Рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 8, 2017
Антон Степанович
Поченяев любил свою супругу, никто не мог бы
упрекнуть его в равнодушии или холодности: он любил так, как умел, и этого было
достаточно.
Супруга, Татьяна
Львовна, была верна Антону Степановичу, и большего требовать от нее не стоило.
Но и этого было достаточно.
Этого было
достаточно, чтобы, пускай и позже положенного, они зачали ребенка.
Нельзя сказать,
что прежде делались попытки: возможностям не препятствовали, а как там
получалось, так и получалось. На третий год совместной
жизни Антон высказал общее
подозрение – кто-то в их паре бесплоден. Кто именно, выяснять не стали.
Жизнь шла
нормально. После Великого Обновления
люди были заняты собой, отданы наконец себе в
распоряжение, а пустые будничные беспокойства (по всеобщему ожиданию) вот-вот
должны были смениться переживаниями глубинными, деятельностью осмысленной и
созидательной. Татьяна по настроению
корректировала работу хелперов
при проектном институте в отделении малой инженерии и вела обучающий v-блог для
русскоязычных коллег, Антон по
настроению преподавал профессиональный русский японским волонтерам из
города Коти и ежедневно вел v-блог с кратким
пересказом популярных t-блогов.
Если им удавалось одновременно получить доступ,
путешествовали.
Во время
очередного летнего путешествия по Средней Азии, в Бухаре, Татьяна догадалась о
своей беременности.
Муж остался в
гостинице; мучимый мигренью, он решил отлежаться перед дорогой в Ташкент.
(Оттуда планировался перелет в Японию, благо доступ получили обширный.) Татьяна же не могла покинуть город
без памятной вещицы. Уложив супруга спать, она отправилась на центральный
рынок.
После двух
утомительных часов блужданий по бесконечным рядам, разговоров с торговцами, чье
лукавство изматывало, Татьяна пожалела, что не осталась с мужем. Вдобавок она
набрала ненужного хлама, за который придется оправдываться. Уже на выходе из
рынка ее настиг запах и разбудил неосмысленное желание. Источник запаха нашелся
скоро – бочки с солеными помидорами пахли так настойчиво, что все проходящие
мимо кривились и затыкали носы.
До гостиничного
номера Татьяна донесла лишь три помидора, съев по дороге не меньше килограмма.
Когда Антон проснулся, он поглядел на добычу с нескрываемым отвращением и
наотрез отказался от предлагаемого лакомства. Супруга только обрадовалась и в
минуту съела оставшееся.
Так она
догадалась о своей беременности.
Антон пребывал в
неведении чуть больше недели. Жена обдумывала – оставлять ли ребенка. Сделать
тест на беременность трусила – сентиментальность могла помешать трезво оценить ситуацию; приобщить к размышлениям мужа тоже
не торопилась: человек, которому беременность не сулила девятимесячного
страдания, мог попытаться настоять на неведомом своем.
В Ташкенте
пробыли три дня, два из которых не выходили за территорию гостиницы: Татьяна
была занята размышлениями, а Антон, не пристыди его жена, не выходил бы до
самого вылета. Утром третьего дня решили ознакомиться с достопримечательностями
(наугад): торопливо пробежались по залам музея Амира Тимура, заглянули в несколько
мечетей, где обоим становилось плохо, посетили художественный музей, но внимание
уделили только маленькой картине Айвазовского. Дольше всего задержались в
ресторане бывшей телевизионной башни. Антон оказался на удивление
невнимательным: лишь на второй час он заметил, что панорама города за окном
движется. Но не заметить, с каким видом супруга отказалась от бокала вина, он
не мог. Промолчал, потому что не сумел сопоставить это с бухарскими помидорами.
Только в Коти, спустя четыре дня, на вечеринке, где Татьяна,
несмотря на настойчивые уговоры хозяина, не попробовала ни одного напитка,
супруг догадался, в чем дело.
Разговор Антон
начал таким образом:
– Ты только не
радуйся раньше времени, скорее всего, ты и не беременна вовсе.
Оскорбленная Татьяна больше не сомневалась в том,
что хочет ребенка. В большую столицу не полетели.
Беременность
проходила неспокойно. Решая, будут ли они кормить ребенка мясом, поругались.
Антон стоял на том, что, если не давать мясо вовсе, вегетарианство из
осознанного выбора, собственной позиции станет позицией навязанной, – не хотят
же они с детства ограничивать свободу ребенка. Татьяна на это отвечала: трупоедение – удел людей пещерных, не хотят же они
воспитать варвара. К тому же, покупая мясо, нарвешься на справедливое неодобрение
окружающих, которым не объяснить гуманистических мотивов.
На предложение
Антона крестить ребенка (он уточнил – в сороковой день от рождения) Татьяна
устроила сцену. Она обвинила Антона в непоследовательности.
– Это другое, –
говорил он. Спрашивал: – Веришь ли ты в благодать крещения?
– Разумеется нет! – отвечала она.
Как Антон не
знал об атеизме супруги, так и она впервые слышала о его религиозности.
Выбирая имя,
ругались неустанно. Любое предложение Татьяны Антон отвергал, придумывая
неприличную рифму. Впрочем, он знал, чем это может быть чревато. Другая сторона
проблемы оказалась сложнее. Выбирали они из русских имен, среди которых «унисекс» нашлось всего ничего,
а количество Жень-Саш-Валь на детских площадках давно не вызывало смеха. Долго
супруги терзались сомнениями и остановились на том, что внешность сама
подскажет имя. В конце концов, когда ребенок определится с гендером
и другими первостепенными вопросами, он самостоятельно выберет что-нибудь
подходящее.
Эти разговоры
надолго обеспокоили Антона, подтолкнув его к роковому предложению «на всякий
случай скорректировать цвет волос, глаз и кожи ребенка». Уразумев намек на
кроющееся в ее генах еврейство, Татьяна устроила скандал. Решено было не только
отказаться от а-модификаций,
но и от самого обыкновенного сканирования. Больше предложений от Антона не
поступало. Он только спросил к концу срока:
– Ты ведь не
думаешь рожать сама?
Татьяна
собиралась вспылить и по обыкновению поступить назло, но осеклась, задумалась.
С давно забытой девичьей нежностью она поглядывала теперь на Антона.
Плод вызревал во чреве, давя на ребра, а после – на таз. Гардероб будущей
мамы обновлялся, обновлялось и что-то в ней самой. Заметив однажды, как
настырно выступают волоски над верхней губой, Татьяна сообразила – будет мальчик.
И позже было множество мелких примет тому в подтверждение.
Подписчики ее v-блога тоже перемены
заметили, и рейтинг просмотров постепенно снижался. Антону было бы все равно,
если бы жена так не расстраивалась; взять в толк, почему происходит спад, он не
мог. Снимала v-блог
Татьяна теперь на черном фоне, одевшись в черное, однако количество недоуменных
комментариев увеличивалось.
– Меня раскусили, – говорила Татьяна мужу. –
Придется закрыть канал на год.
– Да разве в
беременности дело? – возражал Антон. – Может, следует обновить концепт?
Но дело было в
беременности.
Дело было в
беременности, и Татьяна, в отличие от мужа, прекрасно это понимала. По
статистике клиенты ее канала (как и большинства каналов, посвященных
инженерному делу) были чайлдфри, и Татьяна подыгрывала им. Участились
комментарии: «Признайтесь, вы пропагандируете материнство?», «И эта мамочка
собирается учить нас чему-то?», «Может, вы не будете соваться
куда не следует и реализуете себя как женщину?» Антон знал, что, если
супруга откажется от любимого дела, спокойной жизни ему не видать, и дал совет:
– Не юли, скажи
как есть. Пусть отписываются, придут другие.
И оказался прав.
После каминг-аута
многие подписчики ушли, но общее количество клиентов осталось прежним, а вскоре
и вовсе выросло: подспудный спрос существовал, но его не замечали. Люди
интересовались, как все проходит, когда Татьяна планирует разрешиться, есть ли
муж и чего ждет он. Татьяна, обнадеженная, пообещала запустить параллельный v-блог
о первом опыте материнства. Жизнь шла замечательно.
Дату, на
удивление, выбрали дружно, без препираний. В намеченный день спокойно собрали
вещи, вызвали такси, у входа в хирургический отдел расцеловались; Антон пустил
слезу, Татьяна исчезла в дверях.
В кресло усадили
плотно, зафиксировали руки, ноги и голову. В позвоночник и шею что-то кольнуло,
и по телу распространился холодок. Операция длилась шесть минут, Татьяна
несколько раз теряла сознание. Когда закончили зашивать живот, акушер, стоя с
ребенком в руках, сказал:
– У вас даун. Будете забирать?
Татьяна с
отяжелевшей головой глядела на младенца.
– А как это – не
забирать? – спросила она.
– Вы ведь
наверняка из какой-нибудь секты? Иначе бы до этого не дошло. Но и ваши, будьте
спокойны, оставляют таких. Вообще, сейчас у каждой
второй непорядок, но всё ведь можно было поправить. Эх вы…
Антон носился от
врача к врачу, просил подтверждений, анализов, угрожал судом – кто имеет право говорить такое не проверив? «Да здесь и анализов не нужно, –
отвечали ему. – Сразу видно». Он просил доказательств, что это их ребенок, что
его не подбросили и не перепутали, обвинял анестезиолога в том, что младенец
рожден с отклонениями. «Вы понятия не имеете о геномных патологиях, – отвечали
ему. – В вашем горе виноваты вы сами, это надо же, за всю беременность ни разу
не обследоваться!»
Выписались через
несколько дней, раньше положенного: с молодыми
счастливыми соседками по палате невозможно было находиться рядом. Ребенка
забрали.
Возвращаясь домой, молчали,
но думали единое: «Почему именно с нами?»
– Может, Аркаша?
– предложил Антон, разглаживая пушистый вихорок на макушке сына.
– Почему нет?
Ребенок был
слабеньким, с врожденным пороком сердца и кучей других болезней в довесок, но
симпатичным и улыбчивым, синеглазым, с птичьим прищуром. Молоко Татьяне
приходилось сцеживать – врач не разрешил кормить грудью, вместо этого –
желудочный зонд, смеси, порошки. Со временем почти все обязанности перешли на
Антона, Татьяна находила какие-нибудь причины не подходить к ребенку. На
сороковой день Аркашу крестили.
Спустя три года
Татьяну Львовну Поченяеву (и еще двести четырнадцать
человек) отстранили от службы в проектном институте и лишили доступа ко всем
базам, в том числе к тем, которые составляла она сама. Супругу она объясняла
это так:
– С нашим солнечным
ребенком мы одичали, отстали от жизни. Он высосет из нас всё.
На его утешения
она отвечала:
– У тебя не было
никогда профессии, ты не поймешь, каково ее потерять.
Татьяна
Львовна несколько раз пыталась перезапустить v-блог, меняла концепт, даже посещала курсы видеоблогинга,
но все без толку – развлекательные передачи выходили у нее скучными,
познавательные – плоскими и поверхностными, комедийные – совсем жалкими. Раз в месяц
объявлялся кто-то из старых подписчиков с назойливыми вопросами о ребенке.
Канал пришлось удалить.
Аркаша тогда
знал единственное слово «папчке» и произносил его,
едва увидев отца или вспомнив о нем. «Пошли вы к черту со своим папочкой», –
отвечала Татьяна, когда ребенок капризничал и звал Антона Степановича.
Друзей семьи
становилось все меньше. Многие, в том числе врачи, советовали, пока еще не слишком поздно, отдать
ребенка. «Зачем вам это, –
вторили родственники. – Это же
не человек и никогда им не станет. Они ведь не живут; они ведь ничего не
понимают; они как растения…»
Благодаря
усилиям отца, к десяти годам Аркаша неплохо говорил, читал, писал, рисовал и
выполнял мелкую работу по дому. Всерьез злился, если не успевал смести
карандашную стружку или вытереть пролитую на пол воду вперед хелпера; Аркаша обращался к нему: «Низзя! Я сам!»
Жизнь шла
нормально. Татьяна Львовна осваивала язык медиапоэзии, Антон Степанович
восхищался ее успехами, и она чувствовала себя значительно лучше.
Постепенно
привыкли к новому укладу жизни и даже возобновили путешествия.
На острове Крит
Аркаша научился плавать; соленая вода принимала и поддерживала, но и пощипывала
глаза, чего не случалось прежде, когда он плескался в пресных озерах. Кожа все
еще молодой Татьяны, истосковавшаяся по настоящему солнцу, жадно и радостно
покрывалась ровным загаром. Отец с сыном, покрасневшие, прятались в тени зонта
и снимали со спины друг у друга обгоревшие лоскутки, но тоже радостно и с
наслаждением.
Путешествие
неожиданно прервалось на пятый день. Утренний заплыв Татьяны Львовны кончился
тем, что она наступила на морского
ежа. Оказавшийся рядом турок помог извлечь иглу из ступни, но нога все равно
распухла, а настроение было испорчено. Она осталась в отеле с сыном на весь
день, а Антон Степанович решил воспользоваться моментом и съездить в Кносский дворец, чтобы снять ежедневный v-пересказ в легендарном
месте. Татьяна Львовна удивилась небывалому энтузиазму мужа, но возражать не
стала. Они с Аркашей просмотрели избранные
v-блоги и к обеду оба
заснули.
Сквозь сон мать
почувствовала, что ребенок сползает с кровати, но, нащупав его голову подле себя,
снова закрыла глаза. Снилось что-то неприятное – какие-то огромные рыбы в
аквариумах, питающиеся друг другом, какие-то ожившие деревья. Она часто
просыпалась и проваливалась в сон снова. Аркаша с морским ежом во рту бегает по
комнате. Просыпается, но засыпает снова. Озлобленный стаффорд
лает на ее живот, а в животе он – ее больной сын Аркаша, и есть возможность
поддаться псу, подставиться, чтобы он растерзал младенца во
чреве. Просыпается, видит сына. Он играет с котом, который перелез по перилам
от соседей. Сын на балконе. Засыпает. Врач одергивает пса и достает огромный
кухонный нож. «Из какой вы секты?» – спрашивает он. Татьяна пытается кричать,
но у нее нет рта. У нее нет и головы, нет конечностей, вся она – большой
круглый живот, который врач аккуратно вскрывает. Он долго ковыряется, рубит
внутренности, как лианы, но не больно: это только пуповина. С омерзением
извлекает из распоротого живота большое черное насекомое: «Забирать будете?»
Татьяна Львовна
проснулась, несколько секунд глядела в потолок, припоминая сон, пока не
услышала мяуканье, которое, по-видимому, и разбудило ее. Она медленно
приподнялась и повела голову на звук. На балконе, протиснувшись через перила,
стоял Аркаша и говорил что-то коту. Кот смотрел на Татьяну Львовну. Она
подскочила, дернулась к балкону, но вдруг окаменела от внезапной мысли: «А что,
если?..»
«Я могла
проснуться минутой позже, – думала Татьяна. – Он бы сам, без меня… Так он и
сейчас без меня… Я просто спала…» Аркаша перевел взгляд и увидел мать. Он
жалобно простонал, словно извиняясь, и потянулся обратно, перекидывая ногу
через поручень. Забыв себя, Татьяна бросилась к сыну, но тот сорвался и исчез.
– Повезло, нам
так повезло! – говорил Антон Степанович, целуя макушку Аркаши в больнице.
Мальчик пролетел
один этаж из пяти, зацепился за перила и очутился на балконе нижнего номера.
Татьяна Львовна сидела на полу, гладила и целовала голое ушибленное колено
сына, другая нога была загипсована.
Аркаша остался
хромым на всю жизнь. Сколько ни ходили по врачам, все разводили руками: «Не
получится, сделаем только хуже», «У нас нормальные
люди годами подобных операций дожидаются», «Нарожают
кого попало, потом мучаются»…
Татьяна Львовна
стала чаще проводить время с сыном наедине; чувствовала вину, стыдилась себя,
но и пыталась узнать, что
думает сам Аркаша. Пожалуется ли он когда-нибудь на мать, понимает ли, почему она медлила. Сын не понимал,
но всякий раз, когда он, чем-то расстроенный, обращался к Антону Степановичу, у
Татьяны замирало сердце. «Мало ли?..»
Как-то на рынке,
выбирая с сыном зимнюю обувь, Татьяна Львовна заметила человека, который,
замерев, пристально разглядывал Аркашу. Такое случалось постоянно и нередко
заканчивалось презрительным взглядом на мать, но этот, немного помедлив,
подошел и принялся расспрашивать о мальчике:
– В школу ходим?
А куда ходим? А сколько лет? – К концу разговора человек протянул визитку и
пригласил на собрание. – Вы
больше не одни, – многозначительно кивнув, сказал он.
На визитке
крупным шрифтом было напечатано: «Ковчег Завета», чуть ниже и мельче:
«Евангельская Церковь». Также было изображено здание, совсем не похожее на
здание церкви, имелись контактные данные и адрес.
Антон Степанович
возмущался, отговаривал, нервно мял визитку. Говорил:
– Лучше в
нормальную церковь сходим, раз тебе так хочется. Ты вообще была когда-нибудь в
церкви?
Но Татьяна
Львовна стояла на своем. После случая на море, после того сна она стала
пугливо-суеверной, искала знаки и знамения и наконец нашла. Разубедить ее не
получилось.
В ближайшее воскресенье
всей семьей пошли на собрание. Здание
действительно не походило на церковь ни внешне, ни внутренне. В центре и по
углам вестибюля восторженно переговаривались люди. Кто-то заметил
новоприбывших, растерянно вставших у входа, и проводил в помещение, где
начиналась служба. Зал был большим, примерно на сто пятьдесят человек,
присутствующих было больше. Зазвучала музыка, мужчина и женщина вышли к амвону,
на большом экране за их спиной появился текст, и они запели вместе со всем
приходом:
– Радуйтесь, праведные,
о Господе! Правым привычно славословить…
Как и первые
христиане, прихожане этой церкви верили, что Судный день грядет не когда-нибудь
в далеком будущем, а со дня на день. Пастор, некрасивый поляк Семен Янович
Ливийский, говорил:
– Люди отреклись
от Господа, сотворили себе идола и
поклоняются ему. Он решает за
них, как им жить, что делать, что думать.
Из зала
выкрикивали:
– Аминь!
– Люди искали
несвободы – в непрерывной работе до хруста спин, в кредитном рабстве до потери
облика, в информационном запое до одурения, в своих церквях, пропахших трупным
ядом!
– Аминь! Аминь!
– Но теперь,
братья и сестры, их зверь сам
возымел голос и волю, отличную от воли создавших его! Они назвали его e—gov, что расшифровывают для себя как electronic government, но не сокроется истина от взора
верующего, не обманется паства Господня! Чье пресвятое имя пытаются извратить
они, чей светлый образ они силятся осквернить? Имя, открытое Моисею на горе Синай! Яхве – Ягве – Иегова – Отец
Вседержитель, творец неба и земли!
– Аминь!
– Вы узнаёте,
чей это почерк? Кто, не создавая, извращает все созданное Богом? Каждый знак,
каждый символ? Вы знаете его имя… И он здесь! И он действует вовсю! И соблазняются многие! Но избранные знают: се грядет
со славою судить живых и мертвых и царству Его не будет конца!
Так
заканчивалась почти каждая проповедь пастора. Его риторика обличала в нем
человека малограмотного, надергавшего отовсюду по верхушкам, но искренне
противящегося существующему порядку. Когда-то Ливийский собрал собственную церковь,
отделившись от той, в которую ходил всю жизнь; ее пастор с радостью воспринял Великое Обновление.
Посещать
собрания Антону Степановичу было трудно, он чувствовал, как отдаляется от своих
истоков, как рвутся связи с детством и ложное учение Ливийского почти
беспрепятственно занимает место в сердце, которое предназначено было учению
истинному. Тем не менее многое из сказанного пастором
Антон Степанович принять не мог даже через силу. Так, например, говорилось,
будто в Царствии Небесном сохраняются навыки, полученные при жизни, и каждому
найдется, куда их употребить. То есть получалось, что и в загробном мире
человеку не избавиться от человеческих представлений о благах и счастье. Татьяне
Львовне это нравилось – она воображала себя создающей бесконечные оживающие стихи и проектирующей
водно-воздушные коммуникации белоснежных облаков. Когда Антон Степанович
указывал супруге на то, что этот аспект учения совершенно надуманный и
безосновательный, она говорила:
– Ты злишься,
потому что переводчики и пересказчики в раю не нужны: все мы будем
говорить языками ангельскими и все будем обладать совершенными знаниями.
Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо насытятся…
Принципиальным
для «Ковчега Завета» был отказ от модификации генов и любого другого
вмешательства в биологическую
жизнедеятельность. Пастор, кривоносый поляк Семен Янович Ливийский,
говорил:
– Наши дети –
дети по большей части нездоровые – не
наказание нам, не крест, но величайший подарок, ибо, заботясь об одном из малых
сих, мы заботимся о своей жизни в вечности. Такое отцовство – обоюдоострое
свидетельство: брату – о стойкости наставленных в
учении; миру – о том, какое истинное лицо человечества сейчас: с открытым ртом
и стекающей слюной! Не то, которое они рисуют себе, ковыряясь в ДНК! И я говорю
вам, неспроста количество особенных
детей растет в наших церквях! Не потому, что вы слушаете эти проповеди, вы
рожаете слабоумных, имбецилов и мутантов, как это
любят сказать заблудшие, не потому, что род людской вырождается, нет, не
ослабла и не укоротилась рука Господа! И будет в последние дни, покажу знамения
на земле внизу, солнце превратится во тьму… неужели не вразумятся
все, делающие беззаконие, съедающие народ мой, как хлеб, и не призывающие
Господа?..
Многие из
присутствующих к речам Семена Яновича были равнодушны, посещали собрания из-за
потребностей социальных, а не духовных. Антон Степанович разглядывал
окружающих, внутренне удивляясь: он и подумать не мог, что людей с отклонениями
так много, ведь их нельзя было встретить в обычной жизни. И действительно,
большая часть из них – дети. Он вглядывался в лица, отмечая про себя людей с
той же болезнью, что и у сына. Все они были похожи, независимо от
национальности, как отдельная нация – солнечная, безобидная, слабая. Аркаша
елозил на стуле, вертелся, тоже всех разглядывал. Пастор не обращался лично к
нему, поэтому его можно было не слушать, а когда наступал момент заключительных
песнопений, вставал со всеми, иногда, будучи в настроении, подвывал голосящей
толпе. Ему было уже четырнадцать.
Глядя, как супруга
с остервенением и ревностью погружается в ересь Ливийского, Антон Степанович
пугался, но открыто протестовать больше не мог: это всегда кончалось скандалом.
Чем чаще Татьяна Львовна держала в руках Библию или брошюры «Ковчега», тем
невнятнее выходили ее новые м-произведения,
и это было страшнее всего.
Человеку его
возраста, считал Антон Степанович, уже неприлично было заниматься v—блогингом, поэтому,
подготовив аудиторию, он перешел в t-формат.
Теперь уже он писал заметки,
которые в случае удачи пересказывали молодые. Наладив
таким образом кое-какие связи, он смог договориться о временной выставке для
жены. К тому моменту в ее галерее было почти пятьдесят работ.
Татьяна Львовна
не поблагодарила за старания, не обрадовалась. Она сказала:
– Это порочное
занятие, которого стоит стыдиться. Что это, как не иконы, которым дан дух?
Антон Степанович
отступил с печалью, а на следующий день почувствовал боли в сердце. В больнице
диагностировали саркому. Через месяц Антон Степанович Поченяев
умер. Он любил свою супругу, любил так, как умел, и этого было достаточно. И
пока он был жив, супруга оставалась верна ему.
Кремировали не
отпевая. В церкви Семена Яновича такой традиции не было, а идти в православную
Татьяна Львовна и не подумала. Аркаша не плакал, «ужас смерти открывается
только вкусившим плод древа познания».
Татьяна Львовна
стала пить – сначала от скуки и понемногу, потом крепко и запойно. Ожидали
обратного: ее внезапная набожность должна была обостриться после такой потери,
к тому же теперь никто не препятствовал ей проводить в церкви дни напролет, но
собрания она посещала все реже, а вскоре прекратила совсем.
Сын стремительно
деградировал. К восемнадцати годам от всех его навыков осталось только слово
«папочка». Два раза в день Татьяна Львовна отрывалась от выпивки, грела
какой-нибудь полуфабрикат (мясоедение давно перестало
ее смущать), кормила сына и ела сама.
Изредка в гости
приходил кто-нибудь из церкви, призывал остановиться, пройти лечение, покаяться
и снова посещать собрания. Но эти люди, натужно жизнерадостные, а в сущности –
глубоко несчастные, не вызывали ничего, кроме презрения. Они были глупее ее,
наивнее, и теперь, с расстояния, это было заметно. Татьяна говорила или
пыталась сказать:
– Чтобы быть
свободным от заблуждения, надо побывать у него в плену!
Но обычно на
следующий день после таких разговоров она плакала похмельными слезами и обещала
себе вырваться из алкогольного, более страшного плена.
С Аркашей
становилось сложнее: нужно было помогать ему одеваться,
водить в туалет, усаживать, мыть. Под простыню ему приходилось стелить клеенку.
В доме
появлялись случайные люди, пили, шумели. Когда из соседней комнаты выползал
хромой слабоумный сын с приоткрытым ртом и рассеянным взглядом, мать
выталкивала его – стыдилась. Потом, набравшись до слез и истерик, сама выводила
Аркашу, жаловалась на него, вспоминала мужа.
Мужчины и
женщины сменяли друг друга не задерживаясь. Над сыном
либо издевались, либо игнорировали, как неодушевленный предмет интерьера,
передвигающийся по дому. Татьяна Львовна вымещала злость на мальчике, когда ее
в очередной раз оставляли.
– Когда же ты
сдохнешь? – говорила она, но пугалась и прижимала Аркашу. – Никому мы не нужны,
и никто нам не нужен.
Семен Янович
Ливийский, некрасивый, неумный, но крепкий мужик с основательностью в характере,
появился вовремя. Татьяна не хотела его впускать (следы застолья, грязный
пьяный человек, храпящий в ее постели), но он прибег к самой действенной
хитрости: «Возьму чего-нибудь к столу, скажи какого?» Не разуваясь, он
обошел весь дом, вывел грязного пьяного человека за дверь, вымыл и накормил
Аркашу, помог прибраться. Без приглашений, без какого-либо согласия он
поселился у них. Первое время в гости наведывалась всякая пьянь, но Семен
Янович быстро это пресек. Татьяну Львовну он выходил, привел в порядок, дал
работу в библиотеке при церкви.
Когда
они зажили как муж и жена, решили переехать к Семену Яновичу; Аркашу оставили,
но навещали два раза в день: утром – поднимали, одевали, кормили; вечером –
кормили, раздевали, укладывали спать.
Начался дождь,
когда Татьяна узнала от Семена Яновича о строительстве эвтаназиумов по всей Земле, в
каждом крупном городе. Дождь шел все время, пока этот вопрос обсуждался на
собраниях верующих, общественных организаций, консилиумах, на кухнях, в
социальных сетях. Оспаривать решения e—gov было не принято, пока дело не коснулось
человеческих жизней. Но люди сами обратились с этим вопросом, и e—gov выдало мгновенный ответ:
– Умерщвлению
могут подлежать живые существа, не осознающие самость собственного
существования, при изъявлении такой потребности хозяев, родителей и опекунов.
Далее
прилагались категории людей,
подпадающих под это определение.
Возможно, если
бы не эта мгновенность, решение
было бы воспринято спокойнее и сдержаннее. Но сорок дней и сорок ночей
обсуждался вопрос, в то время как строительство эвтаназиумов подходило к
концу, и всякий раз, когда Татьяна глядела в окно, неизменно шел дождь.
Семен Янович
Ливийский, обыкновенно речистый и решительный, был
уклончив, краток и задумчив. Он говорил своим прихожанам:
– Никто ни к
чему вас не призывает, не обязывает вести туда детей и родных. Поступайте по своему усмотрению, согласно
свободной воле, в которой вы рождены.
Татьяна Львовна
приходила к сыну, подолгу сидела с ним. Она говорила про себя, глядя на Аркашу:
«Ты ведь ничего не понимаешь в этой жизни, не понимаешь, как устроен мир,
ничего тебе не нужно, и ничто не интересует тебя».
Она говорила про
себя, вспоминая мужа: «Простишь ли ты меня? Но это наш общий сын, и свою долю я
выстрадала».
День был
назначен один для всех, и минута, в которую электрический ток должен был
поразить десятки тысяч людей, была единой.
Татьяна Львовна
осталась дома и глядела в окно. Семен Янович Ливийский, чужой человек, вел ее
хромого сына на смерть. Дождь перестал, а небо прояснилось. Небо было пустым, и
облака были пусты. Из приемника раздавался v-пересказ молодого амбициозного
блогера: «…один из восьми гендеров
минуту назад официально признан фиктивным! Сочувствуем нашим слушателям,
именующим себя…». Татьяна выключила звук.
К небольшому
трехэтажному металлическому сооружению, отдаленно напоминающему плавучий дом,
стекались люди со всего города, с соседних городов, ведя под руку, везя на
креслах и каталках растерянных и ничего не понимающих, безразличных и покорных,
коматозных и спящих людей.
Семен Янович узнавал многих, но прятал глаза, многие в свою очередь стыдились
его, потому что не знали, кто и
для чего идет под руку с
пастором. Люди думали, что Ливийский явился проповедовать и обличать, но он был
кроток, молчалив и задумчив.
Лились слезы;
многие, не сумевшие смириться с происходящим, оставались в здании с теми, кого
привели. И не было по всей Земле тех, кто мог подлежать умерщвлению, но не подлежал, кто мог быть
помилован и был помилован, и было их сто сорок четыре тысячи в тысячах эвтаназиумов,
в каждом крупном городе, по всей Земле.
Татьяна
Львовна глядела на часы, когда синим огнем вспыхнули тысячи тел. Но провожавшие
их не успели вернуться к своим делам, журналисты не успели сообщить скорбную
новость человечеству, пораженные огнем не успели упасть на металлические полы,
а Татьяна не успела перевести взгляд с часов, потому что в следующий миг не
было уже ни провожавших, ни дорог, по которым они бы возвратились, ни
журналистов, ни человечества – и, уж конечно, не было больше ни часов, ни самой
Татьяны. Все прекратило существовать.