Повесть
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 8, 2017
Андрей Геласимов родился в 1965 году в Иркутске.
Окончил факультет иностранных языков Якутского государственного университета и
режиссерский факультет ГИТИСа. Кандидат филологических
наук. Автор повестей и романов «Жажда», «Рахиль», «Год обмана», «Степные боги»,
«Дом на Озерной», «Холод» и др. Сейчас работает над романом «Роза ветров» об исследователе
Дальнего Востока Г.И. Невельском. Лауреат ряда престижных премий: им. Аполлона
Григорьева (2003), журнала «Октябрь» (2003), «Студенческий Букер»
(2004), prix de la Découverte au Salon du
livre de Paris (2005), «Национальный бестселлер» (2009);
обладатель приза
за лучший сценарий на Фестивале российского кино в Онфлере,
Франция (2013). Живет в Москве.
1
12
мая 1849 года транспорт «Байкал» вошел в Авачинскую губу и в два часа пополудни
бросил якорь в Петропавловской гавани. За день до этого с гор налетел жестокий
шквал, поэтому судно принуждено было маневрировать почти сутки у входа в бухту.
Порывистый ветер с берега не позволял прямо идти в гавань, обильный снегопад
исключал всякую видимость, работа матросов на мачтах и стеньгах затруднялась
обледенением, паруса облепил снег, и транспорт на целую ночь обратился в неповоротливое,
смертельно уставшее от долгого пути мохнатое морское чудовище.
Предыдущая
стоянка в Гонолулу пришлась на пасхальные праздники, заметно поднявшие
настроение всей команде, однако с тех пор минуло уже больше месяца, и за эти
тридцать два дня на пути судна не встретилось ни одного клочка твердой земли.
Матросы и офицеры истомились по суше до такой степени, что последняя ночь
изнурительного похода многим из них показалась бесконечной. Земля была рядом,
но снежная буря и противный ветер не давали «Байкалу» возможности войти в
бухту.
В
обыкновенной жизни нас окружает множество самых разнообразных предметов, на
которых останавливается глаз, – деревья, дома, возвышенности, животные, наконец
– люди. Все это перемешано, все это либо движется, либо стоит, и в многообразии
всего этого заключается один из основных интересов жизни, неисчерпаемый
источник нашего любопытства к ней. В то время как море состоит из
одного-единственного предмета – воды, и, отправившись плавать, вы долгое время
принуждены видеть этот один-единственный предмет и в нем одном находить радость
и утешение. То же самое, наверное, мог бы испытывать человек, поселившийся на
долгие месяцы рядом с огромным, как целый мир, камнем, за каковым не видно
более вообще ничего. Тут поневоле начнет охватывать беспокойство, а следом –
неизбежная злая тоска. Когда чего-то одного в нашей жизни становится так много,
нужно искать в себе силы перенести гнет единообразия. Долгое сопоставление себя
с космосом едва ли полезно рассудку. Впрочем, некоторым удается привыкнуть и к
таким впечатлениям жизни. Перестав беспокоиться о них и уделяя внимание одной
лишь работе, необходимой для того, чтобы выжить в бескрайней морской пустыне,
человек постепенно обретает равновесие с ней. И это не море сжимается до
пределов его души. Это душа увеличивается до размеров моря. Только так возможно
стать моряком.
Рано
утром 12 мая ветер переменился на попутный, снегопад утих и транспорт «Байкал»,
распустив паруса, вошел в бухту своего назначения. Весь видимый божий мир –
сопки, море, вулканы вдали – был залит ослепительно ярким солнцем, каковое
после вчерашней снежней мглы как будто нарочно спешило заверить прибывших в
надежности, красоте и великолепии земной тверди. На скалах, вздымавшихся из
воды, сверкал снег. Долго задерживать на нем взгляд не представлялось
возможным: от сияющей белизны глаза начинали слезиться. Точно так же сияли и
чайки. Белоснежным живым покрывалом они облепили среднюю из трех скал, стоявших
у входа в бухту по правому борту. На остроконечных соседках этой скалы чайки
сидели тоже, но у средней на самом верху была довольно просторная площадка, и
белый гомонящий покров, от которого моряки едва не слепли, копошился тут с особенной
силой.
Впрочем,
не только чайки и снег стали белее обычного. Явилась ли причиной тому радость
от окончания путешествия, или природа действительно хотела сделать прибывшим
подарок, но в те несколько часов, что потребовались «Байкалу» на проход через
Авачинскую бухту, постановку на якорь и работу по свертыванию парусного
вооружения, весь окружающий мир старался превзойти самого себя: морская вода
зеленела ярче, небо синело пронзительней, чем всегда, воздух искрился и от
свежести, казалось, похрустывал. Корякский вулкан,
царивший над панорамой сопок, напоминал уснувшего среди мелюзги громадного
зверя. Длинные снежные ленты струились по его склонам, как полосы на спине и
боках невероятного в своем величии белого тигра. Этот зверь явился сюда из мира
настолько огромного, что не одни лишь люди, но даже сама бухта и прижимавшиеся
к ней со всех сторон сопки смиренно осознавали свою малость.
Выходя
в конце прошлого лета из Кронштадта, Невельской допускал, что мог вообще не
явиться в Петропавловскую гавань. Если бы ему удалось передать весь груз со
своего транспорта на другое русское судно в гавани Гонолулу на Сандвичевых островах, оттуда он бы направил «Байкал»
прямиком к Сахалину, а затем в устье Амура. Это давало ему еще один
дополнительный месяц на опись берегов и поиск судоходного фарватера в лимане реки.
Однако по ряду причин передача груза не состоялась и транспорт «Иртыш»,
ожидавший его в Гонолулу, готовился теперь принять все доставленные из России
товары уже здесь, на Камчатке. В Охотск Невельской идти не собирался. Груз туда
должен был доставить «Иртыш». Ни команда, ни офицеры «Байкала» об этом пока
ничего не знали.
На
борту закипела работа, обыкновенно предшествующая разгрузке судна, но командир
не отправился на берег. Начальник Камчатки прислал за ним шлюпку, которая через
полчаса пустого ожидания ушла восвояси. Невельской спешил и потому хотел лично
участвовать во всем, что касалось до скорейшего продолжения похода. В этом
плавании спешка сделалась его второй натурой. Он торопил каждое мгновение –
ходил, ел, спал и даже стоял на шканцах поспешнее, чем всегда. Незадача в
Гонолулу отняла у него целый месяц, и теперь он жаждал хоть что-то наверстать.
Мысли о переходе через два океана в сроки небывалые для транспортного судна
если и радовали, то лишь на короткие промежутки – те самые, что были потребны
Геннадию Ивановичу на мимолетный, едва замечаемый им самим отдых. Во все
остальное время он был беспокоен, подгонял, требовал, следил за тем, чтобы
никто на борту не проживал праздно ни одной лишней минуты.
Из
тех без малого девяти месяцев, что потребовались ему на поход от Кронштадта до
Петропавловска, на якоре «Байкал» простоял всего тридцать три дня. Больных по
прибытии на Камчатку на транспорте не оказалось. Предшественники Невельского,
отправлявшиеся из Кронштадта с той же целью и ход имевшие побольше, чем у него,
совершали этот переход за гораздо более внушительные сроки – от одиннадцати до
четырнадцати месяцев. Из военных кораблей, прошедших тем же маршрутом, скорее
«Байкала» до Петропавловской гавани добрался только шлюп «Камчатка», да и то
опередив Невельского всего на пятнадцать дней. При этом ход у «Камчатки» был
более одиннадцати узлов, тогда как «Байкал» быстрее восьми с половиною не
ходил.
–
Смотри-ка, Геннадий Иванович, помощь уже в пути, – сказал старший офицер
Казакевич, подходя к своему командиру и указывая на отваливший от берега баркас.
– Теперь живей пойдет дело.
Невельской
ничего не ответил, хотя понял намек лейтенанта. Присутствие командира на борту
во время разгрузки ставило под сомнение полномочия старшего офицера, поэтому
Казакевич ненавязчиво предлагал ему сойти с корабля. Баркас тем временем
подходил все ближе, и скоро можно было разглядеть лица сидевших в нем. Все эти
люди как будто родились недавно прямо из той земли, что осталась у них за
спиной. Землистая кожа, туго обтягивавшая их черепа, обтягивала, казалось, не
головы, а булыжники – крупные бугристые камни, из глубины которых безучастно
посверкивали слюдяные прожилки глаз.
–
Каторжане, наверное, – сказал Казакевич. – Надеюсь, к погрузочным работам они
пригодны…
Голос
лейтенанта прозвучал неуверенно, однако и на этот раз Невельской промолчал.
Мысли его сейчас были заняты другим. Командир «Байкала» оттягивал поездку на
берег не из одного только желания лично следить за всеми работами на борту. На
столе капитана первого ранга Ростислава Григорьевича Машина, который являлся начальником
Камчатки и командиром Петропавловского порта, сейчас уже должен был лежать
конверт, предназначенный Невельскому. В этом конверте могла находиться
высочайше утвержденная инструкция на опись берегов Сахалина и устья реки Амур.
В таком случае у него появлялся необходимый ему официальный приказ, и тяжесть ответственности
за поход к берегам, возможно принадлежащим Китаю, падала с его плеч. Однако,
скорее всего, конверт содержал нечто иное, и потому Невельской подспудно
откладывал момент своего визита к Машину. Он знал, что в любом случае пойдет
теперь к Сахалину, поскольку еще в конце ноября во время стоянки в Рио-Жанейро отправил
Муравьеву письмо с твердым заявлением об этом. И все же пойти на Амур
исполнителем государевой воли и честным офицером было не в пример желательнее,
чем преступником и вором.
Прибывшие
на баркасе оказались не каторжанами, а ссыльными поселенцами и штрафниками. В
этом заверил Казакевича поднявшийся на борт первым рыжий и чрезвычайно
улыбчивый казачий урядник. На вид ему было лет сорок, но из-за доброй открытой
улыбки, из-за наивно сиявших от радости глаз Невельскому показалось, что перед
ним совсем юноша.
–
Можете беспокойства на этот счет не иметь, ваше благородие, – витиевато
изъяснялся он. – Смирные они. Душегубцев тут никаких нету.
Он
продолжал повествовать в своей непростой манере об отличиях между каторжанами и
поселенцами, долженствовавших, по его мнению, успокоить всякую тревогу
офицеров, а радостный его взгляд тем временем беспрестанно перескакивал с
одного на другое. Урядник смотрел то на свернутые паруса, то на стремительно
оголявшиеся мачты, то на бегущих по вантам у него над головой матросов, то на
блестевшие от солнца офицерские эполеты, и лицо его выражало при этом окончательную
степень счастья. Судя по всему, и это его одушевление, и сложные обороты речи
явились следствием долгожданного появления «Байкала» в Авачинской бухте.
Транспорты из России приходили на Камчатку далеко не каждый год, и уряднику
невольно хотелось отметить это событие хотя бы соответственной, как ему
казалось, переменой речи. Он был очень доволен тем, что на помощь с разгрузкой
отправили именно его.
Те,
кому он выделен был в сопровождение, радости его не разделяли. Сгрудившись у
борта прямо там, где не без труда перевалились через него, все эти люди как по
команде присели на корточки, прижались один к другому и слились в одну
неразличимую притихшую массу. Время от времени кто-то из них оглядывался по
сторонам, и тогда у стороннего наблюдателя возникало странное чувство – словно
куча камней вдруг посмотрела на тебя. По какой-то причине Невельской не мог
оторвать от них взгляда. Их грубая одежда, разбитая несуразная обувь, какую не
может носить человек, их серые лица, а главное, большие узловатые руки, покрытые
шишками и буграми, похожие на вывернутые из земли толстые корни упавшего
дерева, – все это буквально заворожило его, словно приподнимая завесу над тем,
что ожидало его самого.
В
отличие от урядника, сидевшие у борта люди нисколько не интересовались
происходившей вокруг них жизнью. Суету на палубе они замечали как будто лишь в
те моменты, когда кто-нибудь из матросов, пробегая мимо, случайно толкал их или
наступал на чью-нибудь выскочившую из общей кучи ногу. Нога в таком случае
убиралась, куча вздыхала и безучастно поджималась еще тесней к борту. Один
только сидевший в самой средине этой человеческой груды штрафник привлек особое
внимание Невельского тем, что проявлял некоторое участие к палубным работам.
Глубоко запавшие его глаза переходили с предмета на предмет, и в них светилось
отчетливое понимание. Этот человек словно вернулся в давно оставленный дом и
теперь осторожно, будто на ощупь, сверял свои воспоминания с реальностью.
Невельской догадался, что перед ним бывший моряк.
–
Может, все-таки «мастеровых» рядом поставить? – прервал его размышления
Казакевич. – Смирные-то смирные, однако осторожность не помешает.
«Мастеровыми»
на «Байкале» называли тех ловких, решительных и молчаливых людей, которых
Невельской встретил однажды в степи под Севастополем. Господин Семенов привел
их на судно перед самым выходом из Кронштадта и в ответ на все возражения
командира, не желавшего принимать их в команду, отвечал:
–
Они пригодятся.
«Мастеровые»,
числом четырнадцать человек, в дороге вели себя незаметно, были предельно
вежливы, а во время стоянки в Вальпараисо действительно пригодились. Несколько
человек из экипажа «Байкала» повздорили там с английскими моряками и, несмотря
на кратное преимущество последних, ввязались в драку. Причиной, скорее всего,
послужило не отвращение к иностранцам, а общее раздражение и усталость,
возникшие в матросской среде после перехода из Рио-Жанейро. Из двух месяцев
плавания вокруг мыса Горн почти сорок дней пришлись на тяжелые изматывающие
шторма. Сороковые широты с охотой подтвердили свою неприятную среди моряков
репутацию, и большую часть пути транспорт держался под зарифленным
грот-триселем. Так или иначе, но в чилийском порту эта усталость и раздражение
нашли себе выход, и, если бы не подоспевшие «мастеровые» господина Семенова,
Восточный океан Невельскому пришлось бы пересекать с неполной командой.
Подивила его тогда легкость и быстрота, с коими пятеро человек одними голыми
руками разогнали два десятка сердитых англичан. Морякам с «Байкала» не довелось
даже как следует размахнуться.
– Хорошо, Петр
Васильевич, – сказал Невельской своему старшему офицеру. – Пусть Плотник на
палубу поднимется… Ну и Каменщик с ним уж на всякий случай. Думаю, вдвоем они
тут вполне управятся.
Оставляя
своих людей на транспорте, господин Семенов посоветовал командиру записать их
мастеровыми, которых надобно доставить на Камчатку, однако имен их не назвал.
Из наблюдений за их привычками моряки постепенно составили свой поименный
список. Плотник любил дерево и постоянно стругал какие-то палки, Скорняк
возился с меховой одеждой для себя и своих товарищей, Мясник и Точильщик
занимались клинками, а Каменщик получил свое прозвание после того, как поправил
на камбузе развалившийся в сильный шторм очаг. Все они приняли свои новые имена
с полнейшим спокойствием, если не сказать равнодушием, и отзывались на них с
той же готовностью, что и вся остальная команда – на свои. Были среди них еще
Маляр, Кузнец, Дворник, Сапожник и другие. Каждый владел собственным набором
оружия, не дозволяя ни своим товарищам, ни морякам из команды транспорта
прикасаться к нему. Командовал ими Скорняк, в котором Невельской почти сразу
узнал ловкача, забравшегося к нему в дормез под Севастополем.
Дождавшись
появления на палубе вызванных «мастеровых», командир «Байкала» отдал приказ
начать подготовку всего целиком груза к передаче на «Иртыш».
– Как целиком,
Геннадий Иванович? – удивился старший офицер. – А тот, что для Охотска
предназначен?
– Господин
лейтенант, – сухо ответил командир, – вам велено приготовить к разгрузке все.
Потрудитесь перейти к исполнению.
В
шлюпке, отошедшей спустя десять минут от «Байкала», Невельской продолжал думать
об удивлении Казакевича и о том, в какой форме придется раскрыть офицерам
истинную цель похода. Если инструкция на опись, ожидавшая его у командира
Петропавловского порта, была высочайше утверждена, все они обычным порядком
отправятся к Сахалину исполнять свой долг. В противном же случае не только сам
Невельской, но и доверившиеся ему честные люди станут государственными
преступниками. Свою судьбу он решил уже давно. Теперь предстояло решить судьбу
других.
Чтобы
отвлечься от этих тягостных мыслей, он стал смотреть на замерший посреди бухты
«Байкал». Созерцание кораблей всегда помогало ему восстановить присутствие
духа. Над мачтами кружились чайки, на палубе кипела работа, все шло своим
чередом, заведенным не одно столетие назад. Матросы, сидевшие на веслах рядом с
ним, ровно и легко гребли к незнакомому берегу, шлюпка весело подвигалась
вперед, а тысячелетний плеск волн убаюкивал и стирал всякое сиюминутное
беспокойство. Неожиданно Невельскому вспомнилось лицо того штрафника, который
привлек его внимание на транспорте, и сейчас оно показалось ему смутно знакомым.
Впрочем, через минуту он отмахнулся от этого впечатления, решив, что, возможно,
все моряки кажутся знакомыми друг другу.
На
берегу его встретил вконец продрогший чиновник из Российско-Американской
компании, присланный командиром порта. По случаю солнечной погоды и общей
торжественности момента он принарядился в двубортный сюртук, однако явно не раз
успел пожалеть об этом. Народ вокруг него был одет гораздо более основательно.
– Простите, что
заставил ждать, – сказал Невельской, пожимая сильно озябшую руку. – Нужно было
распорядиться о разгрузке.
– Какое там
ждать, – стоически отвечал чиновник. – Мы вас раньше середины июня даже не
чаяли тут увидеть.
В
конце своей фразы он все же не удержался и по причине озноба, бившего тщедушное
его тело, соскочил на легкое подвывание. С бухты
налетал порывами весьма сильный ветер. Солнце сияло уже не так дружно, как утром,
и в воздухе снова витал призрак снега.
– Идемте скорей
в тепло! – подхватил чиновника под локоть Невельской.
Внезапной
и напористой близостью ему хотелось хотя бы частично загладить свою вину перед
этим несчастным человеком.
Те
несколько минут, что потребовались им на дорогу к дому командира порта,
Невельского не покидало чувство, приличествующее скорей дебютантке на балу,
нежели морскому офицеру. Местные жители, не слишком, видимо, обремененные
понятиями о приличиях, собирались у него на пути в группы по нескольку человек
и, ничуть не стесняясь, разглядывали его, как девушку, впервые явившуюся в
свет.
– Вы уж н-не
обессудьте, господин капитан-лейтенант, – заикнулся дрожавший от холода
чиновник. – Народ здесь прямой, а суда из России у н-нас крайне редко бывают.
Тем более с грузом.
– А под чужими
флагами?
– Да почаще, чем
русские… Англичане з-заходят, американцы. Эти вообще ведут себя как дома.
Подниматься
в гору по довольно широкой улице, неровно обозначенной с обеих сторон
приземистыми домишками, было затруднительно. Выпавший ночью обильный снег успел
растаять, и грязь повсюду размокла, обратившись в маслянистую черную кашу,
вязко липшую к сапогам. Тротуар здесь отсутствовал, но по какой-то причине
никому не приходило в голову бросить вдоль домов хотя бы пару досок.
Наслаждаясь многоцветием обступивших его ароматов, которых так недоставало на
море и в которые даже запах чавкающей под ногами грязи вносил необходимую
лепту, Невельской однако же безотчетно тревожился по поводу своих сапог. За
время похода он совершенно привык видеть их в идеальной чистоте, а тут они в
считаные минуты стали похожи на бесформенные ноги доисторического глиняного
чудовища. Земля, подобно радушной хозяйке, приветствовала давно не ступавшего
на нее моряка, цепко хватала его, будто целуя ноги, причмокивала и не желала от
себя отпускать.
Впрочем,
не только сошедшему на берег офицеру в этом смысле приходилось нелегко. Пара
щуплых, перепачканных в последней степени мужичков изо всех сил пытались
выдернуть из грязи застрявшие сани с грузом оленьих шкур. Почему они вздумали
перевозить свой товар на санях в середине мая, оставалось загадкой, однако
решимость их к достижению цели была выше всяких похвал. Они дергали, толкали и
тянули свою нелепую накануне лета повозку с таким усердием, словно в награду за
ее высвобождение могли прямо сейчас, и прямо отсюда, и едва ли не на этих самых
санях попасть в царство небесное. Тем не менее, завидев приближающегося
Невельского, они как по команде бросили тщетные потуги, выпрямились и, тяжело
дыша, уставились на мерно шагавшего вверх по улице моряка.
Среди
обитателей Петропавловска он заметил детей: сначала двух мальчиков, державшихся
за руки и прятавшихся позади большой бабы в черном зипуне, а потом совсем
маленькую сонную девочку, сидевшую на руках у высокого казака с бледным
болезненным лицом. Невельской успел удивиться тому, что их привезли в такую
даль, и тому, как они сумели перенести столь длительное, почти кругосветное
плавание из России, но уже в следующее мгновение догадался, что никто и никуда
их не вез, поскольку русские живут здесь давным-давно, а стало быть, они тут и
родились. Мысль о рождении здесь детей, несмотря на всю ее простоту и обыкновенность,
почему-то вдруг задела его, и это место в его глазах стало иным оттого, что
здесь рождались дети.
Одежда
собравшихся на улице людей напомнила Невельскому костюмы хористов из оперы,
которую он слушал в Лиссабоне с великим князем ровно три года назад. Тот хор,
насколько он помнил, изображал еврейских рабов, томившихся во вражеском плену.
Правда, в отличие от португальских певцов, жители Петропавловска выглядели
отнюдь не театрально. Их грубые, потрепанные одеяния были настоящими. К тому же
в опере ни один человек со сцены на него не смотрел. Здесь же невольно
рождалось ощущение, что если кто и должен запеть, то разве что он: так
пристально и как будто ожидая чего-то все эти люди следили за ним.
Церемонии
тут были явно не в чести, поэтому Невельской тоже начал в ответ открыто
разглядывать встречавшихся на пути обитателей Петропавловска. Почти девять
месяцев он не видел русских людей в таком количестве и теперь с любопытством
вглядывался в их лица. Преобладали тут жители самого простого звания, которые,
однако же, весьма отличались от простонародья Петербурга или родной для него
Костромской губернии. Никто не кланялся, не спешил снять шапку перед барином.
Различие состояло не столько во внешнем характере, хотя одеяния тут попадались
более чем колоритные, сколько во внутреннем состоянии этих спокойно
рассматривавших приезжего офицера людей. Все они, несмотря на явную разницу в
положении – как с ним, так и друг с другом, – со всей очевидностью не испытывали
ни малейшего ущемления своего персонального достоинства. В их взглядах не было
ни враждебности, ни заискивания. Если они и ждали с нетерпением все последние
месяцы прихода транспорта с товарами и припасами, ни один из них сейчас никак
этого не выдавал. Они просто смотрели на Невельского, как смотрели бы на любое
другое явление живого мира. Они словно ощупывали его, пробовали на вкус, а
прямая и полная открытость их общего взгляда говорила о равенстве всех тут
живущих не только с ним и друг с другом, но также со всем вообще, что их окружало,
– с деревьями, сопками, бухтой и морем, волнующимся вдали.
– Велико ли
население порта? – спросил у чиновника Невельской.
– С тысячу
человек будет, – ответил тот и радостно взмахнул рукой. – А вот и Ростислав
Григорьевич!
Начальник
Камчатки, уже четыре раза гонявший вестового поглядеть, не идет ли Невельской,
в конце концов не утерпел и сам выглянул на крыльцо. В его понимании капитану
первого ранга, разумеется, не пристало проявлять суетливости перед
капитан-лейтенантом, но искушение было так велико, а командир «Байкала» не
являлся так долго, что взглядам Невельского и продрогшего насквозь чиновника в
итоге предстала верхняя половина его туловища, просунувшаяся именно в эту
минуту в полураскрытую дверь.
– Мы здесь! Мы
идем! – закричал чиновник, и половина начальника Камчатки немедленно скрылась
из виду.
За
обедом, куда чиновник, приведший гостя, допущен не был, командир порта еще
несколько времени чинился, но к оленьим котлетам все же дрогнул и перешел на
человеческий тон.
– А нет ли
случайно у вас при себе реестрика, Геннадий Иванович? – немного умильно, как
показалось Невельскому, спросил он.
– Какого
реестрика, Ростислав Григорьевич?
– Да вот того
самого, в каком грузы, вами доставленные, указаны.
– Ах это! Ну
разумеется… Вот, извольте. – Он вынул судовые документы и протянул их Машину.
– Прошу не
понять меня превратно, – будто бы извиняясь, проговорил тот. – Вы нам года на
три, на четыре товаров привезли. Свое у нас почти все на исходе. Не терпится,
знаете ли, взглянуть.
– Да, да,
конечно. Я понимаю.
Пока
командир порта с жадностию просматривал списки
доставленных припасов, его гость огляделся в поисках предназначенной для него
почты. По какой-то причине хозяин дома до сих пор не вручил Невельскому писем
из Петербурга, и тот начал думать, что, возможно, курьер с этими посланиями к
приходу транспорта не успел. Во всяком случае, на виду нигде в комнате никаких
конвертов Невельской не заметил. Обстановка была простой, но в то же время
удобной и даже отчасти милой. Во всем чувствовалось присутствие женской руки. В
следующую минуту он увидел и саму обладательницу этой руки. За приоткрытой
дверью из грубого неокрашенного дерева скользнул женский силуэт, на мгновение
замерший в коридоре. Поняв, что его снова рассматривают, Невельской повернулся
к Машину.
–
А где, позвольте спросить, ваша супруга, Ростислав Григорьевич? Отчего она с
нами не обедает?
–
Занята, – буркнул командир порта, не поднимая глаз от реестра. – К тому же мы
ей неинтересны. Отвыкла совершенно от общества.
–
Это в каком же, простите, смысле?
–
Говорит невпопад. – Машин оторвался от своих документов и посмотрел на гостя,
словно пытаясь понять, на что ему далась чужая жена.
–
Быть может, ради меня она сделает исключение?
–
Зачем?
–
Затем, что я испытываю неловкость.
Хозяин
дома был явно озадачен. От умильности, с какой он испрашивал документы на груз,
не осталось даже следа.
–
Неловкость?.. Какого рода?
–
Послушайте, Ростислав Григорьевич, вы меня очень обяжете, если пригласите свою
супругу посидеть с нами за столом.
Машин
секунду неподвижно смотрел на Невельского, а затем, не меняя позы, громко
позвал:
–
Родная, зайди, пожалуйста, к нам!
Полураскрытая
дверь тут же распахнулась на всю ширину, и в комнату вошла хрупкая
тридцатилетняя женщина в скромном платье. Ее темные волосы были убраны в
прическу, модную у петербургских дам лет семь-восемь назад, и по тщательности
этой прически Невельской понял, как сильно она скучает без Петербурга и без
оставленной где-то там своей молодости.
Поднявшись
со стула, он обернулся на Машина в ожидании, чтобы тот представил их друг
другу, однако хозяин дома уже вновь с головой погрузился в свои вожделенные
списки.
–
Китайки маловато привезли, – озадаченно бормотал он. – И табаку надо было
побольше… Куда мне с этим? Курам же на смех.
Супруга
командира порта остановилась перед гостем и, видимо смущенная его побитым оспой
лицом, опустила взгляд ему на ноги. Невельской был обут в домашние туфли ее
мужа.
–
Сапоги ваши скоро будут готовы, – сказала она нежным и как бы слегка испуганным
голосом. – Я вестовому велела их почистить, но он к воде убежал. Корабль ваш
смотреть… Там, на берегу, теперь весь Петропавловск.
–
Вот, а вы мне не верили, – подал голос хозяин, не поднимая, впрочем, головы. –
Невпопад говорит, я предупреждал.
–
Мне вполне удобно в этих туфлях, – заверил хозяйку Невельской, ожидая, пока она
сядет за стол.
В
дверь, которая так и осталась неприкрытой, протиснулся давешний чиновник. Вид у
него был еще более взволнованный, чем прежде.
–
Ростислав Григорьевич! – жарко зашептал он. – На минуточку можно?
–
Уйди, – ответил командир порта. – Не до тебя сейчас.
Чиновник
попятился, намереваясь исполнить волю начальника, но потом все же не удержался:
–
Там казаки Юшина привели…
Хозяин
дома оторвался от бумаг и посмотрел на своего подчиненного. Взгляд его сделался
холодным и острым.
–
Где нашли?
–
У ительменов прятался – на Катангыч. Он для них,
оказывается, припасы украл. Жениться хотел. – Чиновник покосился на супругу
начальника, словно сомневался, продолжать или нет, и затем все же продолжил: –
Они ему просто так девку отдавать не хотели. Вот и решился он на покражу.
–
Миром обошлось?
–
Почти, Ростислав Григорьевич. Немного совсем начудили. Двух человек им помяли
ребята слегка, и всё. Иначе те ни в какую. Угодил им Юшин, видать.
Хозяин дома вздохнул и покачал головой:
–
Ладно, китайки отправь им на днях два рулона. Замиримся.
–
Так нету китайки, Ростислав Григорьевич. Кончилась вся.
–
Теперь есть. – Машин со счастливой улыбкой поднял над головой судовые документы
с «Байкала» и для вящей убедительности потряс ими в воздухе. – А этого завтра
повесим. Сегодня уж недосуг.
После
ухода чиновника Невельской не мог не выразить своего недоумения.
–
Чему же тут удивляться? – упрекнул его Машин. – У меня четыре отряда неделю по
сопкам бегали, чтобы этого вора поймать. А у людей, между прочим, семьи, их
кормить надо… И как это вы говорите, что без суда? Я, Геннадий Иванович, на
Камчатке и есть суд. И как суд я вам говорю – казенное имущество должно
оставаться неприкосновенным. Иначе беда. Иначе тут вообще все набок повалится.
–
Ну так уж и набок? Да много ли он там украл? А вы его сразу в петлю. Это же
дикость. Или цивилизация до Камчатки еще не добралась?
–
Напротив! Совершенно напротив! – разгорячился хозяин. – Если насчет
цивилизации, так у нас тут чистая Европа! А вот в тех местах, куда вы направляетесь,
там точно людей едят.
–
Как едят? – опешил Невельской, не заметив, что Машин искусно перескочил со
своего предмета на предмет, весьма трепетный для собеседника.
–
Самым натуральным образом. Когда варят, когда так жуют. Хорошо еще – не живьем.
–
Я, разумеется, слышал о каннибалах… Но разве они… Мне казалось, подобные
нравы практикуются гораздо южней – на Новой Гвинее.
–
Так сахалинские да амурские гиляки, Геннадий Иванович, как раз родом из тех
мест! На здешних-то инородцев они совсем не похожи. Так что вы там приглядывайте
за командой. Не ровен час, утащат кого-нибудь на закуску. – Машин жизнерадостно
рассмеялся, однако гость его не был готов разделить с ним веселья.
–
Как же вы можете, Ростислав Григорьевич, так спокойно об этом говорить?
–
А как мне еще об этом говорить? – подивился хозяин дома. – Покраснев от натуги,
что ли? Или как-то особо приседая? Говорю как есть – едят людей там.
–
Он шутит, – вмешалась молчавшая дотоле супруга начальника Камчатки. – Не
принимайте, пожалуйста, всерьез.
–
Конечно, не принимайте! – снова захохотал Машин. – Но ухо при этом держите
востро. Они там, говорят, в медведей умеют превращаться. Ушлый народ.
Невельской
понял, что странный цирк насчет каннибалов явился маленькой местью хозяина за
вмешательство гостя в его дела – за пусть небольшое, но все же сомнение в его
авторитете, однако здесь было еще кое-что. Машин, сам, очевидно, того не желая,
проговорился в своем раздражении об очень важном моменте. Оказывается, он знал
истинную цель прибытия транспорта «Байкал» в эти воды, а значит, имел на сей
счет свои инструкции. Получить же их он мог только с губернаторскою почтою из
Иркутска, и, следовательно, письма для Невельского тоже прибыли в
Петропавловск. Отчего командир порта не вручил их ему немедленно по прибытии,
оставалось пока загадкой. Возможно, он хотел, чтобы командир «Байкала» сам
спросил о них, признавая таким образом свою зависимость и подчиненное состояние.
Глядя
на широко улыбавшегося ему капитана первого ранга, Невельской вспомнил слова
господина Семенова, который предупреждал о чем-то подобном перед выходом
транспорта из Кронштадта. Целиком поглощенный предстоящим походом, он тогда не
придал этим словам надлежащего значения, а вот сейчас они всплыли в его памяти
сами собой.
«Что
ни начальник там, то непременно царь и бог. Первые года три еще, как правило,
дружит с головой, но потом идеи про всемогущество начинаются и прочая ерунда.
Над ним ведь там – никого. Только небо. Вот и приходят фантазии».
Несмотря
на жаркое желание узнать наконец дальнейшую свою судьбу, как и судьбу всех
офицеров и команды «Байкала», Невельской нашел в себе силы противостоять этому
порыву, поскольку не считал достойным подкармливать зверя, возможно уже
поселившегося в душе нынешнего начальника Камчатки. Дабы отвлечься от
непрестанных мыслей об инструкции, которая наверняка лежала в кабинете у Машина
и на которой, вполне вероятно, стоял императорский вензель, командир прибывшего
транспорта уделил все свое внимание хозяйке дома. Более всего развлекло его то,
что, говоря с ним, она делала над собой постоянное усилие, чтобы не отвести
ненароком взгляд от его лица. Очевидно, она считала, что тем оскорбит его, и
потому застывшие глаза ее упирались в оставленные оспой шрамы и рытвины у него
на щеках с такой непреклонностью, как будто на Невельского взирала статуя, а не
живой человек. До известной степени это забавляло его, однако он все же не мог
не подивиться ее поведению. Эту женщину беспокоили физические недостатки на
лице ее собеседника, хотя не далее чем десять минут назад ее муж принял решение
казнить одного из своих подчиненных. Странные чувства испытывал Невельской еще
и оттого, что ради поддержания дисциплины здесь были готовы отправить на
виселицу за пустячное преступление, и в то же самое время вестовой, получивший
прямой приказ, мог по своей воле отложить исполнение этого приказа и
отправиться в гавань с толпою зевак. Во всем этом крылся непонятный пока
петербургскому офицеру и явно противоречащий сам себе баланс крайней свободы и
точно такой же крайней деспотии. Невельскому было совершенно неясно, каким
образом эти два взаимно исключающих друг друга общественных явления могли здесь
уживаться в столь тесном соседстве, однако они уживались и не беспокоили этим,
казалось, никого, кроме столичного гостя.
Решив
оставить свое недоумение пока в стороне, он обратился к вопросам, исключавшим
двусмысленное толкование:
–
На улице по дороге к вам я видел казака с девочкой на руках. Мне показалось, он
чем-то болен.
–
Скорбутная болезнь, скорее всего. Зиму тут, к сожалению, не всем доводится
пережить.
–
А местное население тоже цингой болеет? Или только русские?
Хозяйка
дома пожала плечами:
–
У ительменов это реже бывает.
–
Любопытно. У них разве средства какие-то особые имеются?
–
Вряд ли. Мне думается, они к местной природе лучше нашего приспособлены. А
может, потому что сырую рыбу едят.
Гость
удивленно поднял брови:
–
Сырую? Так отчего бы и вам не попробовать?
В
ответ она даже рассмеялась:
–
Нет уж, увольте! Мы здесь, конечно, дичаем, но не в такой степени… Нет, пока не
в такой.
Поговорив
с нею чинно еще о том о сем, Невельской стал прощаться. Писем своих, как того
терпеливо ожидал от него Машин, он так и не спросил. Хозяин проводил его до прихожей,
затем вышел с ним на двор и, подойдя уже к невысокой калитке, в конце концов бросил
крепиться. Он понимал, что в любом случае обязан передать всю корреспонденцию
своему гостю. То же самое, разумеется, понимал и Невельской.
–
Вас, кстати, два конверта от генерал-губернатора дожидаются, – совершенно
некстати и с очевидной досадой сказал командир порта, придерживая калитку,
которую гость его намерен был распахнуть. – В получении оных вам надлежит
расписаться.
–
Сочту за удовольствие, Ростислав Григорьевич.
Возвратились
в дом они в той же чинной манере, в какой незадолго до этого беседовал с
хозяйкою дома Невельской. Молча пройдя под ее вопросительным взглядом в
кабинет, они исполнили все надлежащие формальности, и через пять минут гость
снова отбыл, не сопровождаемый на сей раз до калитки уже никем.
По
дороге к шлюпке он два раза останавливался, чтобы без свидетелей открыть
конверт и поскорей узнать о том, что томило его с момента выхода «Байкала» из
Кронштадта, но со всех сторон к нему по-прежнему устремлялись пытливые взгляды
местных обитателей, поэтому он дважды убирал драгоценное письмо в карман и
продолжал свой путь, сохраняя от злости осанку,
неестественную даже для такого вышколенного офицера, как он.
–
Давай, братцы, – выдохнул он, прыгая на банку рядом с мичманом Гроте.
Продрогшие
в ожидании командира матросы налегли на весла с такой радостью и так дружно,
что шлюпка не столько пошла, сколько рванула к транспорту. Едва не перелетая с
волны на волну, она возвращалась домой с тем веселием и охотою, с какой
уставшая лошадь скачет к родной конюшне. Навстречу ей от «Байкала» отвалил
баркас, на котором ранее прибыла помощь с берега.
В
нетерпении Невельской неосторожно надорвал конверт, вынимая его из кителя, но
тут же взял себя в руки, глубоко вдохнул и аккуратно раскрыл депешу, после чего
целую минуту, наверное, сидел неподвижно, уставившись на ее содержимое, как на
скрижали Моисея. Со стороны выхода в открытое море налетал сильно посвежевший
ветер, отчего лист бумаги в руках застывшего капитан-лейтенанта трепетал и
рвался на волю. Солнечная погода, обратившая утром Авачинскую бухту в подобие
рая, не оставила к этому времени по себе и следа. Серое клочковатое небо
прижалось к потемневшей воде, и в узком зазоре между двумя этими свинцовыми
плитами остался лишь голый без своих парусов, крохотный транспорт и две
лодочки, скользившие навстречу друг другу. Скалы, сопки, вулканы, даже деревья
на берегу – все это пропало, исчезло из виду, словно и не было здесь никогда.
–
И-и раз… – негромко командовал мичман Гроте. – И-и два…
Весла
с обеих сторон согласно погружались в морские волны под его мерный голос, а
когда ветром голос его обрывало у самых губ, согласие это в наступавшей
внезапно тишине казалось осмысленным, как будто у каждого весла был свой
собственный ум, свое сознание и воля и посредством именно этой воли все они
действовали заодно.
Очень
скоро баркас, идущий от транспорта, и шлюпка сблизились на дистанцию
слышимости. До Невельского долетел голос рыжего урядника, который сидел на
корме и, подобно мичману Гроте, отсчитывал ритм своим гребцам. Эти звуки,
подхваченные дувшим в сторону берега ветром, отвлекли командира «Байкала» от
документа, наглухо перекрывшего ему на минуту-другую весь окружавший его,
размеренно покачивающийся мир. Услышав урядника, он вернулся в свое тело,
пустовавшее рядом с мичманом на узенькой банке, затем довольно небрежно свернул
прочтенное письмо, затолкал его в карман кителя и всмотрелся в приближающийся
баркас.
Улыбчивый
урядник приветственно замахал рукой, но Невельской в ответ лишь сухо кивнул,
переведя взгляд на сидевшего по правому борту человека. Тот поднял голову, и
командиру «Байкала» стало понятно, почему давеча он показался ему знакомым.
Заострившаяся от перенесенного напряжения, подобно клинку, память вырвала его
лицо из прошлого, и Невельской вспомнил, откуда он знал этого человека. В
баркасе, направлявшемся к берегу, сидел тот матрос, что служил с ним на «Ингерманланде» три года назад и однажды намеренно толкнул
его во время рабочей суеты на палубе. По возвращении из похода Невельской тогда
написал рапорт, в результате чего матроса списали на берег. Однако теперь стало
ясно, что наказание этим не ограничилось. Минутное своеволие слишком дорого ему
обошлось. Поворачивая голову вслед проходившему мимо баркасу, Невельской не сводил
взгляда с бывшего своего матроса, который тоже в свою очередь видел, что командир
его узнал.
2
–
Офицеров ко мне в каюту, – бросил он вестовому, ожидавшему его у борта с чаркой
в руке. – И убери это.
–
Простынете, ваше высокоблагородие.
Вестовой
служил при нем уже более пяти лет и от времени до времени имел право перечить.
–
Линьков дать велю.
Сухость
командирского тона подсказала умнице вестовому, что сейчас его право не
действует.
–
Всех офицеров звать?
–
Всех. – Невельской уже шагал по палубе к люку, ведущему вниз. – До единого.
–
Вдевятером в каюте у вас не поместитесь. На голове друг у дружки разве сидеть.
Командир
остановился у бизань-мачты. Вестовой не врал. За все время похода офицеры
числом более четырех в капитанской каюте ни разу не собирались. Просторные
помещения «Ингерманланда» здесь, на «Байкале»,
припоминались как приятный, но несбыточный сон. Однако разговор предстоял
совершенно секретный, и допустить, чтобы его даже случайно кто-то подслушал, было
никак нельзя. Собрание офицеров на палубе исключалось. Кают-компания тоже не
подходила. Оставалось одно.
–
Берга можешь не звать. Без лекаря пока обойдемся. И князя Ухтомского тоже не
зови. Остальные – у меня через десять минут. Как-нибудь потеснимся.
–
Слушаюсь, ваше высокоблагородие!
Вестовой
развернулся и побежал. При этом бежал он так искусно, что полная чарка в его
руке нисколько не колыхалась и ни одной капли из нее на палубу не упало.
–
Стой! – крикнул ему командир.
–
Стою! – подтвердил, останавливаясь, матрос, и все же расплескивая к своему
неудовольствию содержимое чарки.
–
Ты помнишь ли того буяна, что был списан на берег после похода в Средиземное
море?
Вестовой
ответил, ни секунды не задумавшись:
–
Никак нет, ваше высокоблагородие! Никаких буянов не помню и помнить не желаю!
Невельской
давно уже знал эту его привычку врать лишь для того, чтобы выиграть время для
обдумывания надлежащего ответа, поэтому просто стоял у мачты и ждал.
–
Завьялов его фамилия, – сдался в конце концов вестовой. – С каторжными нынче
приезжал с берега.
Командир
задумчиво свел брови:
–
Распорядись, чтобы в погрузочную команду он больше не попадал.
–
Слушаюсь!
Невельской
подошел к люку, но, прежде чем спуститься, снова посмотрел на матроса:
–
И они не каторжные.
–
Так точно, ваше высокоблагородие!
Ровно
через десять минут после этого разговора офицеры «Байкала» собрались в
капитанской каюте. За время отсутствия командира на борту судна они, разумеется,
успели множество раз обсудить возможные причины полной разгрузки транспорта,
однако ни одно из высказанных предположений так и не нашло всеобщей поддержки.
Ясно было лишь то, что в Охотск они не пойдут.
–
А если закончен поход? – высказывал свою мечту жизнерадостный подпоручик Попов.
– Сдадим груз, сдадим судно и дальше – берегом домой.
Старшие
товарищи объясняли ему, что дороги из Петропавловска по земле нет, а есть она
как раз из Охотска, но молодость всегда надеется на лучшее.
–
Откуда же вам все знать? – возражал Попов опытному штурману Халезову.
– Это вы на море все знаете, а по сухопутным дорогам вам ведь не каждую перемену
докладывают. Вдруг новый путь уже протоптали? Тайный какой-нибудь? Нет, правда,
страсть как домой хочется.
Больше
всего высказывалось опасений именно на счет вероятной задержки с возвращением в
Петербург. Из Охотска согласно первоначальному плану экипаж должен был
отправиться по таежному тракту в Якутск, оттуда по реке Лене – в Иркутск, а из
Сибири уже проезжей дорогой – в столицу. Однако теперь все это становилось
неясным. И если прежде офицеры рассчитывали обнять своих близких никак не позднее
Рождества, то сейчас о сроках возврата невозможно было строить ни малейшей
догадки. Транспорт в Восточном океане мог быть направлен куда угодно – от
Русской Америки до Японии.
–
Я в Петербурге слышал – туда адмирал Путятин скоро пойдет, – шепнул лейтенант
Гревенс старшему офицеру Казакевичу, входя за ним уже в капитанскую каюту. –
Вот, может, и нас к нему на поддержку?
Но
лейтенант Казакевич ничего не ответил. Он понимал, что его положение на судне и
давняя совместная служба с Невельским наводили всех остальных на мысль о
возможной его осведомленности в столь важном вопросе, и опасался случайной
ошибкой развеять это приятное для него впечатление. Наравне со всеми другими он
ничего не знал о дальнейшем маршруте «Байкала», но хотел отличаться от них пусть
хотя бы одной только видимостью того, что он знает.
В
каюте, как и предупреждал вестовой, офицеры оказались весьма стеснены.
Некоторые из них, повинуясь порыву, облачились в парадное и теперь чувствовали
себя совсем уже не в своей тарелке. Общая теснота и неудобство, доставляемое
практически не надеванными доселе мундирами, приводили этих молодых людей в
состояние крайней неловкости. Усугублялась она и понятным вполне замешательством,
предшествовавшим чрезвычайному собранию в каюте у командира транспорта. Тем не
менее каждый из них в полной мере сознавал исключительность момента – и те, кто
явился в парадном, и те, кто счел это излишним.
Все
они, устроившись кто как мог, напряженно смотрели на своего командира, а он так
же молча смотрел на них. Безмолвие в каюте затягивалось, и, если бы кто-то
снаружи случайно подошел к двери, он бы решил, что внутри никого нет, поскольку
все эти семеро мужчин не производили ни звука. Они даже не шевелились, твердо
замерев ровно в тех позах, в каких оказались после того, как вошли и расселись
по местам.
Невельской
так пристально всматривался в их лица, как будто только сейчас по-настоящему
увидел этих людей и как будто не с ними он прошел путь длиной в два океана,
миновав Европу и Африку, обогнув Южную Америку и приведя судно в самые
отдаленные русские земли. Он изучал этих окрепших, но сильно осунувшихся за
время плавания, истосковавшихся по дому молодых моряков, подобно тому как
опытный штурман изучает новую карту – неизвестно, что она может сулить и стоит
ли доверять указанным в ней безопасным глубинам. Он знал о беспокойстве своих
офицеров по поводу предполагаемой перемены маршрута. На их месте он бы и сам
уже обо всем догадался и точно так же переживал бы из-за продления похода на
неизвестный срок, однако все это было лишь полбеды. Им предстояло услышать от
него новость гораздо значительней, чем та, которую они обсуждали в его отсутствие
целый день, и от того, как они примут эту тяжелую новость, во многом теперь
зависел успех всего дела.
Неожиданно
для всех Невельской улыбнулся.
–
Жмет китель, Алексей Федорович? – обратился он к мичману Гейсмару,
лицо у которого действительно слегка от натуги уже покраснело.
–
Так точно, Геннадий Иванович, – отвечал тот, удивленный не только вопросом
командира, но и его улыбкой: до такой степени она не вязалась в его представлении
со всею серьезностью подлежащего обсуждению предмета.
–
А вы расстегните пуговицу, – мягко посоветовал ему Невельской. – Напрасно в
парадное оделись… И вообще, скажите, у вас гражданское платье при себе имеется?
–
Гражданское? – еще более озадачился мичман. – А зачем?
–
Господа, – обвел взглядом всех своих офицеров командир. – Кто-нибудь из вас
взял с собой в плавание партикулярный костюм?
–
У меня есть, – поднял руку лейтенант Гревенс.
–
Чудесно.
–
И у меня, – подал голос подпоручик Попов.
–
Ну разумеется, – кивнул ему Невельской все с той же улыбкой. – При вашей любви
к жизни – без хорошего костюма никак нельзя. Иначе в каком бы виде вы явились к
английским девицам? Не комильфо.
Остальные
улыбнулись шутке командира, припомнив похождения своего любвеобильного товарища
в британском Портсмуте на пути сюда, и напряжение, царившее в капитанской каюте
до сего момента, наконец немного всех отпустило.
–
Всем, у кого нет гражданского платья, господа офицеры, надлежит в ближайшее
время приобрести его в Петропавловске. При следующей встрече с командиром порта
я попрошу его отдать распоряжение о том, чтобы местные торговцы предоставили
вам все самое лучшее. Не уверен, что здешние наряды не оскорбят взыскательного
вкуса господина Попова, но, надеюсь, он проявит к ним снисходительность.
Молодежь
оживилась еще более, в каюте стало совсем хорошо.
–
И все же, на что нам гражданские костюмы, Геннадий Иванович? – не утерпел
старший офицер, оставив докучную заботу казаться осведомленным.
Невельской
посмотрел на доброго своего товарища и едва заметно сощурился:
–
А сам как думаешь, Петр Васильевич?
Казакевич
пожал плечами:
–
Ну уж точно, полагаю, не на губернаторский бал.
–
Правильно полагаешь. К тому же генерал-губернатора в Петропавловске еще нет.
Сомневаюсь даже, добрался ли он до Охотска. Впрочем, самый факт его путешествия
сюда говорит о многом. Ни один из предшественников Николая Николаевича в этих
диких местах еще не бывал.
–
И… как это связано с необходимостью поменять мундиры на штатское платье? – не
без доли насмешливости вопросил лейтенант.
–
Самым прямым образом. Наипрямейшим… Поверь, ситуация
исключительная, раз уж генерал-губернатор Восточной Сибири забрался в такую
глушь.
Старший
офицер в недоумении поднял брови:
–
Хочешь сказать, что он из-за нас направляется сюда? Из-за простого транспорта?
Невельской
снова прищурился и смотрел на Казакевича с таким выражением, какое обычно
бывает на лице у профессора, не желающего подсказывать решение трудной задачи
способному студенту.
–
Или… мы не простой транспорт? – начал нащупывать отгадку старший офицер.
–
Не самый простой, – кивнул командир. – И потому дальше мы пойдем не только в
гражданском платье, но и не под российским флагом.
На
секунду в каюте поднялся гул, похожий на шум внезапной волны, которая вдруг
набегает на берег из ниоткуда, из тихого и абсолютно спокойного моря, а потом
без следа исчезает в потемневшем песке.
–
Мы не идем в Охотск, – продолжал Невельской. – Это вы все уже поняли. Нам
надлежит отправиться прямо к описи восточного берега Сахалина и Амурского
лимана.
–
Но… земли эти не вполне российские, Геннадий Иванович, – вмешался штурман Халезов.
–
Я знаю, Александр Антонович. Более того, приказа на то у нас нет.
В
каюте сделалось так тихо, как не было даже перед началом этого разговора.
–
Как нет? – после продолжительного молчания выдавил штурман.
–
Вот так. Мы идем под мою ответственность. – Невельской закашлялся, но
немедленно подавил этот приступ, а затем встал со своего кресла и повысил
голос. – Господа офицеры, за это решение целиком и полностью отвечаю один лишь
я. Всякая вина за неправомерные действия снимается с каждого из вас в настоящий
момент. Вы исполняете мой приказ, а, следовательно, вся тяжесть наказания, буде
таковое последует, ложится исключительно на меня.
–
Но ведь это самоуправство… – растерянно заговорил было Халезов,
однако Невельской жестко его оборвал:
–
Что же до вопроса о принадлежности сих земель тому или иному государству,
господин поручик, то вам как человеку, уж простите, не чуждому географии,
надлежит лучше других знать о русских первопроходцах, трудами коих эти места
дикие стали известны цивилизованному миру более двух веков назад. Русское подданство
было принято коренным населением по Амуру еще во времена Пояркова и Хабарова, а
это, извините, середина семнадцатого столетия. Теперь же век девятнадцатый, и
за все прошедшие двести лет ни одно государство наших прав на этот край не
оспорило.
–
Но был же Нерчинский договор…
–
Согласно которому, – горячо подхватил Невельской, – разграничение между Китаем
и Россией к северу от Амура отложили на будущее. Так вот я вам, Александр
Антонович, со всей ответственностью заявляю – это будущее наступило. Здесь и
сейчас.
Командир
«Байкала» внушительно замолчал, ожидая новых возражений, однако их не последовало.
–
Впрочем, напрасно вы так переполошились, – продолжал он, подходя вплотную к
притихшему штурману и едва сдерживая ту ярость, которая независимо от его воли,
а из одной только необходимости убеждать упрямца уже овладевала им и готова
была понести как с горы. – Мы не собираемся узурпировать ничьих земель. Да и с
нашими средствами это было бы положительно невозможно. Задача наша гораздо
скромней – разведка речного устья и поиск возможного фарватера. Если же нам
сверх того удастся обнаружить предполагаемый северный проход в Татарский залив,
я, господин поручик, буду самым счастливым командиром транспорта во всем
мировом океане. Это уж поверьте!
Невельской
закашлялся и вынужден был прервать свою речь, дабы справиться с охватившим его
приступом. Офицеры молча смотрели на то, как сотрясается тело их командира,
пока он всеми силами давил в себе мучительный кашель и столь же мучительную
ярость.
–
Велика Россия, – продолжил он наконец осипшим и как бы сорванным голосом. –
Через весь мир надо идти, чтобы на другой ее край добраться. И каждый из вас на
деле уже доказал свою благородную ревность и усердие к службе одним своим
переходом сюда. Но вот попробуйте-ка представить – каково оно будет, ежели не
девять месяцев идти, а два, много два с половиной.
Невельской
торжествующе оглядел своих офицеров. Они молчали.
–
Не верите? – Он сжал правую руку в кулак и от переполнявших его чувств потряс
им над головой. – А вы посчитайте, сколько потребно времени на сплав из
пределов Забайкалья по Амуру! Чтобы из России в Россию не через Бразилию ходить!
Сколько товаров и людей можно доставлять сюда в самые короткие сроки. Экономия
времени, средств и человеческих сил небывалая! Упустить такую возможность равно
преступлению против Отечества гораздо более тяжкому, нежели теперь пойти на
опись без прямого на то повеления.
Он
перевел дух и через мгновение продолжил чуть тише:
–
Да, я не получил сегодня, как рассчитывал, высочайше утвержденную инструкцию на
эти исследования… Но вот что вам всем надобно уяснить: еще утром каждый из вас
был офицером заурядного транспортного судна… А завтра вы можете стать героями.
Имена ваши вспомнят и через двести лет. Вот! – Он вынул из кармана помятый
лист. – Это письмо от генерал-губернатора Восточной Сибири, час назад
полученное мною у командира Петропавловского порта. Николай Николаевич пишет,
что ценит мою особую решительность.
–
Особую! – повторил Невельской, с размаху припечатав лист бумаги к столу и
указывая на него пальцем как на полное и безоговорочное доказательство своей
правоты. – Господа, на нашу долю выпала важнейшая миссия, и я надеюсь, что
каждый из нас честно и благородно исполнит долг свой перед Отечеством. Ныне же
я прошу вас энергически содействовать мне к скорейшему выходу отсюда транспорта.
Все, что я вам объявляю, должно оставаться между нами и не должно быть
оглашаемо. – Он замолчал, а затем, не успев даже сам удивиться своим словам, неожиданно
добавил: – Господь через нас постигает себя, и мы должны сделать все, чтобы он
в себе не разочаровался.
Оставшись
через минуту в своей каюте один, Невельской рухнул на узкую кровать и прижал
холодные, словно чужие ладони к пылавшим щекам. Теперь – именно в этот момент –
огромное по своей сути политическое и даже историческое событие зависело уже не
от него, не от адмиралов из Петербурга и не от великих мира сего, окружавших
престол, но от группы совсем еще молодых, неопытных и ничего пока ни в
политике, ни в самой жизни не понимавших людей. Он знал, что ему удалось
достучаться до них словами о величии подвига, ибо помнил самого себя
восторженным выпускником Морского корпуса, однако на сердце у него каменной
дланью лежало то, чего он им не сказал, – даже в случае их полной поддержки и
самоотверженного труда оставалась большая вероятность неудачи всего предприятия.
Одному Богу было известно, существует ли в устье Амура судоходный фарватер, и,
если он существует, его еще требовалось найти, причем в катастрофически сжатые
сроки. В противном случае судебное разбирательство становилось неизбежным.
3
Следующим
утром на судне поднялась невозможная суматоха. Разгрузку «Байкала» необходимо
было провести как можно скорее, поэтому Невельской приказал не занятым в ней
офицерам съехать на берег, а освободившиеся каюты использовать в качестве
подсобных помещений. Команды штрафников, прибывающие из Петропавловска, решено
было оставить на борту, чтобы не возить их туда и обратно с неизбежными
потерями времени, однако в матросском кубрике места им всем не хватало.
–
Совсем одурели! – шипели офицерские вестовые друг другу. – Каторжан в каюты
селить.
Но
приказ командира не оставлял им ни малейшей возможности ослушания. Все это
нелепое племя слуг, так долго отличавшееся от остальных матросов своим выгодным
положением при господах, теперь суетилось пуще всей команды во время авральных
работ, ссорясь из-за лишнего сундука, толкаясь в узких проходах, мешая один
другому и пускаясь то и дело в крикливые пустопорожние разговоры. Господские
вещи, твердо лежавшие на своих законных местах по каютам почти целый год,
вступили против них в заговор и никак не желали прилично собраться и переехать
на сушу, где непременно, по мнению вестовых, все было труха, непорядок и
разруха.
Невельской
у себя в каюте, разумеется, слышал эту суматоху и перепалки, но не обращал на
них особенного внимания. Он тщательно изучал восточное побережье Сахалина,
нанесенное на карту еще Крузенштерном. Насколько можно было довериться этой
карте, он пока не знал, и огромный сам по себе авторитет Крузенштерна все же не
мог в одиночку противостоять опасности посадить «Байкал» на какую-нибудь
неуказанную мель, потеряв при этом судно, а вместе с ним – и все дело в самом
его начале.
Отвлекла
Невельского от карты слишком уже назойливая возня за дверью. Что-то упало там
несколько раз, чертыхнулось, потом зашипело и стукнуло.
–
Чего тебе? – раздраженно спросил он, открывая дверь каюты и строго глядя на
своего вестового, который склонился над парой стоявших у порога командирских
сапог.
–
Вот, ваше высокоблагородие! – стремительно выпрямился тот. – Принес! Умаялся,
пока чистил. Где это вы вчера так изгваздались – даже представить боюсь.
–
Поди прочь, – отмахнулся от него Невельской. – Не до тебя совершенно.
–
Слушаюсь! – вытянулся вестовой и побежал к трапу.
На
палубе над головой командира послышались истошные крики.
–
Что это там? – поморщился Невельской.
–
Тяпкин с Андреевым офицерский рундук поделить не могут. – Вестовой замер у
трапа, ожидая распоряжений насчет шума, но их не последовало.
Командир
«Байкала» повернулся, чтобы вновь уединиться над картой в своей каюте, и в этот
момент сапоги, оставленные вестовым на пороге, ожили. Точнее, ожил правый
сапог. Ни с того ни с сего, безо всякой качки, он вдруг зашатался из стороны в
сторону и начал заваливаться набок. Невельской поднял вопросительный взгляд на
вестового, однако тот лишь развел руками. Лицо его разом вместило не просто
различные, а взаимно исключающие переживания – на нем одновременно отобразились
непонимание, испуг и вместе с этим готовность немедленно отовраться.
Из
голенища упавшего сапога высунулась идеально круглая кошачья голова.
–
Он сам! – тут же объявил вестовой и для наглядности даже изобразил рукою, как
именно кот мог забраться в капитанский сапог. – Ваше высокоблагородие, такой
ловкий гад, я и не заметил!
–
Перестань врать. Я слышал, как ты с ним возился.
Лицо
вестового, подобно послушной кукле из ярмарочного вертепа, мгновенно
переменилось, приноравливаясь к новым обстоятельствам, и вот он уже был готов
поведать всю правду как на духу – только бы командир видел его рвение.
–
Каюсь, ваше высокоблагородие, лукавый попутал. Думал – не догадаетесь вы.
–
Ты зачем его сюда притащил? И почему в сапоге?
–
Ну, он вроде как сам туда влез. Погреться решил или еще что… Будто бы
ненароком. А вы бы его себе в каюту забрали… Такая вот была диспозиция.
–
Да зачем же?! – потерял терпение Невельской.
–
Затем что сожрут! – вытянулся матрос, прибегая к самой сильной своей карте.
–
Сожрут? – Командир озадаченно посмотрел на судового кота Марсика,
который выбрался из сапога только наполовину, однако в середине этого действия,
видимо, расхотел и теперь лениво жмурился на капитан-лейтенанта единственным
своим глазом.
–
Точно так, ваше высокоблагородие! – подтвердил вестовой. – Он за поход вона как
раскормился, жирный, что твой барин, прости меня, Господи,
а у каторжных глаз голодный. Я такой глаз хорошо знаю. Моргнуть не успеем –
сожрут… А не сожрут, так придавят. Жалко животное, ей-богу. Он вон каким зверем
стал. Даром, что ли, в такую даль его завезли? Кругосветный кот все ж таки, не
шутка. Пусть у вас посидит, ваше высокоблагородие… Одно место и осталось на
судне спокойное – что ваша каюта.
Невельской
склонился к вальяжно развалившемуся коту, вынул его из сапога и подул ему в
морду. Марсик прищурил глаз, но попытки сбежать из
командирских рук не предпринял. Он вообще любил, когда его носили по кораблю.
Ходить ему было непросто.
–
Ладно, пусть остается. Он не мешает.
–
Вот спасибо, ваше высокоблагородие! – обрадовался вестовой, бросаясь к трапу.
–
Только вот еще что, – снова остановил его командир. – Я уж говорил тебе не
называть этих людей каторжниками. Сожрут, не сожрут, но зарезать, обидевшись,
могут. У них тут нравы простые.
–
Так точно! Уяснил!
–
Стой, говорю. Ты насчет Завьялова распорядился?
–
Не извольте переживать. Мне по два раза повторять не надобно.
–
Ошибаешься, братец. Вот как раз тебе-то и надобно повторять. Ладно, иди. И
скажи там на палубе, чтоб орать перестали. Пусть у меня возьмут сундук, если им
не хватает. Я на берег не еду.
Положив
кота на стол рядом с расстеленной картой, Невельской снова склонился над нею.
Очертания восточного берега Сахалина в том месте, где «Байкал» должен был
подойти к острову, уже настолько врезались ему в память, что он с легкостью мог
нарисовать их и сам, однако его не покидало странное ощущение дежавю. Он как
будто уже стоял вот так над этой картой Крузенштерна, точно в такой же каюте, и
рядом на столе уже когда-то лежал кот, и над головой ровно так же ссорились
вестовые, но там, в этом другом, предшествующем или, возможно, последующем,
мире, он твердо знал, что берег на карте указан неверно.
–
Что думаешь, бог войны? – обратился он к одноглазому любимцу команды. – Мог
ошибиться Иван Федорович или не мог?
Сладко
зевнув, кот махнул по карте хвостом и потянулся.
–
Вот и я думаю, что всякое может быть.
На
судно Марсик попал в Портсмуте. Точнее, не столько
попал, сколько возник на нем из своего кошачьего небытия. Во время погрузки
свежей провизии для океанского плавания в трюм забралась беременная британская
кошка. Разрешившись, она не стала заботиться о потомстве, и котята из англичан
сделались русскими. Правда, подданство их продлилось недолго: большинство из
них почти сразу по уходе родительницы были съедены крысами. Выжил по какой-то
причине только один. Сумев, очевидно, спрятаться от страшной угрозы, он еще
целый месяц прожил в трюме, находил себе пропитание, отбивался от грозных
врагов, жаждавших его плоти, потерял в этих боях глаз, повредил позвоночник,
пока в итоге его не обнаружил там матрос второй статьи Новограблин.
Котенок, загнанный крысами в глухой угол между предназначенными для
Петропавловского порта тюками, неистово шипел и тем самым не только держал
окруживших его тварей на безопасном расстоянии, но и привлек внимание человека.
Из
уважения к такой непреклонной жизненной воле матросы сочли спасенного своим
товарищем и поместили на постоянное жительство в кубрике. Со временем он избрал
ту его часть, где располагались марсовые, что повлияло на выбор имени.
По
причине отсутствия глаза и скрюченной навсегда спины вид Марсик
имел самый злодейский, и это тоже веселило команду.
–
Героический зверь, – говорили они между собой, но офицерам и боцману показывать
своего героя не спешили.
Ходил
он совсем плохо, беспрестанно стукался головой об углы, запинался, частенько
падал. Пока оставался в кубрике, все было ничего, однако постепенно он окреп,
осмелел и норовил подняться на палубу, где на свою беду мог попасться на глаза
командирам. Матросы снимали котенка с трапа, которого он все никак не мог
одолеть, смеялись и пускали его бродить по своему матросскому царству. Марсик выписывал роскошные петли, подобно подгулявшему в
порту морскому бродяге, что окончательно привязывало моряков к этой неловкой,
но упрямой кошачьей душе.
Упорство,
с каким он боролся буквально за всё в своей жизни, выразилось в итоге еще и в
том, что он приучился использовать корабельную качку. Во время штиля его сильно
мотало по кубрику, но стоило «Байкалу» поймать ветер и начать раскачиваться на
ходу, как Марсик становился совершенным красавцем. В
шторм он шел уже так ровно, как скрюченный палец пономаря по Святому Писанию, и
ни один человек в целом свете не сказал бы, что видит перед собой немощного,
практически парализованного кота.
Перед
самым Рио-Жанейро, когда Марсик уже заметно подрос,
ему удалось обмануть своих бдительных товарищей, умчавшихся наверх по общей
авральной команде, и выбраться на палубу прямиком пред светлы очи командира
судна. Увидев бредущего как по нитке кота, Невельской удивился не столько даже
его присутствию на борту, сколько уверенности, с какою тот вышагивал по палубе,
словно был приклеенным к ней. Вокруг все ходило ходуном, и то, что секунду назад
располагалось у кота под ногами, уже через половину мгновения оказывалось
где-то сбоку, если даже не над головой, но Марсик на
эту болтанку не вел даже ухом. Он как будто родился посреди этой свистопляски и
вел себя так спокойно и с полным ко всему равнодушием, как мог вести, пожалуй,
какой-нибудь обыкновенный деревенский Васька, бредущий себе в тихий скучный
денек под квелое кудахтанье куриц по пыльному и совершенно неподвижному крестьянскому
двору.
Невельской
не успел тогда склониться к небывалому пассажиру, как рядом остановился, будто
врос в палубу, пробегавший мимо марсовой матрос Гречихин.
–
Это ничто, ваше высокоблагородие! – закричал он с перепугу на командира. –
Ничто! Это мы сей же час уберем!
Подхватив
уже мокрого кота на руки, он затолкал его под робу и умчался с глаз долой вниз,
однако после аврала был призван к ответу. Боцман Иванов, явившийся вместе с Гречихиным понести наказание, доложил, что самолично хотел
выбросить нежелательное на судне кошачье лицо за борт, но матросы встали
стеной.
–
Это каким же образом он ухитряется в качку так ровно ходить? – удивлялся тем
временем Невельской, не слушая боцмана и глядя в одиноко смотревший прямо на
него равнодушный кошачий глаз. – Прямо моряк.
–
Так точно, ваше высокоблагородие! – гаркнул Гречихин.
– Натурально морской кот. Глуховат, правда. На кис-кис не идет, хоть ты тресни.
–
Так, может, он иностранец? Просто не понимает по-русски.
–
Никак нет, господин капитан-лейтенант! Русский он. Песни наши любит.
–
Как же он их слышит, если ты говоришь – он глухой?
–
Громко поем, ваше высокоблагородие!
–
Это да, – улыбнулся Невельской. – Даже у меня иногда слышно.
–
Насчет кота не извольте беспокоиться, – вмешался боцман, поняв, что командир не
сердит и момент для разрешения ситуации наступил самый подходящий. – Дойдем до
Рио-Жанейро, там оставим.
–
Зачем же? – сказал Невельской. – Негоже, я думаю, русскому коту на чужбине
пропадать. Да еще и моряку. Его дома ждут. Ставьте на довольствие.
Развалившийся
теперь на командирском столе Марс, который лежа выглядел здоровее любого самого
здорового кота, отчего-то развеселился и стал постукивать хвостом по Сахалину.
–
Перестань, – сказал ему Невельской, сдвигая кота с карты.
Где-то
там, у побережья острова, мог находиться крупный китайский флот. Во всяком
случае, об этом не уставали твердить в Петербурге люди канцлера Нессельроде. Федор Петрович Литке был уверен, что они
блефуют, но это не ему предстояло подойти к острову силами одного транспортного
судна. Эскадра, способная ответить огнем большому числу противника, так и
осталась для Невельского мечтой.
–
Что думаешь, бог войны? – снова заговорил он с котом. – Будет у нас там драка?
Марсик хлопнул хвостом по столу.
–
Хорошо вам, – задумчиво продолжал Невельской. – По одиночке загривки друг другу
дерете… Покричали – и разошлись… А мы вот норовим все больше скопом.
Мысль
о том, что кошки, в отличие от людей, не могут собираться в огромные армии,
вооружаться и вести масштабных сражений, насмешила и развлекла его. Невельской
взял Марсика на руки, собираясь оставить наконец карту
в покое и на минуту прилечь, но в дверь вдруг неистово заколотили.
–
Ну, что тебе? – недовольно спросил командир «Байкала», выглядывая из каюты и
видя перед собой до крайности перепуганного вестового. – Что там еще случилось?
–
Ваше высокоблагородие… Там… На шканцах… Офицеры друг дружку решают…
Выбежав
следом за вестовым на палубу, Невельской увидел своего старшего помощника,
который под взглядами застывших матросов душил сизого уже от нехватки воздуха
князя Ухтомского, похожего сейчас на вынутую из воды рыбу с беспомощно
распахнутым ртом и выпученными глазами.
–
Отставить! – белея от гнева, закричал командир.
4
На
судне прежде никто не замечал, чтобы лейтенант Казакевич как-то особенно
недолюбливал юнкера Ухтомского. Симпатий у офицеров «Байкала» тот ярких не
вызывал, но и так чтоб душить его при всей команде – это было тоже из ряда вон.
Мало кто понимал, какая роль отведена юнкеру в экипаже, поскольку появился он
незадолго перед выходом транспорта из Кронштадта, каюту свою почти не покидал и
обыкновенных для всех остальных офицеров обязанностей в пути исполнять не
трудился. Княжеское достоинство предполагало связи в петербургском обществе и
даже, может быть, при дворе, потому в итоге все сочли за лучшее принять
ситуацию как она есть. Вокруг этого плавания вообще довольно часто происходили
вещи, которые требовали именно такого к себе отношения. Во всяком случае, сам
Невельской при своих офицерах никогда недоумения не выказывал, однако и объяснять
что-либо на сей счет нужным не находил.
Этим
утром Ухтомскому, возможно, не повезло оттого, что старший офицер был сильно не
в духе. Командир «Байкала» приказал ему съехать на берег с другими офицерами, и
Казакевич сердился, подозревая тут служебное недоверие. На самом деле
Невельской знал, сколько трудов и тягостей ожидает старшего офицера в
предстоящем походе к устью Амура, и потому хотел, чтобы тот непременно отдохнул,
отчего впоследствии на него можно было бы полностью положиться, но уязвленный
Петр Васильевич мнительным своим взглядом разглядел в этом одну обиду. Собирая
у себя по каюте вещи, способные понадобиться на берегу, он в раздражении ронял
под ноги то одно, то другое. Пришедший к нему посреди всего этого князь
Ухтомский нашел самый холодный прием.
–
А я вам рыбки свежей принес, – попробовал подладиться юнкер к старшему офицеру,
показывая еще дымящийся на тарелке кусок.
–
Благодарю, – сухо ответствовал тот. – Поставьте на рундук, вон там, рядом с
кроватью.
Среди
офицеров на судне совершенно не принято было носить друг другу еду, и случай со
всей очевидностью выглядел преизрядным, но Казакевич настолько сердился сию
минуту, что интереса не проявил.
–
Сам, знаете ли, изловил сегодня, – на свою беду продолжил Ухтомский.
Это
было в его обыкновении – так изъясняться. Преподнося дамам цветы, он непременно
объявлял, будто лично собирал их в саду, хотя ничего подобного, разумеется, он
не делал, и его дружески готовое рассмеяться лицо ясно говорило в пользу
невозможности подобных занятий. Это не являлось прямой пошлостью, однако
выдавало некоторую ненужную суетливость, обязательное желание князя вызвать
хотя бы легкую улыбку в знак того, что его заметили и что он не такой плоский,
как все остальные вокруг.
Старший
офицер поморщился от этого натужного остроумия, но стерпел. Юнкеру, конечно же,
следовало уйти.
–
А замечали вы, Петр Васильевич, как борется эта самая рыба за свою жизнь? – тем
не менее продолжал тот.
–
Мне теперь некогда беседовать на отвлеченные темы, – сказал Казакевич, стараясь
не смотреть в сторону назойливого юнкера, который уж расположился по-свойски у
него в каюте.
–
Отчего же! – воскликнул неосторожный Ухтомский. – Мне довелось однажды
наблюдать рыбную ловлю в Швейцарии, так, поверите ли, махонькая вот такая
форель пять минут в воде билась, только бы ее из озера не вынули. Ну разве что
руками за водоросли не цеплялась. Это уж, согласитесь, положительно характер.
Да что форель! Хотя бы вон русских пьяниц возьмите…
–
Господин юнкер, – прервал его Казакевич. – Вам в самом деле нечем заняться? Или
вы нарочно от сборов меня отвлекаете?
Старший
офицер ожидал увидеть смущение на лице своего гостя, после чего тот обязан был
естественным образом откланяться, однако, к удивлению Казакевича, не случилось
ни того, ни другого.
–
Нарочно, – сказал Ухтомский и с самым серьезным видом кивнул.
–
Боюсь, я вас не понимаю. – Лицо старшего офицера напряженно и холодно
замкнулось изнутри.
–
Здесь нечего понимать, Петр Васильевич. Я просто…
–
Потрудитесь объяснить, – снова остановил говорливого князя хозяин каюты.
–
Хорошо, – примирительным тоном начал юнкер. – Только прошу, не перебивайте
меня. Вопрос настолько деликатный, что мне требуется в некоем смысле разгон, если
вы понимаете, о чем я.
–
Не по-ни-ма-ю, – по слогам выговорил старший офицер.
–
Это пока ничего. Сейчас поймете. Не могли бы вы присесть на минуту? Мне так будет
проще. А то вы все ходите, ходите… – Юнкер даже показал руками, как ходит от
стены к стене лейтенант.
Застигнутый
врасплох неожиданной переменой в поведении своего гостя Казакевич был настолько
изумлен, что почему-то послушался и действительно сел на привинченный к полу
стул.
–
Благодарю вас, Петр Васильевич… Ровно одну минуту. Я больше у вас не займу… Так
вот, насчет пьяниц, и, пожалуй, насчет самых горьких – ведь вы замечали,
наверное, с какой жаждою эти, пускай даже весьма жалкие, создания, которым жизнь
уж давно в тягость, цепляются все-таки за нее. Поднимаются со своих уродливых
постелей каждое утро и бредут куда-то в надежде еще хотя бы немного продлить
собственное свое существование – и это при полной его никчемности. Ведь сколько
бы им радости, казалось бы, лечь просто да умереть, однако же нет – все силы
свои они устремляют к тому, чтобы изыскивать средства, так сказать, к
продолжению. Разве это не замечательно? Разве это не дает нам всем, людям цивилизованным
и приличным, направление мысли?
–
Какое направление? Какой мысли?
–
Не убивать себя. – Ухтомский перевел дух и торжествующе смотрел на Казакевича,
словно тот от его слов прямо сейчас должен был обрести наконец истину.
Однако
старший офицер «Байкала» все никак ее не обретал.
–
А кто собирается себя убивать?
–
Физически, быть может, никто. Но фигурально, если можно так выразиться, – весь
офицерский состав судна.
–
Что за бред, юнкер?!
–
Да-да, дорогой Петр Васильевич! Пока, слава богу, лишь фигурально. Иносказательно,
если вам так больше нравится.
–
Да мне никак это не нравится! И прекратите называть меня «дорогой».
–
Ну разумеется, Петр Васильевич. Разумеется. Однако взгляните на факты
беспристрастно. Sine ira et studio, как любил говаривать старый добрый
Тацит. А ведь он был далеко не дурак, этот римлянин, все понимал. Во всяком
случае, в политических течениях, и даже самых подводных, от него мало что могло
укрыться. Кстати, насчет течений! Путь наш по Атлантике от самого Лизарда вплоть до Рио-Жанейро лежал значительно западнее
всех доселе известных наших и иностранных плавателей.
Знали вы о том? Или командир почел за лучшее не обременять вас лишними
сведениями?
По
лицу Казакевича прошла волна с трудом сдерживаемой ненависти. Однако после этих
слов Ухтомского он просто обязан был дослушать его до конца. Странный юнкер
оказался с большим сюрпризом, и теперь требовалось уже непременно его
разгадать.
–
А вам откуда это известно? – взял себя в руки старший офицер. – Вы со штурманом
разговаривали?
–
Да вот взять хотя бы и штурмана! – воодушевился князь. – Александру Антоновичу
во всем этом рискованном деле придется, пожалуй, хлебнуть монументальнее всех
остальных. Он ведь в годах уже, ему есть что терять. Впрочем, об нем разговор
особый! Я сейчас о другом… Через Атлантику мы, конечно, быстрее дошли, чем
другие обыкновенно доходят, но отчего же новым путем? Зачем неизведанным? Будто
прятались от кого. А если задуматься, то вот вам и решение – от кого: британских
судов избежать хотели. И верным расчет ведь оказался. Никто в Европе из лиц,
нами заинтересованных, и не заметил, как мы прошли. К тому же у них сейчас у
самих заварушка такая, что не до нас. Троны шатаются, Петр Васильевич,
правительства по швам трещат. Удачный момент, надо признать, был для прохода
«Байкала» выбран. Где уж им за одним маленьким русским корабликом следить? Который
к тому же от всех известных маршрутов отклонился. У них о другом голова
раскалывается. Однако же, Петр Васильевич, надо признать это удачным стечением
обстоятельств, не более. Дальше-то может и не свезти, как до сего времени везло.
Никто ведь не знает, как там сейчас дела в Европе. А ну как у них все уже
утряслось? Думаете, не захотят в британском адмиралтействе узнать, куда это мы
на самом деле направились? А главное, с какой целью?
–
Вы не ответили на мой вопрос об Александре Антоновиче, – негромко, но с
очевидной угрозой сказал старший офицер. – Это он передал вам сведения о нашем
маршруте в Атлантическом океане?
–
Да вот же он дался вам, этот Александр Антонович! – едко рассмеялся в ответ
Ухтомский. – Ничего мне никто не передавал.
–
Так почем же вы тогда знаете?
–
Ну просто знаю, и всё. У меня, Петр Васильевич, работа такая – знать. Вам вот,
к примеру, известно, отчего этого на Сандвичевых
островах мы «Иртыш» повстречали?
–
Это никому не может быть известно. Суда встречаются иногда в портах. На то воля
Божья.
–
Конечно, – улыбнулся Ухтомский. – Всю зиму «Иртыш» простоял здесь, в Авачинской
бухте, а к весне так, знаете ли, низачем, отправился
в Гонолулу. Где совершенно случайно, или, как вы изволите выражаться, по воле
Божьей, встретил наш «Байкал». После чего вместе с ним вернулся сюда же, словно
ему и дела только – взад-вперед по-пустому ходить. А теперь стоит под
погрузкой, чтобы принять весь наш груз. Ничего странного не находите? К чему
такие порожние вояжи на целых два месяца пути? Или это был почетный эскорт? Так
мы, кажется, не царские особы.
–
У командира «Иртыша», очевидно, свои приказы. Он не обязан их нам открывать.
–
Разумеется, не обязан. Только теперь именно он повезет наш груз в Охотск.
Ухтомский
замолчал с тем же торжествующим выражением на лице, какое было у него давеча,
ожидая, что вот сейчас-то уж точно его сердитому собеседнику откроется истина.
–
И что? – спросил через несколько секунд этого молчания Казакевич.
–
А то, – отвечал со вздохом разочарования князь, – что капитан-лейтенант Рудаков
мог иметь особый приказ на встречу с нами в Гонолулу.
–
Для чего?
–
Господин лейтенант, вы нарочно меня теперь дразните? – Юнкер даже встал с
места, чтобы показать свою досаду.
–
Ни в коем случае.
–
А вам разве не приходило в голову, что при нашей-то спешке Геннадий Иванович
пожелает устремиться к своей подлинной цели, каковую открыл вчера у себя в
каюте всем офицерам, как можно скорее? И что, скажите на милость, более всего в
этом его устремлении будет ему мешать, если не груз? Так почему бы тогда не
разгрузиться прямо в Гонолулу? Не заходя на Камчатку. Это же какая экономия
времени! Особенно, когда так удачно там вдруг оказался другой русский
транспорт. Действительно – провидение Божье. – Ухтомский иронично всплеснул
руками, ясно показывая, что сам он, конечно же, ни в какое провидение верить не
расположен.
–
И что же, по-вашему, тогда помешало? – сухо спросил Казакевич. – Ведь ежели бы
вы были правы, мы бы сейчас не здесь находились, а у берегов Сахалина.
–
Да все, что угодно! – воскликнул юнкер. – Откуда, к примеру, нам знать, что на Сандвичевы острова перед нами не заходил, скажем,
английский фрегат? И что с него к тамошнему королю не являлся, предположим,
какой-нибудь такой англичанин… – Ухтомский повертел в воздухе рукой, и жест
этот, очевидно, долженствовал намекнуть на непростую природу явившегося будто
бы к туземному королю человека. – И вот, представьте, приходит этот англичанин
к доброму королю Камеамеа Третьему и начинает
расспрашивать его про Камеамеа Четвертого. А король
недоуменно так отвечает, что нету, мол, никакого Четвертого, а есть один только
я, и порядковый номер у меня Третий. На что ему, вполне возможно, говорят: ну
нету, так будет. Имя-то у вас тут на всех королей одно, подумаешь – циферку
поменять. Раз – и готово. А то зачастили что-то к вам русские корабли. Да ладно
бы только купцы, нет – военные всё суда ведь заходят. Король, конечно же, ни в
какую – мол, я и веру уж вашу принял английскую, с православными не дружу, с
католиками – тем паче, но гость и слушать не хочет короля. Четвертый-то,
говорит, Камеамеа не одну только веру нашу возьмет
или там конституцию примет, но и судам русским заходить особенно не позволит.
Тем более разгружаться. Так что ты, ваше величество, сам, конечно, смотри, но,
вот ежели русские невзначай скоро зайдут и манипуляции со своим грузом устроят,
может, лучше им дальше куда пойти? Хотя бы к себе на Камчатку? Авось потеряют
время на переходе да не поспеют к сроку со своими затеями, чего бы они там ни затеяли…
А? Что скажешь, ваше величество?
Ухтомский
замолчал и вопросительно смотрел на старшего офицера, как будто это Казакевич
был королем Сандвичевых островов и это от него теперь
требовалось не дать русским судам обменяться грузом.
–
Откуда вы можете все это знать? – выдавил тот, почти не разжимая зубов.
–
Неважно, Петр Васильевич. Быть может, я лишь предполагаю. А может статься, что
при королевском дворе птичка певчая завелась – вот и напела. У них там пропасть
этих самых птиц. И как красиво поют! Заслушаешься… А у вас разве имеется другое
объяснение перехода «Иртыша» из Петропавловска до Гонолулу и обратно? Причем
так ведь пришли, чтоб именно нас там дождаться. Как будто рассчитывали на что.
Казакевич
поднялся на ноги, оправил китель и указал прямо на дверь каюты:
–
Я вынужден просить вас удалиться, господин юнкер. Дальнейшее продолжение этого
разговора мне видится неуместным.
–
Еще минуту, Петр Васильевич! Одну лишь минуту вашего времени, – заторопился
Ухтомский, уже понимая, что граница приличий со стороны старшего офицера
вот-вот истончится на нет и далее все может пойти совсем некрасиво. – Ну
неужели вы после всего между нами сказанного сами не видите, что все делается
нарочно? Ничего в нашем плавании нет случайного, все давно и весьма тщательно запланировано.
Вот ведь и штурман это вчера заметил! Думаете, я не знаю про удивление
Александра Антоновича при вчерашнем вашем разговоре в капитанской каюте?
Разумеется, знаю! Мы же тесно тут очень живем. И вот вы задумайтесь на
мгновение, Петр Васильевич, о том замечательном образе, каковой до сих пор являл
нам доблестный штурман Халезов. Ему ведь все было
отлично! Ветром почти ураганным несет по десяти узлов в час – что он вам
говорит? «Отлично!» Дует ли прямо в лоб и почти пятит назад – «Отлично! По
полтора узла идем». У Александра Антоновича просто слова другого нет. Кажется,
папуасы гвинейские начнут его в котелке варить, так у него и для них найдется
это словечко. И что же, скажите на милость, было вчера?! Никакого «отлично»…
Штурман обеспокоился. После двух океанов, прошу заметить, обеспокоился. После
месяца шторма в сороковых широтах обеспокоился, где мы с нашим плоским дном
неизвестно каким чудом не перевернулись! И отчего же? Да просто ему есть что
терять, Петр Васильевич. Он ведь не только летами старше нас всех на судне, и
«дедом» его называют не по одной лишь этой причине. У Александра Антоновича
заслуги перед Отечеством! Да к тому же такие, каковых другим за всю жизнь, быть
может, собрать не получится – два кругосветных плавания да еще полный переход,
как у нас теперь. Он вокруг мыса Горн пятый раз уже обходит. И что из этого
вытекает? Из таких-то заслуг? Известно что – благодарность Отечества, награды,
чины, пенсион и обеспеченное до конца лет семейство. Вот только после
вчерашнего разговора в капитанской каюте все это становится зыбким: и пенсион,
и семейство, и – внимание, Петр Васильевич! – даже самая свобода. То есть
вместо наград и чинов теперь запросто можно несколько лет каторги получить…
Странное, признайте, выходит уравнение. И согласитесь, что я не слишком
преувеличил, когда о самоубийстве заговорил. В этом свете поведение той
швейцарской рыбы, о которой давеча я вам рассказывал, выглядит самым что ни на
есть разумным, ибо за жизнь свою надобно бороться. Услышьте меня, умоляю!
Надобно и нам с вами взять меры против непредсказуемой судьбы.
–
Это каким же образом? – прервал долгое и тяжелое свое молчание Казакевич.
–
Самым естественным! – заспешил Ухтомский. – Вы как старший офицер берете
«Байкал» под свою команду, после чего мы отправляемся, как и было официально
заявлено, в Охотск. Там сдаем судно, сушею возвращаемся в Петербург, получаем
заслуженные награды и живем себе дальше долго и счастливо.
–
А Геннадий Иванович?
Лицо
юнкера при этом вопросе ни на секунду не выразило замешательства, как будто он
ожидал его с первой минуты разговора.
–
А Геннадия Ивановича вы своим приказом берете под арест. Измена и самоуправство
являются достаточным основанием, чтобы… – Ухтомский не успел договорить.
Казакевич сделал к нему решительный шаг,
схватил его за шею и гулко стукнул головой о переборку. Затем он стукнул его
еще раз и еще, но, очевидно, этого ему показалось недостаточно, и он, освободив
одну руку, потянулся за лежавшим на столе молотком. Краткого момента передышки
хватило несчастному юнкеру на то, чтобы вырваться из ослабевшей хватки старшего
офицера и юркнуть в полуоткрытую дверь. Забыв про молоток, лейтенант бросился
за своей жертвой.
5
–
Я понял тебя, Петр Васильевич, – остановил гневный поток слов командир
«Байкала». – Помолчи минуту, пожалуйста.
Провинившиеся
офицеры стояли перед Невельским навытяжку у него в каюте. С палубы и откуда-то
снизу, из трюма, доносились глухие звуки тяжелой погрузочной работы. Время от
времени там что-то с уханьем падало, после чего долетали то команды, то брань. Кот
Марсик сидел на капитанской койке и таращил свой
единственный глаз на беспокойных людей.
–
Дай мне подумать, Петр Васильевич, – сказал Невельской.
Слушая
своего старшего офицера, он вспоминал назойливое поведение господина Семенова
перед самым выходом из Кронштадта. Вездесущий помощник Льва Алексеевича
Перовского без конца суетился, каждый день как на службу являясь на борт
корабля, и уверял командира «Байкала», что в экипаже – и непременно в среде
офицеров – должен быть человек Нессельроде.
–
Да зачем? – сердился на него Невельской по причине постоянного и ненужного, как
он был уверен, отвлечения от важнейших дел.
–
Как зачем? – удивлялся в ответ господин Семенов. – Чтобы знать, во-первых, о
ваших действиях и препятствовать им, во-вторых, сколько будет возможно.
Из того, о чем сбивчиво и яростно рассказал
теперь Казакевич, следовало, что господин Семенов не ошибался. Он и
«мастеровых» своих привел на транспорт во многом по причине возможного
противодействия этому скрытому до поры до времени инструменту графа Нессельроде. Во время стоянки в Англии, правда, именно с
ними произошел конфуз, позволивший Невельскому считать одного из «мастеровых»
тем самым враждебным инструментом. Отпущенные с борта «Байкала» на прогулку в
Лондон, они потеряли там своего товарища по фамилии Яковлев. Зайдя на минуту в
какую-то лавку, он не показался оттуда ни через минуту, ни через две. Хозяин
лавки объяснил его спутникам, что странный русский молча прошел мимо него к
задней двери и без каких бы то ни было объяснений вышел на улицу через нее.
«Мастеровые» тогда хотели выследить предателя, с каковой целью просили
Невельского задержать выход в море, однако он им решительно отказал. Каждый
день в этом походе ценность имел чрезвычайную, а уж коли Яковлев и был
предатель, то, покинув «Байкал», он более не составлял для него угрозы.
Сам
господин Семенов изначально склонялся к мысли о том, что подсадным человеком на
судне является штурман Халезов. Кандидатуру его
предложили в Российско-Американской компании, которой он служил верой и правдой
уже много лет, и одного этого с лихвой хватило на дружный рой подозрений по его
адресу. Все они, впрочем, испарились после исчезновения «мастерового» Яковлева
в Лондоне, а искусный проход через два океана не ведомым никому дотоле
маршрутом, кардинально ускорившим прибытие «Байкала» на Камчатку, и вовсе делал
из Александра Антоновича едва ли не главного героя всего предприятия на текущий
момент. Выходило, что господин Семенов мог все-таки порой ошибаться, и доказательство
этому стояло теперь навытяжку перед Невельским.
Однако
же вид у юнкера при всем произошедшем и только что изложенном старшим офицером
вовсе не соответствовал настроению уличенного на месте преступника. Он
безмятежно, открыто и честно смотрел в глаза командиру и, казалось, даже
радовался возможности более ничего не скрывать. От немедленной расправы над ним
удерживало Невельского еще и то, что на борту Ухтомский появился после прямой
просьбы вице-адмирала Литке, которому командир «Байкала», нисколько не
сомневаясь, доверился бы самой своей жизнью.
– Чем имеете
оправдаться, господин юнкер? – произнес Невельской, решив дать Ухтомскому хотя
бы призрачный шанс.
– Вот этим,
господин капитан-лейтенант! – четко, словно только и ждал к тому приглашения,
отрапортовал князь, вынимая из кармана свернутый вчетверо лист бумаги.
– Этим? А что
это, позвольте спросить?
– Письмо, ваше
высокоблагородие!
– Что за письмо?
Кому адресовано? – Невельской все еще не брал из рук юнкера лист бумаги,
безотчетно полагая какой-то подвох.
– Вам, господин
капитан-лейтенант.
Командир
«Байкала» еще секунду помедлил, затем неожиданно резко выдернул письмо из
протянутой руки и развернул его.
«Дорогой
Геннадий Иванович, рад встрече с Вами на таком удалении, пускай даже и
заочной…»
Невельской
поднял вопросительный взгляд на Ухтомского, ожидая пояснений касательно
отправителя письма, но юнкер все так же безмятежно смотрел на него и молчал.
«…Ежели
Вы читаете сейчас эти строки, то значит мое доверенное лицо, коим является
князь Ухтомский, сочло необходимым раскрыть свое инкогнито. Уверяю Вас,
Геннадий Иванович, в полной его лояльности нашему общему делу и прошу
всемерного содействия. Засим остаюсь преданным Вашим слугой и почитателем,
Искренне
Ваш,
господин
Семенов».
– Так значит вы
не адмиралом Литке присланы к нам на транспорт?
– Ни в коем
случае, – с улыбкой отвечал Невельскому князь. – Его высокопревосходительство,
обратившись к вам, исполнил просьбу графа Льва Алексеевича.
– Отчего же меня
не предупредили?
Ухтомский
развел руками и ничего не сказал.
– То есть не
доверяют, – подытожил его молчание командир. – Судно доверили, команду
доверили, но наблюдателя все-таки подсадили.
– Напрасно вы
это, Геннадий Иванович. Лучше вас никто с подобным переходом не справился бы.
Разумеется, вам доверяют. И если имелись какие-то посторонние мысли, то уж во
всяком случае не на ваш счет.
– На чей же
тогда? – живо заинтересовался молчавший до сего момента старший офицер.
– И не на ваш,
Петр Васильевич, – заверил его Ухтомский. – К вам я пришел не за тем, чтобы
именно вас искушать, а с целью разведать общие настроения в среде офицеров
накануне ответственных событий. Вчера всем была открыта подлинная цель нашего
плавания, и кому, как не первому помощнику командира, было бы знать о
неприемлемой червоточине, буде таковая существует в офицерском сообществе.
– И что же? –
спросил его Невельской. – Убедились в ее отсутствии?
– Более чем,
смею заверить, – для пущего эффекта Ухтомский красноречиво потер себе шею в том
месте, за которое душил его Казакевич. – А старший офицер у вас – надежнейший
во всем российском флоте.
Несмотря
на исчерпывающие объяснения, Невельской с трудом сдерживал гнев. Ему хотелось
немедленно гнать с «Байкала» мерзкого соглядатая, который ко всему прочему
осмелился провоцировать его офицеров, но в то же время он понимал, что сделать
это сейчас положительно невозможно.
– Ладно, – поднимаясь,
хлопнул он себя по коленям. – Однако нам потребуется оправдание вашей драки.
Половина команды видела вас на палубе.
– Я уже все
придумал, – поспешил успокоить его Ухтомский. – Можно сообщить экипажу, будто
бы я дурно отозвался о невесте господина лейтенанта.
– Нет у меня
никакой невесты, – вставил Казакевич.
– Теперь есть, –
после недолгой паузы кивнул Невельской. – Поздравляю, Петр Васильевич.
6
Через
два часа командир «Байкала» в сопровождении мичманов Гейсмара
и Гроте явился на небольшую площадь рядом с домом Машина. Там уже вовсю шумел и
толкался камчатский народ. Люди ждали казни пойманного вора. Одним было весело,
из-за того что у них появилось дело, другие успели соскучиться по причине оставленных
дома важных дел, кто-то смеялся, кто-то спорил, кто-то хмурился, и все они уже
ничуть не замечали прибывших с транспорта моряков, которые перестали быть
новостью. Посреди толпы мелькали и дети, оживленно бегавшие меж большими. Судя
по всему, никто не знал, когда приведут обреченного. Ни самого командира порта,
ни его помощников на площади не было видно.
Невельской
со своими мичманами пришел, затем чтобы не допустить самоуправства. В этом его
решении, разумеется, имело место и человеколюбие, однако заглавною целью
служило приобретение весьма ценного проводника и переводчика. Алеуты с
байдарками, которых обещал в Петербурге барон Врангель, к приходу транспорта в
Авачинской бухте так и не появились, идти же к Сахалину и в устье Амура без
толмача Невельской просто не мог. Приведенный вчера из лесу человек, насколько
успел понять командир «Байкала», владел местными языками да к тому же умел
поладить с туземцами до такой степени, что те приняли его к себе в качестве
жениха. Потерять этакого молодца было бы крайним расточительством. Команду
транспорта впереди несомненно ожидали встречи с обитателями Приамурья, и
Невельской мог уже сейчас головой поручиться, что не всякая из этих встреч
окончится миром. Потери времени, неизбежные при всякого рода конфликтах, могли
поставить предприятие под угрозу. Препятствий к выполнению главной задачи
хватало и без того.
Выходило,
что обида директора Российско-Американской компании, которого буквально
принудили год назад показать Невельскому карту и журнал поручика Гаврилова,
теперь странным и непредсказуемым образом должна была спасти жизнь влюбленному
человеку. Не особенно сопереживая этому чувству, поскольку до сих пор оно было
ему незнакомо, Невельской все же испытывал радость, оттого что ему предстояло
выручить из беды горемыку да к тому же показать начальнику Камчатки, решившему,
будто власти его нет границ, насколько он в действительности заблуждается на
сей счет. Особенно в присутствии офицеров из Петербурга.
Когда
Машин показался на крыльце своего дома, гомонившая на площади толпа на
мгновение притихла. Однако начальник Камчатки не стал ничего говорить.
Сопровождаемый тщедушным чиновником, встретившим командира «Байкала» за день до
этого на берегу бухты, он двинулся прямо в людскую гущу. Позади начальственной
пары проталкивался мальчишка в дрянном сюртуке с чужого плеча и с большим
барабаном. Пройдя несколько шагов, Машин кивнул ему, и тот начал истово
колотить в свой инструмент. Мичманы с транспорта решили, что несуразный грохот
призван сообщить о величии местной власти, поэтому с улыбкой переглянулись, но
уже в следующее мгновение стала ясна практическая цель барабанных раскатов.
Заслышав
этот сигнал, с другого конца площади навстречу первой процессии через толпу
стала проталкиваться вторая. Несколько казаков окружали огромного, как вставший
на задние лапы медведь, осужденного Юшина, рядом с которым все они казались
весьма незначительной силой. Он с легкостью мог бы разметать в стороны это свое
окружение, чего, однако, не делал, и безропотно шел на звук барабана. Он
беспрестанно щурился, будто его слепило солнце, хотя никакого солнца не было и
в помине: все небо с раннего утра обложили толстые непроницаемые облака.
Невельской
оглянулся в поисках виселицы или любого другого приспособления, с помощью коего
мог быть исполнен варварский приговор, но на площади ничего такого не
оказалось. Куда и зачем ведут Юшина под барабанный бой, оставалось неясным.
Скоро обе процессии остановились, не дойдя до средины площади. Грохот утих, а
перед осужденным выступила из толпы небольшая, болезненного вида женщина.
Гигант глубоко вздохнул и со стоном рухнул перед ней на колени. Толпа
совершенно смолкла. На площади сделалось так тихо, что со стороны бухты долетел
холодный и чужой крик чаек.
Женщина,
застывшая перед Юшиным, не сводила взгляда с его лица. Тот морщился и не
смотрел на нее в ответ, опустив голову, отчего на минуту у Невельского даже
возникла мысль, что это она, а не командир Петропавловского порта решает участь
преступника. Впрочем, взгляд ее выражал скорее печаль и обиду, нежели гнев.
Толпа вокруг этих двоих, видимо, понимала происходящее. Никто не вмешивался.
Все молча ждали конца этой необыкновенной сцены.
– Она, должно
быть, его жена, – шепнул догадливый мичман Гроте. – Неужели ревнует к той
инородке?.. Позабыл, как они тут называются…
– Ительмены, –
так же шепотом подсказал товарищу мичман Гейсмар.
– Надо же, какие
страсти. Прямо Шекспир…
– Отставить, –
негромко, но твердо оборвал разговор Невельской.
Удивление
мичмана Гроте было понятно ему. Предпочесть туземную девушку законной русской
жене да еще пойти ради нее на преступление казалось глупым и несоразмерным. Тем
не менее он сознавал, что Камчатка – это особый мир и привычным аршином тут
ничего не измеришь.
Переведя
взгляд на неподвижно стоявшего посреди толпы Машина, он пристально вгляделся в
его лицо. Невельскому хотелось найти в нем следы сомнения. Он слишком хорошо
помнил свое собственное безразличие к нижним чинам, приведшее матроса Завьялова
в эти прекрасные, но абсолютно дикие и наверняка смертельно опасные места.
Простое наказание, начавшееся с безделицы, потянуло за собой целый клубок
последствий, сумма которых обратила дельного и полезного на любом корабле
матроса в жалкое существо без тени каких бы то ни было прав. Теперь же под
угрозой стояла сама жизнь, и решение – забрать ее у человека или оставить –
сосредоточилось в руках у одного командира порта.
Напряженная
тишина на площади неожиданно нарушилась отдаленными возгласами и какой-то
возней, поднявшейся на дальнем конце. Оттуда к молчаливой средине накатывала
третья процессия. Несколько казаков тащили под руки то и дело запинавшегося
человека в лохмотьях и с окровавленным лицом. На лбу у него зияла открытая
рана. Правой рукой он прижимал к животу левую, лишенную кисти. Кровь щедро
капала из нее в жирную грязь.
– Гурьевы! – закричал один из казаков, помогавших
несчастному. – Людишки Гурьевы объявились!
Чем
ближе придвигалась жуткая группа к средине площади, тем яснее видел Невельской,
что рана на лбу страдальца была не просто раной – кто-то намеренно вырезал на
живом человеке большую неровную букву «Г».
– Это клеймо у
них такое, – сбивчиво объяснял командиру «Байкала» давешний чиновник на пути к
дому Машина. – Кого не зарезали, тех клеймят.
– Зачем?
– Не могу знать,
господин капитан-лейтенант. Много что разве догадку имею.
– Ну так
поделитесь.
– Мне кажется,
Геннадий Иванович, они мстят.
От
удивления Невельской даже остановился.
– Мстят? Это за
что же?
– Они ведь все
каторжные, Гурьевы-то эти люди. Беглые каторжные. У
каждого на лице клеймо. И не на одном лбу только. Там и на щеках, и на руках.
Чтобы сразу видно было. Вот мне кажется, они в отместку тоже решили народ
метить. Но чаще, конечно, сразу режут. Мало кто от них уходил. Меченые, видимо,
у них остаются. Вроде как собственность.
–
А этот как же ушел?
– Наверняка
сказать не могу, но думаю – руку сам себе отхватил, за которую был привязан.
Здешний народ Гурьевых людей крепко боится. Говорят…
– чиновник понизил голос, – …они людоеды. Впрочем, это одни слухи. Прежде этих
татей здесь никто и не видел. Они впервые так близко подобрались. Про их
изуверства раньше только из Охотска да из Аяна
сведения приходили. И то все больше на сказки похожие. Понятия не имею, как они
сюда добрались. Неужели у них и корабль имеется?!
Корабля
у пришлых каторжников не было. По словам спасенного жителя Петропавловска,
лихие люди пришли на гиляцких лодках. При этом и сами они были одеты наподобие
гиляков. Именно это обстоятельство позволило им застать врасплох двух местных
плотников, надумавших порыбачить неподалеку на озере Котельном.
– Мы ж думали –
они, как и мы, за молоканом пришли, – через силу рассказывал спасенный, пока
ему туго бинтовали изувеченную руку. – Молокан на Котельном жирный… Хороший
молокан… Встали там лагерем, потом глядим: с моря идут гиляки, лодки свои
через перешеек тащат. Ну, думаем, подсобят. Улов хороший будет. А они вон,
оказывается, по нашу душу… Федора сразу убили… Хороший был плотник… –
Страдалец замолчал, потом лицо его сморщилось, и он заплакал.
Слезы сбегали по
впалым щекам, оставляя за собой темные полосы на подсохшей уже по всему лицу
бурой корке. Стоявшие вокруг него офицеры «Байкала», начальник порта и его
помощники тоже молчали, глядя на то, как ловко крутит свой бинт местный доктор.
Если у них и были слова сочувствия, то сейчас они уступили место этому общему
молчанию, и молчание это не содержало в себе ни малейшей капли неправды,
каковая легко могла укрыться в словах.
Изувеченный
плотник тем временем снова забормотал, сетуя на злую судьбу:
–
Куда мне теперь без Федора? Один с лабазом не справлюсь… Как работу доделывать?
В четыре-то руки едва успевали… Прогонит меня купец… Тут еще Марья на сносях.
Лишний рот скоро… Дочка она моя, ваше благородие… Такая хорошая… Чем семейство
кормить буду? Напарник мне новый нужен. Да где его взять? Плотники в городе все
артелями держатся… Не ущипнешь…
Он
явно не сознавал пока, что из четырех рабочих рук, дававших его семье
пропитание, потерял не две, а три и что купцу, нанявшему их с Федором на строительство
лабаза, он будет теперь без надобности в любом случае. Ему еще предстояло
понять, что ни в какую другую артель его самого никогда больше не возьмут, но
пока же он расстраивался из-за одной утраты напарника. Так жизнь порой,
уничтожив уже практически человека, милосердно закрывает ему глаза на подлинное
величие постигшей его беды, чтобы он, подобно несчастному Иову, принимал удары
один за другим и в конце концов умел вынести их все, не сломавшись на самом
первом и вкусив таким образом страдание во всей его полноте.
–
Что известно об этих Гурьевых людях? – спросил
Невельской командира порта, когда они вышли в соседнюю комнату.
–
Каторжники, – коротко ответил Машин, вынимая трубку из ящика стола и принимаясь
набивать ее. – Все беглые, как один.
–
А почему Гурьевыми называются?
–
Да был у них раньше коновод и зачинщик по имени Гурий. Васильев фамилия. Ну
вот, в его честь, по всей видимости.
–
Чем же он так знаменит?
–
А чем может быть знаменит вор и убийца? Душегубством, Геннадий Иванович,
исключительно душегубством. Завойко мне в прошлом
году в Аяне рассказывал, что даже запрос делал на его
счет. Выяснилось немногое – в двадцать седьмом году этот Гурий Васильев бежал с
Нерчинской каторги, однако в Россию возвращаться не захотел, а, наоборот, ушел
далее на восток. Очевидно, сплавился по Амуру до самого моря. По дороге
сколотил целую шайку из местных и таких же беглых, как сам. Постепенно оброс
небольшой разбойничьей армией. Устроил в тех местах своего рода государство.
Маленькое, но, поверьте, зловредное…
–
То есть он может знать судоходный фарватер в устье Амура? – перебил Машина
Невельской.
–
Не может, – выпуская клубы дыма, ответил командир порта.
–
Отчего у вас такая уверенность?
–
Оттого что он теперь вообще ничего знать не может. Он мертв.
Невельской
не стал скрывать своего сожаления.
–
Почему же его не допросили перед казнью? – с досадой воскликнул он. – Столько
бы сил и времени нам сберегли!
–
А не было никакой казни, Геннадий Иванович. Нам он в руки так и не дался. Его
свои же убили. Думаю, просто не поделили власть. Так что теперь у этого сброда
новый зачинщик и коновод… Настоящее имя его неизвестно. Знаем только, что после
убийства вожака он провозгласил себя Гурьевым, а все
остальные, соответственно, стали его людьми.
Невельской
порывисто шагнул к Машину, едва не схватив его за отвороты сюртука.
–
Так, может быть, этот Гурьев знает, где пролегает фарватер?! Они ведь сюда
добрались по морю. И уж если на такой переход отважились, то в тех местах все
глубины должны быть известны им наверняка!
–
А вот этого я вам сказать не могу, – осторожно отодвигаясь от командира
«Байкала», сказал Машин.
Невельской,
порохом вспыхнувший от одной лишь возможности узнать наконец, ради чего он
проделал такой долгий путь, еще минуту-другую горел изнутри, слегка
раскачивался, словно вот-вот взорвется, но потом все же взял себя в руки и
погасил свой внутренний пожар.
–
Что же вам известно про этого Гурьева? – уже вполне ровным тоном спросил он.
Машин,
который не мог не заметить произошедших с его собеседником стремительных
метаморфоз, опасливо подвинулся от него еще дальше, как будто внезапно
разглядел в Невельском смертоносного оборотня, после чего принялся раскуривать
свою погасшую трубку. При всей охватившей его тревоге ему не хотелось, чтобы
его опаска была очевидной.
–
Об этом негодяе нам известно чуть больше, нежели о его предшественнике, – проговорил
Машин. – Про него вдоль Охотского побережья даже в некотором роде легенда
составилась. Рассказывают, будто родом этот самый Гурьев происходит из
Костромской губернии, следовательно, приходится вам земляком.
Невельской
сухо кивнул, пропуская мимо ушей тот факт, что начальнику Камчатки была
небезынтересна его биография.
–
Сбежал от своего барина, – продолжал Машин. – Что-то по романтической линии, но
без кровопролития, слава богу. Потом будто бы прибился к оренбургским казакам,
а после, во время крупного бунта – я так полагаю, году в тридцать пятом, –
примкнул к башкирским бунтовщикам. Там тоже сплошная романтика. Оказался в
шайке, которою верховодила какая-то тамошняя роковая красавица. Жгли усадьбы,
резали нещадно мелкопоместных дворян. Рискну предположить, что эта жестокая
девица мстила за учиненное некогда над нею насилие. Так или иначе, наш будущий
Гурьев быстро выбился в ее фавориты. Однако долго, разумеется, так идти не могло.
Явились регулярные войска, предводимые, как я понимаю,
самим оренбургским губернатором Василием Алексеевичем Перовским, и всё
немедленно расставили по местам. Бунт был вскоре подавлен, зачинщики схвачены,
и среди них – наш Гурьев со своею валькирией. Девицу за ее жестокости
приговорили к пяти сотням палочных ударов, чего, конечно же, она не выдержала,
а Гурьев, как говорят, в исступлении бросился на губернатора, который
присутствовал на экзекуции. Молва, желающая сделать его героем, сообщает, что
он будто бы даже зацепил его высокопревосходительство отнятой у одного из
казаков саблей, но я лично мало этому верю. Слишком уж сказочные подробности довелось
мне услышать об этом Гурьеве касательно других его подвигов. Так что здесь
надобно отличать зерна от плевел. Вы меня понимаете?
Невельской
пожал плечами и ничего не ответил.
Хозяин
дома решил извиниться:
–
Я, наверное, утомляю вас этой сказкой. Простите, коли длинная получилась.
–
Напротив. Я бы желал узнать об этом человеке как можно больше.
–
Ну-у, – протянул Машин, выпуская особенно густой клуб дыма, – я ведь уже
предупредил, что все эти подробности могут быть вымыслом. Фантазия русского
народа, знаете ли, неистощима. И почти всегда склонна к героическому.
–
Не могли бы вы продолжить, Ростислав Григорьевич? Меня на судне дела ждут.
–
Разумеется. Впрочем, я уже практически все рассказал. После нападения на
губернатора этот наш Гурьев прошел сквозь палочный строй, но выжил. Попал на
каторгу, бежал, ушел на восток. В районе Охотска был снова схвачен и приговорен
к повешению. Перед самой казнью на город напала шайка таких же беглых, которые
попутно с грабежом отбили приговоренного. Так он оказался у Гурия Васильева. На
беду последнего, надо признать… Характер, в общем, изрядный. И крайне
беспокойный. Хотя, должен заметить, у нас и без беглых каторжников злодейства
хватает. К чему далеко ходить? Даже тут, в Петропавловске, народ временами друг
дружку режет. Причем за самую мелочь – за сапоги, за колечко серебряное, за
платок. Огорчительно, что из-за такой малости это происходит.
–
Вы хотите сказать, что, если бы они резали друг друга за приличный куш, вас бы
это не огорчало?
Командир
порта тяжело вздохнул и развел руками:
–
По крайней мере, это было бы понятно.
–
А мне и теперь понятно. Просто они очень бедны. Свободы же имеют несравненно
больше, нежели их собратья в России. Отсюда и вседозволенность.
–
А! – неожиданно расцвел хозяин дома. – Стало быть, вы понимаете, для чего мне
понадобилось это представление на площади?! Иначе ведь их не удержишь. Нужна
постоянная демонстрация власти.
–
Я понимаю. И все же хочу просить вас об отмене казни. Человеколюбие требует от
нас милосердного отношения к ближнему. Со своей же стороны могу предложить
помощь в поимке злодеев.
Невельской не стал говорить, что после
рассказа Машина заинтересовался беглыми каторжниками, напавшими на местных
плотников, едва ли не в большей степени, чем бедолагой Юшиным. Любой из них
знал об устье Амура несравненно больше всех здешних сотрудников
Росийско-Американской компании вместе взятых. Оставалось только изловить хотя
бы одного живым да попутно еще спасти заблудшую душу.
Выслушав
предложение своего гостя, Машин даже замахал на него рукой:
–
Вы что же, Геннадий Иванович, действительно решили, будто я собираюсь его
повесить? Господь с вами! И в мыслях такого не было. Я ведь шутил! Вы неужели
взаправду подумали, что мы здесь на такое способны?
–
Вид у вас был самый решительный.
–
Ну простите меня, ради бога! – Машин раскинул руки, словно приглашал своего
гостя обняться, однако тот воздержался от подобной экзальтации.
–
Раз уж судьба этого Юшина решена, – сказал Невельской, – позвольте мне взять
его с собой на «Байкал». Обещаю вернуть его не позднее осени этого года.
–
Да на что же он вам?
–
Думаю, пригодится при встречах с тамошними гиляками. Сумел же договориться с
камчатскими ительменами.
–
Что правда, то правда, – помрачнел Машин. – И за это он должен понести
соответственное наказание.
–
Разумеется, понесет, – заверил Невельской командира порта. – Просто давайте
отложим возмездие на осень. А пока пусть послужит Отечеству.
Машин
задумался, опустив глаза в пол, а потом хитро сощурился:
–
Что вы там говорили насчет поимки злодеев?
Он
даже представить себе не мог, насколько его административная хватка в том
блестящем виде, в каком она представлялась ему самому, совпадала с планами
Невельского.
7
«Байкал»
снялся с якоря в рекордное время. Команде успели наскучить погрузочные работы,
а накопленный за несколько месяцев похода опыт даже самых молодых матросов
обратил в ловких, надежных и порою жадных до своего дела моряков. Командир
транспорта спешил сразу по двум причинам: во-первых, необходимо было выйти из
Авачинской бухты засветло, чтобы благополучно миновать стоявшие по левому борту
у самого выхода три большие скалы; во-вторых, беглые каторжники могли заспешить
и уйти с Котельного озера. Упустив одного из плотников, они наверняка понимали,
что из Петропавловска за ними придут, поэтому время шло уже на минуты.
О
присутствии в бухте военного корабля Гурьевы люди
могли и не знать, и Невельской собирался воспользоваться этим преимуществом.
После того, что произошло на озере, выбор у беглых оставался небольшой – либо
ждать нападения со стороны города и соответственно приготовиться к нему, либо
уйти морем как можно скорее. В первом случае десант из «мастеровых» господина
Семенова, подойдя к берегу на шлюпке, легко наносил удар в тыл
неподготовленного к отражению противника. Во втором же – каторжники сами шли в
руки к Невельскому, и требовалось только открыть пушечные порты. Вряд ли
гиляцкие лодки обладали таким ходом, чтобы уйти от артиллерийского огня, а значит,
злодеям при встрече с транспортом придется сушить весла.
В
семь часов пополудни, распустив крылья, окруженный сияющим облаком
взволнованных чаек «Байкал» скользнул к выходу из бухты, после чего взял курс
на север, не удаляясь от побережья. Идти предстояло недалеко. Повеселевшая команда
легко бежала по вантам, «мастеровые» возились на палубе со своим диковинным
арсеналом, и даже кот Марсик вышел наверх, несмотря
на отсутствие качки, которая поддерживала его обыкновенно в открытом море.
Стоявший
на шканцах Невельской с интересом рассматривал мерцающий в сумерках камчатский
берег, полагая, что в устье Амура его и команду «Байкала» ожидает примерно
такой же ландшафт.
– Сомневаюсь, –
ответил на это предположение подошедший штурман. – Хоть мы сейчас практически
на одной параллели, однако же материковая природа просто обязана отличаться от
камчатской. Здесь вулканами все определено, а там, скорее всего, низменность и
равнина. Что еще может быть при выходе большой реки в море?
– Действительно,
– улыбнулся Невельской.
– Если она,
конечно, в море выходит, – прибавил неожиданно штурман.
– Даже не
сомневайтесь, Александр Антонович. – Командир транспорта положил руку поручику
на плечо. – Непременно выходит. Нам, вы знаете, по-другому никак.
– Положим, что и
в этом вы окажетесь правы, Геннадий Иванович, но вот чего я на самом деле в
толк никак не возьму, так это беглые каторжники.
– Не понимаю
вас, господин поручик.
– А я поясню.
Мне вот как штурману весьма любопытна степень их образованности.
Невельской
оторвал взгляд от плывущего вдоль борта темного берега и с улыбкой взглянул на
своего подчиненного:
–
Хотите их просвещением заняться?
–
Да нет, господин капитан-лейтенант. Эти прохвосты и без меня достаточно
образованны. Вот что сильно тревожит. Иначе как бы они сюда добрались? Без
карт, без навигационного оборудования, без необходимых для морского перехода
знаний, в конце концов!
–
Ну… Может, они вдоль берега шли? Вот как мы сейчас.
–
Да полно вам! Охотское море еще льдом забито. Это им осенью надо было из тех
краев выходить. Нет, Геннадий Иванович, они напрямую прошли. Открытым морем.
–
А как такое возможно?
В
ответ Халезов только всплеснул своими маленькими
руками:
–
Вот и я думаю – как? Не иначе среди них бывший штурман. Или, на худой конец, просто
образованный человек, разбирающийся в звездном небе.
–
Полагаете, по звездам могли дойти?
–
Не исключаю. Однако штурман все же предпочтительней.
–
Да откуда у них штурман?
–
Думаете, наш брат на каторгу не попадает?
Халезов усмехнулся и с большим значением
посмотрел командиру прямо в глаза:
–
Мы вот, насколько я понимаю, тоже легко можем там оказаться.
Лицо
Невельского переменилось.
–
Ну хватит уже об этом, Александр Антонович, – нахмурился он. – Ведь все уже
давно обговорено. Выбора у нас нет.
–
Это мне ясно. Жизнь, так сказать, не самой симпатичной стороной обернулась, а
нам надлежит ее поворот смиренно принять. Однако насчет бывших морских офицеров
– и, в частности, штурманов – среди каторжан могу поведать вам небольшую
историю. Вы разве не слышали об Орлове?
–
О каком Орлове?
–
Корпуса флотских штурманов поручик Орлов. Подробности его преступления мне
доподлинно неизвестны, кажется, он убил то ли свою любовницу, то ли ее мужа, а
возможно, обоих разом, но вот каторгу и последующую ссылку, в чем я совершенно
уверен, он отбывал как раз на побережье Охотского моря.
–
Вы что же, Александр Антонович, полагаете, что офицер, пускай даже бывший,
сойдется с ворами и душегубами, чтобы невинных людей убивать?
–
Так он ведь, Геннадий Иванович, и сам душегуб…
Невельской
хотел что-то ответить, но в эту минуту к ним подошел князь Ухтомский. Халезов немедленно ретировался, поскольку после недавнего
разговора в капитанской каюте, а в особенности после известий о странной
потасовке между князем и Казакевичем, все остальные офицеры, не сговариваясь,
начали избегать друг друга. Им требовалось время на то, чтобы принять свою так
внезапно переменившуюся участь, и все, что оставалось для каждого из них пока
невыясненным, они могли прояснить лишь с одним командиром, потому что он, вне
всяких сомнений, знал больше других. Они, как дети к взрослому, тянулись к нему
и почти не говорили между собою. Равенство при всех своих замечательных чертах
неизбежно содержит в себе зерно недоверия.
–
Экий, однако, гигант, – сказал Ухтомский, занимая место отошедшего штурмана.
–
Кто? Александр Антонович? – удивленно покосился на него Невельской. – Вы,
юнкер, пожалуй, первый, кто высказывается о нем в таком роде.
–
Да нет, Геннадий Иванович, я не про штурмана говорю. Я про это ваше новое
приобретение. – Князь кивнул в сторону Юшина, стоявшего в отдалении у левого
борта.
Казак
неподвижно смотрел в наступавшую темноту, словно пытался разглядеть в ней
что-то чрезвычайно важное для себя. Все остальные на палубе действительно были
на голову, а то и на две ниже этого огромного человека, и по причине
монументальной его неподвижности, а также из-за сумерек можно было решить, что
на транспорт зачем-то погрузили кусок скалы, который сильно напоминал три
вертикальных камня у выхода из Авачинской бухты, приходясь им как бы четвертым
братом.
Невельскому
не хотелось продолжать разговор с юнкером, поэтому в ответ он лишь пожал
плечами. Раскрыв этим утром свое истинное положение на судне, Ухтомский заметно
переменился в сторону определенной развязности, и эта перемена не вызвала ни малейшей
симпатии у командира транспорта.
–
Думается, напрасно вы взяли его на борт. – Юнкер, казалось, абсолютно не желал
замечать холодности Невельского и продолжал говорить так естественно и
непринужденно, как будто ему отвечали. – Он, скорее всего, сбежит при первой открывшейся
возможности. У него ведь пассия, говорят, где-то рядом… Любопытно, кстати, как
иногда глубоко могут переживать сердечные движения эти люди из простонародья.
Казалось бы, грубая жизнь, примитивные нравы. Но вот порою загорается что-то в
них… Вы не замечали? – Он выжидающе уставился на командира, проверяя, захочет
ли тот ему отвечать на сей раз.
Невельской
не захотел.
–
Руку готов дать на отсечение, что сбежит, – сказал после неловкой паузы
Ухтомский. – Вы только взгляните, как он туда смотрит. Даже не шевельнется. Не
иначе местечко получше высматривает. А вам потом перед господином Машиным ответ
держать… Они ведь едва изловили этого голиафа.
–
Нам проводник нужен по здешним местам, – сухо произнес Невельской, и
назойливому князю этого оказалось довольно.
Он
мог, конечно, возразить, что любой житель Петропавловска с готовностью вызвался
бы в проводники, но его вполне удовлетворил самый факт командирского ответа на
его разглагольствования, поэтому, к полному удовольствию Невельского, он почел
за лучшее удалиться.
Теперь
ничто больше не отвлекало капитан-лейтенанта от созерцания камчатского берега.
Это занятие помогало ему развлечься и не думать беспрестанно о предстоящем
деле. Беглые каторжники наверняка должны были дать отпор, и мысли о возможных
потерях вот уже несколько часов тревожили командира судна.
«Байкал»
с ровным попутным ветром легко шел вдоль побережья. Солнце уже скрылось позади
невысоких гор, последними усилиями подсвечивая, словно из преисподней, облака
над ними. Лиловые блики наливались над сопками зловещим непроницаемым мраком,
воздух ощутимо свежел и становился как будто тверже. Он очень отличался здесь
от своих собратьев, царивших в других широтах. Воздух Средиземноморья, к
примеру, на взгляд Невельского был податлив, всегда чуточку пьян, полон
благоухания и шаловлив. Там он являлся, скорее, девушкой, и гораздо уместней о
нем было бы говорить «она». В то время как здесь воздух был, несомненно,
мужчиной – существом несговорчивым, неудобным, желающим обязательно настоять на
своем.
Здесь
вообще все было другим – и горы, и небо, и волны, и сама морская вода.
Прибрежные сопки даже в этой быстро густеющей темноте заметно отличались от
гор, скажем, на Корфу. Тут они резко обрывались, будто отхваченные гигантским
ножом, а там плавно спускались к морю, и получалось, что дружелюбная греческая таласса постепенно подпускала гору к себе,
как томная львица подпускает царственного любовника – то есть она еще,
возможно, негромко рычит и нервно играет хвостом, но между ними все уже ясно. Тут
все было не так. Местные горы сгрудились у самой кромки воды, как морские
разбойники, словно едва остановились, подскочив к ней в запале, с трудом
удержались, чтобы не прыгнуть дальше. Они как будто атаковали океан, старались
застать его врасплох, не давая ему времени на отступление или на ответный удар.
Горы тут ждали не столько любви, сколько драки, и странные вопли, долетавшие до
судна от их подножия, говорили о том, что драка будет жестокой.
– Что это? –
робко спросил у казака Юшина матрос второй статьи Митюхин. – Кто так кричит?
Мужики, что ли, перепились?
Юшин,
который до этого был уже неоднократно спрошен матросами на самые различные темы
и никому из них не ответил, на сей раз шевельнулся, скосил один глаз на
оробевшего Митюхина и улыбнулся.
– Сивучи, –
прогудел он таким низким голосом, какого Невельской не слыхивал и у лучших
церковных басов.
– Племя такое? А
чего орут?
– Сам ты племя,
– густо усмехнулся казак. – Зверь это. В море живет.
– А зачем
кричит?
– Не знаю.
Жизнь, видать, у него такая. Скучно ему.
Юшин
снизошел до разговора с матросом, наверное, по очевидной молодости и
неопытности последнего, а также по общей его безобидности. Впрочем, скосившись
разок, гигант стал коситься и дальше. Он старался не показать своего интереса,
но мало-помалу оглядел всю палубу. Матросы, занятые на обычных для каботажного
плавания работах, ненадолго удержали его внимание, а вот к «мастеровым»
господина Семенова, готовившим амуницию для предстоящего дела, он вернулся
своим настороженным взглядом не один раз. Клинки необычной формы, диковинные
индейские топоры, многоствольные пистолеты – все это было вынуто из тайных
закромов, разложено посреди палубы на парусину и подвергнуто строгой проверке.
Некоторое
время казак держался на расстоянии, однако завороженный ловкостью и даже
любовью, с какими обращались «мастеровые» со своим затейливым снаряжением, он в
конце концов перестал чиниться и оставил добровольный пост у борта. Подойдя к
раскинутой на палубе парусине, Юшин присел рядом с нею на корточки. Ни один из
«мастеровых» не поднял на него взгляда. Руки их сноровисто исполняли нужную
работу, лица были ясны и сосредоточенны. Они напоминали крестьян, которые
готовятся к жатве или покосу. Все у них спорилось, ладно прилегало одно к
другому, находило верное место, и по всему этому чувствовалось, что процедура
известна «мастеровым» давно и до мелочей.
Матрос
Митюхин, приободренный нежданной отзывчивостью казака, последовал за ним. До
этого он бы не решился приблизиться к «мастеровым», но теперь он подходил уже
как бы с ним вместе, и оттого было можно. В его голове он и огромный казак из
Петропавловска стали заодно. Опустившись на корточки рядом с Юшиным и
постаравшись при этом повторить его позу, щуплый матрос минуту-другую следил за
действиями «мастеровых», а потом вдруг решил их похвалить.
– Молодцы
ребята, – сказал он тоном человека, понимающего толк и в оружии, и во всем, что
касается его применения.
Он
даже слегка скривил губу, потому что ему вдруг показалось это внушительным и
серьезным.
Однако
ни казак, ни «мастеровые» ему не ответили. Каждый продолжал заниматься своим
делом, не взглянув на него и краем глаза.
Матрос
еще покивал немного, безмолвно подтверждая высказанную сентенцию, затем
стушевался и больше уж голоса не подавал.
Тем
временем Юшин внимательно изучил весь внушительный арсенал, после чего
выпрямился и, так и не сказав ни слова, вернулся к борту. Осиротевший Митюхин
хотел было двинуться за ним, поскольку чувствовал себя уже как бы обязанным к
тому, но, на его счастье, мимо пробегал боцман Иванов.
– А ты чего
здесь? – напустился он на матроса. – Ну-ка пошел на бак! Живо! На якорь встаем
скоро.
И
Митюхин, довольный тем, что в его жизнь вернулся понятный ему простой смысл,
вприпрыжку помчался туда, куда указала надежная боцманская длань.
Всесильный
матросский бог ничуть не ошибался относительно скорой постановки на якорь.
Котельное озеро было где-то рядом, и на палубе ждали только знака от Юшина,
чтобы убирать паруса. Простояв неподвижно у борта еще около четверти часа, он
этот знак наконец подал. На реях снова закипела работа, на баке ожила якорная
команда. Невельской спустился в каюту за черкесским пистолетом, который подарил
ему перед самым отходом судна из Кронштадта Николай Николаевич Муравьев, и
через минуту был готов к высадке.
–
Геннадий Иванович, – подошел к нему старший офицер, – позволь мне с ними на
берег поехать. Стоит ли тебе рисковать? Впереди гораздо важнее дела.
–
Остаешься за командира, – ответил Невельской и отвернулся.
Он
понимал, что в случае непредвиденных осложнений ставит под угрозу основную
задачу похода, однако сейчас, именно в начале всего предприятия, экипажу
требовалось увидеть своего командира решительным и готовым идти до конца. Он
даже радовался этой неожиданно открывшейся возможности, которую в противном
случае пришлось бы искать на Сахалине или в устье Амура. Здесь ему в этом
отношении щедро давался пробный шар. Никаких опасений за свою жизнь он не
испытывал, и если присутствовало постороннее чувство, то это была, скорее,
своеобразная веселая злость. То же самое было с ним три года назад в Лиссабоне,
когда он прислушивался к шагам тех нескольких человек, что опрометчиво решили
напасть на великого князя.
Невельской отдал приказ готовить шлюпку и
собирался присоединиться к полностью готовым уже «мастеровым», как вдруг Юшин
сгреб одного из них за плечи. Крепко прижав его к себе, он вытащил у него из
кармана четырехствольный французский терцероль. Судя по тому, что казак наверняка знал, где
находится пистолет, он не из праздного любопытства подходил до этого к
«мастеровым». Товарищи захваченного врасплох Каменщика немедленно окружили
Юшина со всех сторон и наставили на него свой арсенал. Моряки от неожиданности
замерли кто где стоял.
–
Тихо, мужики, тихо, – прогудел Юшин, приставляя пистолет к виску своего
пленника и взводя курок. – Мне много не надо… Топор дайте… И все живы будут.
Не
сводя с казака глаз, Плотник медленно вынул из заплечного мешка боевой
индейский топорик и положил его на палубу перед собой.
–
Нет, эту козявку себе оставь. Обычный топор давай. Хороший.
Невельской
посмотрел на боцмана, тот кивнул в ответ и шепнул что-то стоявшему рядом с ним
матросу. Через минуту Юшину принесли старый плотницкий топор.
–
Другое дело, – вздохнул казак и отпустил «мастерового».
Швырнув
на палубу казавшийся крохотным в его руке терцероль,
он подхватил инструмент, широко повел им вокруг себя, так что «мастеровых» одна
лишь сноровка уберегла от неминуемой гибели, а затем тяжело и гулко побежал к
левому борту.
–
Я вас предупреждал, – сказал Невельскому юнкер Ухтомский, после того как за
бортом прозвучал громкий всплеск. – Теперь в поле придется ветра искать. Да к
тому же и в темноте.
8
Пока
шлюпки с десантом добрались до берега, стало действительно очень темно. Грести
пришлось против сильной волны, которая нещадно осыпала колкими холодными брызгами.
Весла время от времени зачерпывали пустоту, моряки чертыхались, а «мастеровые»
только успевали хвататься за бортик, чтобы остаться в шлюпке, когда она в
очередной раз проваливалась куда-то в преисподнюю носом вперед. На суше,
впрочем, они мгновенно переменились. От их беспомощности, неизбежной у всякого
сухопутного человека, попавшего на утлом суденышке в серьезную качку, уже через
минуту, после того как они ступили на скользкие камни, не осталось даже следа.
На
берегу «мастеровые» слаженно выстроились таким образом, что Невельской оказался
точно в центре замкнутого и защищенного со всех сторон пространства. Через пять
минут эта фигура, напоминавшая один из боевых порядков древнеримской пехоты,
двинулась через перешеек, отделявший, согласно карте, Котельное озеро от
океана. Пройти предстояло около двухсот метров, и за время движения ни один из
«мастеровых» не нарушил строгого порядка, оставаясь ровно на том расстоянии
друг от друга и от командира «Байкала», какое было установлено в начале пути.
Ровный гул океана за спиной в первые минуты полностью заглушал все остальные
звуки, но, когда отошли на достаточное расстояние и Невельской стал различать
иные шумы, он понял, что если и улавливает звук шагов, то исключительно своих
собственных. «Мастеровые» передвигались по суше абсолютно бесшумно. Закрой он
глаза, он мог бы поклясться, что идет вглубь побережья один.
Тени
«мастеровых», скользившие буквально в нескольких вершках от него, были похожи
на огромных призрачных птиц из далеких детских сновидений, и чувство это
нарастало по мере приближения к озеру. Над ним к ночи то ли поднялся туман, то
ли сползло на него с вулкана облако – Невельской и окружавшие его безмолвные
спутники скоро дошли до белесой, клубившейся по краям стены. Замерев на пару
мгновений, они дождались, когда она поглотит их на своем пути к океану, а затем
двинулись дальше – теперь уже совсем как во сне.
Внутри
этого облака «мастеровые», ни обменявшись ни словом, быстро и четко
перестроились, обступив командира уже совсем тесно, отчего Невельской вдруг
ощутил запах лука, исходивший от Каменщика. Тот шел теперь в полушаге слева от
него и постоянно поводил головой из стороны в сторону. Невыносимый в любой иной
ситуации запах сейчас, наоборот, успокаивал, говорил о том, что судовой кок
успел наведаться в местные лавки, что камбуз пополнен, что все идет своим
чередом. Мысль об опасности и запах лука никак не вязались друг с другом, поэтому
Невельской старался думать лишь о последнем.
Подойдя
к самой кромке озера, группа остановилась. Невдалеке сквозь туман просвечивало
желтое пятно. «Мастеровые» по какой-то безмолвной команде присели. Командир
«Байкала», чуть зазевавшись, последовал их примеру. Скорняк быстрыми жестами
что-то объяснил своим товарищам, и те без одного вопроса двинулись в разные
стороны. Половина группы пошла прочь от костра к югу, другая – к северу.
Невельской решил, что они хотят обойти каторжников с двух сторон, однако
Скорняк указал ему на желтеющее в тумане пятно и жестом велел двигаться прямо
туда.
–
Один? – прошептал Невельской, в недоумении хватая «мастерового» за рукав. – Я
должен один к ним идти?
–
Там нет никого, – таким же шепотом ответил Скорняк. – Это они глаза нам
отводят. Ждите у костра… Самое безопасное сейчас место.
Он
двинулся за той группой, что ушла к северу, но командир транспорта снова поймал
его за рукав.
–
Живыми берите, – чуть громче сказал он. – Обязательно нужен хоть кто-то живой.
Скорняк
в ответ коротко кивнул и растворился в тумане. Спустя несколько тягостных
нерешительных секунд Невельской направился к желтому пятну. Он доверял
«мастеровым», но все же изготовил пистолет к бою. Привычка к тому, что на судне
он постоянно находится в тесном кругу офицеров и матросов, многократно
усиливала теперь охватившее его чувство одиночества. Он был совершенно один, и
он был на суше. Чуждая среда ополчилась на него всеми доступными ей орудиями.
Туман
здесь был столь же непроницаем, как временами бывает и на море, однако там
вокруг человека построен корабль – с бортами, надстройками, парусами и мачтами,
и все это не только само продвигается в нужном направлении, но и защищает
человека, тогда как тут, на твердой земле, вокруг Невельского не было ничего,
что могло его хоть как-то прикрыть, поэтому он чувствовал себя крайне уязвимым
для любой опасности, скрывающейся в тумане впереди, позади, сбоку – со всех
сторон. Он стал черепахой, зачем-то выскользнувшей из своего панциря, да к тому
же в мутной воде.
Чем
ближе он подходил к мерцающему пятну, тем больше роилось у него в голове
сомнений насчет правоты «мастеровых». А что, если они ошиблись? Вдруг эти
беглые окажутся не настолько умны, чтобы устраивать отвлекающее средство вроде
костра? И что, если они все теперь преспокойно сидят вокруг него? Удостовериться
в обратном возможно было, лишь подойдя вплотную. Звуки же, производимые Невельским
при ходьбе, неизбежно выдали бы его на таком расстоянии. Следовательно,
каторжники, буде они все-таки здесь, примут его уже во всеоружии.
Не
доходя, как ему показалось, метров пятнадцати, он остановился и прислушался.
Обтянутая черной кожей рукоять пистолета, которую он сжимал в правой руке,
служила ему сейчас единственным средством, связующим его с транспортом, с морем
и с командой, отчего он держался за нее так истово, так беспощадно, как,
наверное, только утопающий держится за любую проплывающую мимо него щепку.
Рядом с костром кто-то стоял. Невельской не мог поручиться, что глаза в этой
мутной пелене его не подводят, но, присмотревшись, удостоверился в своей
правоте. Слева от костра маячило вертикальное пятно в рост человека. Оно вело
себя неспокойно, передвигаясь из стороны в сторону, то склонялось ближе к огню,
то выпрямлялось, а затем снова становилось пониже. Командир «Байкала» поднял
пистолет на уровень глаз, прицелился в темное пятно и нащупал указательным
пальцем круглую «пуговку» спускового механизма. Придерживая для верности
костяное «яблоко» на рукояти снизу левой рукой, он сделал невесомый шаг, потом
другой, потом третий. Тень вдруг замерла, будто прислушиваясь, и Невельской тут
же остановился. Они стояли так неподвижно с минуту, ожидая, что последует
дальше.
Обоих
пробудил порыв ветра. Капитан-лейтенант ощутил со стороны океана попутное
движение воздуха и по давней морской привычке немедленно принял решение идти
вперед. Инстинкт моряка не мог упустить благоприятного потока, поэтому он, не
отдавая себе в том никакого отчета, расправил все свои внутренние паруса.
Невельской сорвался с места и побежал вперед с пистолетом в напряженно
вытянутой руке. Охвативший его в эти мгновения восторг переплелся с желанием
жить и в то же время с желанием умереть прямо здесь и прямо сейчас, причем до
такой степени тесно, что отделить одно от другого не представлялось возможным.
Тот
же самый порыв, что подхватил и понес Невельского, вернул к жизни также и тень
рядом с костром. Она встрепенулась, будто решала – спасаться ей бегством или
встретить опасность лицом, после чего ветер наконец разорвал туман вокруг нее,
и Невельской понял, что бежит с поднятым пистолетом к небольшому кусту. Растение
подрагивало на ветру, туман становился все тоньше, языки пламени насмешливо
прыгали над бревном, которое кто-то положил одним концом в костер, и оно уже
хорошо прогорело.
Командир
«Байкала», еще лихорадочно стискивая онемевшими пальцами рукоять черкесского
пистолета, опустился на корточки и вытер тыльной стороной ладони мгновенно
вспотевший лоб. Ночная прохлада нисколько не остужала. Рука его подрагивала, из
груди вырывалось прерывистое дыхание. Пробежав всего несколько шагов, он все же
успел задохнуться. Остывающий в нем восторг близкой смерти оставил по себе
нелепую пустоту, и Невельской разочарованно засмеялся.
–
Хорошо, хоть никто не видел, – вслух проговорил он, ничуть уже не заботясь о
том, что его могут услышать.
Мысль
об атаке на куст одновременно рассердила и развлекла его. Он редко попадал в
глупое положение, поэтому сейчас до известной степени даже наслаждался тем,
насколько оказался смешон.
Встревоженный
ветром туман колыхался, поднимаясь слоями то здесь то там над невидимым еще
озером. В темноте начали проступать очертания других деревьев. Скоро наметилась
граница между берегом и водой и ландшафт стал постепенно возвращаться на свое
место. Где-то на севере – там, куда отправился первый отряд «мастеровых»,
оживились ночные птицы. Радуясь, очевидно, избавлению от тумана, они стали
перекликаться между собой, а через минуту-другую им ответили сородичи с другого
конца озера. Невельской, дождавшись некоторого прояснения, решил двигаться
дальше. Он больше не мог оставаться в бездействии, бросаясь на кусты и прочую чепуху.
Впрочем,
решительность его ненадолго нашла себе применение. Направившись в ту сторону,
куда ушел северный отряд, он почти сразу – буквально через минуту – наткнулся
на распростертое в траве обезглавленное тело. Мертвец лежал вниз лицом, вернее,
тем местом, где у него раньше находилось лицо, и как бы прикрывал отсутствующую
голову руками. Из-за этой его позы Невельской не сразу понял, что головы на нем
нет. Тело было нагим, и это, скорее всего, означало, что он наткнулся на
несчастного плотника. Своего покойника беглые вряд ли стали бы раздевать. Если
верить убежавшему от них мужику, все они были в гиляцких нарядах.
Следовательно, гражданская одежда служила для них ценной добычей.
Замерев
рядом с обезглавленным трупом, Невельской уже не обращал внимания на крики
ночных птиц, долетавшие все чаще и все настойчивей со стороны северного берега.
Когда ответный крик вдруг прозвучал прямо у него за спиной, он вздрогнул и
обернулся. Кричала вовсе не птица, а один из тех «мастеровых», что ушли к югу.
Вся эта группа неслышно приблизилась к моряку, застывшему над покойником, и, не
обратив на него ни малейшего внимания, двинулась дальше – туда, откуда летели
призывные звуки.
–
Что это? – прерывистым шепотом спросил у Маляра Невельской, догоняя быстро
идущий отряд.
–
Сигнал, – ответил тот. – Безотлагательная встреча.
Невельской
на ходу оглянулся, чтобы запомнить место, где осталось лежать тело.
–
Надо бы забрать убиенного… Семья у него, наверное, в Петропавловске…
–
Не сейчас, господин капитан-лейтенант, – ответил Маляр. – Не до того, право
слово.
Прежде
командир «Байкала» не разговаривал с Маляром, поэтому сейчас успел удивиться.
Судя по интонации, выбору слов и даже по тембру голоса, ему отвечал человек
хорошо воспитанный и, очевидно, не самого низкого происхождения. Одно то, что
на судне все эти люди господина Семенова находились под видом «мастеровых»,
незаметно сообщило им в глазах Невельского положение простолюдинов, чего в
действительности могло и не быть. Стараясь не отстать от них теперь в темноте,
он задумался на минуту об их добровольном отказе от своего настоящего – и,
вполне возможно, дворянского – статуса, и собственное его отречение от
блестящей роли при великом князе показалось ему не столь исключительным, как
прежде.
Впрочем,
он быстро оставил эти мысли. Сейчас его больше беспокоил погибший плотник и
беглые каторжники, не найденные до сих пор. Птичий крик с каждым шагом
становился все ближе. По мере продвижения к нему «мастеровые» ощутимо
прибавляли ходу, и Невельскому скоро уже не хватало дыхания. Внезапно
Жестянщик, возглавлявший отряд, остановился. Впереди, прямо по курсу, вспыхнула
яркая точка. Она качнулась влево, потом вправо, и «мастеровые» пустились бегом.
–
Что происходит? – выдохнул Невельской, стараясь не отставать от Маляра.
–
Опасность ликвидирована. Допустимо свободное перемещение.
–
Как ликвидирована?!
Подбежав
к неглубокой ложбине, они обнаружили северный отряд. Скорняк с факелом в руке
стоял, склонившись над кучей какого-то тряпья. Все остальные расположились на
покатом склоне. Одни сидели, другие лежали, и по расслабленному их виду можно было
сразу сказать, что работа их кончена.
–
Доложите! – потребовал Невельской, спускаясь ближе к огню. – Почему оставили
поиск? И почему жжете факел? Беглые ведь могут заметить.
–
Сомневаюсь, господин капитан-лейтенант. – Скорняк опустил свой факел пониже, и
командир «Байкала» понял, что смотрит отнюдь не на кучу тряпья.
У
его ног в полном беспорядке лежало то, что недавно было людьми. Вернее, то, что
осталось от них. Какая-то невероятная сила не просто убила этих несчастных –
она сокрушила их подобно внезапному цунами, искромсала, разметала, растерзала
на части. Лицо одного из погибших смотрело в небо, тогда как сам он лежал
ничком. На щеках и на лбу в свете факела отчетливо читались крупные буквы «К»,
«А» и «Т». Сомнений быть не могло – здесь нашли свою смерть беглые каторжники.
Обрывки гиляцкой одежды на их трупах подтверждали слова сбежавшего от них ранее
плотника.
–
Я же просил не убивать! – выпрямился Невельской, задохнувшись от гнева. – Они
нужны мне!
Вся
эта ночь, тревоги, беготня в тумане до такой степени вымотали его, что он уже
не мог больше сдерживаться. Его захлестнула ярость. Все предпринятое им для
поимки хотя бы одного проводника оказалось напрасным. Невельской стиснул
рукоять пистолета и готов был сам застрелить кого угодно, но в этот момент его
одолел жесточайший приступ нервного кашля. Целую минуту он сипел, задыхался,
жадно втягивал в перерывах воздух, пытаясь что-то сказать, но снова заходился в
тяжелом кашле. Тело его беспомощно сотрясалось, мир вокруг расплывался от слез,
и все, что он мог видеть, – это лишь блики от факела на мутных лицах «мастеровых»,
которые молча и неподвижно смотрели на него. Темные провалы вместо глазниц
делали их похожими на неведомых ночных демонов. Оружие в их руках тускло
поблескивало. То один, то другой временами пропадали из виду по прихоти трепетавшего
на ветру пламени, а затем снова выныривали из тьмы, словно вели какую-то
непонятную и зловещую игру.
–
Это не мы, господин капитан-лейтенант, – проговорил Скорняк, дождавшись, когда
Невельской переведет дыхание. – Мы их уже такими нашли.
–
А кто? – сипло спросил командир «Байкала», склоняясь в полном изнеможении.
–
Не могу знать. Предполагаю наличие поблизости большой силы. Из Петропавловска
вряд ли успели бы подойти. Думаю, чей-то десант. Скорее всего, британский. Так
что лучше возвращаться на судно. И как можно скорей. Отряд подготовленных и
хорошо вооруженных бойцов – это не кучка беглых каторжников. В Ост-Индской
компании на службе отличные солдаты. Мне в Персии несколько раз доводилось быть
против них в деле. Умелые ребята. К тому же неизвестна их численность.
–
Странно, почему они не ушли. – Невельской выпрямился и кивнул на останки
беглых. – Понимали ведь, что кто-то за ними придет. Плотника-то одного они
упустили.
–
Это и в самом деле странно, господин капитан-лейтенант. Прикажете возвращаться?
По
тону Скорняка командир «Байкала» мог твердо судить о том, насколько тот
заинтересован в причине задержки беглых каторжников на Котельном озере.
Заинтересованность эта была равна нулю.
–
Хорошо, – кивнул он в ответ. – Уходим. Вот разве что…
Взгляд
Невельского скользнул по темной ложбине и задержался на дальнем ее конце,
заросшем невысоким кустарником. Свет факела там тонул в непроницаемой темноте.
–
Слушаю вас, – подал голос Скорняк.
–
Кто-нибудь из ваших людей следы умеет читать?
–
Так точно.
–
Позовите его сюда.
–
Господин капитан-лейтенант, медлить сейчас не самый разумный выбор.
Невельской
взял у него факел и направился к темневшим невдалеке кустам.
–
Пришлите мне своего человека, – сказал он Скорняку не оборачиваясь. – Надо
выяснить, что здесь произошло.
–
Послушайте, Геннадий Иванович! – догнал его начальник «мастеровых». – Я ведь
уже сказал…
–
Я вам не Геннадий Иванович, – оборвал его Невельской. – Коль уж в окрестностях
Петропавловска и вправду высадился английский десант, нам должно в этом
убедиться. В городе множество гражданских людей. Там женщины и дети. А мы с
вами государю присягали на верность. Или вы – нет? Ведь вы офицер?
Скорняк
несколько мгновений глядел в лицо Невельскому, после чего развернулся и, не
говоря ни слова, направился к своим подчиненным, пропавшим уже где-то в темноте
на склоне оврага.
Оказавшийся
следопытом Маляр о причинах бойни ничего определенного сообщить не сумел,
однако почти сразу указал на то, что погибли не все каторжники.
–
Вы уверены? – взволнованно переспросил его Невельской.
–
Так точно. Вот здесь видно, что два человека побежали в ту сторону. – Он махнул
в северном направлении.
–
Быть может, они решили укрыться в городе? – предположил Скорняк. – Там всё же
свои, русские.
Это
косвенным образом подтверждало его догадку о британском десанте.
–
Сомневаюсь, – покачал головой командир «Байкала». – После того что они сделали
с плотниками, дорога в Петропавловск для них закрыта. Скорее, они просто
убегали сломя голову. Мчались куда глаза глядят. Пойдемте по их следам.
Скорняк
повернулся и пошел назад.
–
Вы куда? – остановил его Невельской.
–
За остальными.
–
Нет времени, господин… – Он запнулся и раздраженно всплеснул руками. –
Простите, до сих пор не знаю вашего звания. – Надо идти! Кто-то из них мог выжить.
–
Но это опасно.
–
Мы идем дальше. Эти беглые нужны мне. – Голос у Невельского переменился, и «скорняк»
не нашел нужным более возражать.
Первого
каторжника нашли через десять минут. Его труп лежал на невысоком холме, откуда
днем, очевидно, открывался замечательный вид на океан. Тело погибшего было
растерзано в такой степени, что сам собою напрашивался вывод.
–
Похоже, медведь, – проговорил Скорняк, присаживаясь на корточки и подсвечивая
убитого факелом, который передал ему Невельской. – Или другой зверь… Но очень
крупный.
–
Звериных следов нет, – доложил Маляр. – Только сапожные отпечатки.
Конечности
беглого каторжника были переломаны. Голова свернута набок. Его будто колотили о
землю, как тряпичную куклу, а затем отшвырнули прочь.
–
Может, англичане теперь медведей на службу берут? – спросил у Скорняка
Невельской, склоняясь над трупом. – Как думаете? И в сапоги обувают.
Начальник
«мастеровых» промолчал.
–
Впрочем, неважно, – выпрямился моряк. – Один из них, может статься, все еще жив.
Идемте. Время терять нельзя.
Они
прошли по следу сбежавшего каторжника еще примерно полмили, и в Невельском
окрепла надежда. След не обрывался, новый труп не попадался им на пути.
–
Найдем, – бормотал он себе под нос и прибавлял шагу. – Только заклинаю вас,
господа, пожалуйста, аккуратно. В мертвых нам проку нет. Обязательно надо
живым…
Не
дослушав, Маляр коснулся его плеча и прижал к своим губам палец. Невельской
замолчал, вопросительно глядя на «мастерового». Тот указал на густой тростник,
стеной стоявший у озера.
–
Там? – беззвучно спросил Невельской.
Маляр
кивнул и присел на корточки. Командир «Байкала» со Скорняком опустились рядом.
–
Он знает, что мы здесь. – Маляр кивнул на факел, потрескивавший в руке его
командира. – Но не знает, сколько нас. Надо разделиться.
–
Я пойду прямо на него, – сказал начальник «мастеровых». – А вы обходите с обеих
сторон. Как выскочит на огонь – вяжите.
Затем
он вздохнул и покачал головой:
–
Говорил же – надо больше людей брать…
Невельской
отнял у Скорняка факел:
–
Я пойду на него. Вязать – не по моей части.
–
Геннадий Иванович, это крайне опасно.
Командир
«Байкала» усмехнулся:
–
Опасно через два океана идти на транспорте с плоским дном. Да еще когда у тебя
под командой четыре с лишним десятка душ… А тут, знаете ли, прогулка. Треть
кабельтова, не больше.
До
тростника действительно было рукой подать, поэтому Невельскому пришлось
придерживать шаг, чтобы «мастеровые» успели зайти со своих позиций. Для
верности он взялся отсчитывать про себя особенный такт, каким пользовался при
подходе судна к возможной мели. В море счет велся от броска лота, здесь же он
стал выделять каждый четвертый шаг, придерживая его сколько можно. Чем ближе он
подходил к зарослям, тем злее звучал у него в голове этот медленный вальс.
Точно
так же замедлял он когда-то шаги, подходя по коридору к покоям своей матушки.
После его страшной болезни она совсем перестала входить к нему в комнату, и все
свои выполненные уроки он сам относил к ней. Заранее зная ее взгляд, с которым
она обернется на его побитое оспой лицо, он мучительно переживал стыд и чувство
вины, и, хоть сам не понимал, отчего он их переживает, оба этих сильных
ощущения заставляли его идти все тише и тише, так что в конце концов он замирал
и мог простоять на пороге комнаты до тех пор, пока дверь перед ним не
раскроется по какой-то причине сама.
Со
временем это стало так его тяготить, что он ненавидел уже не только необходимость
идти к матушке, но и коридор, и скрипучие половицы, и себя, и, главное, свой
стыд. Однажды он рассердился по-детски на все это и в попытке избавиться
побежал по коридору, топая нарочно ногами, после чего являлся к матушке уже
только в такой манере и никак иначе.
Припомнив
теперь невольно свои детские чувства, Невельской оказался подхвачен ими в той
степени, когда человек уже не управляет собой, и, вскинув пистолет, будто хотел
прострелить наконец эту ненавистную дверь, сорвался и побежал к тростнику.
«Мастеровые» заметили его движение и постарались ускориться, однако порыв
командира был слишком непредсказуем. Ни Маляр, ни Скорняк не успевали зайти с
флангов для поддержки.
Когда
до зарослей оставалось буквально несколько метров, из них навстречу бегущему
Невельскому шумно выскочил беглый с каким-то то ли копьем, то ли острогой в
руках. Гулко ударил пистолет, но каторжник с диким криком пролетел еще три
шага, резко присел и широким круговым движением своего оружия сбил набегавшего
моряка с ног. Распрямившись, он размахнулся, чтобы проткнуть беспомощно
лежавшего перед ним человека, и Невельской, видевший все это так, словно происходившее
происходило не теперь и не здесь, а когда-то давно и совершенно в другом месте,
успел не просто представить, но отчетливо ощутить, как блеснувшее в свете
факела острие копья сейчас вонзится в живот распростертого на траве человека,
пробьет толщу кишок, сломает позвоночник и уйдет глубоко в землю, где
просочившаяся кровь быстро пропитает почву, сделав ее вязкой и густой, но
пронзенным этим человеком будет, разумеется, не он, капитан-лейтенант Невельской,
а кто-то другой, потому что он этим человеком быть никак не может.
В
следующее мгновение позади размахнувшегося каторжника возникла гигантская
фигура Юшина с плотницким топором в руке. Не позволив беглому опустить копье,
он принялся рубить его, подобно тому, как дровосеки обрубают ветки с деревьев.
Казак успел нанести несколько методичных ударов, прежде чем искромсанное тело в
гиляцком наряде рухнуло прямо на Невельского, заливая моряка кровью. Рубить
Юшин начал с того места, где шея у человека переходит в плечо, затем раскроил
затылок и глухо добил в темя.
Подоспевшие
«мастеровые» наставили на него свое оружие, но он даже не взглянул в их
сторону. Стащив одной рукой с Невельского труп, он легко отшвырнул его прочь,
затем почти без размаха вогнал блестевший от крови топор в землю и сел рядом с
моряком.
–
Все, ваше благородие. Это последний.
Невельской,
еще не совсем придя в чувство, приподнялся с травы, залитой чужой кровью, и
помотал головой. Нетронутое топором лицо каторжника безжизненно смотрело прямо
на него.
–
Ты… Юшин… Зачем же его убил?.. Он мне живой нужен был.
–
Ну, извини, ваше благородие, – прогудел казак. – Только у меня с ними свой
разговор. Федор мне друг был. А они с ним вона как.
Он
стянул с плеча отнятую, видимо, у беглых котомку и вынул из нее отрезанную
голову. Ни на лбу, ни на щеках у этой головы не было выколото никаких букв,
значит принадлежала она погибшему плотнику.
–
Зачем башку у человека забрали, нехристи? – продолжал гудеть Юшин. – Ведь
насилу нашел. А без головы хоронить – неладно.
Он
заботливо вернул свой страшный трофей в котомку, глубоко вздохнул и покачал
головой:
–
Добрый мужик был Федор. Никому зла не желал.
К
утру туман с прибрежных сопок сполз краем пухового одеяла на море. «Байкал»
стоял неподвижно, окутанный непроницаемой белой мглой, в ожидании хоть
какого-то ветра. Вернувшиеся с берега после дела «мастеровые» устало сидели
прямо на палубе не в силах заставить себя чистить оружие. Невельской тоже не
спешил спускаться в каюту. Ему необходимо было переодеться и хотя бы немного
отдохнуть, но он оставался на шканцах, слушая выстроенных к утренней молитве
матросов.
–
Что в журнал записать? – подошел к нему Казакевич.
Командир
«Байкала» ответил не сразу и как будто бы невпопад:
–
Хорошо поют, Петр Васильевич…
–
Да, молодцы, – энергично согласился старший офицер. – Однако же мне надо запись
в журнал делать.
–
Напиши, что никого не нашли… Беглых каторжников обнаружить не удалось.
Казакевич
красноречиво посмотрел на залитый кровью китель командира, а затем покосился на
сидевшего неподалеку на канатной бухте Юшина, рядом с которым радостно пел
абсолютно счастливый от такого соседства матросик Митюхин. На коленях у казака
покоилась бурая от крови, пустая теперь котомка.
–
А это у него тогда что?
–
Это? – Невельской тоже посмотрел на котомку, но потом перевел взгляд за борт –
туда, где за белесой стеной тумана прятался камчатский берег. – Ты знаешь, Петр
Васильевич, какие странные мысли пришли мне сегодня в шлюпке? Вот когда мы
возвращались на транспорт.
–
Да как же я могу знать твои мысли?
–
А я сейчас про них тебе расскажу. Вот смотри. – Невельской указал на исчезнувший
берег. – Что ты видишь?
–
Туман.
–
Правильно. Ты видишь туман. Однако за ним – целый мир. Там горы, там озеро, там
лес. Но сейчас ты ничего этого видеть не можешь.
–
Боюсь, я не понимаю тебя, Геннадий Иванович.
–
А тут нечего особенно понимать. Все просто. Мир больше того, что видят люди. А
смерть – значительно меньше того, чего они боятся.
В
этот момент прозвучала команда вахтенного начальника: «Накройся!» – и сигнал
отбоя молитвы. Над головами закончивших петь матросов дружно взметнулись
десятки рук с бескозырками, и транспорт зажил своей обычной дневной жизнью.
–
Так что все-таки делать, Геннадий Иванович? – Старший офицер был слегка
озадачен.
–
Готовить судно к возвращению в Петропавловск. – Невельской кивнул Казакевичу и
направился к люку, ведущему вниз. – А я спать… Спать, спать, спать, Петр
Васильевич.
Через
две недели после этих событий «Байкал» был готов к продолжению основного
похода. Ждали только бот «Камчадал», срочно отправленный благодарным Машиным на
Алеутские острова за обещанной еще в Петербурге бароном Врангелем байдаркой.
Транспорт «Иртыш» тем временем забрал с «Байкала» весь груз для Охотска и 28
мая вышел по назначению. Невельской отправил с ним письмо, в котором официально
ставил в известность Николая Николаевича Муравьева о своем намерении идти на
Сахалин и к устью Амура без надлежащих на то предписаний со стороны
командования и правительства.
За
неимением знающих те места проводников на судне остался казак Юшин. Невельской
дал ему слово отпустить его после похода к ительменской
зазнобе на реку Катангыч, а командир Петропавловского
порта подтвердил это обещание. 29 мая на боте «Камчадал» была доставлена
долгожданная байдарка, и утром, 30 мая 1849 года, при тихом ветре с берега
транспорт вышел из Авачинской губы, направляясь к восточному берегу Сахалина.