Опубликовано в журнале Октябрь, номер 8, 2017
Алексей Павловский – исследователь российского комикса, создатель
проекта и конференций «Наука о комиксах» (www.comixstudies.com). Сфера научных интересов: (пост)память,
история комикса в России, автобиографический поворот в комиксе, культура
позднего социализма.
Есть опасность, что Скотт Макклауд останется в
памяти человечества как автор одной книги. Читателю, который впервые откроет
для себя «Понимание комикса» («Белое яблоко», 2016), хотелось бы напомнить, что
Макклауд – это не только автор нон-фикшн. Графический роман «Скульптор»,
опубликованный в России также в прошлом году, – подтверждение тому. Макклауд не
только теоретик, но и творец, убеждающий, что за комикс можно отдать душу, даже
если разговор идет совсем не о комиксе.
Почти четверть века отделяет первое американское
издание от первого русского – это выглядит затянувшимся эхом. Рецензии
российских авторов на этот теоретический труд о комиксах, гармонично
исполненный в виде комикса, поражают не столько своим восхищением, сколько
детской благодарностью. В действительности же мы принимаем залежалый товар комиксологических истин, которые на Западе уже около десяти
лет воспринимаются трюизмами. «Понимание комикса» – это букварь. Обозревать
букварь – скучно. Но если мы его не понимаем, обозревать
необходимо.
В 1992 году,
когда Скотт Макклауд был молод, рисовал пародии на сверхчеловеков, затянутых в спандекс (см. «Зот!» и «Дестрой!»), и размышлял в «Понимании комикса», как
несправедливо мир обошелся с древним искусством комикса, полуголодным
российским комиксменам было не до теории.
Сентиментально обращая взор на «дикий век» российского комикса с эклектичным
«КОМом», рок-н-ролльной «Мухой» и псевдославянским
фэнтези «Велеса», задаешься вопросом, как они вообще появились, хотя вопросов,
почему умерли, не возникает. Замечу, кстати, что бывший Советский Союз был не
единственной на свете комиксофобной державой с
обскурантистским взглядом на искусство сопоставлять слова и картинки, а 1980-е
и 1990-е годы – однозначно не лучшие для американской
комикс-индустрии.
Будь иначе, в
«Понимании комикса» не было бы нужды. 1992 год – это, по выражению Макклауда, время, когда «американская аудитория только
начала понимать, что простой стиль не означает простое повествование». Это
время, когда графические романы о Холокосте настолько в новинку, что их
отказываются называть «комиксами» (потому что слишком «хороши»!) и награждают
Пулитцеровской премией (чего позднее уже не делают). Забавно то, что на решение
Макклауда нарисовать свой труд в виде комикса
повлияли не слишком презентабельные исторические комиксы Ларри Гоника.
В
начале
1990-х графический роман «Маус» Арта Шпигельмана (позже неполиткорректно
названный Георгием Литичевским «концлагерным Диснейлендом»)
оставался всего лишь заявкой на будущее. За этой прорывной книгой еще должны
были последовать «Джимми Корриган» Криса Уэйра,
«Палестина» Джо Сакко, «Персеполис» Маржан Сатрапи, «Священная болезнь» Давида
Б. и другие работы, которые бы всем трагизмом автобиографического опыта
доказали видовое превосходство «серьезного комикса» над Суперменом и Микки
Маусом. Когда Макклауд писал «Понимание комикса», эта победа еще не была
очевидной.
Больше всего в
книге Макклауда раздражает, пожалуй, стремление доказать,
что комиксы – это искусство. Сейчас, спустя двадцать пять лет, никому ничего доказывать
уже не надо. Проблема в том, что это «сейчас» имеет слабое отношение к России.
Чтобы лучше
понять природу «Понимания комикса», следует отбросить представление о нем как о
научной работе. Предпочтительнее рассматривать книгу как нечто среднее между
идеологическим текстом и признанием в любви. Подобно хорошему манифесту (длиной
в целых двести шестнадцать страниц), «Понимание комикса» создает миф о прошлом
и настоящем комикса, в то время как его продолжение – «Переизобретение комикса»
(2000) – транслирует миф о будущем этого медиума в цифровую эпоху. Миф о
настоящем, который предлагает Макклауд уже в первой главе «Понимания комикса»,
– это попытка заверить, что комикс – не
третьесортный хлам, хотя очевидно, что большинство комиксов (как и большинство
произведений музыки, литературы и кино) является таковым до сих пор, и тут
ничего не попишешь.
Предлагая
отделить/ампутировать форму комикса от его содержания (что уже звучит абсурдно,
учитывая их единство), Макклауд просит дать комиксу аванс и инвестировать в
него немного веры, будто однажды он станет чем-то стоящим, например философией,
Великим Американским Романом или белым стихом. Форма безгрешна, потому что
пуста. Так давайте увидим эту форму везде.
В определении,
которое Макклауд дает комиксу, рождается миф о его прошлом. Макклауд продолжает
традицию, заложенную Уиллом Айснером,
и определяет форму комикса как «последовательное искусство». Считая комиксом
«сопоставленные в определенном порядке графические и прочие изображения, призванные
передать информацию и/или вызвать у зрителя эстетический отклик», Макклауд
развязывает себе руки, чтобы найти комикс в каждой эпохе.
Заманчивая
идея объединить в один дискурс о комиксе и Родольфа Тёпфера, и средневековую Biblia pauperum, и шестидесятивосьмиметровый «гобелен» (точнее, вышивку) из
Байё, рассказывающий о покорении Англии Вильгельмом Завоевателем, и кровожадные
майянские кодексы, и рисунки на стенах египетских гробниц
кажется новаторской ровно до того момента, когда понимаешь, что об этом говорилось
еще лет за тридцать до «Понимания комикса». Идея углубить
историю комикса на три тысячи лет не имеет другого смысла, кроме как
легитимировать комикс здесь и сейчас. И эту миссию Макклауд выполняет
прекрасно.
Протест вызывает
не определение комикса, но его недостаточная полнота. Она приводит к
анахронизмам и обобщениям, которые не вносят в анализ комиксов ничего нового. Не
стану отрицать, что представление о комиксном письме
в том или ином виде существовало у человека всегда, однако это не значит, будто
все, что подходит под определение комикса, имеет одну и ту же материальность
текста. Не надо быть Роже Шартье,
чтобы понять, что рельефы на колонне Траяна II
века н. э., Кунгурская летопись Семена Ремезова, описывающая поход Ермака в Сибирь,
и веб-комикс «Цианид и Счастье» в XXI веке можно
сколько угодно называть комиксами, но сомнительно, что у них были общие
практики создания, потребления или распространения.
Разница их
материала – будь то мрамор, бумага или цифровое пространство – оказывается важнее
для исторического анализа, чем семиотическая схожесть. Здесь Макклауд слишком
вульгарно воспринимает аксиому Маклюэна о том, что
«средство сообщения – есть само сообщения». Комикс – это не одно средство сообщения,
это несколько средств сообщения. И потому для историка нет никакого
универсального «комикса», но зато есть разные «комиксные формы».
Эта критика в
адрес «Понимания комикса» не отменяет остальных заслуг Макклауда,
главная из которых – методика анализа «невидимого» искусства комикса.
Искусство
комикса – это искусство «невидимого», поскольку самое важное в комиксе – то,
что происходит в голове у его читателя. Пользуясь этой метафорой, Скотт
Макклауд пытается понять (и убедить читателя), отчего люди настолько погружены
в мир образов и что заставляет нас вовлекаться в комиксное искусство.
Почему мы видим
за кругом, двумя точками и черточкой лицо? Почему реальность карикатурного
изображения – от Черепашек Ниндзя до Симпсонов – захватила популярную культуру
и кажется нам такой привлекательной? По Макклауду, «надежный индикатор
вовлеченности аудитории – это уровень ее идентификации с персонажами», а
значит, «чем карикатурнее лицо, тем больше людей оно описывает». Мысль Макклауда о том, что на фотографии или на реалистичном рисунке
мы видим «другого», в то время как в любом смайлике видим себя, столь же
заманчива, сколь и недоказуема. Несомненно одно:
комикс – это искусство, которое требует куда большего соучастия зрителя через
образные формы, чем, скажем, кинематограф. И главная работа читателя комикса –
увидеть за чернилами на бумаге концепт и придать ему жизнь, создавая и
пересоздавая его смысл снова и снова.
Графический
лексикон комиксов (и остальных визуальных искусств) Макклауд визуализирует в
виде своей знаменитой «пирамиды». Именно там «реальность», язык и измерение
изображения создают пространство, в котором художники комиксов маневрируют от
образных персонажей к реальности и от реальности к абстракции, а сценаристы
осваивают широкий спектр повествовательных стилей. Метафора пирамиды, которую
предлагает Макклауд, – это метафора территории, завоеванной стилем того или
иного художника: пирамида, на грани которой Макклауд приглашает нас пригвоздить
кого угодно, от Моне и Мондриана до Рембрандта и Матисса, словно они – бабочки, а
мы – лепидоптерологи в маниакальном бреду классификаторской мысли.
Одна из определяющих
идей «Понимания комикса» – идея достраивания смысла в переходе от кадра к кадру,
тот метод изображения времени и движения, которое и является главным механизмом
комикса как такового. Достраивание – это грамматика комикса. Оно позволяет
человеку увидеть связь между кадрами и осознать, как между ними разворачивается
история.
На первом кадре
видим: человек замахивается топором на другого, на втором
– слышим-читаем невыносимый вопль, раздающийся над ночным городом. Макклауд убежден: только что мы содействовали совершению убийства. Да,
в кадрах нет изображений отрубленных частей тела, однако сознание уже подсказало
нам этот жестокий сценарий.
В структуралистском порыве Макклауд предлагает
целых шесть типов взаимодействия изображений друг с другом, в которых умещается
история от мгновения, когда человек моргнул, до тысячелетних скачков через пространство
и время: от момента к моменту, от действия к действию, от темы к теме, от сцены
к сцене, от аспекта к аспекту, в конце концов приходя
к выводу: чтобы возникло достраивание, между кадрами может и не быть никакой
логической связи. Человеческое сознание находит значение в самых причудливых
комбинациях. Необходимость читательского соучастия и делает комиксы
увлекательным чтением.
Макклауда критиковали за
то, что он пытается показать, что в комиксе доминирует визуальная сторона. Сам
же Макклауд противился утверждению, будто комикс – это всего лишь гибрид
изобразительного искусства и литературы и достаточно «хорошего текста» и
«хорошей картинки», чтобы от их слияния получился «хороший комикс». Макклауд
настаивал на том, что комикс – это автономное искусство, в котором текст и
изображение создают третий смысл, по отдельности им не присущий. В этом
гражданском браке вербального и визуального компонента комикса каждая часть усиливает
другую, влияя на нее и заражая нюансами нового смысла. Другими словами, Макклауд
вывел закон, который ныне понятен любому школьнику, хоть раз пользовавшемуся демотиваторами или генератором мемов.
Пространство в
комиксе – это время, время в комиксе – это пространство. Вот тезис, который
впору назвать для «Понимания комикса» ключевым. Макклауд немалое
место уделяет метафоре времени в комиксе, сравнивая его с веревкой, протянутой
от одного кадра к другому, от одного «пузыря» с текстом к следующему: «картинки
и интервалы между ними создают иллюзию времени посредством достраивания», в то
время как слова в комиксе передают то, что может существовать только во
времени, а именно – звук.
Человеку лишь
кажется, что непрерывное изображение отражает единый момент. Комиксное письмо
устроено куда хитрее: то, что мы считаем одним кадром, в действительности
вмещает разные временные пласты. Опытный комиксист – это «повелитель времени» в
буквальном смысле этого слова: меняя рамки и длину кадров, лишая кадры рамок
или делая их беззвучными, автор играет с протяженностью времени, расставляя
паузы и даже делая кадр «вневременным».
Одна из самых
красивых метафор, когда-либо звучавших в исследованиях комикса и принадлежащая
Макклауду, также касается времени, и это метафора комиксной страницы. Охватывая
страницу взглядом, читатель комикса осознает одновременность прошлого,
настоящего и будущего рассказанной истории. «Куда устремлен ваш взгляд, там и
настоящее, но в то же время ваш глаз замечает очертания ландшафта прошлого и будущего»
– чем не метафора, восходящая к путешествиям во времени воннегутовского
Билли Пилигрима?
Комикс очаровывает
Макклауда как искусство эмоции и синестезии. Ни в
каком другом виде искусства линия не значит так много. Линия не только обозначает
движение объекта. Она может означать радость. Гнев. Безумие. С помощью линии
можно передать холод. Запах. Физическое напряжение. Грохот! Отходя от
визуального контекста, изображение переходит в невидимый мир символа, и вот
капелька пота на лбу теряет буквальное значение и превращается в символ.
Даже слово в
комиксе перестает быть просто словом, а превращается в визуальный объект, в тот
леттеринг, что так настойчиво стремится передать индивидуальность голоса
говорящего (если это, конечно, леттеринг, а не Comic Sans). Что уж
говорить о текстовых пузырях, добавляющих слову дополнительный смысл, отнюдь не
ограниченный мыслеоблачками, звуками радио и прямой
речью.
Так раз за разом
расширяется лексикон комикса, причем процесс этого расширения бесконечен. Визуальными
средствами комикс пытается передать вещи, не воспринимаемые визуально;
«невидимое» он делает видимым. Макклауд не так уж много пишет о цвете, но и
цвет в комиксе, как сказал бы Мишель Пастуро, не является
«просто цветом». Субъективная палитра, отражающая эмоции, – вот то, к чему
стремятся художники, имеющие право на эту роскошь (по крайней мере, в 1990-е
цвет был точно недешев, сейчас же, в эпоху веб-комиксов и CorelDraw, это не столь
актуально).
Эта рецензия,
как и все рецензии на «Понимание комикса», – пример неуважительного отношения к
Макклауду уже потому, что она не сделана в виде комикса. Как и всякий хороший
комикс, «Понимание комикса» больше, чем сумма его составляющих, больше, чем
текст этой книги, и больше, чем ее кадры. Читатель, который хочет увидеть за
словом и изображением Макклауда «третий смысл»,
должен обратиться к оригиналу. Желательно на английском языке.
«Понимание
комикса» – это манифест. Как всякий манифест он содержит слишком много утверждений,
которые приходится принимать на веру. Комикс для Макклауда
– это еще и способ понять друг друга в мире, где «никто и никогда не поймет,
каково это – быть вами». Возможно, Макклауд требует от комикса слишком многого,
но эту чрезмерность можно (и нужно) простить.
Неудивительно,
что книга Скотта Макклауда вызвала негодование у многих
американских критиков. Макклауд раздражает своим самопиаром
и уверенностью в том, что он первым занялся изучением комикса. И если Айснер – Бог-Отец, а Святой Дух – само «невидимое
искусство», то Макклауд – Христос, хотя это, безусловно, не так. Однако у Макклауда есть то, что отличает его от остальных и навсегда
впишет его имя в историю комиксологии. Макклауд – первый из исследователей, кто
проявил истинное уважение к объекту своего исследования: он заговорил на его языке.
Исследователи комикс-биографий Чарлз Хэтфилд или
Элизабет РеФай, вероятно, сказали бы, что Макклауд
привнес в комикс свою «автобиографическую телесность» и потому нерасторжим с
ним. Можно ценить труды Тьерри Гронстина, Нейла Кона,
Роберта Харви и других комиксологов выше, чем работы Макклауда, однако мало кто сможет припомнить, как выглядят
эти люди. А комиксное альтер эго Макклауда,
сотни раз растиражированное по всей книге, заставляет вовлечься и
идентифицировать себя с вестником, который не больше и не меньше своей вести.
Мы сопереживаем Макклауду, а Макклауд заставляет нас сопереживать комиксу как
искусству.
Лично мне это не
нравится. В представлении о том, что комикс – это обязательно искусство, есть
свой подвох, потому что мы забываем, что комикс – это в первую очередь письмо.
То, что дети в школе пишут сочинения по «Войне и миру», не делает их сочинения
великой литературой, но разве это значит, что они не должны писать?
То же относится
и к комиксу. К сожалению, почти все мы относимся к комиксу недостаточно
демократично. Соблюдем стадиальность. Если вчера комикс был ужасен, а сегодня
велик, пусть завтра он станет нормален.