Опубликовано в журнале Октябрь, номер 8, 2017
Евгений Абдуллаев – поэт, прозаик,
критик. Родился и живет в Ташкенте. Стихи и прозу публикует под псевдонимом Сухбат Афлатуни. Автор многочисленных публикаций в литературных журналах
и четырех книг прозы. Лауреат премий журнала «Октябрь» (2004, 2006, 2015), «Русской
премии» (2005, 2011), финалист премий имени Ю. Казакова (2008), «Ясная Поляна» (2016)
и «Русский Букер» (2016).
«К чему писать большие
книги, / Когда их некому читать?» – эта фраза из пастернаковского
перевода «Фауста» могла бы быть эпиграфом (или антиэпиграфом)
к этой рецензии.
Речь в ней пойдет
о двух больших книгах.
«Книга Перемен» композитора
Владимира Мартынова, состоящая из глав-«гексограмм» со стилизованными названиями, от «Книги первооснов
искусства Родословий» до «Книги Неба»[1].
И «Дом листьев» американского
прозаика Марка Z. Данилевского –
«детально продуманная головоломка, представленная в форме нарратива»,
как сказано в одном из отзывов, щедро выложенных на первой странице[2].
Книги – разные.
В процессе чтения
у меня даже возникли сомнения, что о них стоит писать в одном отзыве. Что в них
общего? Толщина. Графические изыски. Некоторая общая постмодернистская тональность…
Не густо.
«Я видела их связь
только в одном, – писала мне в ответ на мои сомнения Валерия Пустовая (которой и принадлежала идея этой «двойной рецензии»).
– Это два опыта книги, которая бы выходила за свои пределы, работала не только словом,
вообще действовала бы не как книга, а как прямое событие, воздействие на читателя.
Книга-акт перемен, книга-дом. Мартынов переформатирует, Данилевский манипулирует.
Но оба об одном: о конце книги и слова как таковых, о попытке выйти за пределы».
Я читал Мартынова
и Данилевского дальше – и соглашался. Общее все больше прорисовывалось.
Об этом общем будет
сказано ближе к концу, куда рецензенты обычно припасают выводы. Пока же, как требует
жанр, стоит сказать о каждой книге отдельно. Хотя традиционному рецензированию оба
вольюма активно сопротивляются, диктуя свой, нестандартный,
режим восприятия – и режим отклика. Такой
же – несколько фрагментарный и нелинейный.
Владимир Иванович
Мартынов
Книга Перемен
Выпускающий редактор:
Н. Хондо
Редактор: Е. Козаченко
Корректор: С.
Липовицкая
Компьютерная верстка:
В. Кудряшова
Оформление: А.
Васин
«…Я делал “Книгу Перемен” не как автор и даже
не как составитель – я систематизировал некое общее знание, которым обладаю в данный
фокусный момент. Вообще, конечно, какая это книга? Никакая это не книга, ее читать
невозможно, но она и не для того, чтоб вы ее читали»[3].
Итак, автор заявляет,
что он не автор.
Книга, которую он
писал, и писал, видимо, долго, – не книга.
И чтение ее – это,
собственно говоря, никакое не чтение.
(В таком случае и
рецензия, которую я сейчас пишу, – в некотором смысле не-рецензия.)
Попробуем разобраться
с первым заявлением: относительно авторства.
Действительно, в
книге – изрядное количество «чужих» текстов.
В некоторых случаях
эта «чужесть» очевидна:
Начало из прустовского «По направлению к Свану». Опись имущества звенигородского Саввино-Сторожевского
монастыря…
В других подозреваешь
редакторское или хотя бы просто монтажное вмешательство автора (или «не автора»,
неважно): фрагменты с сайта интимных услуг, совмещенные с фрагментами с сайта знакомств;
фрагменты «Старухи» Хармса; различные изображения геометрических тел, циферблатов
и прочего с бессмысленными и полубессмысленными надписями:
«Семнадцать часов три минуты», «Воздушная пустота безобъективного».
Само по себе включение
«чужих» текстов – прием, конечно, не новый. С генеалогией, идущей как минимум от
«Циников» Мариенгофа или вагиновских
«Трудов и дней Свистонова». И в современной литературе
– не редкость. Но обычно такое включение несет некоторую смысловую функцию. Остраняет, дает смену стилистического регистра. Придает некоторое
документальное правдоподобие остальному («своему»).
В случае же «Книги
Перемен» большинство надписей и фрагментов с основным текстом по смыслу не связаны.
«ПРИКАЗ
ПО ПРАВЛЕНИЮ ОРДЕНА
ЛЕНИНА
СОЮЗА КОМПОЗИТОРОВ
СССР
г. Москва № 97 24
октября 1989 г.
ЭШПАЯ А.Я. – секретаря
правления командировать в г. Минск
сроком с 27 по 30 октября с. г. в связи с исполнением его сочинения.
П.п. Секретарь правления
Союза композиторов СССР Б. Диментман
Верно:
М. Гершанова»
При желании, конечно,
смысл во всем этом отыскать можно.
Например, приказы
по Союзу композиторов СССР за 1989 год – последний относительно сытый и благополучный
год существования этой организации – символизируют, возможно, «конец времени композиторов».
А изображения шестидесяти
четырех циферблатов («Книга Времени»), завершающиеся двумя, на которых стрелки совпадают
(показывая около половины шестого), а потом снова расходятся, отчасти объясняются
фразой из «Книги Конца Света»: «Современность – это половина шестого, то есть время,
когда минутная и часовая стрелки, демонстрируя совместное бессилие, безвольно свисают
вниз. Это время импотентов».
Владимир Мартынов
– мыслитель одной мысли.
Мыслитель одной мысли о чем ни говорит, ни пишет – говорит
и пишет об одном и том же. В этом Мартынов чем-то похож на Николая Федорова. (Возможно,
еще своей далекостью от профессионального философского
мышления.)
У Федорова была одна
мысль о конце истории, который наступит со
всеобщим воскрешением; у Мартынова – о конце истории, который уже наступил.
Начинал Мартынов
с идеи «конца времени композиторов». Потом эта мысль перекинулась у него на всю
культуру; появились сетования на «атмосферу неумолимого культурного затухания конца
ХХ – начала XXIвека». А там уже
дошло до идеи конца исторического времени как такового[4].
Об этом, правда,
мы еще при Союзе от Фукуямы узнали. А может, еще раньше.
«Сегодня самый дешевый товар: объявить Запад гнилым, мир погибшим и солнце остановившимся.
Скептицизм сделался дешевым приемом». Это Виктор Шкловский, 1924 год[5].
Я бы назвал это не
скептицизмом, а «комфортабельной эсхатологией» (в отличие от катастрофической). Первоначальный импульс – «воля к
культуре», по Мартынову, – угасает. Исчерпывается и вся история, понятая как «властная»,
связанная с властью, культурная деятельность. Такая эсхатология легко может представить
себе конец истории уже наступившим, причем даже незаметно. Вроде того, как незаметно
наступает старость или начинает накрапывать дождь. Ничего особо трагического в этом
нет.
«История заканчивается,
– успокаивает Мартынов, – эволюция продолжается».
Что это за эволюция и какое будущее нас в отсутствие будущего
ожидает? «Нам нужно войти в эру нового молчания… а для этого мы должны переступить
границы говорения».
«Больше я ничего
писать не могу…
«Больше я ничего
писать не могу…
«Больше я ничего
писать не могу…
«Больше я ничего
писать не могу…
«Больше я ничего
писать не могу…
«Больше я ничего
писать не могу…»
Мы подходим к последней
части энигматической фразы Мартынова – о том, что «никакая это не книга».
«В конце 1990-х…
я мечтал написать книгу, в которой не было бы
ни одного слова и которая вместе с тем являлась бы именно книгой».
«Я всю жизнь мечтал
написать книгу, состоящую из одних точек. Ведь многоточие есть знак молчания, и
написать книгу, состоящую из одних только точек, значит написать “книгу молчания”…
Но прежде, чем написать такую книгу, необходимо научиться молчать…».
И действительно,
две части «Книги Перемен» – сорок пять страниц – заполнены одними многоточиями.
Правда, на фоне одной
тысячи пятисот тридцати шести
страниц это не так много. Но дело даже не в этом.
За пятнадцать лет
– начиная с «Конца времени композиторов» (2002) – у Владимира Мартынова вышло девять
книг. По одной – далеко не тонкой – книге почти каждые полтора года. (Все они и
вошли, с некоторыми изменениями, в «Книгу Перемен».) Я уже не говорю о многочисленных
интервью, из которых можно было бы собрать еще один увесистый том.
Заявив о «конце времени
композиторов», Мартынов продолжает выступать как композитор. Провозгласив тогда же, в начале нулевых, «конец времени русской литературы»,
выпускает одну за другой книги, написанные в лучших традициях русской литературной
эссеистики. Приглашает всех войти в «эру нового молчания», но сам
в нее не спешит.
Владимир Мартынов
сам, похоже, ощущает это противоречие.
И пытается его как-то
в новой книге решить. Для этого, вероятно, и насыщает ее чужими текстами, бессвязными
фрагментами, страницами пустыми, полупустыми, с многократными повторениями одной
и той же фразы. Вроде витгенштейновского «О чем невозможно
говорить, о том следует молчать»[6].
Или с небольшим варьированием:
«Точное время семнадцать часов двадцать шесть минут ноль секунд», «Точное время
семнадцать часов двадцать шесть минут ноль секунд»…
Пытается, иными словами,
добиться «эффекта молчания» за счет нагромождения словесных массивов, которые, таким
образом, должны аннигилировать друг друга. Лишить слово его смысловых притязаний,
«обрушить» его и погрузить читателя в искомый бессловесный парадиз.
Но как раз этого,
увы, не происходит. Книга жестко распадается на два блока. На основной, состоящий из вполне традиционных по
форме и риторически выстроенных рассуждений. И на второй – наполненный вот этими
самыми графическими и текстовыми кунштюками.
Две по-разному устроенные
стилистические системы без какого-либо перехода[7].
Сама авторская речь
Мартынова-мыслителя – речь монологическая (что вообще присуще мыслителям одной мысли),
не впускающая в себя никакую другую. Даже полемика – как определенный вид включения
«чужой речи» в свою – в книге
фактически отсутствует.
В результате после
монологичных и стилистически гладких страниц все остальное
воспринимается именно как «остальное». Как спам, который проглядываешь только для
того, чтобы не пропустить случайно нырнувшее в него важное авторское сообщение (чаще
всего отсутствующее).
«Бардовская поэзия была поэзией очень хороших людей, живущих
не в очень хороших бытовых условиях, играющих на очень плохо настроенных гитарах…
и черпающих свое вдохновение из разницы между собственной хорошестью
и нехорошестью быта».
Можно, конечно, возразить
на это словами Мартынова, что эта книга – «не для того, чтоб вы ее читали».
И в это можно было
бы поверить, если бы большая часть книги не была вполне читабельна, более
того – ИНТЕРЕСНА.
Пусть замысел ее,
на мой взгляд, не очень удачен, но неудачи крупного мыслителя все равно гораздо
интересней, чем удачи никакого. А Мартынов – мыслитель крупный и оригинальный. Только
интересен он не в своей «главной мысли», а во множестве сопутствующих ей верных
наблюдений – о современном христианстве, о соотношении культуры и власти, о церковном
пении, о бардовской песне (см. выше), о судьбе фольклорного искусства, о репрессивности
современного неоавангарда…
Неудача авторского
замысла оказывается удачей читателя. Повторяя тезис о конце культуры, музыки, истории,
Мартынов, вопреки своей концепции, показывает, что никакого конца нет. По крайней
мере, пока будут выходить книги, аналогичные «Книге Перемен».
Марк Z. Данилевский
Дом листьев
Подписано в печать
05.05.2016. Формат 70 х 100 1/16
Усл. печ. л. 63, 21. Бумага писчая. Печать офсетная.
Тираж 1500 экз. Заказ
№ 0691/16
Эта книга названа
романом, и в ней есть некий сюжет.
Пересказывать его
сложно – если вообще имеет какой-то смысл. Читатель волен реконструировать его то так, то так по собственному усмотрению.
В основе сюжета лежит схема «глухого телефона». Схема сна, который снится одному, о сне, который снится другому, который
в свою очередь видит третий…
Повествование ведется
от лица «первого сновидца» – его роль играет татуировщик Джонни Труэнт.
Он находит в квартире
слепого старика Дзампано («второго сновидца») загадочную
рукопись – уснащенный всяческими цитатами и примечаниями труд о документальном фильме,
снятом неким Уиллом Нэвидсоном
(«третьим сновидцем».)
Фильм этот, «Пленка
Нэвидсона», описывается подробно; упоминаются многочисленные
исследования, которые якобы о нем публиковались.
Существовал ли он
в действительности или только в воображении Дзампано,
остается загадкой. Главное, что фильм этот был якобы снят в доме, в котором жил
этот Нэвидсон.
Этот дом, собственно,
и есть главное сновидение, материализовавшийся кошмар. В нем исчезают люди, прорезаются
какие-то новые двери, удлиняется коридор
и вырастают спиральные лестницы. Все это происходит под аккомпанемент тихого рычания
и леденящего холода. Для вящей таинственности слово «дом» во всей книге набрано
серым шрифтом. Впрочем, это самый невинный из полиграфических изысков автора.
На протяжении романа
герои, исследующие этот самый дом, аккуратно сообщают о своих кошмарах: «…Тот
ужас, который я испытал…»; «…Волосы на голове зашевелились…»; «Когда я только
вошла туда, меня охватила дрожь…»; «Кошмары все равно просачиваются в заполненные
бессонницей минуты…»; «Мне страшно». И так далее.
«Он пугает, а мне
не страшно» – так, кажется, отозвался Толстой о прозе Андреева.
Впрочем, описывая
все эти страсти, автор тут же дает понять, что его героям не следует слишком верить.
Нэвидсон – «законченный притворщик». Дзампано – «по сути, графоман». Или, как замечено одним из рецензентов,
«Дзампано – этот утомленный студент выпускного курса,
заполнивший свою диссертацию несуществующими цитатами из выдуманных источников»[8].
Цитат в книге и правда уйма – и не только из выдуманных
источников. Из Хайдеггера, Гомера, Деррида, Чехова…
Наверное, более сотни – рассыпанные по всему тексту, а также собранные в отдельную
главку. О скрытых ссылках уже не говорю.
Имя Дзампано, естественно, сразу заставляет вспомнить героя феллиниевской «Дороги». Переулок Ясеней (AshTreeLane), в котором находится этот стр-р-рашный дом, – приснопамятный «Кошмар на улице Вязов» (Elm Street). Желающие
могут вспомнить и второе значение ash – пепел. Труэнт – еще одно говорящее имя, «беглец», «прогульщик», «лентяй». Его бывшую возлюбленную зовут
Клара Инглиш…
Появляются – мельком
– и какие-то русские девицы с литературными именами. Татьяна, которая «какое-то
время была “писцом” при Дзампано», очень решительная девушка,
при первой же встрече предлагает Труэнту «кончить на нее».
Другая вероятная возлюбленная Дзампано, Наташа. «…Наташа
была шикарной. Живое воплощение героини Толстого».
В общем, за работу,
филологи. Одного истолкования имен на несколько диссертаций хватит.
«Байрон Бэйлуорт
Бэйлуорт: Необходимо уточнить,
как сам дом служит символом –»
Все эти филологические
навороты дополнены графическими. Текст набран разными шрифтами, с перечеркиваниями, порой вверх ногами, порой в зеркальном отображении.
Куски текста отсутствуют и помечены крестами (тут якобы чернила пролились). Фрагменты
каких-то карт, рисунков, стихов. Список архитекторов, идущий со страницы сто пятьдесят
третьей по сто тридцать третью (да, именно так – в обратном порядке). Рядом с этим
обилием графических трюков «Книга Перемен» выглядит почти академично.
Данилевскому, собственно,
удалось то, что не удалось Владимиру Мартынову. «Дом листьев» действительно полифоничен – только это полифония бессмысленности, литературного
«белого шума». Всё (еще одна нереализованная идея «Книги Перемен») в «Доме листьев»
упирается в пустоту, в жест чистой апофатики.
«“Но всё ведь здесь”,
– говорит экскурсовод.
Но я не вижу того,
о чем она говорит.
Кроме того, здесь
вообще нет экскурсовода».
Мартынов хотел написать
книгу, которую «невозможно читать» – Данилевский ее написал. Точнее, читать возможно – если не слишком серьезно
воспринимать описанные в ней страхи и трахи, а просто
как такую филологическую «игру в бисер». Сидеть на изумрудной лужайке университетского
кампуса, попивая лонг-капучино, и неторопливо, страница
за страницей, разгадывать все эти ребусы.
«Если немного повезет,
– предупреждает Труэнт в самом начале, – вы закроете книгу…
назовете ее бессмысленно усложненной, претенциозно тупой, многословно нудной…
и отложите ее в сторону… у вас будет отличный аппетит и хороший сон».
Такое легкое авторское
кокетство, идущее как минимум от романтиков. Если не въехали в то, что я тут написал,
то вы тупые твари, годные только для того, чтобы жрать
и дрыхнуть[9].
Впрочем, два момента
эту книгу как-то оправдывают. Это дебютный роман. И для первой вещи он, действительно,
написан неплохо. Да и дебютные вещи часто «литературоцентричны»
и цитатны, особенно в постмодернистской традиции, где
подобная практика приветствовалась.
И второе – раз уж
слово «постмодернизм» названо – «Книга листьев» вполне вписывается в канон постмодернистского
филологического романа конца 1990-х – начала 2000-х. Когда она, собственно, и была
написана. Стильно оформленный корешок опуса Данилевского логично выглядит на одной
полке с отечественными образцами подобной прозы. «Бесконечным тупиком» Галковского (1997), «Шлемом ужаса» Пелевина (2005), «Виллой
Бель-Летра» Черчесова (2005).
Вещи, конечно, разные; общее – то, что это романы о литературе. Как и книга Данилевского;
она еще к тому же о литературо—
(и кино-) ведении. И, думаю, во время своего создания – лет двадцать назад, – когда
казалось, что постмодернизм – это надолго, она была вполне в «духе времени и вкусе».
Но с середины 2000-х
постмодернистская волна пошла на спад. Цитатные игры и многоярусные эпиграфы стали
смотреться слегка архаично.
«Светлые рассветы
и мраморные головы. Что, черт возьми, это значит?
[Оригинал]
3 июня 1959».
Здесь меня занимает
только один вопрос – пожалуй, единственная загадка, которую я серьезно пытался разгадать
при чтении этой «загадочной» книги. А именно: что же заставило Дмитрия Быкова вначале
восхититься этой книгой, расхваливать ее, потом перевести большую
ее часть, причем, насколько могу судить (в сети оригинал доступен лишь фрагментами),
мастерски…
Чем привлекла? «Формальной
изобретательностью», «выдуманными цитатами, неотличимыми от оригинала» (интервью
«Московским новостям»)?[10]
Но после «Хазарского
словаря» Павича или сорокинской
«Нормы» с печатанием одной фразы на страницу (примеры можно продолжать) формальные
кунштюки Данилевского вряд ли кого-то поразят, разве что своим изобилием. Да и самого
Быкова вроде бы не тянуло прежде к подобным изыскам; нравилась ему вполне традиционная,
далеко не постмодернистская проза вроде Прилепина или
Кузьменкова. Что потянуло Быкова к постмодернистским играм почти двадцатилетней
давности?
Похоже, «Дом листьев»
для Быкова – не артефакт ушедшей волны, а самое что ни на есть последнее слово.
Или, как он пишет в предисловии, «первый роман о современном сознании, написанный
на том языке и в том ритме, который присущ именно нашему восприятию мира». И далее
– совсем уже неожиданное: «Его (Данилевского.
– Е.А.) книга – из тех, что создают литературные направления».
То, что сказано это
серьезно, убеждает последний (пока) роман самого Быкова – «Квартал: Прохождение»
(2014), который тогда меня озадачил своей непохожестью на все, что Быков делал прежде.
Это же, впрочем, отмечали и почти все критики, писавшие о книге. Думаю, если бы
перевод «Дома листьев» вышел у нас раньше «Квартала», недоумений было бы гораздо
меньше.
Не то чтобы Быков
в «Квартале» подражает Данилевскому, но что-то, как в таких случаях принято говорить,
«творчески перерабатывает». Отсюда и плотная насыщенность литературными аллюзиями,
и ложные цитаты и интервью, и ироничное обнажение приема, и вообще сам принцип эргодического
построения книги. Разве что жутковатый «Дом» Данилевского под жизнелюбивым пером
Быкова превращается в относительно безопасный (хотя тоже не без ловушек) «Квартал».
Недавно Быков поделился
замыслом следующего романа.
«Это будет такая
книга, в которой все узлы завязаны, доведены до невыносимой остроты и ни один не
развязывается. В конце – во-о-от такая дуля. В Штатах
я его придумал, как-то вдруг он меня озарил – и я понял, какая книга будет, страшная
и жуткая. Такая кошмарная, она вся будет состоять из моих самых страшных страхов.
Триста страниц чистого триллера»[11].
Тут у меня даже сомнение
возникло: не перепутала ли корреспондент, записав фразу Быкова не о его будущем
романе, а о «Доме листьев»?
Какая-то логика во
всем этом, разумеется, просвечивает. Писатель Быков ищет какие-то новые пути. После
удачи с «Остромовым» (2010), закрывшим его «историческую»
трилогию, возникает (возможно) ощущение некоторой исчерпанности. И тут (вероятно)
попадается «Дом листьев» Данилевского. Автор – ровесник; роман – вроде как бестселлер.
Американский. Серьезной современной американской литературы на российском книжном
рынке кот наплакал. К тому же роман, судя по всему, Быкову действительно понравился.
Вероятно, совпал с тем, к чему Быков сам уже подошел, продумывал, собирался написать…
Быков – это человек-литература;
он движется как огромный состав, до завязок нагруженный классикой и «современникой». Поэтому, несмотря на энергичное вращение колес,
движется он медленно. В нулевые
Быков писал вполне традиционную – позднесоветскую по своему
стилистическому регистру – прозу и поэзию. Временами очень талантливую, временами – менее. К концу нулевых он, видимо, добрался до постмодернизма.
Тогда прозвучала его фраза о Павиче (которого уже все
успели прочесть, перечесть и даже слегка забыть), что это «литература будущего»[12]. Тогда начался роман Быкова с «Домом листьев»,
еще одним экземплумом литературы конца 1990-х.
Впрочем, литература
движется нелинейно, так что не исключено, что и цитатные игры, графические забавы
и прочие резвости могут оказаться не нашим вчера, а нашим сегодня. А то и завтра.
Живем-то мы в конце истории, а возможно, и после ее конца. Во времени Черного Квадрата.
Неслучайно в обеих книгах – и Мартынова, и Данилевского – этот квадрат присутствует
в оформлении. А если история кончилась, если мы живем в Зазеркалье (как утверждает
Мартынов) или в Доме листьев (по Данилевскому – Быкову), то нет ни вчера, ни завтра,
ни слова, ни молчания, ни смысла, ни бессмыслицы. И вообще: «К чему писать большие
книги, / Когда их некому читать?»
Кстати, в оригинале
у Гете говорится просто о книгах – безотносительно к их объему: Wer mag wohl überhaupt jetzt eine Schrift / Von mäßig klugem Inhalt lesen! «Кто вообще пожелает сегодня читать сочинение / Даже средне умного содержания!»
И это тоже, увы,
вполне относимо к двум книгам, о которых шла речь. Дело не в объеме, а в той интеллектуально-комфортабельной
Касталии, в которую они пытаются замкнуть читателя. В
обоих случаях это выглядит как акт добровольной капитуляции культуры, замыкания
ее на саму себя, на текстовые игры и автокомментарии.
У Мартынова это получается хуже (к счастью), у Данилевского, к сожалению, лучше.
Лет пятнадцать назад,
в тучные и относительно политически спокойные годы, эти кастальские
забавы могли выглядеть неплохо.
Но сегодня мы обнаруживаем
себя в другом мире. В котором
история со всеми ее ломками не только не кончилась, а лишь начинается.
А время игры в «стеклянные
бирюльки», похоже, заканчивается.
«Это книга про лжецов и для лжецов, – сказано
в уже цитировавшейся рецензии на роман Данилевского. – Просто правила игры раскрываются
сразу: все ссылки лживы, нарратору нельзя верить, да и
вообще, о какой правде можно говорить, когда речь идет о художественной литературе».
Да, литература держится
вымыслом. Но только тогда, когда за ним просвечивает правда (пусть даже ограниченная
и односторонняя). А не темнеет бесконечный ледяной коридор, наполненный гиперссылками
и цитатами, превращенными в мантры…
[1] Мартынов В.И. Книга
Перемен. – М.: Издательский дом «Классика-XXI», 2016. – 1536 с.
[2]Данилевский М.Z.
Дом листьев / Пер. с англ. Д. Быкова, А. Логиновой, М.
Леоновича; предисл. Д. Быкова.
– Екатеринбург: Гонзо, 2016. – 750 с.
[3] «Мне хотелось бы
стать диджеем в литературе». Композитор Владимир Мартынов
о том, как читать его «Книгу Перемен». Записала А. Зеркалева
// Сайт «Горький». 26 сентября 2016 г. (https://gorky.media/intervyu/mne-hotelos-by-stat-didzheem-v-literature/)
[4] Произошло оно, по
Мартынову, где-то в конце 2012-го (хотя это утверждение и «обкладывается» разными
смягчающими оговорками).
[5]Шкловский В. Гамбургский
счет: Статьи – воспоминания – эссе (1914 – 1933). – М.: Советский писатель, 1990.
С. 294.
[6] «В “Книге Земли”
заключительная фраза логико-философского трактата Витгенштейна,
– поясняет Мартынов, – превращается в мантру… Систематическое
повторение этой мантры может привести к освобождению из-под
власти слова».
[7] Только в двух частях
«первого блока», «Книге моего лондонского провала» и «Книге импринтингов», авторская
речь слегка разбавляется анонимными откликами на лондонскую премьеру мартыновской Vitanova и отрывками
из воспоминаний отца композитора.
[8] Райт Р. К прочтению:
«Дом листьев» // Сайт «Дистопия», 16 октября 2016 г. (http://dystopia.me/dom-listev/)
[9] Неслучайно предуведомление
к роману – «Это не для тебя» – живо отсылает к подзаголовку «Книга для всех и ни
для кого» знаменитого опуса Ницше.
[10] Быков Д. Книжку
писать – это тебе не лодку раскачивать. Почему русскому роману лучше не соваться
на Запад // Московские новости, 23 марта 2012 г. (http://www.mn.ru/friday/79484).
Приведу полностью: «Лучший триллер последнего десятилетия, на мой вкус, – роман
Марка Данилевского “Дом листьев”… К каким только трюкам – типографским, фотографическим,
даже звуковым (выпущен диск-приложение) – не прибегает автор, и все-таки дело не
в формальной изобретательности, а в огромном пласте освоенной им культуры, в тонких
и точных отсылках, в выдуманных цитатах, неотличимых от оригинала. Плюс, конечно,
мощная и глубокая идея, лежащая в основе этой чрезвычайно хитрой и мрачной истории».
Что это за «мощная и глубокая идея», которую писатель обнаружил в «Доме листьев»,
он, правда, так и не сообщил.
[11] Только ночью и только
в Питере, или 9 высказываний Дмитрия Быкова. Записала А. Сопикова
// Сайт «Прочтение». 9 февраля 2017 г. (http://prochtenie.ru/texts/28759)
[12] Дмитрий Быков: «Павич – это писатель для писателей». Записала О. Нараленкова // Российская газета. 30 ноября 2009 г. (https://rg.ru/2009/11/30/bykov-anons.html)