Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 2017
«Октябрь», №№ 2–4, 1957
Борис Полевой (1908–1981) – журналист и прозаик, киносценарист.
Герой Социалистического Труда. Лауреат двух Сталинских премий (1947, 1949),
лауреат Международной премии Мира (1959). В 1956 году писатели Б. Полевой, С. Залыгин
и очеркист Б. Галин совершили путешествие по Китаю.
ПЕКИН
21 октября
Наконец приспело
время написать и о самом Пекине. Все свои часы, свободные от обязательных
мероприятий, мы трое вместе и в одиночку разъезжаем и бродим по столице, жадно
вглядываясь в ее лицо. Это хорошо, что я удержался от соблазна описывать этот
город сразу же по приезде. Хотя журналисты и говорят, что первое впечатление
самое яркое, в Китае этот закон все-таки не действует. Есть человеческие лица
не то что замкнутые, а такие сложные, которые трудно описать; глядя на них,
сразу и не поймешь, в чем же заключается их своеобразная прелесть, их
притягательность. Вот такое лицо у Пекина.
Он был заложен
тогда, когда в тех местах, где сейчас находятся Москва, Париж, Берлин, росли еще
девственные леса и бегали дикие звери. Европейские города в тысячу, восемьсот
лет мнят себя маститыми стариками. Для китайского города это лишь зрелый
возраст. Тут счет идет не на века, а на тысячелетия. Но древность здесь отнюдь
не означает дряхлости. Сейчас, после освобождения, она причудливо переплетается
с самой современной современностью, и, пожалуй, из этого сочетания, находящего
много своеобразных проявлений, и возникает лицо Пекина.
Как-то под вечер
мы гуляли по прекрасному императорскому парку Бэйхай,
знаменитому парку Северного Моря. Целая армада своеобразных
зданий – дворцов, пагод, павильонов, башен, где каждый кирпич, каждая черепица
– художественное произведение, – смотрела на нас со всех сторон, ослепляя
глубиной своих немеркнущих красок, поражая резьбой, лепкой, тонкостью росписей
потолков и стен, свидетельствующих одновременно и о художественном вкусе
здешних мастеров, и о том, что китайские императоры не считались ни с чем,
бросали труд целых поколений людей на удовлетворение своих прихотей.
Очарованные
красотой этих зданий, мы надолго застряли у стены Девяти
Драконов, всемирно известного произведения древнего искусства. Просто глаз
нельзя было оторвать от этих весело играющих с жемчужинами сказочных существ. И
вдруг… что это? Раскатистая дробь барабана и песня. Сотни, может быть, тысячи
детских голосов, да таких дружных, задорных, таких озорных. Прислушались. Ну
да, где-то совсем рядом поют под барабаны. Оказывается, один из дворцов
«оккупировали» китайские пионеры, мальчишки и девчонки с красными галстуками.
Они веселятся, и их голоса наполняют этот древний парк, эти крылатые постройки.
И живая, бодрящая, сверкающая струя их голосов так была свежа, что мы вдруг
позабыли и о храмах, и о стенах, и о мило резвящихся драконах.
Тут на каждом шагу
– древность и новь. Иногда в самых удивительных сочетаниях. Сегодня
воскресенье, мы целый день бродили по городу. Осматривали храм Воздуха, для
описания красот которого можно не жалеть самых превосходных степеней. И еще
один зимний дворец, лежащий в центре города, на проспекте с названием Улица
Небесного Спокойствия, город в городе, отгороженный от мира высокой стеной.
Входишь в знаменитые ворота, с балкона которых руководители Китая принимают в
праздники военные парады и приветствуют демонстрации, а потом с час идешь по
просторным, плитами выложенным дворам, через новые и новые ворота, и перед
тобой один за другим встают дворцы. Во дворах стоят прекрасные скульптуры –
изваянные из мрамора, отлитые из бронзы львы, черепахи, аисты, слоны, – эти шедевры,
созданные безымянными и бессмертными древними ваятелями. Поразительная красота!
Но
тут же, где все напоминает о правителях Небесной империи, о могущественных
династиях, уходящих в века, об императорах-драконах и императрицах жар-птицах,
как любили они изображать себя для народа, заставлявших сотни миллионов людей
из века в век жить в неописуемой нищете, какую нам и представить себе трудно,
для того, чтобы воздвигнуть эти великолепные постройки, здесь, куда когда-то
доступ простым людям был запрещен под страхом смерти, мы видим сегодня целые толпы: солдат,
крестьян в длинных халатах, с головами, повязанными белой материей, рабочих,
мужчин и женщин в почти одинаковых синих курточках и штанах. Люди гуляют по
этим дворам целыми семьями, водят за руки малышей, несут за спиной спящих
крошек. Вон на маленьких ножках ковыляет старушка в стеганом
полухалате, и двое ребят, румяных и крепеньких,
семенят за ней. И с ними девочка лет восьми, из-за спины ее таращит черные, как
арбузные семечки, глазки совсем уж крохотный малыш, которого тоже потащили
смотреть дворец. Вот старик в конусообразной шляпе из рисовой соломы. Он,
должно быть, откуда-то из дальней деревни. Молоденький солдат и девушка в синем, с белым шелковым бантом в коротко остриженных
волосах, вероятно, приняли над ним шефство и показывают ему дворец, да так,
будто они и есть его хозяева. Впрочем, это недалеко от правды. Это
действительно хозяева дворцов. И хотя одеты они очень скромно, иногда просто
бедно, с каким достоинством ходят они среди этих острокрылых громад, с
уверенностью социалистических людей, наследующих от прошлого все лучшее на
земле.
Да, это хозяева. В
одном из дворов вдоль стен стоят огромные чаны для воды. Они из бронзы, но
хранят на себе следы щедрой старинной позолоты. Именно следы, потому что саму
позолоту кто-то старательно соскреб каким-то острым орудием, испортив и
исцарапав эти уникальные сосуды. Мы смотрим на них, стараясь угадать: какой же
варвар мог это сделать? Два солдата подходят к нам сзади и что-то начинают
объяснять.
– Они хотят
сказать советским товарищам, – переводит Гао Ман, – что это сделали иностранные империалисты, когда они
вошли в Пекин. Это очень древние сосуды, но, желая соскрести с них золото,
империалисты их испортили. Товарищи хотят обратить внимание советских людей на
это варварство.
Сегодня
воскресенье. Огромный город живет в особом, праздничном ритме. Жизнь
выплеснулась на улицы, и мы, чтобы лучше ее рассмотреть, весь день бродим
пешком. Еще на пути с аэродрома мы заметили своеобразие здешнего движения.
Вперемежку с
вполне современными автомашинами, среди которых много наших «Побед», наших
грузовиков, по улицам движутся, старательно вращая педали своих колясочек,
рикши-велосипедисты. В колясках восседает не какой-нибудь
буржуй, не надменный империалист, как это рисует себе порой наше воображение, а
обыкновенный пекинец или пекинка, в тех же самых чжифу из бумажной ткани, молодая мать с ребенком на руках,
поспешающая куда-то, солдат, человек с большим чемоданом, едущий на вокзал,
пожилой интеллигент в халате. Вперемежку с грузовиками едут арбы то на
надутых резиновых, то на деревянных, срощенных из
многослойного дерева колесах, влекомые озабоченным
мулом, к которому в помощь припряжен шустрый, быстро перебирающий мохнатыми
ножками ослик. Возле с бичом
в руках шагает возница, впрочем, как мы заметили, никогда к бичу не прибегающий
и лишь пощелкивающий им и подбодряющий животных гортанными криками. Повозки
эти, нагруженные особенным методом, порой везут столько же, сколько почтенный
грузовик.
В неторопливой
толпе то там, то здесь можно увидеть человека, точно соскочившего со старой
фарфоровой чашки. По жилым кварталам, выходящим на улицу стенами высоких
заборов, в широченной шляпе из рисовой соломы, в длинном выгоревшем халате
шагает продавец игрушек. На плече, на длинном коромысле его товар. Продавец тут
же охотно демонстрирует ребятишкам деревянных клоунов, осликов, кивающих
головами, тигров, разевающих рот, птиц, вертящих хвостами, и при этом смотрит
на маленьких покупателей добрыми-предобрыми глазами деда, развлекающего внуков.
Толкая перед собой тачку, к которой прикреплены уже отремонтированные чайники,
идет жестянщик, постукивая палочкой о днище бидона, чтобы напомнить хозяйкам,
что где-нибудь на чердаке или в чулане завалялась старая, требующая пайки
вещь. Точильщик тащит на спине сложный деревянный агрегат и взывает к вниманию
людей, имеющих затупившиеся ножи, дудя в пронзительную жалейку.
Пекин, этот
огромный город, в котором живет несколько миллионов человек, как ни странно, в
массе своих кварталов очень низенький, одноэтажный. В соседстве с дворцами,
венчающими холмы, высоко возносящими к небу свои ширококрылые крыши, меж
центральными, словно выведенными по линейке с юга на север и с востока па
запад красивыми проспектами расположены маленькие квартальчики.
Они как бы разлиновывают город на квадратики, как линейки арифметической
тетради. Императоры не желали, чтобы в столице хоть одна крыша поднималась над
землей вровень с их дворцом. Так и сложилась архитектура города. Вот в этих-то
маленьких домах и живет большинство пекинцев. С падением последней династии
запрет был снят. Вдоль основных магистралей поднялись двух-, трех- и
четырехэтажные дома европейского типа, но они не преодолели старины и не
определили лицо города. Только большие красивые здания, выстроенные уже при
народном правительстве, где современная архитектура сочетается с национальным
колоритом, по-настоящему вписались в пекинский пейзаж и все больше изменяют
его.
Мы попросили
китайских спутников показать нам, как проводят праздник рабочие, рикши, мелкие
торговцы. И нас повели на базар «Небесного моста» (так называется находящийся
на окраине столицы район, где сосредоточены мелкие ларьки, лавочки, чайные,
увеселительные заведения самого необыкновенного типа). Мы втесались в густую
толпу и сразу подумали, что вряд ли тут что-нибудь изменилось со времен, когда
Народно-освободительная армия вошла в город. Но это было лишь первое
впечатление. На самом деле здесь, как и везде в столице, перемены произошли
огромные, и да простят мне китайские товарищи, но мне кажется, что именно
здесь, где все внешне осталось как бы по-старому, эти изменения особенно
интересно наблюдать.
Тысячи людей
двигались меж лавочек и ларьков, где горластые
торговцы на все лады расхваливали свои товары. Ветер шевелил пестрые бумажные
вывески, украшенные красивой вязью иероглифов. До небес возносились, дразня
аппетит, острые ароматы жареного и пареного. Хлюпали жаровни, на которых тут
же, под открытым небом, готовился для проголодавшихся
праздничный обед. Здесь и там сидели и даже сновали в толпе люди с огромными
чайниками, облеченные в стеганые партизанские ватники. Они потчевали чудесным
китайским чаем, одинаково ароматным и в приемной министра, и тут, на базаре
«Небесного моста»; букинисты разложили на дерюжках старые, зачитанные, но
очень тщательно сохраненные книги. Целые толпы стояли у пестрых ларьков, где
продавались новогодние картинки, лубки.
<…>
Базары часто
называют толкучкой. От слова «толкаться». Здесь не
меньше людей. Как на любой толкучке, здесь можно
купить все, начиная от старого, ржавого дверного замка до уникального предмета
древнего искусства. Но китайский базар толкучкой не
назовешь. Здесь не толкаются. Масса людей движется как-то плавно,
доброжелательно уступая друг другу дорогу. Никто не работает локтями, не
кричит, не шумит. В ларьках, в магазинчиках и просто на развале имеется
абсолютно все, что может понадобиться человеку, вышедшему весело провести время
с пятьюдесятью фынами*
в кармане. Продавцы лакомств разложили на лотках горы жареных орехов, тыквенных
и арбузных семечек, засахаренных дынных корочек и тоже засахаренных райских
яблочек, нанизанных на нитку или насаженных на палочку. Фруктовщики продают то
смуглые, то румяные яблоки, бананы, гранаты, из растрескавшихся щек которых
проглядывают красные зерна, желтенькие мандарины. Если все это вам не по
карману, купите репу, особенную, сладкую красную репу, уже очищенную и
нарезанную на дольки-секторы. Черноокие красавицы в штанишках, с остриженными
волосами, в которые для праздника вплетен бант, млеют перед очаровательными
ватными курточками, крытыми пестрым ситцем, у ларька продавца готовой одежды,
перед живой радугой дешевых лент. Из открытого для всеобщего обозрения ларька
кондитера несет острым ароматом лакомств и пряностей, которые худой китаец с
сосредоточенным видом доктора Фауста изготовляет тут же при почтенной публике
на каких-то таинственно булькающих жаровнях, в средневековых котелках и
ретортах. А рядом на земле сидит девушка и вышивает цветами салфетки и платки,
на которых она, если вы их купите, тут же может поставить ваши иероглифы или
ваше мудрое изречение.
Мы видели даже
крестьянина, продающего сверчков. Да, да, сверчков для любителей домашнего
уюта. Он продавал их парами, как он говорил, мужа и жену, чтобы им не скучно
было на новой квартире и чтобы они веселее стрекотали в теплом месте,
где-нибудь в щелке за жаровней в зимнее время.
Что ж тут нового?
Вероятно, все это было и в далекую Минскую династию. Да, но вглядимся повнимательнее.
Вот толпа окружала
шашуда, как называют здесь уличных рассказчиков
увлекательных историй. При нас, прервав рассказ на самом интересном месте, он
собирает со своих слушателей дань. Он закончил эту меркантильную процедуру, прижал
желтенькие бумажки камешком и, снова превратившись в артиста, продолжал
рассказ. О чем же говорит большой, застывшей от внимания толпе этот Баян
пекинского базара? Он пересказывает какую-то увлекательную новеллу о
знаменитом Северном походе Народно-освободительной армии, который в его
передаче уже окутался дымкой легенды. Рассказывая, он стучит бамбуковыми
дощечками, как бы аккомпанируя себе и привлекая внимание слушателей к наиболее
интересным местам повествования.
В
другом месте молодой шашуд действует уже в более
современной форме.
За его спиной своеобразный экран, а над ним на особом приспособлении девять
лубочных картин, изображающих наиболее героические эпизоды
Народно-освободительной войны в Китае: тот же Северный поход, форсирование
Янцзы, захват американского крейсера, изгнание последних чанкайшистов.
Перед началом рассказа шашуд в чжифу
отчаянно колотит в какие-го тарелочки и цимбалки.
– Посмотрите,
какие интересные картины… три фыня, это совсем
недорого за то, чтобы прослушать девять, целых девять увлекательных историй
нашего освобождения!
В слушателях
недостатка нет. Внимательная толпа окружила экранчик
с картинами. Вот появилась первая картина. И вдруг, преобразившись в
настоящего артиста, простенький этот паренек, будто бы только что вышедший из
толпы, мелодично аккомпанируя себе на цимбалках,
начинает свой рассказ и ведет его мастерски, судя по завороженным лицам
слушателей.
А вот другой жанр:
рассказчики анекдотов – маленький, загорелый, похожий на обезьянку, и большой,
толстый. Лица у них – разительный контраст: у одного морщинистое, подвижное, у
другого – восковая маска. Но у обоих в глазах столько хитрого юмора, что мы, не
понимающие сути диалога, невольно прилепляемся к спинам плотно обступившей их
толпы. Слушатели то выжидательно улыбаются, то
хохочут во всю мочь. Уж тут, вероятно, не обходится
без клубнички, без соленых словечек, ведь анекдот есть анекдот. А тут его
рассказывают на базаре. Товарищ Чжан Мун начинает переводить. Ничего подобного. Оказывается, это
драматизированный диалог между Чан Кайши и его американским хозяином. Слушатели вполне довольны, качают головой, цокают: хорошо, здорово,
так им, собакам, и надо!
В трех павильонах,
построенных все из того же бамбука, обшитого фанерой и циновками, идут
представления традиционного музыкального театра, который у нас, по-моему,
неправильно называется оперой. Нас приглашают зайти посмотреть. Стоит ли? Мы
столько хорошего прослышали об этом театре, прочли в записках Сергея Образцова и очерках Ванды Василевской. Не испортим ли мы
себе впечатление, посмотрев это классическое, столетиями сложившееся зрелище
здесь, на базаре? Зашли. И не жалеем. В «зале», битком набитом людьми, где,
согласно старой китайской пословице, не только тыкву, но и тыквенное семечко
положить негде, где простой люд занял все скамьи, сидит на корточках в
проходах, стеной стоит позади рядов, на этой скромной балаганной сцене цветут
цветы истинного искусства. Настоящие актеры играют отличный спектакль. Он идет
почти без декораций, но костюмы, сложные, яркие, самых необыкновенных, но
неслучайных цветов, служат словно сверкающим фоном, на
котором развертывается зрелище.
В нем как бы
сочетается драматическая игра, акробатика, жонглирование, пение, очень для
нашего уха своеобразное, идущее под тоже очень своеобразную,
ритмичную музыку. Но в каждом из этих жанров актеры чувствуют себя как рыба в
воде. Мы, наверно, будем еще иметь возможность познакомиться
подробнее с этим искусством, поэтому о сути его я пока рассказывать не буду,
мне только хочется отметить, что тут, на базаре «Небесного моста», в этом
фанерном балагане, мы увидели настоящее искусство, и зритель, хотя он зашел
сюда прямо после базарной толчеи, был такой чуткий, такой внимательный, такой
понимающий, что этому балагану могли бы позавидовать некоторые столичные
театры. Так, бродя по базару, вид которого, вероятно, совсем не изменился за
последние столетия, мы все время ощущали, как в этих старых-престарых мехах
бродит молодое вино, заваренное уже народной революцией, как люди, которые семь
лет назад, вероятно, редко ели досыта, теперь приобщались к настоящему высокому
искусству.
Мы трое – люди
европейского вида. В простом народе Китая еще совсем недавно понятие «европеец»
было близко к понятию «колонизатор», «империалист». И сейчас еще недалеко от
нашей гостиницы, построенной совсем недавно, при въезде на зеленую, утопающую в
деревьях улицу, где размещаются посольские особняки, остались вмонтированные в
асфальт полукружия от больших, ныне, разумеется, не существующих ворот, на
которых в начале века еще висела надпись: «Китайцам не входить, собак не
вводить».
Это старый след
иностранного сеттльмента, куда население страны, представляющей одну из самых
древних мировых культур, раньше на допускалось. Нужно
ли говорить, что рана эта хотя и зажила, но порой еще ноет и зудит, и простой
китаец, больше уже по инерции, встретив европейца в каким-нибудь мало
посещаемом иностранцами месте, относится к нему
настороженно, хотя, разумеется, по врожденной деликатности и старается этого
ему не показывать.
В тени одного из
шатров сидел старик, продавец сладкой репы. Весь товар его заключался в
десятке-другом круглых фиолетовых, совсем необыкновенных корнеплодов, которые
шустрые мальчишки, стоявшие возле продавца, поедали с таким аппетитом, что и
нам захотелось отведать этого лакомства. Это был крестьянин в рубахе и штанах
из мешковины, с открытой загорелой грудью и с таким мудрым лицом, какое увидишь
разве на древних статуэтках. Я попросил разрешения его сфотографировать. Он
вежливо отказался: утром он торопился на базар и не надел праздничной одежды,
и он не хочет, чтобы по его одежде судили о народе. Пусть иностранцы знают,
что после освобождения люди живут хорошо, не то что
прежде.
Наши спутники
пояснили, кто мы. Лицо старика мгновенно преобразилось, ласковые морщинки
разбежались по вискам. Он поставил свою корзину на землю и начал трясти нам
руки своими худыми и жесткими, как корни, руками.
– Товалис, товалис, – бормотал он и
продолжал по-китайски: – Советские люди – наши старшие братья, суляне, не станут смеяться над глупым стариком, потому что
тот, отправляясь на базар, пожалел надеть свой праздничный халат. Фотографируйте
сколько угодно.
Снявшись, он
общительно пояснял толпе, уже окружившей нас:
– Теперь старый Мын поедет в Москву. Га! На фотографии советского товарища поедет в Москву. Вот
будет что рассказать, вернувшись в деревню!
Расчувствовавшись,
он протянул мне две лучшие репы. Нет, нет, не надо денег, это подарок, он хочет
сделать подарок советским товарищам. Кругом мы видели милые, добро улыбающиеся
лица, и, когда двинулись дальше, вслед нам послышались аплодисменты. Так
повторялось в этот день всякий раз, когда узнавали, что мы суляне.
Но если люди не узнавали нашей национальности, точнее, нашей принадлежности к
социалистическому лагерю, мы чувствовали себя в этой вежливой, неторопливой
толпе чужаками…
<…>
Пока мы бродили по
базару, одному из наших спутников удалось купить билеты в цирк. Стоящий в гуще
базара, среди ларьков, лавочек и этаких чисто китайских забегаловок, цирк этот
тоже, вероятно, своим видом представлял нечто уходившее далеко в века. Мы
проникли в него, так сказать, через артистический подъезд, то есть попросту
пролезли в дыру в мешковине, и очутились за дерюжной загородкой, где навалом
лежали ватные стеганые пальто и цирковые костюмы. Поняв, что нас занесло в
артистическую уборную, мы заторопились было к выходу, но нас задержал немолодой
уже акробат, только что работавший на вершине изгибающегося, как удочка,
бамбукового перша на виду всего базара, ибо перш этот был так длинен, что высоко
поднимался над матерчатой крышей.
Обнаженный торс
акробата был таким мощным, каждый мускул так рельефно обозначался на нем, что,
думается, по нему можно было бы изучать анатомию. Акробат тяжело дышал и
вытирался полотенцем. Он уже знал, что зайдут советские литераторы, и
приветливая улыбка дрожала на его усталом лице.
– Рад пожать руку
старшим братьям, – сказал он и громко скомандовал: – Чаю!
Появился лысый дед
с седой козлиной бородкой. С достоинством английского пэра и
доброжелательностью простого китайца роздал он нам фаянсовые чашки с крышечками
и из пузатого чайника, тоже одетого в партизанский ватник, налил ароматный
напиток. Артисты окружили нас и с простодушием начали рассказывать, что
искусство китайского цирка очень древнее, что оно, как эстафета, из века в век
передавалось в семьях от старших к младшим, что многие из номеров насчитывают
тысячелетнюю давность, что труппы все время обогащаются за счет самодеятельных
циркачей, которые имеются в каждой деревне. Рассказали нам и
о том, что до освобождения артисты были париями в капиталистическом мире, что
заработок их был ниже заработка рикши и что, как и рикши, в правовом отношении
они были беззащитны и полицейское начальство и местные власти, даже самые
микроскопические чиновники, могли безнаказанно обидеть циркача, отнять у него
заработок, которого и так едва хватало на то, чтобы главе семьи, работающему на арене, быть сытым.
– Ну а теперь?
Артисты
переглядываются. Лица теплеют. Старый жонглер, который только что веничком
старательно выметал арену, говорит:
– Такого нам
раньше и в хорошем новогоднем сне присниться не могло. Я человек среди людей.
Мне говорят: артист.
– Народная власть
нам помогает, мы зарабатываем вдвое-втрое больше, чем
прежде. Попробуй-ка кто-нибудь у нас отнять хотя бы одни фын,
– говорит давешний акробат, руководитель труппы.
А маленькая
хорошенькая девочка лет двенадцати-тринадцати, с красным пионерским галстуком,
оказавшаяся потом замечательной, просто-таки невероятной артисткой, с
недоумением посматривает то на того, то на другого из членов труппы: о чем они
говорят? Ей было четыре года при установлении народной власти. Она ничего этого
не помнит. Это уже представитель того поколения Китая, которому с детства
дышится привольно.
Пока в уборной
ведутся все эти разговоры, артисты сами прибрали сцену, расставили скамейки,
открылся полотняный полог, и зрители, все время нетерпеливо просовывавшие
головы в щели между циновками, хлынули, так сказать, в зал и чинно, без шума,
без толкотни расселись на скамьях. Их было человек пятьсот, не меньше.
– Сколько же
проходит в день через ваш цирк? – спрашиваем мы давешнего старика, тоже в
прошлом артиста, который вместе с пузатым своим чайником уже появился в рядах и
за небольшую плату потчует зрителей.
– В обычный день
тысячи полторы человек, сегодня, в воскресенье, пропустим, наверное, до
четырех тысяч. Там еще много народу стоит у кассы. Придется еще раз повторить
представление, если только поспеем до темноты.
Я очень люблю
цирк. Знаю его у нас, видал во многих странах. Везде это древнее искусство
глубоко национально, согрето народным юмором, освещено праздничной радостью
простых душ. Но нигде еще мне не доводилось видеть столь национального цирка,
как здесь, на базаре «Небесного моста». Только народ, у которого любовь к
искусству течет в крови, может родить такую прелесть.
Крутящийся волчок
оживает в руках играющей им девушки. Он сердито жужжит, мелодично поет, бегает
взад и вперед по нитке между двух палочек. Волчок живет как бы сам по себе,
артистка сама по себе, и оба проделывают сложные номера. Пожилой артист, ворча
и весело пошучивая над собой, над толпой, над своими товарищами, будто играя,
ведет сложный номер, жонглируя огромными старинными, по пуду весом фарфоровыми
жбанами, в каких в богатых крестьянских семьях хранят зерно. Тяжелые, неуклюжие
сосуды, послушные поразительному его мастерству, катаются у него по спине, по
лысой голове, подскакивают со лба в воздух и, перевернувшись несколько раз,
словно подвластные какому-то сверхъестественному магниту, вновь падают на
лысину, да так осторожно, будто это не фаянсовая махина, а наполненный газом
шар. Девочка в пионерском галстуке, держащая себя на сцене очень просто и
независимо, точно в школе или на пионерском сборе, на четырех длинных
бамбуковых палках вертит тарелки, проделывая при этом поразительные
акробатические номера. Молодой, гибкий, как бамбуковая удочка, артист
жонглирует трезубцем, и инструмент этот, в общем-то
тяжелый, неуклюжий, летает, как грациозное живое существо.
Представление
заканчивается самым любимым и самым традиционным номером – знаменитыми львами,
которые наполнили в свое время таким восторгом тонкую артистическую душу
Сергея Образцова. Он так хорошо описал в своей книжке
эту древнюю китайскую игру, что мне остается лишь сухо объяснить, так сказать,
технологию этого поразительного номера. Артисты вдвоем, одевшись в костюмы,
покрытые песочного цвета шерстью, держась один за другого, изображают льва.
Первый держит в руках огромную львиную голову. И вот, удивительно сочетая и
согласовывая движения своих «лап», этот синтетический лев выбегает на арену и,
сохраняя всю пластику, все величественные повадки царя пустынь, начинает
выделывать такие номера, какие, вероятно, не по плечу льву настоящему. Лев прыгает, атакует укротителя, вскакивает на стол, соскакивает на
пол, рычит, кусает хлыст, нападает на укротителя, скачет через стол, и так
ловко, что, несмотря на шаржированную окраску, вдруг начинает казаться: полно,
не настоящее ли это животное?
На арене по
очереди появляются два таких льва. Зрители сопровождают номер бешеными
аплодисментами. И когда львы эти вприпрыжку уносятся со сцены, у нас появляется
неудержимое детское желание поглядеть, «как этот лев устроен, что у него
внутри».
Когда арена
пустеет, публика выходит, оба льва, уже расчлененные на четыре части и
оказавшиеся простыми милыми пареньками, вместе со своим отважным укротителем
выходят к нам и демонстрируют суть номера. Описывая цирк, я не упомянул об
оркестре, который, как известно, является необходимым элементом циркового
искусства. Разумеется, в этом цирке есть и оркестр, состоящий из двух человек:
один поет и играет на какой-то голосистой и очень мелодичной дудочке, а другой
стучит дощечкой о дощечку и ритмично трещит в целую систему барабанов и барабанчиков.
И знаете, что принесло нам особенную радость? Среди народных китайских мотивов
в аккомпанементе оркестра нет-нет да и проскальзывала
то русская, то советская песня, то «Полюшко, поле», то «Партизанская
дальневосточная» и, конечно, вездесущая «Катюша». Одетая в китайские одежды,
«Катюша» эта, как и другие песни, сильно изменилась, но, честное слово, очень
волнительно было слышать в этом цирке на рынке «Небесного моста» отголоски
родных мелодий. И это не было проявлением дружбы, адресованной нам. Цирковая
музыка, как известно, срастается с номером, ритм ее помогает артистам. Просто
песни эти когда-то «без паспорта» перешагнули границу, изрядно
ассимилировавшись, живут здесь уже как народные мотивы.
Ну что ж,
закономерно: настоящее искусство, не лишаясь национального колорита, очень
часто становится интернациональным.
<…>
В гостиницу мы
прибыли, еле передвигая ноги, как пчелы в пору обильного взятка, обремененные
массой впечатлений. Но день еще не кончился. И вечером мы снова вылетели из улья
за новым взятком. Генеральный секретарь Союза писателей Лю
Бай-юй пригласил вашу делегацию провести этот
праздничный вечер вместе с китайскими коллегами. Сбор был назначен в ресторане
«Каожоуци», излюбленном пекинской интеллигенцией.
<…>
<Это>
небольшой двухэтажный ресторанчик, перевод названия которого звучит на наш слух
несколько странно: «Жареное мясо по способу фамилии Ци».
Вошли. Внизу перед стойкой сидели люди, по-видимому
рабочие, пили чай. Толстый, круглолицый китаец в белом кителе, должно быть
хозяин, показал рукой на узкую, крутую лестницу. Мы очутились
на втором этаже, в просторной, скромно обставленной комнате, посреди которой
стоял тоже очень скромно накрытый стол, а наискосок от него, у окна, круглое
сооружение в виде железного гриба с большой, в метр диаметром рубчатой шляпкой,
в котором мы не без труда признали особого вида жаровню. Ее окружала
деревянная стоечка, накрытая клеенкой. Лю Бай-юй с видом заправского музейного экскурсовода шутливо
объяснял нам, что ресторанчик этот существует уже три века и передается из
поколения в поколение семьей кулинаров Ци. Диковинное
сооружение, в котором мы с трудом угадали жаровню, тоже существует ни много ни
мало триста лет. Вот он, древний Китай. Но именно тут встретились мы с
китайскими писателями, которых советские люди хорошо знают по их боевым
книгам, отражающим сегодняшнее биение пульса страны. В древнем зале сидели
новые люди, и в этом архаическом ресторанчике мы обогатились самыми
сегодняшними впечатлениями.
Толстый китаец,
потомок династии кулинаров, притащил мисочки с сырой рубленой бараниной и
говядиной, тарелочки с мелко нарезанным луком, петрушкой, бутылочки с острыми
соусами, блюдечко с хунаньским перцем для любителей
сильных ощущений, ибо по крепости и действию своему специя эта может быть
приравнена разве что к крепкой азотной кислоте. Потом, подбросив в очаг
несколько хвойных поленьев и раскалив рубчатую плиту, потомок династии
кулинаров величественно удалился, и литераторы нового Китая и Советского Союза
были оставлены наедине с древней плитой. Мясо по рецепту Ци
полагалось готовить самим, бросая его на раскаленное железо, посыпая по вкусу
луком, петрушкой, поливая соусами.
Что тут только
поднялось! Более веселой стряпни трудно и представить. И хотя на нашем
советском краю плиты все беспрестанно пережаривалось и подгорало и мы бросали
палочками в рот иногда просто горячие угольки, мне кажется, что более вкусного
мяса, чем приготовленное собственными руками по рецепту Ци,
я, ей-богу, никогда не едал.
Насытившись и
наполнив всю комнату густым жирным чадом, перешли за стол. Добрая чарка того
самого легкого шаосинского винца, которое, как мы уже
успели узнать, предпочитал Лу Синь, несколько раз обошла стол. Недаром, должно
быть, великий писатель любил это крепенькое винцо. Оно располагало к дружбе,
открывало души. Вдруг выяснилось, что сидевшие за столом люди – все ветераны,
бывшие солдаты или офицеры. Нас стали просить спеть песенку военных
корреспондентов, о которой китайские товарищи были уже наслышаны. Шаосинское вино начинало действовать, и стены древнего
ресторана услышали такие отчаянные голоса, какие, вероятно, никогда не
потрясали их за триста лет:
От Москвы до
Бреста
Нет на фронте
места,
Где бы ни
скитались мы в пыли;
С лейкой и
блокнотом,
А то и с пулеметом
Сквозь жару и стужу мы прошли.
И через несколько
куплетов уже не только мы трое, но и китайские наши друзья, быстро схватившие
мотив и смысл этой шутливой песни, вместе с нами рубили припев, точно
доносившийся в эту комнату из грозных фронтовых дней:
…Жив ты или
помер,
Главное, чтоб в
номер
Материал успел ты
передать.
И чтоб, между
прочим,
Был фитиль всем
прочим,
А на остальное
наплевать.