница
внизу складывается и уползает под зловещие железные зубья, лязгает. Станций
метро я помню две. Обе очень красивые: на одной в нишах сидят мускулистые
бронзовые люди разных профессий, на другой колонны – это не колонны, а картины
из цветного стекла, яркие, словно хвост жар-птицы. Удивиться, что помню именно
эти две станции, «Площадь Революции» и «Новослободскую», мне предстоит много
позже: ни одна из станций не по пути на Пятую
Кожуховскую, где живет тетя Света. Кроме как волшебством, объяснить этот факт
мне нечем.
После метро долго-долго стоим в очереди
на маршрутку (а это гораздо хуже любой электрички, и пакет во время поездки
мама уже не достает из кармана, как фокусник, а постоянно держит у меня под
подбородком) и в какой-то момент оказываемся посреди шумной улицы, окруженные
одинаковыми высокими домами. И опять я вцепляюсь в мамину руку покрепче: эти
дома, они ведь все одинаковые, куда идти? Но мама и тут перемещается уверенно,
даже по сторонам не смотрит. Мы переходим дорогу и идем-идем-идем по каким-то
дорожкам, мимо подъездов-подъездов-подъездов, я окончательно перестаю
ориентироваться и нахожу себя уже у дверей лифта, который со зловещим скрежетом
спускается откуда-то сверху. У лифта светлые пластиковые дверцы, они
разъезжаются, гремя, являя такое же светлое нутро, немного подпорченное разными
грубыми словами и картинками… В подъезде у тети Светы всегда
холодно и запах такой, как бывает у нас в овощном магазине, когда там подгниет картошка,
поэтому, входя в лифт, я не могу избавиться от мысли, что залезаю в холодильник.
В городке дома не такие огромные, как в
Москве. Есть один девятиэтажный, с лифтом, в котором мы иногда катаемся и
застреваем. Но наш лифт совсем другой: веселого коричневого цвета, под дерево. Кнопка
второго этажа выжжена, но кому она нужна – какой дурак поедет на второй этаж в
лифте. Мы привыкли к нашему лифту и не боимся. А московский лифт-холодильник
какой-то зловещий, хоть кнопки у него целые.
В городке живут в основном моряки. Они
приезжают, уезжают снова, всюду везут за собой жен и детей, потому у меня чуть
не каждый месяц появляются новые одноклассники или исчезают старые. Люди едут
из городка жить в Мурманск и Ленинград, в Североморск и Севастополь, в
Калининград и Феодосию, даже на Камчатку и во Владивосток, вот только в Москву
почему-то никто никогда жить не уезжает. И никому это не кажется странным… то есть сорок пять минут на электричке – это,
конечно, большое и мучительное расстояние, но даже я понимаю, что это гораздо-гораздо
ближе, чем до Владивостока. В Москве не живут – туда едут «за колбасой» или,
как мы с мамой, «разгонять тоску»: в театр, в гости, на Красную площадь. В
Москве не живут, но хотят жить. Так мне мерещится из взрослых разговоров, из
всех этих «перебрался – не перебрался – переберется» вокруг… а может быть, это
такой специальный заколдованный город, куда никак нельзя попасть, хотя он вот
он?.. Специальный заколдованный город для специальных людей – самых-самых-самых
главных и достойных или уж самых-самых-самых коварных злодеев (об этом взрослые
тоже много рассуждают). Но как же тогда тетя Света? Могу поклясться чем угодно
– она самая обыкновенная. Если есть у них в доме что-то необыкновенное, то это
Катькины нечеловеческие вопли, когда она капризничает. И жадность. Второй такой
жадины свет не видывал. Сгребет всех своих кукол, отгородится
обеими руками и смотрит из-под бровей: «Моё!» Вот интересно, а если бы мама перебралась?.. Была бы я сейчас жмотиной, как Катька? Все москвичи жадные – об этом
взрослые говорят с особенной какой-то уверенностью и даже, кажется, с удовольствием… Вот ужас-то. Бр-р.
И чего им тогда всем далось перебираться?
Мы приезжаем к тете Свете всегда с
ночевкой, и на ночь нас устраивают в большой комнате. Тетя Света называет –
зал. Мама едва заметно кривит губы. Пятая Кожуховская ночью не спит. Она такая
же шумная, как днем, и такая же светлая. Фонари, фонари, тени веером по потолку;
машины только и знают вжих-вжих под окнами. «Это от
фар по потолку веер» – так объясняет тети-Светин муж
дядя Коля, Катькин отец. У дяди Коли есть секрет, который мама часто
выбалтывает своим подружкам в городке, но ни разу не обсуждала с тетей Светой. Дядя
Коля – лимитчик. Что это такое, я не понимаю, но явно что-то зловещее. Может,
как проклятие в сказке, когда днем человек как человек, а ночью раз – и леший какой-нибудь… Спать на Пятой Кожуховской я поэтому очень боюсь. Зал –
проходной. Вот превратится дядя Коля в лешего и явится за мной… Чуть позже выясняется, что лимитчик – никакой не леший, а
просто ненастоящий москвич. «Как так не настоящий?» – «Вот же у него дом на Пятой Кожуховской, и Катька (хоть она и жадина), и тетя
Света, и зал…» – «А вот так!» – Мама объясняет, что настоящий москвич только
тот, кто сам родился в Москве, и его родители родились в Москве, и всякие
бабушки и дедушки тоже, а если не так, это всё не настоящие москвичи, а фальшивые
и притворяются. Я еще ничего не знаю о взрослой зависти, поэтому не очень
понимаю мамины объяснения. Вообще, дядя Коля, если про лешего по ночам не
воображать, очень даже ничего. Веселый. Анекдоты нам с Катькой рассказывает за
ужином, и мы хихикаем. Катька однажды так смеялась, что у нее носом кисель
пошел. Вот же тетя Света всех наругала, особенно дядю
Колю!
«То есть получается, что нормальному
человеку никак не превратиться в москвича?» – спрашиваю я перед сном. Это уже
дома, не помню, в какой день и что служит формальным поводом, но спрашиваю.
Потому что мама много говорит о Москве и мне правда непонятно. «Нет, – отвечает
мама, – почему же? Вот вырастешь, выучишься в институте, переберешься… Или, например, выйдешь
удачно замуж за москвича, как наша тетя Света». – «Так дядя Коля же ненастоящий
москвич! Ты сама же говорила!» – «Что значит ненастоящий? Очень даже настоящий,
у него есть прописка». «Прописка», – говорит мама и вздыхает. «Мам, а почему ты
не перебралась, как наша тетя Света?» – «Почему-почему… по кочану да по
капусте!» – И мама щелкает меня по носу, небольно, но
обидно. Так она обычно дает понять, что я еще маленькая и не доросла до ответа.
«Вот вырастешь, выучишься, станешь культурным человеком…»
Изостудия наша закрывается меньше чем
через год, московская художница уезжает куда-то за своим мужем-моряком. Может
быть, даже во Владивосток или на Камчатку. Цикл лекций по Возрождению в
Пушкинском музее тоже заканчивается к лету, и мы перестаем мотаться на электричке
каждую среду… Забавно, примерно в это же время меня перестает тошнить в
транспорте. Я узнаю, что такое прописка, от девчонок. Оказывается, ничего
особенного: это просто такой документ, что ты проживаешь в таком-то доме по
такому-то адресу, и всё. Прописка, оказывается, есть у всех, не только у
москвичей, просто она не у всех московская. Но какая разница?
Без изостудии грустно. Некоторое время я
еще рисую по инерции, но мной никто не руководит, и я не знаю, что мне рисовать
и зачем, и в конце концов перестаю. Я прошу маму найти
мне студию в Москве или какой-нибудь другой кружок, да вот хоть музыкальный или
спортивный – одноклассников возят кого на фортепьяно, кого
на фехтование. Москва всего в двадцати шести километрах – смешное расстояние,
когда ты взрослый. Но все кружки работают днем, и мама работает днем. Возить
она меня поэтому не может, а одну ездить не пускает,
говорит – опасно и будто бы в электричках полно маньяков. Ну и ладно. Пойду
работать на почту, раз такое дело. Как тетя Тамара из второго подъезда. Многие
всю жизнь живут в городке, и ничего. Нормально живут. А Москва – это по
праздникам. Красная площадь, Малый театр, ВДНХ, Бородинская панорама – всё это
существует и доступно. «Поедем в Москву разгонять тоску…» Так доступно, что
лень выбираться, и ближе к старшим классам я замечаю, что мы с мамой перестаем
выезжать, даже к тете Свете. Наоборот, теперь они с Катькой едут к нам на
выходные гулять в лесу или на озеро: считается, что у нас тут природа, а в
«этой Москве» просто дышать нечем.
А потом я вырастаю. А страна, в которой
я росла, как-то вдруг заканчивается, и вместо нее получается другая, поменьше.
Эта новая страна во всем отлична от старой – кроме
Москвы. То есть она-то, может, меняется, но этого никто не видит даже с такого
крошечного расстояния, как двадцать шесть километров. И по-прежнему считается,
что «разгонять тоску» – это сюда.
Говорят, чтобы город сделался твоим,
нужно в нем выучиться, создать семью и попасть в больницу. Я
заканчиваю один институт, потом второй, в промежутке, совсем как мечтала мама,
удачно выхожу замуж за москвича, а через несколько лет, когда этот москвич мне
надоедает, еще более удачно выхожу за другого и периодически, как все люди,
попадаю в больницу. Чтобы от дома (в Москве) доехать до работы (в
Москве) на велосипеде, мне приходится преодолевать расстояние в двадцать шесть
километров – смешное по здешним меркам расстояние. На дорогу уходит примерно
полтора часа. По московским меркам это тоже мало. Если ехать тем же маршрутом
на машине, чего доброго, угодишь в пробку и простоишь все три и даже четыре.
Стала ли я культурным человеком?
Пожалуй. Все-таки два высших образования. Я даже знаю, что культура и
образование не всегда связаны друг с другом, вот как
продвинулась. Рисовать, впрочем, так и не научилась.
А мама теперь со мной. Она уже
старенькая, и из городка мы ее давно забрали.
Мама – настоящая московская пенсионерка,
с пропиской и льготами на бесплатный проезд. Но, кажется, ей так и не удается
преодолеть свои двадцать шесть километров и расколдовать ворота в этот город. Наверное,
все дело в том, что она никогда не каталась на велосипеде. А я бы обязательно
прибавила к первым трем пунктам велосипед, правда. Если хочешь, чтобы город
стал твоим, прокатись по нему, как следует прокатись,
вдоль и поперек, и он сделается как на ладони. Но какое там! У мамы возраст и жидкость
в коленках, этот способ уж точно не для нее. Когда она сердится, она говорит «у
вас тут в Москве», изо всех сил давая понять, что в Москве по-прежнему обитают
какие-то не такие люди. Она не утверждает прямо, будто эти люди хуже других
прочих, но это как бы стоит за скобками. То есть люди тут самые обыкновенные –
разные, как везде, но маме так кажется, и с этим ничего не поделаешь… Город за
окном, наша Чудо-юдо Рыба-кит, дышит и вздрагивает своим непомерно огромным, до
сих пор растущим во все стороны телом. Когда-нибудь оно лопнет, и все эти миллионы
жителей, которые сейчас сидят у кита в животе, вывалятся во внешний мир, как
икринки.